355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сусанна Георгиевская » Фея горького миндаля » Текст книги (страница 3)
Фея горького миндаля
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 00:05

Текст книги "Фея горького миндаля"


Автор книги: Сусанна Георгиевская


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Глава II. Катя уходит в Тартарары

Обеденный перерыв окончился: папа ушёл. В парикмахерской отставили от дверей стул.

– Катя!.. Сиди спокойно.

Катя вздохнула и очень спокойно, перебирая ногами в коричневых, потёртых ботиночках, вышли из парикмахерской; она отправилась в Тартарары: энергично засеменила по набережной своими осенними, коричневыми ботинками.

– Девочка, у тебя спустился чулок.

– Хорошо. Застегните, – миролюбиво сказала Катя.

И пожилая тётка в шляпе, брюках и тёмных очках покорно поправила ей чулок.

Кате и так было хорошо: со спущенным. Но если они хотят…

Жарко. До того жарко, что даже мягко ступать по набережной.

На скамейке, что против моря, сидели женщины и, разувшись, вытянув голые ноги, грели их на ограде набережной. От удовольствия они шевелили босыми пальцами. Ноги были у них как есть совершенно голые. На земле, на асфальте, стояли туфли и сандалеты.

Если привстать на цыпочки и поглядеть за ограду набережной, внизу виднелись люди. Они лежали на камешках возле моря; носы у них были заклеены бумажками.

От каждого камня шёл пар, хотя на дворе был май, будто душное облако поднималось над каждым камнем. Дальше, над морем, оно становилось сплошное, дрожащее… Марево! Катя знала, что это марево. Оно жило над морем.

В море купались люди. И в лодках тоже сидели люди. На головах у них были шляпы.

У автомата, где сельтерская, млела толпа.

– Я тоже хочу, – вздохнув, сказала Катя.

– Ладно, – ответили ей. – Какую тебе? С сиропом?

– Могу с сиропом, – сказала Катя.

Она и не знала, что ей так сильно хочется пить. Пила, зажмурившись, сунув нос в стакан, глубоко вздыхая.

– Всё?

– Ладно. Всё! – дружелюбно сказала Катя. И вдруг увидела самое интересное: гудронили асфальтовые дороги.

Кусок дороги на набережной был совершенно чёрный. На нём полёживал длинный вал, и никто не трогал его. Вал был похож на катушку для ниток.

Всё блестело под солнцем. Дорога плавилась каждой ещё не застывшей каплей.

– Отойдите!.. Кажется, видите – здесь работают?! – горланили тётки-гудронщицы. И, сидя на зелёных парковых скамьях, курили и ели солёные огурцы.

Они были в красивых пёстрых косынках. Они были в ботиночках, как у Кати. И в брюках, как у тёток на набережной. Только брюки в гудроне.

– Эй, пацанка с чулком! В ботиночках!.. Может, хочешь солёного огурца?

– Могу.


И Катя принялась есть.

Молодая тётка, в веснушках, с косынкой по самые брови, запихивала ей в рот при каждом куске огурчика по кусочку хлеба.

– Гудронить хочешь?

– Могу.

– Айда в нашу бригаду!

– Нет. Я ещё не умею курить, – огорчённо сказала Катя.

Женщина громко захохотала, запрыгали завязанные на затылке края косынки в горошину.

– Ты что же, хочешь сказать, что у нас не работа, а перекур?

Катя именно это хотела сказать. Наконец у кого-то нашлось для неё хоть немного времени, чтобы поговорить. Она была готова поговорить. Но тут она увидела папу. Папа шёл по набережной и что-то искал. Он шёл и оглядывался. Увидев Катю, папа спросил:

– И куда тебя черти носят?! У тебя расстегнулся чулок.

– Застегни, – покорно сказала Катя.

И папа ей застегнул чулок. Потом он вздохнул, немножко подумал и посадил её к себе на плечо. Сверху Кате сделалось видно море.

Глава III. У отца на закорках

Море блестело. Это была морская земля. На море стоял пароход. Он не шевелился. Пароход был большой. Как дом. Настоящий дом. С окошками. Без трубы.

