Текст книги "День сомнения"

Автор книги: Сухбат Афлатуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Час седьмой. ПОТЕРЯННОЕ ЗВЕНО

Пропуск был, действительно, только на одного. Охранник дышал на

Триярского чебуреками и бродил по нему своими сонными пальцами.

– Наркотики? Взрывчатые вещества? Аудио, видео?

Заинтересовался сумкой.

– А это че? – удивился, увидев в сумке маленькую клетку.

– Черепаха.

– Живая? – задумался охранник.

В графе “подозрительное” напротив Триярского появилось: “с собой 1 череп.”.

Триярский вошел на территорию Завода, благополучно пронеся пистолет.

Огляделся: дождь. Навстречу бодрой старческой походкой шагала дама в фиолетовом плаще и еще более фиолетовом парике.

– Здравствуйте, – протянула жесткую, как линолеум, ладонь. – Изюмина

Ариадна Ивановна, кандидат наук, помощник замдиректора по духовности.

“Чушь какая-то, – неслось в голове, – то взрывы, то старушенцию прислали”.

Зашагали.

– Куда мы идем, Ариадна Ивановна?

– В столовую. Строго велено вас накормить обедом.

– Подождите, – Триярский остановился, – мне… у меня диета, я не могу обедать! (“Не объяснять же ей про луну…”).

– Ну как же, приказ… и распоряжение было в столовую, чтобы вам оставили! А если диета, то у нас и диетическое, творожок, например.

– Спасибо, но есть ничего не могу. И потом – времени у меня, что называется… никак. Может, сразу к делу, а, Ариадна Ивановна?

– А, между прочим, готовить у нас сейчас стали лучше, даже иностранцы не жалуются… Ну, как хотите. Только, думаю, придется подождать. Ермак Тимофеевич сейчас все равно занят.

– Ермак Тимофеевич? Черноризный? Разве он теперь… по духовности?

– Разумеется, нет. Духовность – это Омархаямов, наш заводской доктор философских наук. А Ермак Тимофеевич – по безопасности. Но на гостей обычно назначают меня, независимо от того, по какому замдиректора они у нас проходят. По англоязычным, правда, специализируется Мария.

Но уж немцы, извините, целиком моя стихия: Фрау Доктор Изюмина все им покажет вундербар…

– Извините, так меня вызывал Черноризный? Он может со мной встретиться сейчас?

– Говорю, занят. Жалко, что все-таки вы не хотите обедать… -

Изюмина всучила Триярскому свой зонтик. – Ждите меня тут, я должна доложить по внутренней связи.

И исчезла в какой-то подозрительной руине, впрочем, имевшей несколько целых окон (в некоторых темнели кактусы) и надпись:

БЛАГАЯ МЫСЛЬ, БЛАГОЕ СЛОВО, БЛАГОЕ ДЕЛО!

Заратуштра

Подобные надписи – то на русском, то на областном языке – уже всплывали по пути Триярского с назойливостью титров: “Иисус

Христос”, “Мухаммад”, “Будда Шакьямуни” и даже лаконичное “Не укради! Моисей” на той самой проходной. Похоже, это было последним результатом трудов начальника заводской духовности и его неукротимо-хлебосольной помощницы…

Она, кстати, уже выходила из-под изречения Заратуштры, трагически разводя руками.

Только сейчас, в приемной Черноризного на седьмом этаже Башни (как называли административный корпус), Триярский почувствовал возвращение реальности. Безалаберной, замедленной реальности азиатского городка, где механизм времени изначально забит песком.

Триярский ненавидел эту медлительность и, не прекращая ненавидеть, привык к ней.

Первые десять минут он, словно по инерции, поднимался – ему требовалось звонить. Он спрашивал в трубку из соседнего кабинета свою фирму: “Вам звонили насчет меня из “Гелио-Инвеста"? Да, звонили, говорили с директором, а его сейчас нет, но он после разговора “ходил приподнятым”. “Приподнятым?” – “Да”. Значит, звонили…

Потом был набран номер прокуратуры, где у Триярского оставался

Хикмат: друг – не друг, но человек свой, с просветами порядочности.

Разговор получился сжатым, пневматическим. Хикмат нервничал,

Триярскому не хотелось его подставлять. Из скорострельного обмена намеками, однако, стало просвечивать, что исчезновение Якуба для

Прокуратуры не тайна, и вчерашне-сегодняшние метания якубовского шофера тоже… Короче, Дуркентская Фемида шевелилась по мере сил.

