Текст книги "День сомнения"

Автор книги: Сухбат Афлатуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Изюмина, все еще сжатая Триярским, кивнула.

– Так что сделать тебя моей идеей, Триярский, не удалось, а тут еще черепаха. Ариадна Ивановна, вы успели рассказать нашему дорогому гостю, что дуркоры спускались в шахту, обязательно привязав к поясу черепаху? Нет? Только про песни? Подождите, Ариадна Ивановна, сейчас наш нетерпеливый гость вас отпустит. Кстати, кто у нас в лаборатории занимался черепахами?

– Покойный Мовсесян, – пропищала сдавленная Изюмина.

– Вот видишь, Триярский: покойный Мовсесян. Конечно, я пропустил тебя через гелиотизацию: сильно мелькал ты под ногами с утра – но ты оказался, во-первых, на пустой желудок, во-вторых, любителем рептилий. Так что, когда у тебя через полчаса наступит помрачение, оно может оказаться не слишком долгим… неделя -две. За это время тебя вышвырнут с работы и отсудят дом. Тогда и придешь ко мне.

Приползешь то есть. Ерема!

Кукла, выглядывавшая из-за локтя Черноризного, неожиданно закричала:

– Во поре бередженька стояра… Рю-ри-рю-ри, стояра!

Не успел Триярский выхватить пистолет, что-то оглушило его и отбросило в сторону. Пол под ним разъехался, тело понеслось на какой-то подставке вниз. Последнее, что он услышал, были слова

Черноризного наверху:

– Сколько раз повторять: после “во поле березонька” – “во поле кудрявая”. Кудрявая!

Час девятый. ПОСЛЕДНИЙ ЛОЗУНГ

Платформа с Триярским достигла дна подвала.

Триярский выглянул из шахты в коридор. Пусто; две-три желтушные лампы, качавшиеся, вроде буйков, в волнах темноты.

“А Черноризный сейчас, наверное, распекает проходную за то, что не изъяли черепаху”, – Триярский укладывал мертвый панцирь в сумку. “А потом дает команду звонить в дурку, чтобы забрали буйного психа из подвала… Интересно, я превращусь в буйного?”

И Триярскому вдруг стало все равно, во что он превратится через полчаса, что произойдет сегодня в Доме Толерантности, и сколько еще электронных мерзавцев разведет у себя в кабинете Черноризный.

Снизошедшая благость была неожиданно прервана.

Шум шагов, голоса.

“Что… уже дурка?” – Триярский сплющился в какую-то нишу.

Поддалась невидимая дверь – ворвался прямоугольник света, в который вошли четверо в американской форме. И двинулись в сторону

Триярского, рассекая коридор свинцовыми шагами и по-кавказски шероховатыми фразами.

“А вот это уже конец”, – усмехнулся Триярский, прикипев к стене.

За несколько шагов до Триярского четверка остановилась. Один за другим, исчезали в той самой шахте… Взвыл мотор, загудели натянутые тросы.

“Ха-кха-ха”, – обрадовались в шахте. Четверка взмыла вверх.

Триярский рванулся к железной двери, через которую они вошли – дверь поддалась, в глаза хлынул кипящий, перемешанный с дождем свет.

Выбежал, сжимая в кармане покрытый холодным потом пистолет.

Никого. Внутренний двор. Обглоданная стена, два бака с дымком.

Все это его почему-то обрадовало – именно та предельная четкость, не затуманенная безумием, с которой он видел и осознавал эту дырявую стену, эти баки, эту вонь и этот дождь, летевший на его смятое вдруг в улыбке лицо.

– Еще двадцать минут, еще можно…

Бросился в пролом в бетоне.

Через секунду Триярского можно было видеть вылезающим из-под лозунга:

“Толерантность – залог нашего мира. Областной Правитель”.

Звон стекла наверху заставил Триярского задрать голову.

И отскочить – прямо на него откуда-то сверху Башни падал, стремительно увеличиваясь, человек.

И рухнул в клумбу в паре метрах от Триярского.

– Аххх-а… Трия…ский… – прохрипел упавший.

Черноризный.

В руке была зажата все та же японская сабля; рубашка сползла жгутом, голая поясница. Харакири… или как его там. Не успел.