Папа шёл с Катей по набережной. Над ней было солнце. Над нею были деревья: посредине неба – шары из зелени. Пыльной зелени.

Голову Кате сильно пекло.

– Куда шляпчонку девала? – поинтересовался папа.

– Не было шляпы, – сказала Катя.

…Длинной шпалерой развёртывались по правую сторону Кати окна больших магазинов, они блестели.

На углах торговали цветами. Тётенька в белой майке продавала тетради и книги. Люди бея всякого дела шагали туда и назад. Кате сверкало в глаза с обеих сторон; с одной стороны море, с другой – витрины. Мороженщицы торговали мороженым. Все вокруг, сколько людей было на свете, ели мороженое. В угловом магазине темнела через стекло треугольная горка; вишни. Сверху Катя увидела потолок магазина. По магазинному потолку летали голые мальчики и большая рыба, задравшая хвост.

А папа всё шагал и шагал по набережной. Одной рукой он придерживал Катю.

– Побыстрее, – сказала Катя и легонько толкнула папу.

– Ты долго будешь мною командовать? – удивился папа. И убыстрил шаг.

Они вышли на улицу. Эта улица была настоящая, безо всякого моря. Здесь не было моря, но бегали грузовики. Посередине улица была выложена лобастым, старым булыжником. По правую сторону стояла гора. На горе – миндальное дерево. Животики у миндалей были розовые, а вокруг всё белое… Лепестки миндаля ещё не совсем осыпались. Он начинал цвести, как только появилось первое солнце. Просыпался от зимней спячки.

И ещё миндальное дерево росло у церквушки, что на горе. Куда ни глянешь, повсюду миндаль. Тут и там миндаль. И всюду с розовыми животиками. Может, у миндалей были листья, но очень маленькие. Эти листья не шевелились – отяжелели от пыли. Над землёй носилось белое облако – это дышали машины, и пыль, пыль…

Люди толкали друг друга на узеньких тротуарах. В гору взбирались старые лестницы с обкромсанными ступенями. Улица грохотала. Если закрыть глаза, начинало казаться, что улица поёт камнями, гудками и голосами…

Папа и Катя шагнули под ветки деревьев. Ветки цветущего миндаля задели Катину щёку, запахло вялой листвой.

– Гражданин, у девочки расстегнулся чулок.

– А будь оно трижды неладно! – ответил папа.

И вдруг побежал ветер. Раздался шорох. Заговорили деревья. Деревья заговорили с Катей. Недолго шумели они, но успели ей рассказать, что у неё одной самая что ни на есть большущая шляпа: небо. И что кисточка её шляпы что ни на есть самая большая и жёлтая, золотая: солнце. Деревья успели подробно рассказать Кате, до чего же надоело им стоять и шуметь. Никто их не слушает, никто не хочет с ними поговорить. Всем некогда.

«И вот я спрыгну», – ответила Катя. «И вот я упрячусь», – ответила Катя. «И вот я возьму мороженого. И вот я пойду и сделаю «айда в бригаду, айда перекур».

Глава IV. Завод

Завод у папы был хлебный: там жили хлеба. Но утрам хлеба развозили по городу. В грузовиках.

Вся улица пахла хлебом. Не так чтоб сильно – немножко, но Катя слышала. Запах хлеба рассказывал Кате про то, как утром она встаёт, как бабка наливает ей молоко.

– Катя, ты что? Уснула?..

Нет. Она не уснула. Медленно и осторожно Катя разматывает витки своей сахарной сдобной плюшки.

«Тебе чего?» – говорит Катя. «А мне так!.. А мне ничего себе», – говорит плюшка.

Запах хлеба около папиного завода рассказывал Кате про многое. Например, про то, как бабка идёт из булочной. Она держит в руках авоську. В авоське два тяжёлых коричневых кирпича.

Вот бабка остановилась. Разговаривает с соседкой. Они говорят так долго! И хлеб из глазков ну подмигивать Кате. «Тебе чего?» – говорит Катя. «Так себе, ничего себе», – отвечает хлеб.