Силы эти, однако, сейчас целиком заняты переворотом, о котором – как и о своем самоотверженном его раскрытии – Прокуратура узнала час назад из телевизора…

Че… Че…

Полистал захваченный с собой “Кто есть кто”. Че-рноризный.

“…Ермак Тимофеевич (21.12.1950, Дуркент). Кандидат геологических наук. Председатель Славянской культурно-просветительной общины г.

Дуркента, сопредседатель Общества Дуркентско-Японской дружбы”.

Ни одной фотографии. (Остальные обитатели “Кто есть кто” улыбались целыми семьями и с обязательным младенцем). М-да.

Всю эту гомеопатическую информацию Триярский знал и до того.

Знал также, что приемная на седьмом этаже заводской Башни была своего рода дуркентской достопримечательностью. Не которую всем показывают, а куда, напротив, допускаются только избранные.

Черноризный считался одним из самых глубоко уважаемых среди просто уважаемых жителей Дуркента.

Его все знали – и ничего не знали о нем. “Наш олигарх”.

Триярский еще раз оглядел этот уже успевший ему поднадоесть Сезам.

Обычная заводская приемная, пережившая не так давно подобие евроремонта.

Компьютер с прилипшей к нему секретаршей – сидит себе в мужском свитере, раскладывает на дисплее ядовитые шары. Затоптанный паркет, окно, дождливое стекло с летаргической мухой. Нетронутый чай перед

Триярским.

Для чего его звал Черноризный? Дверь в кабинет была закрыта – проверял.

Секретарша выстроила в ряд пять зеленых шариков; они послушно лопнули.

Постепенно и сам Триярский занялся чем-то вроде выстраивания шариков…

Якуб. Два варианта хода. А – устранили. Б – сам устранился.

“А” вполне вероятен. Якуб – не Фидоев: шарик потяжелее, в один ряд с ними его не выстроишь. Медиа-деятель, с ОБСЕ обнимается, права человека. “Международное сообщество следит за нами”, напевал сегодня

Серый Дурбек – а сообщество, конечно, скажет свое “фэ”, увидев медиа-демократа на нарах. Конечно, Якуб, с его каскадом двойных подбородков, на мученика не сильно тянет, но… Нет, таких людей легче задушить шелковым шнурком, чем даже оштрафовать за превышение скорости – известность, влияние. За что только его было душить, вот в чем вопрос. Несмотря на все свои права человека, Серому Дурбеку

Якуб был, возможно, преданнее, чем сегодняшний мент с его иерихонской свистулькой. Да и Аллунчик… почувствуй она реальные тучи над Якубом, вела бы себя по-другому. Успела бы уже поплакать международному сообществу, Би-би-си и все такое.

Секретарша выстроила новую порцию шариков: желтых по горизонтали. Хлоп!

Скорее, вариант “Б” – Якуб по древнему комсомольскому обычаю лег пузом на дно. Сидит сейчас где-то в горной берлоге, шашлык зубочисткой из зубов добывает. (Шашлык, укрытый лепешками, привозит из города какой-нибудь мальчик, заодно с новостями). В общем-то, так раньше и поступал – исчезал при первых симптомах заварухи, потом в нужное время всплывал, как олимпиец у финиша, отфыркиваясь от хлорки.

Лопнули голубые шарики.

Нет, не выстраивается. Отношения Якуба с Аллунчиком конечно, были не крем-брюле, но совсем не предупредить ее… “милая, сматываюсь в командировку…”. Да и захватить с собой милую мог бы.

Почему-то не мог. И Лева, шофер… Какие тайны унес с собой Лева, уже никакое вскрытие не покажет. А Аллунчик… Стоп. Аллунчик.

Постоянные недоговорки: раз. Автор фингала под глазом у Левы, когда тот проболтался, что ночь не спал. Два. А этот кордебалет про домогательства – ведь подстроен, и подстроен грубо. Хотя. Когда он сел в последний раз к Леве, с тем уже сто процентов кто-то переговорил. Аллунчик все время была наверху, она отпадает. Явился некто N, отвлек шофера от машины: “Лева, тебе жить надоело?”, в то время как другой, М, сплющившись под машину, хлопочет с тормозной системой или что у него там потом не сработает…

Что – это были тоже люди Аллунчика? Или Аллунчик – их человек? А это

– явление Левы-2, приезд на Завод и запихивание в столовую?