Рухнуло с металлическим звоном второе тело.

– Обунаи-йоо… обунаи-йо!

Искореженный Ерема, аварийно мигая, пытался подняться.

– Хадзукащи… До-о щтара… Во поре береджонька стояра!

Черноризный таращился на нависшие над ним гнилые хризантемки клумбы.

– …ярский… спуск во втором корпусе шлифовального цеха, обязательно. И спасетесь…

– Как найти?

– … она покажет…

Триярский обернулся – за ним стояла Изюмина.

– Ариадна… новна… моя самая эффективная… идея…

Изюмина всхлипнула.

– Во поре береджонька стояра… – напевал Ерема, – во поре кудорябенька стояра… А… дэкита! Поручирощ! Во поре кудорябенька стояра…

– Заткните его… Эх – как все… предупреждал же Исав… Исав!

Новая конвульсия прокатилась по телу бывшего зама.

Последняя.

– А теперь – побежали, товарищ Триярский! – дернула за рукав Изюмина.

Она была права: из окна, из которого только что вылетел Черноризный со своим ассистентом, выглянула бритая голова. Защелкали выстрелы.

Завыла сирена. Триярский бросился за угол следом за Изюминой.

– Во поре кудорябая стояра…! Рю-ри-рю-ри…– неслась вслед лебединая песня Еремы.

Они неслись по Заводу: ограды, пирамиды металлолома, таборы грузовиков, желтые лужи; лестницы, ввинчивающиеся в пустоту. Стены: крашеные – кирпичные – в кафеле цвета хозяйственного мыла – подпирающие новый лозунг…

За какой-то из стен выскочил один из лихой четверки – на мотоцикле; автомат. Триярский выстрелил – догонявший рухнул; мотоцикл полетел дальше.

Снова замелькали бывшие цеха, наполненные битым стеклом, переходы с карфагенскими арками.

– Кто это был? – крикнул Триярский, когда они спускались в какой-то люльке на первый этаж полузатопленного цеха.

– Дети… наслоились семейные обстоятельства… облучение…

“Сама-то, тоже облученная… Куда еще заведет”, Триярский вглядывался в восторженное лицо Изюминой.

– Не волнуйтесь, это самый кратенький путь…– словно поймав его мысли, кричала Изюмина. – Я же выросла на заводе: отец, Иван

Пантелеич, красавец – я вам рассказывала…

Триярский в полутумане ловил ее запыхавшуюся болтовню. Пространство начинало искривляться, вздуваться, выплевывать какие-то пузыри.

Головная боль вскипала до степени рвоты – а он все бежал, бежал за фиолетовым плащом этой двужильной кандидатки бабаягинских наук, обжигавшей детей невидимыми лучами во имя науки и драгоценного

Ермака Тимофеевича…

Снова улица… ну, вот и началось! Семь всадников в лохматых шапках, и еще несколько пеших, копья, перья какие-то шевелятся.

– Ариадна Ивановна… я схожу с ума… у меня галлюцинации!

– Это не галлюцинация, это наша монголо-казахская самодеятельность,

– тянула его за руку сквозь строй рогатых шлемов Изюмина.

Здоровалась с кем-то; шлемы улыбались, кивали. – Репетируют, бедные, под дождиком…

Самодеятельная орда, расступившись, осталась позади.

– Нет у них помещения. Им сегодня тоже в Толерантности выступать…

Ну, пришли.

За поворотом открылся новый цех с уцелевшей со времен Белого Дурбека надписью на латинице (была мода): “SСHLIFOVALNI SEX”.

“Шлифовальный цех”, сообщала надпись поменьше.

Цех был обитаем: вертелись станки, бегали однообразные женщины в комбинезонах.

– Де-евоньки! – закричала Изюмина. – А ну-ка ручки вверх – и за голову! Триярский, помашите-ка вашим пистолетом, порадуйте коллектив…

Они бежали между застывшими комбинезонами.

– Салям… салямчик… – успевала здороваться Изюмина, – здоровьечко как… Руки, ручки за голову, говорю… Нет, не заложница – приказ

Ермака Тимофеевича… Да, передам ему привет, все ему передам…

Забежали в подсобку – запах гуаши и скипидара.

– Стенды здесь изготовляем – не запачкайте. Вот и второй корпус.

Пространство снова выгнулось, взъерошилось, полетели пузыри.

Штативы, реторты, шайбочки сухого спирта… Около одного завала

Изюмина стала судорожно расчищать пол.

– Готово, – улыбнулась Изюмина, указывая изрезанной в кровь ладонью на железный люк. Вдруг разом посеревшее лицо Изюминой пугало даже больше ее кровавых ладоней и съехавшего набок фиолетового парика.

– Что там, Ариадна Ивановна? – Триярский нагнулся, сдвигая люк.

– Спасение… Быстрее! Вот фонарик. Как спуститесь – поворачивайте все время направо. Ну, теперь прощайте, мне пора…

– Куда? – Триярский был уже наполовину в люке.

– Куда… мм… лозунги рисовать, как вы мне и сказали. Верю-верю, что шутили… А кто сверху люк опять замаскирует? А погоню отвлечь?

Хи-хи, фрау доктор Изюмина… все им покажет – вундербар.

Поправила парик и послала исчезающему в темноте Триярскому поцелуй.

Держась изрезанными пальцами за сердце, Изюмина закидала люк прежним мусором. Зашагала обратно; остановилась, достала зеркальце, пошаркала губы помадой. Побрела, пошатываясь… В комнате, пахшей гуашью и скипидаром, свернула к свежегрунтованным стендам, ожидавшим своей участи в виде изречений Чингисхана или Ницше.

Огляделась. Подползла к самому большому белоснежному стенду, благоухавшему чем-то пионерским и одновременно – причастным высокому искусству, Передвижникам, “Возвращению блудного сына”, перед которым молодая Изюмина когда-то потеряла сознание, смутив экскурсию…

Погрузив кисть, Изюмина задумалась. И быстро, учительским почерком, вывела: ВЕЧНАЯ СЛАВА ПРОЛЕТАРИЮ ИВАНУ ПАНТЕЛЕЕВИЧУ ИЗЮМИНУ! УРА!

На “ура” рука дрогнула: из первого корпуса долетела гортанная речь, захрустели шаги. Придерживая правую руку левой, чтобы не дрожала, смаргивая накипающие слезы, Изюмина быстро дописала лозунг.

Через полминуты, когда страшная четверка (один, раненный Триярским,

– с забинтованной рукой) ворвалась в комнату…

Ариадна Ивановна неподвижно сидела на полу.

В ладонях отпевальной свечой торчала измазанная в краске кисть.

Стеклянные глаза глядели на ворвавшихся с немигающим детским удивлением. Над телом ее сиял свежей краской все тот же аккуратный лозунг:

ВЕЧНАЯ СЛАВА ПРОЛЕТАРИЮ ИВАНУ ПАНТЕЛЕЕВИЧУ ИЗЮМИНУ! УРА!

И ниже: Твоя Адочка.

Направо, еще раз направо.

Пятно фонаря елозило по стенам, сглатывалось тьмой.

Вдруг выплыла Изюмина, с охапкой рыжих хризантем (ей больше бы пошли гвоздики) – нет, показалось… Что это за топот сзади? Ну-ка, на них, фонариком. А-а, испугались!

А эт-то что такое?! Ермак Тимофеич, ну-ка, сбросьте кимоно, я вас узнал. Э-э, да вы – женщина. “Я не женщина, я наша японская самодеятельность. Видите кокошник – это для во поле березоньки”.

Допустим. Аллунчик! Ты-то что здесь делаешь? “Руслан, я пришла сообщить, что мы разные люди. Я вообще со всеми мужчинами – разные люди. Ты должен был спасти Черноризного, как мою самую сексапильную идею”.

Снова направо. Или это уже “лево"? Аллунчик, это право или лево? Да прекратите эту головную боль, наконец! Ах, и Лева здесь… Лева, у вас с собой нет анальгина? остался в аптечке “мерса”… в вашем новом жилище не пьют анальгин? Вы поэт, Лева, вы поэт.

Ну вот, и вы исчезли… А, бабочки, бабочки… Стойте – вы какая бабочка? Порода, имя, год рождения. Секундочку, сверюсь с “Кто есть кто”. Простите, вы не махаон? А вы – капустница. Что такое… Про вас ничего не написано… ну, не расстраивайтесь – про меня тоже. Я скоро стану одним из вашего стада, мы будем лететь по подземелью, сворачивая все время направо. И вылетим к небу, где луна, луна. Она ведь тоже – бабочка, только ночная… Как больно… Можно я вытру вашими крыльями слезы… Что это? Что это, почему погоня – спереди?

Конец… куда провалился пистолет… А-аааааааа!

Навстречу шло высокое, с бычьей головой, чудовище, держа перед собой синее пламя.

Из Триярского вырвался еще один крик, и сыщик рухнул к каменным ногам подбежавшего чудовища.

Первую секунду Акчура испугался не меньше – шаги, потом пронзительный свет в лицо… наконец, крик этот жуткий.

Нет, это его, кажется, испугались. Вон, смотри, упал. Сумасшедший какой-то. Хотя в этом лабиринте тронуться – даже понятно. А фонарик у него… здорово.

Акчура нагнулся. Живой, дышит… улыбается.

– Э, мужик! – Акчура помог ему подняться. – Здравствуйте, говорю.

Улыбка.

– Я тоже рад, – улыбнулся Акчура. – Может, чего-нибудь скажете?

Улыбка. Акчура нахмурился:

– Я – Дмитрий. Дима. Ди-ма. Вы – кто? Вы?

Посветил в лицо. Лицо, между прочим, умное. И без особой щетины – значит, новоприбывший. Или у него там в сумке бритва? Что у него там, кстати?

– Рус-лан, – неожиданно сказал незнакомец. – Рус-лан.

– Да?! – обрадовался Акчура. – А я Дима, Дмитрий Акчура. Может, читал что?

При слове “Акчура” Руслан забеспокоился, заводил зрачками, кивнул.

“Ну, вот и психи меня уже знают”, – хмуро поздравил себя Акчура.

– Я сумку твою гляну, сумку? Разрешаешь? Эту вот сумку.

Руслан прижал сумку к себе. Потом расстегнул молнию и достал мертвую черепаху.

– У, – сказал он, качая ее на ладонях.

“Полный шизик”, вздохнул про себя Акчура.

– Ууууууууу, – неожиданно откликнулась тишина. С той стороны, откуда только что явился Руслан со своей рептилией.

– Стой… это не эхо… смотри!

Руслан тоже повернул голову в сторону этой новой ноты, плывшей по лабиринту… Следом просочился свет, бледный и невнятный.

– Свет, – заплакал Руслан.

– Ну да, свет, свет, соображаешь, шизик. Откуда только он тут взялся… Айда, узнаем. Айда. Ну, идем, может, там какое-нибудь спасение.

Новые знакомцы встали – Акчура с фонариком, Руслан со своей черепахой. “Не плачь”, – уговаривал Акчура, подталкивая вперед

Руслана, – “я вот тоже знаешь, как ревел, а потом камешек меня спас, и тебя я с фонариком встретил, и обойдется все может… в фонарике надолго батареек? Ну, топай, братишка, топай…”.

Шли, сворачивали, снова сворачивали. Свет, вначале едва ощутимый, нарастал; вот уже Акчура мог разглядеть в нем, не тыча фонариком

(даже погасил для экономии), лицо своего нового знакомого. Странно, по мере приближения оно разглаживалось, делаясь из скомканного в улыбку – просто очень печальным; “безумно печальным” – хотя Исав бы так не написал (что с ним сейчас…?).

– Смотри, смотри, Руслан!

Они вышли к небольшому пещерному озеру. Посередине горел островок.

На нем – необыкновенной работы трон – он и разбрасывал по пещере синее сияние.

– Трон Малик-Хана! Тот самый. Это сколько ж гелиотидов? – бормотал

Акчура.

– Здравствуйте.

Этот шероховатый, обыденный голос, прилетевший непонятно откуда

(Акчура завертел головой, смаргивая слезы), совершенно не вязался ни с озером, ни с троном, ни с песней – тоже, кстати, не разберешь откуда летевшей.

“Может, на колени нужно?”, – думал Акчура. На всякий случай поклонился:

– Великий царь… Малик-Хан…

Островок покачнулся:

– Я просто посланник. Мне нужно получить черепаху, тогда я смогу отвести безумие и помочь вам выйти обратно к солнцу.

Снова Акчура напрасно вертел головой: никаких звуковых приспособлений на гладких стенах пещеры не выделялось.

– Черепаху? – переспросил Акчура (“Сказать – не сказать, что мертва?”, – кипело в мыслях). – Но она по дороге, к сожалению, м-м…

– Она уснула. Положите к основанию трона.

Остров шелохнулся и поплыл к спутникам, передвигая под собой в бесшумной воде свое еще более подробное светящееся отражение.

Теперь, приблизившись, трон проступил во всех деталях. Был он действительно из гелиотида, как белого, так и зеленоватого, носящего имя “змеиного”, или “наманганского”. На спинке трона более темным гелиотидом было набрано дерево, имевшее дугообразные ветви, между которыми блуждали Солнце и Луна. Вершина причудливого дерева была занята птицей синего камня, стоявшей по щиколку в гнезде, в котором, видимо, ожидала птенцов. Корни древа сторожились двумя сильными черепахами, а вокруг него замерло в хороводе двенадцать отборнейших звезд. Вся эта картина мерцала, Солнце с Луною переговаривались сиянием, а крыло птицы то покрывалось яростным огнем, то делалось мирным.

Рядом с плывущим островом поднялась из воды…

Черепашья голова, окутанная тиной и песком. Остров был черепахой.

“А ведь я слышал, что гелиотид – это слезы подземных черепах”, мелькнуло у Акчуры, не отрывавшего мокрые глаза от трона. Где слышал? Музей… экскурсоводная указка в сухонькой руке. Как постарела эта рука! Он помнил ее перепачканную мелом, скребущую школьную доску: “МЫ ДЕ-ТИ ДУР-КО-РОВ, НА СМЕ-НУ ОТ-ЦАМ МЫ СПУС-ТИМ-СЯ В

ГО-РЫ…”. “Мы! де! ти! дур! ко! ров!”, повторяет следом за помазанной мелом рукой даун Янька, Акчурин сосед по парте. И весь класс повторяет, радуется, торопится скорее в горы – на смену отцам. А то эти хитрые отцы успеют сами найти трон Малик-Хана, распилить его между собой и потащить его на какое-нибудь свое ВДНХ, и напишет тогда на доске Адочка “Позор 4-му Б!”, заставит снимать трусы и сдавать гелиографию…

Трон подплыл к берегу.

– Кладите.

Руслан топтался со своей черепахой, пялясь то на трон, то на Акчуру.

– Ну, давай, давай, братишка, – похлопал его Акчура, – давай же, будет хорошо… Хорошо тебе будет, дурак, нормальным станешь!

“Хорошо, что не буйный”, вздохнул Акчура, глядя, как его новый друг послушно протягивает каменное черепашье тельце к слепящему трону.

Ожила.

Заработала лапками, подняла мешковатую голову. Поползла, переваливаясь к трону.

– Как загорится – хватайте.

“Кто еще тут загорится?”, – успел подумать Акчура.

Едва достигнув трона, черепашка остановилась. Панцирь сплющился, расслоился, затопорщился четырьмя углами, стал похожим на стопку листов или книгу и – вспыхнул.

Уже стихшие голоса запели сильнее; словно раздуваемое ими, пламя взмыло вверх. Акчура побледнел: “Как же… невозможно… руки!”. Он, казалось, сам был на пороге безумия, глядя на гибнущее в огне спасение.

Внезапно Руслан нырнул руками в огонь и – вырвал оттуда книгу. Да, стало ясно, это именно книга. Обугленная и мертвая.

На Акчуру взметнулись глаза – уже не безумные, но тревожные.

Час десятый. ПРОБУЖДЕНИЕ

– Где… я?

– Под землей. Оклемались немного?

Триярский поднялся, взял у Акчуры фонарик, помотал им…

– Что-нибудь помните? – спросил Акчура.

Нащупав фонарем озеро, Триярский наклонился. Наполнил ладонь. Провел по лицу: воспаленный лоб, глазные впадины, губы. Вода бежала по коже, обжигая.

– Кажется, помню. Руслан Триярский, капитан в отставке.

– Дмитрий Акчура… писатель в отставке. – Акчура протянул руку.

Ее встретила еще мокрая рука Триярского:

– В отставке? Я недавно читал ваш…

– С сегодняшнего дня. Часа три-четыре назад, наверное…

Акчура поднял с земли бывшую черепаху… и бывшую книгу: рассыпалась углем прямо в ладонях. Как он там прочитал…?

– Руслан – давай на “ты"? – посвети-ка…

Подставил под свет рукопись – в черных язвах. Простроченные арабской вязью страницы, попав под прицел фонарика, крошились и осыпались, как пыльца с крыльев бабочки. Только одна – та самая, которую прочел

Руслан, – не распылилась. Полуобгоревшая, она была на ощупь из более прочной бумаги, и прилежно разграфленная.

– На “ты” – так на “ты”, – отозвался Триярский, всматриваясь в сбереженную строку квадратного письма. – Что это означает, как вы… ты думаешь?

Акчура пожал плечами:

– Это ты ее прочитал, ты у нас арабист, тебе и…

– Я… прочитал? Я не знаю арабского. То есть, когда меня держали люди

Черного Дурбека, слышал, конечно, речь. Нет, ты что-то путаешь.

– До того, как очнуться, ты прочитал это по-арабски: “День сомнения”. Вспомнил?

Триярский прошелся по пещере:

– День сомнения… Не помню. Что может означать: “День сомнения"?

– Что угодно. Может, на арабском, что-то особое. А так: день – он и есть день, а сомнение…

– Подожди. И день бывает разный, и сомнение. Например, такой вот день. Просыпаешься утром, около семи, за окном – хляби небесные, и кто-то барабанит в калитку: звонок все лень починить. Так?

– Ну, бывает.

– Тогда продолжим. Вдеваешь голые ступни в калоши, на плечи чапан…

На пороге. На пороге, ммм, например, женщина хрупкой такой красоты, уши, может, только великоваты… впрочем, дело вкуса; кстати, в ушах – серьги из змеиного гелиотида…

– Стоп, это – Аллунчик?!

– Повторяю: например. Заходит. Так и так: пропал муж.

– Якуб… Якуб ее пропал. Она мне ведь говорила. Звонила накануне вечером…

– Ну, да мало ли в природе исчезающих мужей… Слушай дальше.

Акчура слушал. Местами перебивал, начинал, размахивая ладонями, говорить. Потом снова замолкал, мусолил пуговицу от куртки, посмеивался, шепотком ругался…

Да, он – дисграфик. И что облучали, знал: для лечения. Его так лечили только два раза, потом от боли лопалась голова, рвало, Марина

Титеевна неслась в школу, кому-то совала конфеты: не облучайте!

Родители, кстати, многие что-то чуяли, таскали, кто мог, взятки…

Нет, Адочка, Ариадна Иванна, пальцем к взяткам не прикасалась, пересылала всех к Черноризному и к какому-то Мовсесяну. Потом Акчуру перевели в нормальную школу. Никакого диалектического скачка

(хмыкнул) не было, продали оставшиеся от матери бусы…

С Черноризным снова столкнулся пару недель назад: показывал московским литераторам музей гелиотида, там – ба-бах, Адочка. Ну, началась “учительница первая моя” и все такое. В конце экскурсии является сам Ермак Тимофеевич, меценатом, твердит “русская литература”, “судьбы русской литературы”; москвичи пялятся на просвещенного зама, а тот провозглашает себя почитателем Акчуры… нет, в кабинет не заходили: там “ремонт” и сразу лицо секретное. А сегодня это письмо от него. Советует (“как почитатель, друг и поклонник”) срочно сматываться. Нет, я собирался и до этого, но…

Исав удерживал. А сегодня – предал. Заманил зачем-то в эту мышеловку.

Триярский хмыкнул:

– Когда Черноризный посылал меня сюда, он назвал эту мышеловку, знаешь как? “Спасение”. А потом сказал, что “Исав” (первый раз это имя услышал), “Исав предупреждал”. Твой, видимо, Исав.

– Сомневаюсь.

– И я… – Триярский еще раз посмотрел на арабский листок, -

…сомневаюсь. День такой – сомнения. Исчезает Якуб. Разбивается его водитель. Непонятно кем раскрывается заговор против Серого Дурбека.

Выпадает из окна Черноризный. Появляется – то есть, наоборот, – пропадает какой-то Исав… У меня уже пальцы на руке кончились загибать. Наконец, известный литератор Акчура… Кстати…

Углубился в свою сумку, зашуршал:

– Сегодня встретил имя “Акчура” в заметке, где о мавзолее

Малик-Хана… ну где же книжка? Была же. Ну, “Кто есть кто”, в начале: история города, Мавзолей (швырнул сумку). Посеял! Хотел показать,

“акчура” – что-то историческое, с Малик-ханом…

Нырнул ладонью во внутренний карман. Достал белый квадрат, развернул.

– Нет, только схему перерисовал Мавзолея… Стой! Посвети-ка.

Желтое пятно мазнуло по разложенным листкам. Они лежали рядом: листок с арабской строкой и только что развернутый, с планом мавзолея.

– Выход из лабиринта! – хрипло прошептал Акчура.

Мавзолей в плане выглядел точным повторением второй половины арабской строки.

– Да, видимо… Но где мы сейчас находимся?

– Что это круглое у тебя тут?

Акчура ткнул в рисунок.

– Источник… Ну да – источник Малик-Хана, который…

– Который – озеро! Мы же у озера! Озеро, о-озеро. Спасибо… тебе,

Малик-Хан!

Акчура завертелся в танце: “Озеро, озеро… выход!”, – и его песня волнами мчалась по арабским изгибам лабиринта, крошась на эхо.

– Идем… – торопил Триярский, укладывая обгоревшую рукопись в сумку.

А Акчура все плясал и кружился, расплескивая вокруг свои тяжелые античные руки.

Через пятнадцать минут – в двух шагах от проходной, где только что повесили довольно странный лозунг: “Вечная слава Пролетарию Ивану

Пантелеевичу Изюмину! Ура!” (замазали только “Адочку”), зашевелилась клумба.

Из клумбы выросли две мужские головы.

– Где это мы? Руслан, мы где, а? – спросила первая, щурясь и пьянея от света.

– На Заводе. И как можно скорее должны его покинуть… тихо и без танцев.

– Наркотики? Взрывчатые вещества?

Все тот же невыспавшийся охранник бороздил пальцами бока Триярского.

– Ваш пропуск… Подписанный!

Триярский отколупнул от пачки, выданной Аллунчиком, пару купюр.

– А его где пропуск? – охранник любовно поглядел на Акчуру.

Прошелестело еще несколько купюр.

– Кудаа-а? – зарычал охранник (совсем уже не сонный) на устремившихся к выходу приятелей. – У вас (потряс журналом) написано: “с собой 1 череп.”. Где “череп"?

– Вот – череп! – похлопал себя по голове Триярский, – череп – вот…

– Брателло, такие шутки делать не надо, – обиделся охранник и нажал на кнопку: явилось еще двое. – Этот “череп” по-русски был

“черепаха”. Знаешь, что мне от начальства влетело за этот твой “череп"?

Ткнул пальцем вверх, где белело “Не укради. Моисей”.

– Начальство “Почему?” кричало. Топало. Меня из-за этой твоей

“череп” уволят – ты моих детей кормить станешь?

Вызванные охранники покачали фуражками: Триярский, измазанный и небритый, как кормилец доверия не внушал.

– Так что, – широкоформатно зевнул охранник, – это… в три раза серьезней того, что у вас могло бы не оказаться пропусков.

Триярский заколебался, калькулируя оставшуюся сумму. Не хватало.

– Дайте пока вашу сумку… может у вас там еще и наркотики.

Вырвал сумку; стрекотнула молния.

В сумке на месте обгорелой рукописи лежала живая черепаха.

Площадь перед заводом была пуста – если не считать двух-трех подбрезентовых старушек, торговавших тапочками и карамелью.

И газика, рядом с которым расположилось четверо в американской форме.

– Тихо… Уходим, – прошептал Триярский.

Компания у газика замахала ладонями, загоготала, ринулась вперед.

Сзади загремели заводские ворота. Прямо на Триярского с Акчурой выехала, шпаря синей мигалкой, патрульная машина. Дверца распахнулась:

– В машинку, бистра!

– Хикмат! – бросился к машине Триярский, узнав бывшего коллегу.

– Бистра, ишачий хвост, на заднее… э-э! – торопил Хикмат запрыгивавших на ходу приятелей. – Газуй, красавица!

Машина рванулась; в затемненное стекло было видно, как четверка бросилась обратно к своему газику.

– Жми, красавица, жми! – кричал Хикмат.

“Красавица” за рулем, в платке и блестках, быстро повернулась назад и подмигнула.

– Аллунчик!? – подскочили Триярский и Акчура.

Машина летела, вздрагивала на бетонных ухабах, окатывая мигалкой узкие улицы.

– А я? – раздалось рядом. – Меня, Учитель, вы не узнали?

– Аллунчик… Эль… Что это за карнавал? Вы что, спятили?

– Учитель, – загундосил Эль из-под подозрительного тюрбана с женской брошкой, – никто не спятил. Мы теперь бактрийская самодеятельность.

Я сейчас все подробно расскажу. Как только…

– Подожди, молодой, – повернулся Хикмат, – учись, как надо оперативную обстановку докладывать.

После звонка Триярского Хикмат был неожиданно отстранен от расследования переворота (“И слава Всевышнему…”), и получил два взаимоисключающих задания. Первое – явиться на место происшествия с

“Мерсом”: посмотреть, что и как, и второе – к 5:00 кровь из носу раздобыть “бактрийскую самодеятельность” для концерта в Доме

Толерантности.

Оказалось: месяц назад в прокурорский Дом культуры пришел приказ создать бактрийскую самодеятельность. Пока просматривали личные дела сотрудников в поисках бактрийцев, месяц благополучно истек. Сегодня же сам Областной Правитель о бактрийцах вспомнили и о самодеятельности поинтересовались: чем порадует? Генеральный прокурор и откалбасил: самодеятельность под контролем, радовать готова. Такой вот ишачий хвост…

– А костюмы? – Триярский разглядывал новоявленных бактрийцев.

– Это с Завода, – отозвался Эль. – Монголо-казахи поделились: у них кто-то заболел, а костюмерша бегает с костюмами и матерится.

– По дорожке сообщение о Черноризном поймал, – пояснил Хикмат. -

Почуял, что с тобой там неладное, на Заводе…

– Я в шоке была… Не старый еще, и вдруг – из окна… – вздохнула

Аллунчик.

– Красавица, не отвлекайся на нашу мужскую болтовню, в образ входи.

Кстати, наша уважаемая бактрийская ханум утверждает, что как раз до моего приезда ей звонил кто-то и сказал, что Якуба привезут на суд в

Дом Толерантности.

– Так мы сейчас туда? – спросил Акчура.

– …Летает этот ишачий хвост, что ли?

В боковом зеркальце всплыл знакомый газик.

– Та-ак, эти мужики совсем не в моем вкусе, – скривилась Аллунчик; стрелка спидометра дрогнула и полезла вверх.

– Кто это, Хикмат? – Триярский повернулся назад; газик слегка отстал.

– Полностью не знаю. Появились первый раз, когда Черный Дурбек из окошка себя выбросил. Кто-то болтал: люди Черноризного. Сегодня ты сам видел, какие они его люди… По-моему, у них к тебе тоже какие-то вопросы.

– Один мне сегодня от Черноризного письмо передавал, – сообщил Акчура.

– И к тебе, писатель, тоже… во, как газуют. Сестра, там дровишек в топку еще подбросить нельзя?

Дома за окном склеились в одну серую, стремительную ленту.

– Ишачий хвост, дорогу перекрывают… Жми!

Вылетели на Проспект Ахеменидов, свернули на Клинтона. Пропустив мигалку, оцепление сомкнулось.

– Ура!

– Не уракайте, а переодевайтесь! – скомандовал Хикмат. – Что, я из двух ишачьих хвостов самодеятельность предъявлять буду? Вас все равно без нарядов туда не впустят.

В лобовом стекле зазеленел купол Дома Толерантности.