– Опять бормочешь?! – сердито говорит бабушка. И соседке: – Такой болтливый ребёнок, отродясь не видала, терпенья нет!..

Улица около папиного завода рассказывала Кате про все на земле хлеба: большие, сдобные, чёрные, круглые и квадратные. И все они умели говорить. Говорили, шептали, пели – аж прямо терпенья нет!

У свежего хлеба был мягкий, широкий голос. Как шагнёшь на улицу, где завод, так сразу заслышишь голос хлебов. Они лопотали корочками, дрожжами, мякотью – всем тем, чем полагается пахнуть и бормотать хлебам, добрым, тёплым хлебам, терпеливым и разговорным, не похожим ни на кого – ни на Катину маму, ни на Катину бабушку…

– Ты опять со своей пацанкой? – спросили папу в проходной будке (Катю здесь все называли пацанкой, никто ее не называл Катей).

– А куда же её девать? – сердито ответил папа. – Так с ней и бродим. Так за собою и волочим.

Во дворе завода ещё больше запахло хлебом. Тут пели тонкими сдобными голосами сайки, и все на земле калачики, и все на свете рогалики с изюмом и без изюма, с цукатом и без цуката… Тут разливались песнями плетёнки, бублики, плюшки и кренделя…

– Твоя пацанка? – спросили у папы.

– Соседова! – очень сердито ответил папа.

И вошёл на завод.

…Цеха. Здесь пахнет не только хлебами. Здесь пахнет машиной – машинным маслом.

На тележке лежит свежевыпеченный белый квадратный хлеб. От него идёт пар.

– Хочешь хлебца? – спрашивают у Кати.

– Хочу, – говорит Катя.

– Ты что же, голодная? – обиженно говорит папа.

– Не голодная, – вздохнув, говорит Катя.

Папа надевает халат, становится у широкой большой печи.

До чего же маленькой становится Катя среди больших машин и больших хлебов!

Машин так много! Они не только внизу, они наверху, под самыми потолками. К тем машинам, что наверху, ведёт крутая, узкая лестница с узенькими перильцами. А в соседнем цеху огромная деревянная загородка. В загородке гуляет тесто. И булькает пузырями. Пузыри потихоньку лопаются.

– Пых-пух, – говорит Катя.

– Где ты, Катя?! – говорит папа.

– Я тут, – отвечает Катя.

– Пустил бы ребенка во двор погулять, – предлагает папе старуха работница. – Ребёнок весь извертелся, надо бы пожалеть!

– Как же!.. Сейчас отпущу во двор!.. А грузовики?.. Прямо не знаем, куда девать… Бабки позавчера уехала – укатила в Новосибирск… Тут один приятель мне обещал её прихватить к своей крёстной. Отпрошусь пораньше и нынче же вечером подкину её в совхоз… Её бы, конечно, надо собрать, но рыжая освободится только в восьмом часу. Что же делать-то? Отпрошусь пораньше с завода и как-нибудь соберу сам…

– А чего её особенно собирать то? – говорит женщина. – Доченька, подойди сюда, я поправлю тебе чулочек… Хлебца хочешь?

– Хочу, – говорит Катя и глядит исподлобья на папу.

Какие у заводского хлеба хрустящие корочки!.. До чего он тёплый!..

– Сильна поесть, – говорит папа. – Что да, то да.

…Тихо ступая. Катя уходит в комнату, где узкие розовые шкафы, а в шкафах халаты рабочих.

Вот зеркало. Большое. С огромным пятном понизу, похожим на брызги дождя.

Катя трёт его ладонью изо всей силы, но пятно навсегда, навечно прилипло к зеркалу. И вдруг она видит… Да что же это такое? Перед нею мальчик. На макушке у мальчика дыбом встали белёсые волосы, на шею ему спускаются неаккуратные, жёлто-рыжие кольчики. Вместо брюк он одет в сарафан на шлейках. Лицо у него неулыбчивое, сердитое. Мальчик сурово смотрит на мир из-под широких, больших бровей.

Некрасивый, нескладный.

Этот мальчик… Ах да, ведь это же Катя! Она никогда бы не догадалась, если бы не жевала корочки.