Секретарша, утомленная непослушными шариками, поднялась. Критически лизнула взглядом Триярского с его нетронутой чашкой чая. Стала лить воду в кактус.

На дисплее подождали, потом что-то засверчило – возникла заставка.

Стали змеиться, ветвиться, виться какие-то трубы – не трубы, убегая в трехмерную даль и снова взлетая стволами чуть ли не над самой клавиатурой. Лабиринт.

Конечно, лабиринт. Первый раз ему явилась эта мысль, когда он перечерчивал утром план Мавзолея Малик-Хана (где-то ведь в сумке, можно будет даже достать…). Затем, когда прочел лозунг с подписью

Заратуштры, в ожидании Изюминой: вспомнил читанного на днях Акчуру,

“Триумф Заратустры”, роман о лабиринте.

Стоп. Акчура.

Друг Якуба, друг (уже в другом смысле) его жены. Почему он забыл про

Акчуру?

Долгие, осторожные гудки. Шорохи. Словно внутрь телефона тоже вселился дождь и звонит своему дальнему родственнику, дождю, идущему в Ташкенте.

А Акчура не отзывался. Би-ип… Би-ип. Потерянное звено.

Часы поблизости сообщили Триярскому, что он уже почти час на Заводе.

Положил бесполезную трубку и снова погрузился в лабиринт.

Акчура очнулся. В приоткрытые глаза хлынула тьма.

– Иса-ав… Люди-и… – попробовал еще раз крикнуть Акчура.

Эхо вернулось чужим и лохматым, как впущенная по ошибке приблудная дворняга.

Акчура встал, вытянул руки, на ощупь определяя пространство.

Стена.

Такая внезапная, что отдернул от нее подушечки пальцев, как от утюга.

Снова прикоснулся. Не отрываясь от стены, пошел, пошел… Стена резко сворачивала.

Вернулся.

У него же была погасшая свеча – где она (щупает)? Нет… нет… и здесь нет… Какое, собственно, “здесь” может существовать в этой тьме?

Потеря погасшей, но потенциально спасительной свечи добила Акчуру.

Он заплакал. Эхо разгоняло всхлипы по лабиринту, как замороженные бильярдные шары.

“Может… еще найдут?” – подумал сквозь холодеющую соленую слякоть

Акчура.

Кто найдет? Будь на ногах Марина Титеевна – хватилась бы, забегала: где, где? Людей бы притащила. Может, и потайную дверь бы… Навряд ли, но все-таки.

Титеевна… сама ведь сейчас ребенок, уход нужен. Может, зовет его тихо-о-нечко (она, кажется, вообще не помнит, кто ее бил). Чая некому накапать, с телефона трубку снять. О-о.

А может, Исав все-таки не виноват? Или испытывает. Подержит в темноте, насладится местью. А потом вынырнет со свечой: привет.

Акчура его задушит. Наверное. “А ведь ты его любил”, – произнес кто-то внутри.

– Аллу-у-унчик! – крикнул Акчура.

– Алу… ау… ау…

Не спасет. Сама вчера звонила – Якуб пропал. Потом поболтали о какой-то чепухе: о концерте в Толерантности, еще о чем-то.

Неожиданно попросила. – Страшновато… совсем одна.

Не поехал. Лень… да и что она воображает: если у нее особняк и постель с лебедями, то он должен по каждому ее “приедешь” на задних лапках приползать?

А это письмо… Написано с намеками. На Якуба, кстати, тоже намек -

“ваши так называемые покровители”. Подпись Черноризного… и как они его разыскали в этом убежище? И не они ли вообще подговорили Исава организовать эту подлость с лабиринтом? Но для чего этот театр – карнавальный участковый мог прихлопнуть Акчуру прямо при доставке письма. Даже право бы имел – защищал женщину. Для чего же этот лабиринт?

Впрочем… Да, конечно, “Триумф Заратустры”.

