Текст книги "День сомнения"

Автор книги: Сухбат Афлатуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Час двенадцатый. МЕСТЕЧКО

Поужинав (позавтракав?), он откинулся на щекастую спинку кресла.

Перед Триярским прогуливалась выпущенная на волю черепашка, царапая свое отражение в полировке стола.

“Зойкина квартира” была местом злачным и по-своему уютным. Столики, столики; между ними передвигались “зойки”: загадочные, хорошо выдрессированные девушки самых романтических пропорций. “Зойка” спотыкалась взглядом о какой-нибудь заскучавший столик и легко туда приземлялась. Столик девушке радовался; булькал коньяк.

Странно: происшествие в Доме Толерантности никак не отразилось на

“Зойкиной квартире”. Посетители, правда, являлись более озабоченными; но через несколько минут, выпив и усадив на колено подоспевшую “зойку”, начинали растекаться в улыбке; некоторые напевали новый шлягер “Земля, пригодная для смерти”. “Зойки”, покачиваясь на коленках, подпевали.

Явился независимый Унтиинов, только что скормивший свой репортаж нескольким ньюс-агентствам… Вот он, левее, смеется и вкупоривает в ухо свое “зойке” какие-то сенсационные подробности. “Ха-ха-ха”, – отвечает “зойка”, встает: “Извини, огурчик, сейчас мой танец”

(плывет на сцену).

Сцена была синим зеркалом, удваивавшим столики, лампы и джаз-бардак под управлением Евангелопулуса-младшего. Поочередно вытанцовывали

“зойки”; номер начинался с протирания металлического шеста, на котором вертелась предыдущая “зойка”.

– …Привет, перчик, – в кресло напротив Триярского приземлилась крупнокалиберная блондинка, – скучаем? Ой, черепаська! ручная? С детства люблю всяких гадов… Зоя Борисовна прочла твою записку.

Зоя Борисовна была бессменной держательницей “Зойкиной квартиры”, еще когда “квартира” была просто кружком современного танца при Доме пионеров.

Девушка на сцене, пылая гелиотидовыми бусами, запрыгнула на шест: пошла акробатика. Закружилась, обстреливаемая синими огнями: улыбка, икры, бедра, топлес.

– Зоя Борисовна, – продолжало создание напротив, – просила передать, что шантажом ее не напугаешь…но если ты настаиваешь. Кстати, меня зовут Филадельфия. А тебя…

– Хуан-Антонио, – улыбнулся Триярский.

Филадельфия поерзала губами – соображала. Поднялась:

– Пойдем, Антошка. Пой-дем.

“Зойкина квартира” занимала тот самый Дом пионеров, в котором раньше ютился ее самодеятельный предтеча. Дом подвергся переименованию и абсолютному ремонту, и теперь славился на весь город своей какой-то совершенно непередаваемой сантехникой, а также подвальными интим-кабинетами – навязчивым кошмаром ревнивых дуркентских жен.

…Они спускались в один из таких кабинетов.

– Антош, только… ты понимаешь, да, что с тобой станет, если нарушишь… кон-фи-ден-циальность.

– Послушай, Фила… как тебя там? Доведи, до своей мама-розы, что…

Прошептал что-то энергичное.

– Кон-фи-ден-циальность, – отвечала дева, достав ключи. – Заходи, яблочко.

Из черного прямоугольника, в который вошла Филадельфия, ударило застарелым куревом, дезодорантом, шашлыком.

Триярский присвистнул.

Почти во всю стену шло стекло – как в кабинке переводчиков в Доме

Толерантности. Только здесь стекло было изнанкой фальшивого зеркала.

– Что с ним… – пробормотал Триярский, глядя в стекло…

Якуб стал божеством.

Наверное, греческим. На каракулевых кудрях сидел венок. Все остальное было голым, с варикозными ногами, пухлой грудью карьерного андрогина. В пальцах Якуба блестел кубок. “Лауреату 2-го Всесоюзного смотра современного танца”, разглядел Триярский.

Вокруг лауреата извивались три грации в высоких фиолетовых париках.

Одна творила с Якубом какой-то совершенно нецензурный массаж, другая доливала из амфоры в лауреатский кубок; третья дудела в двуствольную флейту и приплясывала. Хризантемы и пластмассовые пальмы; попугаи.

Олимп, короче.

Триярский посмотрел на лицо нового божества. Оно было…

– Что с ним сделали?

Филадельфия подошла вплотную (совсем вплотную):

– Не знаю… Страшная морда, правда? Если бы не ты, я бы еще раз сюда не решилась… Хотя Заремка – вон та, с дудочкой – ничего, говорит, привыкнуть можно, уже вторую смену там. А Галка… то есть,

Габриэлла – ревела потом: она же Якуба нормальным мужиком знала, ну, без улыбки этой. А тут, говорит, шепну ему на ушко: “Помнишь, помнишь?”, а он – полный буратино. Он же раньше часто приезжал. Мы ему то Грецию организуем, то в гейш поиграем – обхохочешься.

– Кто здесь был до меня? – Триярский разглядывал пепел в хрустальной пепельнице.

– Был… Был, да сплыл. Довольный такой вошел, сел в это кресло, и давай шутить и стихи про призрак бабочки читать. А у меня мурашки, знаешь, здесь начались.

Взяла ладонь Триярского, приложила к талии. Он не сопротивлялся.

– Он был один или… с Марией-секретаршей?

– С Манечкой? Тоже, кстати, наша, на японцах работала, потом понравилась кому надо… Не, не подумай, она сама по себе молодец, язык их изучила, культур-мультур. Нет, Манечки не было. Хотя, после сегодняшнего… может еще к нам вернется. Зоя Борисовна всегда ей:

“Мы твое местечко держим”. Вернется. Куда ей теперь деться.

Взяла вторую ладонь Триярского, погладила ею себя.

– Сколько он еще так… будет? – хрипло спросил Триярский.

– Да он уже никакой… вчера и сегодня, знаешь, по сколько раз он по всем девчонкам прошелся, шелохнуться уже не может, а все “давай!” С ним же круче всякой виагры сделали.

– А Лева, его шофер, видел его таким?

– Нет, с ним там, наверху, поговорили.

Вдруг сжала ледяными пальцами лицо Триярского, притянула к себе:

– Антошка, слушай… Неизвестно, что завтра с нами сделают – надо сейчас жить! – Я тебя как с черепашкой увидела, ты мне сразу понравился, и подбородок у тебя красивый… Давай…

– Какая у тебя нежная кожа…

– Я вся нежная, вся… вся…

Стукнув пряжкой ремня, свалились брюки.

Тело, сонное, затурканное воздержанием тело Триярского – проснулось и закипело, заколобродило, распустило руки, губы, колени…

…Всплыла деревянная улыбка Якуба, выползающая изо рта слюна -

“да-вай! да-вай!”, улыбается он своим грациям и тычет в ту, что с амброзией…

Триярский оторвался от Филадельфии, нащупал внизу брюки.

– Не могу. Не здесь. Извини.

Филадельфия прицельно смотрела на него:

– Кон-фи-ден-циальность.

И навела пистолет.

– А, это ты хотела скрасить мои последние минуты… Спасибо.

– На здоровье. Живи, – усмехнулась Филадельфия, спрятав пистолет. -

Вон Габриэлла знаки подает, тебя кто-то наверху дожидается.

– Меня?

– Ага. Ангел-спаситель.

Выходя, Триярский видел, как Якуб нахлобучил на себя одну из граций; остальные замелькали в пляске… сквозь нее улыбалось все то же угасающее лицо. Прощай, Дионис.

Хикмат сидел за столиком Триярского и строил пальцами разные преграды для черепахи.

Рассказ Триярского выслушал, не перебивая.

– Да, как знал, ишачий хвост, надо приехать. А вообще, я там “третий лишний” был.

– Ты это о чем?

– О том, брателло, что сегодня ты этой Алле Николаевне все-таки нашел мужа. Молодого, с аппетитом.

– Брось, она его лет на десять старше.

Хикмат открыл рот и засмеялся.

– Да он ее сам сегодня бабушкой называл, – менее уверенно добавил

Триярский.

Смех.

– Хикмат, ты лучше скажи, что с Якубом делать.

– Ха.. ха… ничего. Если его действительно облучили, как ты говоришь. Наука бессильна. И жить хочется. На вот, посмотри.

Сунул Трярскому какую-то открытку.

Открытка изображала развалины и, судя по почтовым знакам, была из

Греции.

Аллунчик, я в Греции, на родине богов. Нам здесь с Габриэллой очень хорошо. Не держи зла. Мы с тобой давно были друг другу чужие. С приветом, Якуб.

– Этот ишачий хвост подбросили в ящик, чистенькая работка.

– А если Аллунчик захочет его искать, в Греции? Интерпол, все такое.

Кто, в конце концов, это все устраивает? Думал на Черноризного – нет уже ни Черноризного, ни Дурбека…

Очередная “зойка”, оседлав шест, демонстрировала ночную гимнастику.

Маэстро Евангелопулус лениво бродил по клавиатуре. За соседним столиком ели салат и смеялись.

– В почтовом ящике лежало еще это, – тихо сказал Хикмат, протягивая конверт.

Москва. Рождественка. Институт востоковедения.

Уважаемый Якуб Мардонов, направляем переведенный отрывок из

“Дуркент-нама” (XIII век), можно вставить в качестве приложения к сборнику “Жемчужный город”, об издании которого мы договорились с

Дурбеком-эфенди. Ждем корректуры.

Рукопись называлась “ДУРБЕК И АКЧУР”.

Акчура торопливо спускался в темноту.

Кошмар сегодняшней ловушки еще крепко сидел в нем. Но улететь в

Москву, не зайдя в Убежище… Не мог. Никак, совершенно, абсолютно, полностью и как угодно – не мог.

Пусто. Недособранные листки, оборванная уборка. Ведро. Яблоко.

Присел на дорожку. Прислушался. Шаги, тихие.

Исав.

Час тринадцатый. ДУРБЕК И АКЧУР

Во имя Бога, милостивого и милосердного.

Когда Тот, Кто Знает начало времени, исполнился гневом на детей

Якуба ибн-Исхака, а было их двенадцать колен, то сказал им:

“Рассейтесь!”. И еще: “Вы хитрецы, но Небо прозорливее. Ибо вы жили в приятном месте, и были великими, и развратили друг друга неправдою. Теперь разойдитесь, и страдайте, как части одного тела, разлученные ножом”. И еще: “Лишь добыв в одном месте, которое Я устроил, двенадцать светящихся камней, сможет рука вернуться к плечу и голова разыщет шею свою; станете вместе все двенадцать”. И, услышав, те двенадцать осыпали себя пеплом и разбрелись по лицу земли, как руки, ноги, и прочее, разлученное ножом. И искали те камни, и детям своим говорили: “Ищите, о дети!”

Но ничего не могли найти, ибо не пришел еще срок. Когда же срок пришел, в потайном месте родился Иса. Тотчас явилась Звезда утренняя, в самой сердцевине черноты ночной, и была [такой] яркой, что многие разглядывавшие, ради утехи или хитрости, небо, укрыли око ладонью. И уразумели из книг, что это – по пророчеству, и новая звезда есть сокровенный намек (асрар) на камни, про которые отцы их говорили: “Ищите, о дети!"

И уразумев это из книг, три великих царя, в книжном и звездном деле ухищренных, отправились [из своих земель] преследовать Звезду. Имя им было: Аспар-хан, Малик-хан, и Балта-хан, и были они начальниками трех колен детей Якуба ибн-Исхака, скорбевших о своем разлучении.

Шествуя за Звездой, прибыли ученые цари к знатной пещере, и встретились там, и вступили в царскую беседу, прославляя Звезду.

Призвав поначалу толмачей, потом отпустили, ибо убедились, что говорят лишь на разных уветвлениях единого первоветхого языка, на коем славили Всевышнего двенадцать [колен] до взаиморазлучения и получения пророчества о камнях, о которых отцами было сказано:

“Ищите, о дети!”

И вступили в пещеру, на которую указала им Звезда удлиненным лучом своим. Вступив же в пещеру… (пропуск).

…Младенец же Иса отломил от яслей своих камень и передал через

Мариам, Матерь Свою, трем царям, в звездном и толковательном художестве искушенным. И наполнились сердца Аспар-хана, Малик-хана и

Балта-хана недоумением, ибо внешностью своей камень был прост и незатейлив. Все же, подозревая в камне иносказание, не отвергли, но поклонились Исе и Марьям, и удалились.

Однако Иблис, да будет его имя начертано на клочке худой бумаги и сожжено, почуяв сквозь толщу земную сияние Звезды, смутился и распахнул Книгу Каверз, дабы отыскать подходящее [случаю] злодейство. И, отыскав, вылетел верхом на вороне из-под толщи земной, и явился в Великий Город, в образе Придворного, перед

Ирод-ханом. И проточил дорожку к левому уху Ирод-хана, и вкладывал туда речи, смущавшие телесные соки и элементы повелителя. И когда несогласие соков достигло в царственном теле своего предела, отрядил

Ирод-хан четырех всадников, мощных, на зло расторопных, для причинения Младенцу Исе гибели. И те четверо мощных, на зло расторопных, Иблисом невидимо подгоняемых, бросились на коней своих и полетели на мрачные свои поиски, наполняя переулки Великого Города топотом, глумлением и смехом.

…глумлением и смехом”.

Триярский оторвался от текста. Показалось…

Показалось, что притон со всеми своими подробностями: блестящими столиками, многослойными табачными облаками, обилием шевелящейся плоти, плешью Евангелопулуса-младшего, качающейся в такт над липкой клавиатурой, – что все это потемнело, спеклось и отвалилось…

Триярский стоял на улице Великого Города, и мимо него, слившегося в ужасе со стеной, проносились черным ветром четыре всадника.

– Дочитал? – вынырнуло выжидательно жующее лицо Хикмата и усмехнулось.

Триярский помотал головой.

”…и не найдя Ису…

…убили до смерти многих иных младенцев.

Аспар-хан, Малик-хан и Балта-хан же, водительствуемые той же Звездой и непрерывно прославляя увиденное, возвращались дружно в земли свои.

Камень же, переданный им Исой, несли в кипарисном ларце и наблюдали поочередно. И проводили время в диалектическом прении, тщась уяснить значение камня. Пока, войдя в горные пределы Турана, не открыли, что камень стал неподъемен и непереносим, и ноги самого прекрасного верблюда стали гнуться под ним, как стебли осенние. И бросили цари камень, ибо не могли [нести].

И такова была его тяжесть, что разорвалась под ним земля, и погрузился камень в глубины неизреченные. И изошел оттуда свет, и голос с небес опустился, гласящий, что в месте сем подземно пребывают двенадцать солнцевидных камней, о которых вы от отцов своих слыхали и наказ получили. Три царя, затрепетав сердцем, но спокойны умом, приступили к совещанию, как те камни извлечь и двенадцать колен, изъязвленных страданием, соединить. И держали совет весь день, и вечером, едва явился им месяц, дело решили и выход нашли. “Пусть, – молвили единодушно, – один из нас по жребию останется и начнет труды; остальные же двое поспешно отойдут в земли свои и, собрав там искусных землекопов и иных, ведающих рудное художество, прибудут на помощь. И уговорившись так, бросили жребий; и выпало остаться Малик-хану, самому молодому и ликом прекрасному.

Двое же, Аспар-хан и Балта-хан, удалились, уделив Малик-хану от своих припасов и провожателей. И Малик-хан, не отлагая, повелел начать труды земляные.

Иблис же, потерпев неудачу, не упокоился, не утих, но, напротив – разъярился и закричал. И, получив совет из Книги Каверз, второй раз вылетел из-под земли под крылом мухи. И плюнул на прошмыгавшую мышь, и от того та забрюхатила чумой, и чума, едва явившись из мышьей утробы, разнеслась по стану Малик-ханову, и заморила и землекопов и рудознатцев, и придворных и кравчих, и лютнисток. Один Малик-хан схоронился, ибо усердно молил Бога о сей милости. И молодой охотник его, именем Акчур, уберегся, ибо в дни чумы отлучился на охоту.

Иблис же, не утешившись, не умягчившись, явился к двум отошедшим царям в виде девы соблазнительной и подстрекательной, и, будучи замечен, но не разгадан, лег с каждым поочередно и купно, и в дымище блудном в образе девы прокричал: “Не возвращайтесь к Малик-хану, который умер от чумы. Лучше захватите его царство и поделите между собой, и получите больше каменьев, наложниц и другого [добра]”.

Обрадовались цари такому наущению, ибо забыли помолиться и не держали поста. Так и поступили.

Иблис же, не наевшись лиходейства, не напившись каверз, снова прилетел в Великий Город и оборотился Придворным. И снова подполз к левому уху Ирод-хана, и нажужжал в него клеветы, и развернул перед левым глазом Ирод-хана картины смутительные, и поманил левой его рукой четырех всадников, мощных, на зло расторопных, для причинения

Малик-хану гибели. И четверо мощных, на зло расторопных, Иблисом невидимо подгоняемых, бросились на коней своих и полетели на поиски, наполняя вселенную топотом и смехом.

…топотом и смехом”.

Триярский снова вздрогнул. Показалось…

Нет – только показалось. А где черепашка? Ага вот, за чашку спряталась. А Хикмат ждет. По его многоступенчатому носу ползет мураш. Нет, все нормально. Нормально..

– Ты скоро? – Мураш перевалил Хикматову переносицу и запутался в бровях.

Малик-хан же, оплакав с Акчуром убитых чумою, отошли немного от того нечистого места и стали ждать каравана с подмогой. Быстро, однако, истекли все припасы их, и Акчур удалился на охоту. Пробыв на охоте день, вечером возвратился, неся за плечами подвижный мешок. Едва развязал его – явились из мешка черепахи; одна же величиной своей превосходила прочих и имела некий нарост на круглой броне своей в виде царского трона. Эта-то черепаха приблизилась к Малик-хану, изъявляя неповоротливым телом почтение и вежество.

– Приветствую тебя, о Малик-хан! Я – черепаший князь Дурбек, в мешке томятся придворные мои, захваченные хитроумным охотником. Прошу пощадить нас, и мы вознаградим тебя пищей, мягкой и сочной, и поможем отыскать те подземные камни, что в темноте свет производят.

Ибо мы – стражи этих камней.

Услышав благородную речь, обрадовался Малик-хан, и, воздав черепашьему князю ответные почести, поклялся не посягать ни на него, ни на его племя. А Дурбек-черепаха тотчас приказал освобожденным своим визирям распорядиться об угощении Малик-хана и проворного

Акчура. И вскоре – что удивительно, ибо черепахи славны своей неспешностью, – явились яства. Были тут и калья шоми из толченого мяса, смешанного с растертым в порошок горохом, и сушеный персик чаузканд, начиненный сахаром и толчеными фисташками, и халва каобал газал в виде оленьего копыта… (значительный пропуск).

…Дурбек же сказал Акчуру: “Не спеши, о охотник! Ты – знаток лесов и товарищ степей, но мы сейчас под землей. Забудь наверху свою гордыню, исполнись предусмотрительности”. И еще: “Знай, что Иблис, решивший вредить соединению двенадцати колен сынов Якуба ибн-Исхака, наколдовал вокруг тех двенадцати камней, о которых ваши отцы наказали вам: “Ищите, о дети!”, множество подобных, из которых иные

– ядовиты для ума, и отравляют его безумием. Лишь мне и моему племени ведома наука отличать безумящий камень – от небезумящего, и истинный из двенадцати – от ложных, Иблисом и его родом изготовленных”.

Согласился с этой речью Акчур, но едва вплыл он на спине Дурбека в пещеру, полную камней, светом сияющих, потемнел рассудок Акчура, померкла предосторожность его. Стал он хватать сияющие, жемчугу подобные камни, не слыша мудрых слов спутника своего Дурбека. И чем больше камней собирал несчастный, тем больше закатывалось солнце разума его. И вот, спрыгнул он в воду, и бросился, сжимая добытые камни, прочь от Дурбека и увещеваний его. Лик Акчура наполнило безумие, уста запылали улыбкой. Разорвав на себе кафтан, принялся безумец плясать, воображая себя богачом и царем.

Опечалился Дурбек и прибегнул к единственному средству во спасение разума Акчура – призвав сына своего, принес его в огненную жертву.

Разум Акчура сразу очистился, и устыдился он жадности своей и непредусмотрительности. Пал он перед Дурбеком, и раскаялся, и велегласно рыдал о прощении. А Дурбек плакал, ибо вспоминал о сыне.

Сказал: “Ради безумия и исцеления твоего, дети твои, Акчурина рода, будут стихослагателями”. Затем Акчур, по советам Дурбека, отыскал три подлинных камня и удалились из подземелья.

Четверо же всадников тем временем кружили, как самцы волков, вокруг, и Иблис был среди них пятым, кричащим: “Ждите! Ждите!”. И едва вышли на лицо земли Дурбек и Акчур, возликовали всадники, и устремились, и окружили, посмеиваясь. И сказал Иблис, подыгрывая себе на бамианской лютне:

– Здравствуй, о Дурбек! И ты, Акчур! Не желаете отдохнуть, еды покушать, питья попить?

С этими словами всадники оголили клинки свои.

– Ты, Дурбек, отец бессердечный, сына своего единственного на огне убивший, не желаешь ли его мяса отведать? Как мог ты, великая черепаха, Малик-хану и Акчуру в рабство-услужение устремиться?

Неужели из одного того, что ты черепашьего, а они – человечьего племени? Слушай! Я могу своей подземной властью обратить тебя в человека, а твоему роду даровать то царство, которое здесь явится. И будешь и ты, и семя твое о двух ногах, и владетелями города дивного, воспетого поэтами-охотниками, от семени Акчура произведенного.

Возвеселись, забудь о сгоревшем сыне, и будет у тебя множество сыновей двуногих. Если же “Нет!” посмеешь произнести и камни не поднести мне, четыре всадника, Ирод-ханом пожалованных, убьют вас до смерти. Решай же!

И затуманилось сомнением сердце Дурбека, глубоко под панцирем скрытое, и воскликнул он: “О, день сомнения!”…

– А где продолжение?

Наркоз чтения улетучивался: навалилась музыка, закашлял саксофон, завертелись над оттаявшими зеркалами чьи-то новые спины, пятки и лица… Хикмат дожевал остаток котлеты:

– Подожди, будет продолжение… – Мураш, наконец, выпутался из дикорастущих Хикматовых бровей и катапультировал в пиво. -

Извиняюсь, брателло, ты арестован.

– За что? – медленно спросил Триярский.

– По статье Закона. А по какой статье… какого закона – предложи сам, ты же юрист, а!

Блеснули наручники. Триярский вскочил… и сел обратно.

Позади него, поблескивая улыбками, стояли трое в американской форме.

– Салям, фантомасы, – прохрипел Триярский, – а где четвертого забы..?

Удар; Триярский осел, железо сжало запястья.

В зале стихло; лысина Евангелопулуса покрылась росой; Унтиинов выглядывал из-за бюста “зойки”.

Подхватив Триярского, троица затопала к выходу, где их, затягивая ремень, догнал четвертый. Из интим-кабинета, откуда он выскочил, выглянула Филадельфия, вся белая, с расширенными, как после атропина, зрачками.

Хикмат остался. Неторопливо доел котлету, помахал музыкантам

(заиграли). Оскалился, работая зубочисткой. Спас мизинцем мураша из пива.

Вечер продолжался.