Ай-ай-ай, что же делать теперь?

«Ничего не поделаешь», – отвечает зеркало.

Катя зажмуривается от страха:

«Зеркало, а может, это не я?»

«Это ты».

«Ну, а может быть, ничего? Ведь я почти ни когда не вижу себя снаружи. А изнутри есть с кем слово сказать, не скучно».

«Ладно! Пусть ты видишь себя изнутри. Но всё вокруг видит этого малого в сарафане на шлейках. С нахмуренными бровями. И линялые шлейки от синего сарафана».

«Зеркало, сделай так, чтобы я стала похожа на Соньку с нашего двора. Ведь тебе ничего не стоит!»

«Не могу. Ничего не поделаешь, ничего не попишешь, чего не могу, того не могу, – отвечает зеркало. – Ты – Катя и будешь Катей. Ты к себе навсегда приклеена… Что ж делать! Не огорчайся. Может, и так сойдёт!»

Глава V. Тебе каково!

Сперва отец не мог разыскать её шляпу-панаму. Всё шарил, шарил, а шляпа не находилась.

Наконец он её увидал на шкафу, рядом с маминым чемоданом: шляпа осторожненько притулилась ухом к стене.

– А я сразу знала, где шляпа, – вздыхая, сказала Катя.

– То есть как это «знала»? – ответил папа. – Отчего же ты не говорила? Чтоб поиздеваться, да?

– Нет. Чтоб молчать, – ответила Катя. – Я – маленькая. А маленькие не должны говорить.

– С тобой не соскучишься, – удивился папа. И напялил Кате шляпу на голову.

Шляпа сейчас же упала на пол. Папа махнул рукой и принялся укладывать чемодан.

– Панамку надень. Забудем, – сказал он Кате.

Катя подняла шляпу. Шляпа свалилась с Катиной головы.

– Больше я не могу! – объяснил папа.

И Катя снова надела шляпу.

Папа, пожав плечами, продолжал укладывать чемодан. Шляпа снова упала на пол.

Папа взвыл. Он как шмель завертелся по комнате.

– Не пойму, в чём дело!.. Выросла, что ли, у тебя голова? Ну? Чего ты молчишь?

– Резинка, – тихо сказала Катя.

– Ага а-а! Всё ясно.

И папа, не глядя на Катю, застегнул чемодан.

Наконец они вышли на улицу.

Подошёл автобус. Они сели в автобус. Автобус дрогнул, тронулся и покатил.

– Шапчонку девочка обронила! Подберите-ка, гражданин.

Папа поднял Катину шляпу, дунул в нее, оттянул резинку и быстро-быстро надел на Катю.

Автобус шёл. Он шёл и звенел. Он разговаривал всеми своими стёклами.

Умаявшись, папа тихо дремал. Встав на коленки, Катя тихо шептала, она шепталась с окном автобуса. Стекло на нём было пыльное, всё в дорожках от летних дождей. По ту сторону автобусного стекла мигало огромное, долгое веко: бегущие навстречу Кате деревья. В небо быстро и ловко били фонтаны.

Но вот закрылся долгий, большущий зелёный глаз: принялись поблёскивать и отсвечивать автобусные окошки. Навстречу им побежала степь.

«Тебе каково?» – спросила Катя у жёлто-зелёной степи, разрезанной надвое широкой дорогой для грузовиков и автобусов.

«Мне ничего себе, – ответила степь своими зелёными, ещё не совсем поднявшимися колосьями. – Мне ничего себе. Мне – роскошно! Особенно по ночам, когда нет никого кругом. Я – пою. Я пою кузнечиками».

«А где же они живут?»

«А уж этого я не знаю. Чего не знаю, того не знаю».

Прошли коровы. Не степью. Они прошагали мимо степи. Остановились и ну жевать.

«Вам интересно?» – спросила Катя.

«Нам ничего себе. Нам довольно-таки роскошно», – ответили ей коровы.

А степь всё мигала, мигала… И вдруг показались дальние горы. Раскрылось жёлтое веко гор по ту сторону автобусного стекла. Блеснули глаза – желтоватые, долгие… И замигали… И снова закрылось веко.