А он удивился, с чего это Исава потянуло лабиринты описывать. “Меня еще в Борхесе обвинят, вторичность”, боялся Акчура, ожидая первые рецензии. Пронесло: даже хвалили, хотя сквозь зубы, по столичному:

“Молодой прозаик Акчура из Средней Азии…”. “Лабиринт – как состояние… как изначально ложная, навязанная схема. Из лабиринта не нужно искать выход, лабиринт следует разрушить, утверждает герой

“Триумфа Заратустры”… заточить в лабиринт самого автора, предварительно лишив зрения”.

– Так оно и вышло, – прошептал Акчура, тычась в темноту бесполезными зрачками.

…И увидел маленькое сияние.

Откуда-то из себя – из области сердца. Голубоватое, определенное -

Акчура схватил его руками, сжал. Твердое – не в сердце, в прилегающем к сердцу кармане (нырнул в него пальцами) – есть!

На ладони Акчуры лежал и светился тот самый перстень с крупным, гран в сто, гелиотидом, который Акчура снял утром, когда возился с мачехой.

Удивляло не то, что светился – гелиотид вообще фосфоресцирует,

“солнечный жемчуг”. Но чтобы так заметно: не свеча, конечно…

– Зато и не погаснет.

Акчура вернул перстень на указательный палец, и пошел вперед, неся на вытянутой руке свое подземное солнце.

Час восьмой. ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ

Она явилась – все такая же фиолетовая, забрызганная дождем.

– Идемте. Ермак Тимофеевич освободится через полчаса, а пока велел погулять по музею.

– Какому музею? Я уже и так… целый час.

– Шикарный заводской музей, на третьем этаже. Еще Ермак Тимофеич удивился, что вы отвергли столовую. Не передумали с обедиком?

– …!

– Ну и прекрасно. Вашу порцию наверняка уже списали… Слушайте, я уже начинаю экскурсию: первые сведения о гелиотиде мы находим у

Плиния… Как какого? Ста-аршего!

Изюмина оказалась ходячей – причем очень быстро – энциклопедией.

Триярский едва успевал и за ее иноходью, и за сгустками сведений, которыми она метала в него по дороге. Плиний сменился “Песнью о жемчужине” из Деяний Иуды Фомы (“жемчуг Кушанский – это наш гелиотид!”)… На Триярского сыпался Бируни, Фараби и какой-то

Ибн-Батута. С этим Батутой они и подошли к запертому музею; Изюмина бросилась за ключом.

– …"Боже, Царя храни”, – запели откуда-то басы.

– Это наш русский самодеятельно-академический хор, – перекрикивала

Изюмина, – последняя репетиция перед концертом. В Доме

Толерантности, в Доме Толерантности, – напомнила, поймав недоуменный взгляд Триярского.

Встрепыхнулись, зажужжав, лампы дневного света.

– Куда! – смеялась Изюмина. – А тапочки?

Триярский злобно влез в гулливерских размеров тапки, зашаркал вдоль стендов. “Что за чушь… для чего этот музей? С чего это Черноризный так заботится о моем питании и… просвещении? Дожить бы только до луны, там… все встанет на свои места”.

– В рабовладельческий и феодальный период считалось, что гелиотид производят подземные раковины… Известковая порода, в которой находят гелиотид, напоминает на сколах раковины. Однако уже Ламарком было доказано, что, несмотря на схожесть с жемчугом, гелиотид не содержит конхиолина…

Стенды подмигивали, на одном даже запели что-то суфийское.

– Уникальная песня дуркоров – добытчиков гелиотида… Пели, погружаясь в шахту, против злых духов… Суеверия, мифы изначально окружали добычу гелиотида – считалось, что гелиотид караулят духи. Сами послушайте.

Пение текло, холодное, по-юношески жалобное.

– Записал в конце девятнадцатого века один этнограф-любитель. Хотя есть сведения, еще в тридцатые годы старики-дуркоры в шахтах пели, но тогдашние этнографы делали вид, что не слышат… Нужно было в те годы что-то делать с пережитками цеховой замкнутости в добыче гелиотида – ею ведь столетия промышляли особые семьи; чужаков – ни-ни. Да и после революции так продолжалось, только дуркоров стали называть “красными дуркорами”. Потом… гелиотид – ну это вы знаете – стал использоваться в оборонке, в Дуркент покатили поезда с зэками, и в шахтах зазвучали другие песни. Видите эту фотографию? Второй слева – мой отец, Иван Пантелеевич Изюмин, да – вот этот красавец… В

1948 году вместе с другими политзаключенными последний раз спустился в шахту…

– Перейдем к следующему стенду… В шестидесятые город окончательно стал режимным. Вы не коренной дуркентец? Попали по распределению?

Ну, значит, не все застали. Московское снабжение, свой университет.

Разведаны два новых месторождения гелиотида… Да вы не слушаете, право!

Не слушал. В раскрытой книге пылилось и выцветало несколько благодарственных записей. Внимание Триярского привлекла последняя – беспомощным почерком первоклашки: “СПАСИБО ДОРОГОЙ УЧИТЕЛЬНИКЕ

АРИАДНЕ ИВАНАВНЕ ЗАВСЕ”.

Подпись: Дмитрий АКЧУРА.

– Акчура… тоже ваш ученик?

– И слушал меня гораздо внимательнее! Всегда выделялся из коллектива благодаря любознательности…

– И грамотности, – усмехнулся Триярский.

– Не понимаю вашего юмора… Тяжелейший случай дисграфии…

– Чего?

– Дисграфии! Способный, живенький, активный – но не мог писать, письменно передавать мысли. С ошибками, без ошибок: не мог. И домашние условия наложились: рано без матери, отец запил, потом притащил мачеху – такую, знаете, фрукту… Я ее пару раз в школу вызывала, для бесед. Я ведь двадцать лет кристально проработала на

Кашмирке…

– Это которая для умственно отсталых? Подождите. Как же Акчура – с этой дис…

– Дисграфией.

– … графией мог стать писателем?

– Перелом, диалектический скачок, который, как я надеюсь, он обязательно опишет в своем новом произведении. Ой! Через пять же минуток к Ермаку Тимофеевичу! Тапки не забудьте вернуть – я их из

Царскосельского дворца везла!

Триярский постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, дернул.

За дверью открылась глухая неоштукатуренная стена.

– Что за невоспитанность! – возмутилась сзади Изюмина. – Подождите смирненько, и вас пригласят.

Триярский захлопнул дверь и развернулся – Изюмина глядела на него с видом последнего дня Помпеи. Даже секретарша бросила свои шарики.

– Ариадна Ивановна, вам не кажется, что вы сейчас не в своей умственно-отсталой школе, а я не ваш ученик? Не кажется? А что я здесь уже полтора часа только и делаю, что смирненько жду – хотя это я нужен вашему шефу, а он мне сто лет не нужен…

– Руслан… извините, не в курсе насчет вашего отчества… – начала

Изюмина.

– Мое отчество вас не касается. Идите и рисуйте ваши лозунги и не лезьте со своими советами.

– Руслан Георгиевич! – ударил в спину Триярскому металлический баритон.

По религиозным лицам Изюминой и секретарши можно было догадаться, кто его звал. Дверь распахнулась, никакой стены за ней уже не было: открывалась небольшая комнатка…

…настоящая, подлинная приемная Черноризного. С японским интерьером и завернутой в красное кимоно новой секретаршей, которая тут же спикировала перед Триярским на колени и принялась сдирать с него туфли.

Еще сильнее поразил интерьер, производивший непривычное для дуркентского глаза сияние. Свиток в углублении: иероглифы, цветы.

– Среди хризантем одряхлевшей бабочки закружилась тень…

– Сэйфу Эномото, восемнадцатый век, – произнес все тот же баритон. -

Я рад, что вам понравилась моя приемная. Прошу в кабинет.

Перед Триярским стоял пожилой красавец с родимым пятном на щеке.

– А где же бабочка? – Триярский разглядывал свиток.

– Я тоже задавал себе такой вопрос… Один японский искусствовед объяснил, что после триумфа “Чио-Чио-Сан” – “Госпожи Бабочки” – многие японские мастера перестали изображать это насекомое… Точнее, изображали его с помощью пустоты. Видите это место – вот здесь обычно, по канону, изображали бабочку – а ее нет. Красноречивость пустоты…

– И я… только что подумал: пустота – это самый изощренный вид лабиринта.

– Да? Значит, не зря я вас продержал эти полтора часа, если у вас стали возникать такие мысли. Полтора часа должны были подготовить вас к беседе – я, поймите правильно, не хотел получать в собеседники этакого… Джеймса Бонда.

Вошли в кабинет.

– О-чо… Хаяку! – скомандовал Черноризный секретарше.

– М-м, не знал, что в нашем Дуркенте можно набрести на такие места… от нахлынувшей роскоши Триярский чуть не задохнулся. Особенно поразил небольшой робот в виде японского монаха в позе лотоса.

– Жалкие остатки! Мы на грани разорения. Вы видели наши цеха.

– Руины.

– Руины! – обрадовался Черноризный. – Готов заявить это на самом высоком уровне: руины, руины и еще раз – руины. Запасы гелиотида истощены – да, да, хотя из этого, конечно, уже успели слепить

Государственную Тайну…

– А вы, как зам. по безопасности, ее, стало быть, охраняете.

– Я охраняю оставшиеся крохи гелиотида. Хотя, скажете вы – охраняй не охраняй: контракт с японцами подписан, американцы… американцы без всякого контракта здесь как дома. И ведь как только назовешь им реальную цену, сразу вспоминают демократию и права человека…

Уступишь немного в цене – ладно, говорят, с демократией можете пока не спешить, но чтобы такие-то права человека к завтрашнему дню – как штык. Снизишь еще цену – они еще пару прав сбавляют… В итоге – остатки (на любом уровне могу заявить: остатки) гелиотида идут за бесценок. Американцы, японцы… немцы вот приезжали. А ведь все – вся эта инфраструктура – русскими, русскими руками строилась!

Впорхнула кимоношная секретарша: чайничек, чашечки, печенья в виде гелиотидов.

– Спасибо, нет, – Триярский замахал, на случай, если секретарша окажется японкой.

– Да русская она, Мария. Четыре года в Японии на экономиста училась, вернулась: в одну фирму, в другую… Пришлось эту сакуру сюда пристроить – а то совсем бы зачахла… А от чая – зря отказываетесь.

Так на чем я остановился?

– На русских руках.

Черноризный углубился в чай, потом поставил чашку, кивнул:

– Сколько здесь нашего брата полегло! Хоть вторую Медной горы хозяйку пиши. Да и сейчас: сорок процентов завода – русские; завод разорится, что с ними делать прикажете?

Безутешно погрыз печенье.

– Вы, Руслан, надеюсь, русский человек?

– Бабушка – татарка, остальные вроде все русские, – сказал

Триярский, тихо ненавидя сам себя за эту барскую улыбку, с которой

Черноризный экзаменовал его на национальность.

– Ну, татарская бабушка только украшает русского человека… Все мы проистекаем из Евразии… Кстати, как вам эта сабля? Настоящая японская, можно использовать при сэппуку…

Провел ребром ладони по животу.

– Харакири? – уточнил Триярский.

Черноризный засмеялся. Захохотал и робот, мигая лампочками-зрачками:

– Харакири! Харакири-ва абунай-дес-йооооо…! Дамэ, дамэ, дамэ!

Черноризный взял саблю, покачал в ладонях:

– Не думайте, большая половина вещей в этом кабинете принадлежит лично мне, включая и эту саблю… Вы, наверное, хотите спросить, почему я с вами так искренен… и для чего вообще пригласил?

– И зачем подбросили эту нездоровую Изюмину…

Черноризный вздохнул:

– Зря вы так Ариадну Ивановну… Кандидат наук. Психолингвист. Ее кандидатская об измененных состояниях сознания под воздействием гелиотида до сих пор считается…

– Воздействие гелиотида на сознание?

– Эх… а еще в музее гелиотида побывали! Впрочем, каюсь, идея с музеем пришла мне поздновато, а Ариадна Ивановна могла в спешке за деревьями не показать вам всего леса… Да, гелиотида – да, на психику. Именно с этой целью он и добывался оборонкой – басни про его применение в радиотехнике распространялись для дезы. Еще в тридцатые были изучены все древние легенды о потере разума от диадемы или какого-нибудь ожерелья из гелиотида, а также статистика психических расстройств у добытчиков-дуркоров… к этому подшили данные радио-химических исследований самого камня, обобщили и положили через товарища Берию на стол Лучшего Друга Красных

Дуркоров. Так вот, мы с Ариадной Ивановной десять лет проработали в одной группе: она вела наблюдение за детьми…

– Детьми?

– Да, с дефектами психики… Что вы вращаете белками – родители были в курсе, им объясняли – естественно, не все. Ну, что идет лечение.

“Я ее пару раз в школу вызывала, для бесед”. Для бесед… для бесед…

– Вы не думайте, – продолжал, зевнув, Черноризный, – эксперименты велись и над здоровыми детьми… и над взрослыми, и даже над мышами.

Мышами, правда, заведовала уже не Изюмина. У многих при небольших дозах облучения начинали открываться таланты – я имею в виду детей… хотя мыши тоже такое вытворять начинали, хоть второго Бианки пиши… конечно, никто ничего не писал, все было засекречено, особенно опыты по быстрой отсортировке психотропного гелиотида от обычного, ювелирного. Мое направление, – с какой-то мстительной гордостью добавил Черноризный, уставившись на Триярского не только двумя холодными зрачками, но даже как будто и черным кружком родимого пятна.

– А потом? – поморщился от мигрени Триярский, чувствуя, что у его трехглазого евразийца припасена какая-то развязка.

– Потом наступил крах. Крах: на любом уровне могу… Как раз когда наши разработки уже доползали к финишной ленточке и можно было мягко начинать массовую профилактику населения. В Дуркенте велась только часть исследований. Наши филиалы сидели в Ереване, Душанбе,

Чернобыле, даже Сочи… В каждом из филиалов было накоплено некоторое количество психотропного гелиотида – некоторое, но не достаточное.

– Недостаточное для…

– Для конструкции даже небольшой “пушки”. Гелиотидная пушка: в сочетании с соответствующими продуктами питания – уникальное средство для гелиотизации масс. То есть обработки излучением психотропного гелиотида…

– Каким образом? – усмехнулся Триярский. – С кукурузников, как пестициды?

– Кукурузники беспокоить было совершенно не нужно: есть десятки других способов. Флюорография, например. Телевизоры, теперь компьютеры. Главное, что это так и не было осуществлено: документация исчезла, исчезли гелиотиды, специалисты, имевшие допуск.

– Но вы-то не исчезли. Скажу больше, именно с началом того, что вы патетически назвали крахом, вы превратились из безвестного научного сотрудника…

– Старшего научного… – поправил с мертвой улыбкой Черноризный.

– …безвестного старшего – в “нашего олигарха”, владельца японских редкостей, в…

– Можете не продолжать. Долго перечислять придется. Да, я есть.

Скажу больше: я спас не только себя, я спас целое направление в изучении гелиотида, и всем вашим Дурбекам приходится с этим считаться. И всей международной гелио-мафии, которая этих Дурбеков выращивает, удобряет и стрижет под версальскую клумбу. Чему я не могу противостоять – что сам гелиотид добывается варварски, что половина по пути… ну, вы же работали в прокуратуре, что молчите?!

– Именно потому, что я не молчал, я уже два года там не работаю. Как мне интимно шепнули при увольнении – уволен по звонку ваших людей.

Ермак Тимофеевич, я благодарен вам за беседу, она очень расширила мой кругозор. Только давайте перейдем к нашей отсутствующей бабочке.

Которая среди хризантем.

Черноризный встал, неторопливо, словно вычисляя в сантиметрах каждый шаг, прошелся по кабинету. Монах, снова очнувшись от своей электронной нирваны, следил за траекторией хозяина, беспокойно поигрывая лампочками.

– А бабочка, Руслан Георгиевич, улетела. Бабочке намекнули, что она, наверное, устала позировать, вообще – скоро зима. Бабочка оказалась дисциплинированной, не стала дожидаться, когда вместо кожаного кресла ей предложат булавку. Шутка.

– Ха-ха-ха, – затарахтел монах, – омощирой дес-нээ. Рощиа-но щутока-нэээ!

– Он понимает? – спросил Триярский.

– Ерема? Ловит интонацию. И ужасно обидчив, – советую при нем не ругать учение секты щингон: за последствия не отвечаю. Так на чем мы остановились? Да, насчет моих людей, которые вас уволили. У меня нет

“моих людей”. У меня есть мои идеи.

Я действительно хотел вас вознаградить, Триярский. Вы должны были стать моей идеей. Одной из самых остроумных идей. Сегодня в городе произойдет замечательная история – вы могли бы стать одним из ее героев: вместо того, чтобы путаться и суетиться. Я хотел вас вознаградить! Впрочем, через полчаса вы получите вознаграждение. А теперь…

Металлический монах засеменил к Триярскому, угрожающе кланяясь:

– Харащо пощидери? Тепери кончири и – домои.

Черноризный протягивал на прощанье руку. Триярский пожимать не стал:

– Ермак Тимофеевич, так где все-таки Якуб?

Черноризный не убрал непожатую руку, только слегка повернул кисть – вниз. Тотчас же на эту кисть налетел Ерема: встав на колени, принялся ее с аппетитом целовать, искоса поглядывая на Триярского.

– Так где же Якуб, Ермак Тимофеевич?

Черноризный лениво стряхнул с руки любвеобильного Ерему:

– Среди хризантем.

Триярский вышел, не дожидаясь, когда его выпихнет своими поклонами

Ерема.

Задержался перед свитком на стене.

– Вы правы, – кивнул Триярский, – вот она.

И указал куда-то в середину хризантемного свитка.

Там, среди лабиринта вытянутых лепестков он все-таки разглядел ее – маленькую скомканную бабочку.

– Что ж, одну загадку вы разгадали, – Черноризный с улыбкой смотрел на него, расположившись в дверном проеме; ниже выползла гладкая голова Еремы, – могу добавить: японцы давно научились отделять гелиотид от жемчуга, и назвали гелиотидом – “хризантемным камнем"…

Желаю удачи.

Это пожелание уже застало Триярского в дверях первой, внешней приемной – он спешил. Было слышно, как за ним опускается стена.

Проводив полуусмешкой Триярского, Ермак Тимофеевич вернулся в кабинет. Глянул в окно: дождь – не дождь; подвижная серость. С седьмого этажа восточная часть Завода, размытая непогодой, темнела беспорядочным стадом руин. “Одряхлевшей бабочки закружилась тень”, – подумал Черноризный.

Пора. Взял пульт, надавил.

Стена раздвинулась, обнаружив еще одну маленькую комнатку.

Посредине, прикладывая к плечам пластиковый каркас в форме горба, стоял невысокий мужчина в темных очках. Вытянув руку, продекламировал:

– О, мой народ!

Черноризный улыбнулся. Снял с тарелки яблоко, бросил.

Лже-горбун флегматично поймал; впился в оглушительно-сочный плод.

Не меняя улыбки, Черноризный подошел ближе:

– Будто не было этих шести лет. Ты совсем не изменился, Исав.

Тот – сквозь бурлящее яблоко – пожал плечами.

– Все тот же Белый Дурбек… Гениальная идея. И сегодня она… Как тебе Триярский?

Исав оторвался от яблока. Несмотря на то, что он уже был без бороды и в темных очках, выражение утренней печали на лице осталось нетронутым. Он снова пожал плечами:

– По-моему, ты поступил с ним жестоко.

– Будь он глупей, я поступил бы с ним помягче. Ты ведь видел, -

Черноризный махнул головой на оборудованный в углу пульт с мониторами, – какие я перед ним баллады выводил – а он? Упирался всеми извилинами. Таких…

– Послушай, Ермак, а что будет с Акчурой?

– С твоим Лжедмитрием? Тебя это интересует? – Черноризный глянул в монитор. – Подожди, сейчас вернусь: наш Шерлок Холмс никак уйти не может.

В японскую приемную ворвался Триярский. Правой рукой он волок за собой Изюмину, левой тряс каким-то диском.

– В чем дело? – зевнул Черноризный. – Разве мы не попрощались?

– Это я вас хотел спросить, в чем дело! – Триярский вытянул левую руку.

– Черепаха? Какого лешего…

– Мертва! В сумке задохнуться не могла – вот, отверстия для вентиляции… Час назад я вытаскивал ее – стала какой-то ненормально подвижной, почти буйной. Сейчас – пожалуйста, сдохла. Одновременно у меня вдруг начинается мигрень. Вы все пытались меня в столовую затолкать – три.

– Какого лешего, я спрашиваю, вас пропустили на территорию с черепахой… Ну, умельцы! Немедленно свяжите меня с проходной!

– Стойте… – преградил ему путь Триярский, – ну… и где? Где она, ваша

“пушка” – вы же меня тут облучали. Зомбировали, или как там у вас?!

Черноризный медленно похлопал:

– Ай да Триярский, и вторую загадку отгадал. Жалко, слушал ты меня невнимательно – я же сказал “в сочетании с особым питанием”. А ты у нас с совсем плохим аппетитом оказался, да, Ариадна Ивановна?