Раз-два! – вот город. В асфальте. Он начинался со зданий маленьких, деревянных. Но автобус всё шёл и шёл… И город как будто раскаялся, стал красивее – заполыхал, как пожарище, языками серого пламени: показались большие дома, куски повытоптанных асфальтовых площадей, бульвары, бульварчики… Всё большое.

Посверкал и утих: стал узким, сделался переулками и домишками с крышами леденцовыми – из черепиц.

Раз-два! – и слился со степью. Автобус всё шёл и шёл. Папа спал. Он похрапывал. А Катя всё бормотала и бормотала: она дознавалась, кому интересно, а кому не особенно хорошо. Всем на свете было роскошно. Когда им стало ещё роскошнее, автобус остановился.

– А?.. Чего?.. Приехали, что ли? – спросил Катин папа сквозь сон.

– Выходит, что так, ответил ему водитель автобуса. – Вылезай-ка, приятель, и выгребай своего пацана.

– Я не пацан. Я – пацанка, – сказала Катя.

– Ай-ай-ай… Вон оно, однако, какое неблагоприятное для тебя создалось положение. Вон оно как неважно обернулись твои дела! – пожалел её водитель автобуса.

И папа с Катей спустился вниз. Как только они оказались внизу, на пыльной дороге, с головы у Кати упала шляпа.

– Сил моих больше нету! – объявил папа, поднял её и напялил Кате на голову. – Сколько раз ты сегодня теряла шляпу?.. Можешь сказать?

Нет. Такого она не могла сказать. Ей было шесть лет. Она умела считать, загибая пальцы, только до десяти.

Глава VI. Была ли курица?

Папин приятель, Миша, играл в волейбол. Он хохотал и высоко вскидывал ноги. Увидев папу и Катю, он не ушёл с волейбольной площадки, не перестал задирать ног и не сказал: «Здрасте!» Он завопил:

– Здорово-о!

Когда он гаркнул «Здорово!», поднялись его широкие чёрные брови, сверкнули глаза и стали изо всех сил блестеть большие, частые зубы.

– Промазал, чёрт! – сказали ему.

– А будь оно трижды неладно! – загоготал Миша и повернулся спиною к Кате и папе. Он гоготал и дрыгал ногами. На ногах у него были серо-белые тапочки и розовые носки.

Катя и папа ждали.

Когда им немножечко надоело ждать, они притулились на лавочке около волейбольной площадки.

Миша играл в волейбол.


Солнце перекатилось на краешек неба; солнце стало просвечивать красным через деревья совхоза, залило дорожки между домов… Папа и Катя тихо сидели на лавочке.

Солнце шагнуло ещё пониже. Всё дрогнуло и ещё шибче порозовело, стало сладко пахнуть землёй. По Катиной ноге пополз жук. Ей жалко было тюкать его, он, должно быть, недавно проснулся – так лениво он полз по Катиному ботинку. Жук всё полз и полз.

А Катя и папа сидели на лавочке.

Над волейбольной площадкой ещё чуток покраснело небо. Всё вокруг лежало такое тихое…

Открылась библиотека. В библиотеку вбежала седая библиотекарша.

– Эй, вы! – сказала в окошко сердитым басом библиотекарша. – Или книги берите, или я закрою библиотеку.

Книги никто не взял. Но женщина не закрыла библиотеки, а пригорюнилась у окна.

Солнце шагнуло ещё пониже. Проехала бричка. В бричку была впряжена лошадь. Раз-два! – и бричка остановилась. Открылась и быстро закрылась какая-то дверь… Какой-то старик повесил на двери замок.

– Контору заперли, – сказал папа.

А земля старалась, нажаривала: она пахла всё волшебнее и волшебнее. Стало слышно тоненькое цвивирканье.

– Пусть всё горит огнём! – сказал папа и прочесал себе пятернёй волосы.

На волейбольной площадке орали и пререкались.

– Да что же это такое?! – вдруг изумился папин товарищ Миша. – Дорогой!.. Золотой!.. Чего ж ты сидишь как маленький?! Я проиграл. Поду-умай!.. Действительно, пусть всё горит огнём!..

И не успел он это сказать, как всё вокруг и на самом деле как будто бы загорелось огнём: быстро-быстро стало садиться солнце.

Катя, папа и Миша пошли по большой дороге и вошли в большущий красивый дом. Там стоял телевизор и вёдра, наполненные водой. В воде отражались окна и занавески.

Дома был Мишин брат, которого звали Костей. Он читал книгу – должно быть, боялся сердитой библиотекарши.

– Есть чего-нибудь пожевать? – справился Миша у своего брата. – Ко мне приятель с ребёнком… Завтра её с собой прихвачу к крёстной.

– Обследуем холодильник, – коротко предложил Костя.

И они быстро выставили на стол всё, что было внутри холодильника.

– Хлебца! – сказала Катя.

– Она верно подметила… Хлеба нет.

Все принялись молча закусывать. Папа вежливо ел сметану; он ел её так осторожно, как будто бы у него разболелись зубы. Только Катя не успевала есть. Она смотрела на Мишу и Костю.

Как быстренько они отодрали ножки от жареной курицы!

– А ну-ка на соревнование… – предложил Костя.

– Принимаю! – ответил Миша своему брату.

И они вступили в соревнование: отодрали у курицы два розовых крылышка.

– Чья взяла? – спросил Миша.

– Рэпэтэ! – сказал Костя.

– Чего?

– Рэпэтэ!! «Повторить» по-французски, – ответил Костя.

– Это-о-о же на-адо! Так быстро сожрать всю курицу, – изумился папа.

– Игра природы, – ответил Миша.

Но тут в дом вошла какая-то женщина и принесла коромысло. На коромысле поблёскивали два ведра.

Она поглядела на стол и спросила строго:

– Где курица?

– Всё так и было, мамаша, – ответил Костя. – Не видели мы вашей курицы.

– Это что ж выходит?.. Что вы, ослепли? – скапала мать.

– Мамаша! Не было здесь никакой курицы! У вас склероз, – огорчился Миша.

Старуха забеспокоилась, подошла к холодильнику… Потом внимательно оглядела комнату, как будто курица была мухой… Подошла к столу, молча уставилась на пустую тарелку.

– Так всё и было, – подтвердил Миша. – Вот… Пустая тарелка.

Мать совсем растерялась.

– Не было курицы, – мягко подхватил Костя. – К врачу бы вам обратиться, мать!.. От склероза у вас пылает вся голова!..

– Пошли, – позёвывая, скапал Миша и обернулся к папе: – Там меня, понимаешь ли, Ленка ждёт… На миндальном участке. С отцом приехала. С Рихтером. Знаешь Рихтера из ботанического?.. Ну, не может быть, чтоб не знал! Рихтер… Ну, Рихтер – батька сладкого миндаля! Ленка едет завтра с нами на грузовике, так надо с этой прелестной чертовкой Ленкой условиться… Проспит. Она здорова спать.

– Вы мне голову задурили, но я вам не какая-нибудь скаженная! – вдруг заорала мать. – Тут была курица! Я её жарила нынче утром на сковородке. Вот!.. Немытая сковородка.

– Мамаша, это ж пустое! – ответил Миша.

– Мне очень стыдно, мама, вас попрекать, – подхватил Костя, – но нет у вас никакого масштаба!..

– Молекула, а не курица, – горестно сказал Миша.

– Вы меня не заговаривайте! Я вам техникумов не кончала… Где хоть кости от этой курицы?.. Пожалейте! Скажите за Христа ради!..

– Как это – где?.. А Балкан? Вы забыли, мама, что собака – самый первый друг человека… И выходит, будто кура вам дороже родных сыновей!

– И дороже друга, хранителя очага, – подхватил Костя.

– Скоро мне отбывать в армию, – жалостливо сказал Миша, – и тут-то вы, мамаша, опомнитесь, заголосите: «Сы-ыночек! Ро-одимый!.. А ведь я ему пожалела курицу!..»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю