Текст книги "Ташкентский роман"

Автор книги: Сухбат Афлатуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Старик ничего не ответил, покусал пластмассовыми зубами мундштук погасшей трубки. Потом все же заговорил – бесцветно и нешутливо.

– …Она бросилась прочь, я упустил. Когда опомнился, она провалилась в ночные улицы. Там уже блуждал патруль – с зелеными фонарями, с колотушками из бараньих черепов. Говорят, такая в этом городе традиция, население само наших ребят попросило, сами костюмы с масками принесли. На чем я?..

– Комендантский час, – сухими губами произнесла Лаги.

– Да, наступил комендантский, где-то даже стреляли. Наверное, в воздух – воздух был нашим главным врагом, свободный европейский воздух, при этом такой насыщенный, что всплываешь в нем, как в Мертвом море. Я лихорадочно терял время, носясь во тьме чужого города… По соседней улице кралась патрульная машина, тихо звеня бараньими черепами, – я боялся, что сейчас они встретятся, Луиза и патруль, и все будет кончено. Со мной, с твоим отцом, с Луизой. При мне было оружие – хотя и не полагалось. Я взвел курок. Потом выстрел, совсем рядом. Ты когда-нибудь слышала живой выстрел?

Лаги помотала головой:

– В кино.

– Я не сразу разобрался где. Пустые кишки переулков, направо, еще направо – ее не было, пустота. Совсем рядом патруль, машина – я вмялся в стену, в какую-то подворотню. И увидел – Луизу и его…

– Отца?

– Нет. Дина в то время уже держали в замковом погребе. Хотя в первую секунду я подумал, что это именно Дин. Бред – тот тип был выше… твоего отца и в круглых крысиных очках. Похож – это меня немного сбило. Луиза лежала на потемневшем снегу, а тот возился над ней – кажется, обыскивал…

– Откуда вы все это могли видеть – там же было темно?

– Там было светло, – Б. Л. прикрыл глаза. – Светло как на солнце… Наконец он все-таки нашел у нее какой-то медальон. Или монету; присвистнул вот так и подбросил на ладони… И только тогда увидел меня. Я выстрелил.

(Светло как на солнце… на солнце… солнце…)

– В упор. Он покачнулся. Лизонька, куда ты?!

Она быстро уходила. Обернулась:

– Луизу застрелили вы.

Моцарт, сороковая. Он почти догнал ее, но она не останавливалась.

– Послушай, я все потом объясню… Я старый человек, на нас смотрят.

– Вы убили. Вы.

– Да остановись ты в конце концов, соплячка! Девчонка…

Лаги остановилась – дорожка предательски упиралась в серый забор, за ним тарахтела стройка.

– Кто… тогда?

Они стояли, тяжело дыша, запертые бетонным забором. Б. Л. обнял Лаги – осторожно и одновременно больно, как отец.

– Не я… не я… кто угодно – тот тип, патруль, наконец… она сама! Дин говорил, что она хранила у себя…

Лаги уже ничего не говорила, не отстранялась – только мотала головой.

– Отец знал об этом?

Б. Л. выпустил ее из костлявых объятий, они пошли обратно, оставив за спиной забор, упиравшийся в низкое простудное небо.

– Когда его отпустили из подвала, он уже многого не помнил и не понимал. Не знал немецкий, не любил философию… Помнил, что я его друг, первые дни ходил за мной по пятам как привязанный…

Б. Л. снова остановился, прикрыл уставшие от вспоминания глаза. Что он сейчас видел? Как Дин рассыпает шахматы и долго и внимательно разглядывает каждую фигуру, так, что Б. Л. становится не по себе? Или – как Б. Л. берет с собой еще бледного Дина в гости к замковым буфетчицам – и наутро слышит такой вопрос: «Борис, а как… Луиза?» «А кто это?» – прикидывается Б. Л., внимательно глядя на своего товарища. Насреддин молчит, потом медленно улыбается: «Имя такое красивое – Луиза. Если у меня…»

– Сказал только однажды, что если у него родится дочь – назовет Луизой, а если сын – Борисом.

Лаги молчит; серые вечерние облака, старинные деревья без листвы и цветов. Да, отец выполнил обещание – несмотря на безумное нежелание матери, Лаги была названа Луизой. А потом, через четыре года, должен был родиться маленький Борис, Борис Ходжаев, даже успел родиться…

– А отец помнил, что с ним делали в подвале?.. Нет?

Впереди засветилась рогатая «М» подземки, кровавый светлячок. Воскресная прогулка близилась к финалу.

– Почему ты решила, что это я… стрелял в Луизу? Абсурд какой-то.

Лаги пожала плечами:

– Увидела… Даже не закрывая глаз – увидела ваше тогдашнее лицо, темноту, выстрел. Особенно выстрел. Сколько ей было? Двадцать два? Двадцать два – как мне. Она была в чужом городе – я тоже сейчас в чужом городе. Брошенная – и я… наверное. Да вы не беспокойтесь, Борис дорогой Леонидович, со мной все как надо. У меня есть Султан…

Улыбнулась куда-то в себя. Они стояли в какой-то подворотне, в двух шагах от стеклянной пасти метрополитена.

Лаги шла – между каменной рекой домов и железной рекой машин.

«А что есть у вас, Борис Леонидович? Наверное, ничего. Вы всю жизнь переводили чужие прекрасные мысли, не становясь от этого прекраснее – только больше пили и торопливее старели.

Да, вас оправдывало остроумие. Просыпаюсь я с рассветом, а в кармане ни рубля. Смешно. Но это тоже – чужое. Взяли чужую песню, посмеялись. Вы шутили над словами, над буквами – даже не над людьми: для вас людей уже давно не было. Люди непереводимы… Нельзя их вынимать, как слова, из одного языка и, лишая памяти, родины, детства – перетаскивать в другой. Вы говорили когда-то отцу, что истина рождается в споре. А сами думали, наверное, по-другому: что спорщики и вообще люди – только мешают, что истина рождается там, где нет никаких людей… В темном тоннеле, где движутся слова, имена и буквы. А может, так вы стали думать потом, после выстрела. Да, наверное. Поэтому вам было так светло в той черной подворотне – люди стали вам неинтересны, кровь – скучной. Вы совершили нечаянное жертвоприношение и стали князем слов и имен. Известным переводчиком, перевозчиком образов, бесплотных и чужих. Что помешало вам тогда стать их царем – одним выстрелом в себя?..»

Так – нет, приблизительно так думала Лаги, подходя к толстым колоннам Большого театра. В театре уже горели огни, шевелились кулисы, разогревался оркестр.

Билет ей достал перед отъездом Рафаэль.

А Б. Л. все спускался по тоннелю метрополитена, с бесполезным валидолом под прикушенным языком. Толпа крутила его, а он все хотел остановиться и нащупать где-нибудь чистый воздух. «Ты не права, девочка, все не так».

Наконец он добрался до осклизлой стенки и чуть не упал возле какого-то нищего. Здесь дышалось немного легче, даже слышалась музыка. «Герр Либерзон, ступайте в казарму и переводите своего Кафку, а я больна, и мой турецкий танец ист цу энде».

Что ты, Луиза… Где ты слышишь турецкий танец? Это же сороковая, сороковая симфония. Сороковая – помнишь? Помнишь…

Москва! Как много в тебе света, газа, электричества. Как торопливо твое сердце, как нарядны вечерние реки, в которых глубоководными рыбами плавают огни. А звезды на изумрудных колпачках Кремля, а колдовское мороженое в кафе «Космос»? И, конечно, метрополитен – храм транспорта, подземное лицо столицы. Сколько мрамора, полудрагоценных камней, восторженных мозаик, позолоты! Сколько спешащих тел, сокращающихся мышц, бесконечных зачарованных лиц…

Но – выйдем скорее на поверхность, полюбуемся холодной прелестью весеннего заката. Только спросим напоследок гостя столицы, ленинградца Бориса Леонидовича Либерзона, ветерана войны и члена Общества советско-австрийской дружбы, что он думает о вечерней Москве? Борис Леонидович! Вы нас слышите? Ку-ку!

…Лаги уезжала из Москвы – прикрывшись зеленым зонтиком от мокрого снега.

Теплое утро, середина ташкентского мая.

Листва уже посеребрилась пылью и не режет глаз своей зеленью. Зато столько роз; город пахнет, как магазин «Цветы».

Пока все зачехлено последними сумерками – время полпятого или даже меньше. Только тишина и птицы.

Султан проснулся спокойным и невлажным. Дом еще спал; никто не ходил и не жарил лук. В распахнутом окне сонно зеленел виноградник.

…Султан чихнул и приоткрыл глаза. Над ним, пропитанное утренним светом, склонилось лицо Лаги.

– Прошел год, ровно-ровно год, – сказала Лаги, не замечая пробуждения сына. Она вспоминала, шевеля сонными губами.

«Он будет нашим царем, – говорил тогда Маджус, – царем немногих. Не перебивайте, опа, лучше сидите неподвижно. Итак, год.

У вас, Лаги, будет много забот и даже мужчин – забот, конечно, больше. Мужчин ровно двое – сначала к вам приблизится помощник, потом соблазнитель. Один будет сделан из воздушных шаров, другой – из колышков и тряпок, поэтому лучше не бойтесь их.

А зрительный зал будет глазом ребенка.

В нем станет отражаться время, он будет видеть наш театр насквозь, как будто он стеклянный. Это глаз прирожденного царя, умеющего видеть сквозь лица и руки, сквозь все возможные сочетания лиц и рук…»

Тут Лаги заметила, что Султан уже не спит, но глядит на нее из-под своих маленьких век. С полминуты они просто смотрели друг на друга. Потом где-то вдалеке, над Чиланзаром, весело прогремел гром. «К празднику», – почему-то успела подумать Лаги.

В тот великолепный майский день дождь так и не собрался. Несколько осторожных капель брезгливо ощупали пыльную листву. И все.

А потом прошло еще двадцать четыре года.

Две машины, с музыкантами и с телевидением, прибыли вместе, едва не столкнувшись. В переулке уже толпились небрежно припаркованные «Волги», несколько «Нексий» и «Запорожец», почти подпиравший кривую глиняную стену.

Вылезали тоже одновременно: трогая друг друга локтями, футлярами, коробками-шнурами. К прибывшим уже устремлялся распорядитель свадьбы, даже несколько распорядителей и пара советчиков с родственниками. Шаркали калоши, кипела беседа, на асфальт летели плевки. Телевизионщики зажигали слезоточивые огни, размечали пространство шнурами и окуривали сигаретами «Хон». Музыканты, опоздавшие сильнее, не курили, а ставили микрофоны («Раз, раз, бир, икки, раз») и расчехляли инструменты. Паренек с консерваторскими руками натирал канифолью смычок гиджака.

Тут выбило пробки. Распорядители ушли спасать дело; женщины на темной кухне замерли над салатом, разочарованно закричали дети. Но во дворе, где белели столы, было все видно. Заблудившееся пятно заката охватило один из почетных столов: блеснула тонкая оправа, заиграла перламутром седина. Старушка улыбнулась и посмотрела в свежее небо. Разумеется, она была иностранкой.

Снова загорелся свет, застучали ножи, залязгали вилки. Мужчина с микрофоном еще раз произнес считалочку, и музыканты заиграли.

Марта поморщилась – стол, куда ее усадили, стоял недалеко от колонок. Помочила губы в горьковатом чае. Ужас. Ужас. В каждом ухе по оркестру. Законопатиться ватой?

Гости тем временем наслаждались чаем, лузгали горный миндаль и смотрели на танцовщицу. Та кружилась между столами, отражаясь в чайниках и чашках. Кисти рук нетерпеливо и ловко ласкали пыльный воздух. Ей стали давать деньги – в основном сиреневые сотенки, – и она ловко сооружала из них веера, обмахивая и соблазняя кого-то невидимого. Проплывая мимо музыкантов, она освобождалась от денег; музыканты добавляли старания, фрау Марта закладывала очередной жгутик в свое старческое ухо.

Музыка кончилась; сквозь лабиринт столов к Марте пробирался телевизионщик.

Ослепляемая софитами, Марта в который раз бормотала о своей любви к этой древней и гостеприимной земле. От спешно проглоченной самсы разгоралась изжога; кроме того, Марте некстати вспомнился рассказ покойного Доктора о том, как один раз в узбекской пустыне на него налетела местная телешайка. Рассказ был забавен – ее первый муж вообще был рассказчиком. А? Нет, она слушает… Повторить про любовь к земле?

Марта повторяет, вслушиваясь в перевод. Нет, Доктору было легче – он знал русский как свои пять пальцев. Хотя для той части своей работы, в которую он ее не слишком посвящал, знание русского было… Забудем.

«Я полагаю, у вашей культуры имеются большие перспективы», – хрипло закончила Марта, ненавидя свое телевизионное косноязычие.

С ней бодро согласились.

«Тех двоих снимем позже, – командовала картавая телевизионщица, – пока поснимайте пляски». «Только и снимаем, – шепотом огрызался старик оператор, – только и снимаем – то пляски, то гробницы, то опять пляски с гробницами… Скоро все сами запляшем и сдохнем». Стал снимать танцовщицу – музыка заиграла снова.

«Интересно, кто эти двое, кого они собираются снимать?» – думала Марта, маневрируя вилкой между крупно нарезанным луком помидорного салата.

Марта прикрыла глаза, вспоминая начало – то ли этой свадьбы, то ли другого праздника. Все торжества, по которым она здесь ходила как призрак, давно слепились в какой-то бракованный калейдоскоп.

…Разноцветные тряпочки на чинарах теребит ветер, пахнущий бараньим жиром и кока-колой. Продавцы свистулек дуют в своих осликов, дракончиков, химер; их перекрикивают торговцы боярышником, сухим перцем и шафрановой пылью. Любительницы абсента вылезают из своих пещер, щурясь от солнца и сплевывая на дорогу, обсыпанную карнавальным мусором, обгорелыми страницами Фадеева (ритуальной жертвы последнего Дня библиотекаря), ракушками лузганого арахиса. Золотозубые матери с младенцами, завернутыми в дешевые пеленки. Мужчины дуют в длинные, до неба, карнаи, выдувая мыльные пузыри восторга…

Новый взрыв смеха заставил Марту приоткрыть глаза. Какие-то молодые люди, двое, с обморочными улыбками топтались на подиуме и дергали руками в такт музыке – гости от души смеялись.

– Почему смешно? – поинтересовалась Марта.

– Танец свидетелей… Цойгентанц. Они исполняют этот танец уже минут пятнадцать, а музыканты все не прекращают игру.

Она не поняла, свидетелей чего заставляют так долго танцевать.

Султан перешел на немецкий:

– В киндергартене я разучивал песенку: «Мы можем танцевать около рождественской ели целых полчаса…»

Марта улыбнулась. «Свидетельский танец». Все мы плясуны перед Богом, от Заратустры до Давида. Остальное – болтовня и старость. «А кто по дряхлости не может танцевать, пусть будет сказителем мифов», – как говорил старик Платон. Не пора ли, фрау Марта, приступить к мифам – семьдесят, самый возраст. Нет, спасибо, сказителей здесь хватает без нее, решила она, глядя на стол с белобородыми жрецами в тюбетейках. Позади этого стола, в тени, как раз проходили отплясавшие свидетели.

Марта протерла очки и принялась рассматривать жениха с невестой. Они сидели недалеко, на фоне ковра, по которому в виде двух колец мигали елочные лампочки. Рядом поблескивало ведро с розами.

Жених моргал; невеста сидела, как и полагалось, глазами в стол – оба старались показать смущение. Перед ними белел монументальный торт, украшенный сомнительной кондитерской флорой.

Потом их стало не видно: объявили общий танец, и пространство перед новобрачными заполнилось прыгающей молодежью; между ними, извиваясь, кружилась золотистая танцовщица.

Наконец и этот танец был завершен; ведущий свадьбы поправил галстук на волосатой шее и заговорил о почетных гостях, «присутствующих среди нас».

– Фрау Блютнер, сейчас вас попросят сказать тост…

– Мне? Нет… не сейчас. Мне нужно подготовиться, передайте им, пожалуйста.

Передали. Ведущий, не прерываясь, чиркнул в своем блокнотике и заговорил о дружбе народов – знаете, простой человеческой дружбе…

– Разрешите предоставить слово нашему дорогому гостю из Израиля!

Прежде чем было названо имя, из-за соседнего стола поднялся упитанный мужчина, спрятал зубочистку в карман и профессионально поклонился.

Артурик.

Да, Марта узнала. В ее кабинете стояла фотография Доктора на Маджнун-кале за пару месяцев до. Именно в тот день их терзало местное телевидение – Доктор, потея двойным подбородком, что-то объяснял, а рядом с ним, в полупрофиль, стоял эстетический юноша и внимал. Доктор как-то назвал Марте его имя – Артур, второй слог под ударением, – за мальчиком числилась одна история… Эта – последняя – фотография Доктора была вставлена в ореховую рамку, с нее регулярно смахивали пыль. Хотя Марте иногда казалось, что причиной такой заботы был даже не сам Доктор, а этот юноша – уже не Ромео, но еще не Гамлет, обещание золотой середины.

Марта глядела на дорогого гостя из Израиля. Обещание не сбылось. Сатир. Жирок балетного пенсионера. Лицо в авоське морщинок, особенно когда улыбается. Законспирированные под прическу проплешины. Говорит тост, посмеиваясь, дирижируя кусочком лепешки. Стих, придуманный для новобрачных; Марта поняла только рифму «брака – собака». Или «драка»? По израильскому обычаю дарит молодым монетку. Все едят и аплодируют.

– Этот человек был знаком с моим мужем.

– С профессором Брайзахером?

– Причем здесь… С первым мужем.

С Доктором.

Принесли шурву; колечки жира подрагивали в такт музыке. Проглотив еще одну желудочную пилюлю, Марта зачерпнула жир.

Артурик усердно причесывался, склонившись над зеркальцем теле-«рафика». Телевизионщики ждали: кто хрустел виноградными косточками, кто отмахивался от осы.

Наконец прическа была завершена, какие-то колышки и шнурки, торчавшие из карманов Артурика, спрятаны; галстук со свежим пятнышком жира элегантно поправлен.

Телевизионщица обошла Артурика:

– Молодчиночка… Начнем.

Но вместо этого все вдруг подняли головы – в небе вспыхнули зеленые звезды, потом гром. «Салют!» – закричали дети и, танцуя, улетели на улицу.

– Сегодня… праздник? – спросил Артурик, чувствуя, как с каждой секундой расползается его прическа.

– День поминовения и почестей.

– Что?

– День Победы.

– А… Забыл, поздравляю… Это значительно. Надо будет упомянуть к слову.

И упомянул довольно удачно, рассказывая в интервью об Израиле.

Потом Марта разговорилась с Артуриком – он вполне мило болтал по-немецки. Нет, он не еврей – просто по иронии судьбы оказался в Израиле. Приехал в девяносто пятом на похороны друга (был такой замечательный человек, Рафаэль) и остался. Неожиданное притяжение земли, опьянение историей. Чтобы чувствовать, необязательно стать евреем. Например, видел одного вполне чистокровного немца…

– Извините, господин Афлатулин, вы ведь когда-то работали на телевидении? – (Взгляд Артурика стал напряженным.) – Вы встречали моего мужа, доктора Блютнера – у меня сохранилась фотография, вы рядом с ним…

– Фотография? Да, конечно – конечно встречал. Я его и в Израиле пару раз видел – он меня узнавал…

Марта внимательно посмотрела на улыбку Артурика.

– Доктор Блютнер умер более двадцати лет назад.

– Правда… Жаль. Значит, это был другой Доктор.

Приторно извинившись, Артурик ушел курить.

Курилка образовалась около ворот, где на пыльном сквозняке шевелился жасмин. Курили не все – кто-то просто отдыхал от танцев и еды. Темно, три-четыре никотиновых огонька.

Подходя, Артурик понял, что говорили о нем. Остановился, прислушался; перед самым лицом маячили темные листья и белесые цветы.

– Это не старость – я тебе говорю, у него вблизи на лице грим.

– А живот, а залысины? Мы просто не любим смотреть, как стареют наши актеры.

Артурик откашлялся и с холодным выражением лица прошествовал мимо. В переулке, куда он вышел, пахло ночной землей; мигал фонарь. Набил трубку табаком, но вдохновение курить исчезло. Да, постарел. И… кто его помнит? Прозябает в Иерусалиме, один в четырех стенах плача.

Вдруг все стихло – музыка, курильщики, шелест запутавшихся в проводах воздушных змеев.

Приближались шаги, в переулок входили двое. Женщина несла сирень; мужчина держал в руках собаку. Собственно, они были пока только силуэтами, без электрического света на лицах. Но Артурик узнал. Он помнил женские шаги. Забывал лица, родинки и запястья любимых; фотографировал и все равно забывал. Осциллограф памяти сохранял только удары ног о землю.

Артурик бежал во двор. Его снова ударило поющей волной. Холодный страх гнал Артурика мимо ритмично жующих лиц, в темноту, в темноту, в дом.

…Почти никто не заметил, как во двор в синем плаще вошла невысокая женщина предосеннего возраста – гости были погружены в еду и беседу. Только Марта, улыбаясь, поднялась со своего места – улыбнулась и пришедшая; так они стояли, разделенные стеной танца. Наконец возникла арка; женщины подошли друг к другу, поздоровались и обнялись, не помяв сирени.

Артурик заперся в маленькой комнатке с зеркалом, курпачой и черно-белым фотопортретом с разноцветной ретушью. Зажег настольную лампу с пропавшим без вести абажуром. Следовало предпринять…

Прямо перед зеркалом коробка, заглянул. Торт, покрытый белым липким кремом. Артурик обрадовался ему. Подмигнув зеркалу, принялся за дело.

Свадьба была ловушкой, это он понял сразу. Его давно собирались жестоко женить, почти с самого детства. До сих пор ото всех уходил, как лиса, проглатывая очередной прогорклый колобок. Уйдет и сейчас, незаметным – по крайней мере, неузнанным. Артурик скорчился перед зеркалом – освещение было снизу, полосами, – лицо пугало само себя. Зачерпнул пальцем тортовый крем, мазнул по щеке. Еще раз. Теперь по другой. В зеркале постепенно появлялся клоун – клоун-колдун, привлеченный из-под земли запахом плова и водки.

Через пять минут работа была закончена. Облысевший торт Артурик быстро и шумно съел. Чтобы его не распознали по одежде, он снял ее и спрятал за зеркало, а голову замотал майкой, как чалмой. Постояв так с минуту, Артурик снова достал скомканный пиджак, добыл из него деньги и паспорт. Застыл, разглядывая свое лишенное карманов тело. Потом, вздохнув, засунул паспорт в трусы, там сразу сделалось зябко; деньги пришлось положить в рот. Это принесло некоторое удовлетворение – деформированные щеки маскировали еще больше. Истекая слюной от горько-соленых ассигнаций и кисловатой мелочи, преображенный Артурик приготовился к бегству. Наверху, над потолком, что-то загремело.

«Нахам[19]19
  Не я (санскр.).


[Закрыть], – прошептал безумный, думая, что говорит на иврите. – Нахам».

Салют возобновился совсем близко, гости запрокидывали лица и щурились от новых взрывов света.

Марта завтра улетала. В этом городе ей оставалось выяснить только две вещи. Она нашла глазами Лаги – та сидела на месте исчезнувшего израильтянина. Рядом сидел ее муж и медленно ел плов, улыбаясь в небо жующим ртом.

– А почему мать зовут Лаги? – спросила Марта.

– Она сама не знает. Имя сочинила бабушка и умерла, ничего не объяснив. Я думаю, это имя ничего не значит.

– Нет… – тихо сказала Марта. – Оно значит. Ты потом поймешь.

Небо снова загорелось.

Султан вспомнил фейерверк на празднике пива в Зальцбурге, второй год магистратуры. Сопровождали профессора Брайзахера он и еще несколько человек. Профессор захмелел и, злоупотребляя отсутствием Марты, рассказывал о своих приключениях с мужчинами. Его слушали молча, пряча улыбки в безразмерные кружки: кроме Султана, пиво пили все. Потом герр Брайзахер лениво повернул к Султану свое ученое лицо с кусочком картофельного чипса на губе. Он в молодости скоротечно дружил с одним узбеком, да. «Член какой-то секты – под брюками сплошные рубцы и шрамы. Самоувечье. Представляете? Вы слышали о таких сектах у себя на родине, Султан?»

…Султан обернулся. Свеча свадьбы постепенно догорала: музыканты играли медленнее; на остывшем бетоне танцевали только трое – мать, фрау Марта и золотая танцовщица. Завтра новый день, новый поиск работы. Деньги, собранные за три австрийских года, на исходе. Роман…

«Султан, я немного за вами шпионю – вы что-то тайно пишете. Как оно называется? (Этот разговор с Брайзахером происходил уже в Вене.) Так нечестно, вы опять молчите – я показывал вам свой сборник хайку, мой юношеский сборник, а вы пишете под пологом ночи и делаете из этого секрет… Обещаю, что не нажалуюсь вашей строгой наставнице – ну?»

«Украшение жизни? Уже запахло Голливудом. Decoration of Life. Пошло, как гамбургер. Переназовите как-нибудь… Кстати, о чем это ваше… ваш?..»

«Об украшении жизни, господин профессор. О тщете имен и названий – и невозможности их поменять по прихоти или похоти. Роман о ваших собственных снах, господин профессор, похожих на плохой голливудский киногамбургер, – но, поверьте, они лучше вашей яви, сонных конференций и ночных пабов с уютными клозетами. Это роман о прошлом – прошлое всегда красиво. Ташкентский роман… О высоком кудрявом немце на фоне неба, на фоне мечети в снегу, на фоне сбывшихся шуток и недовыполненных пророчеств. О связи далеких людей, о духовном коммунизме – если вам это о чем-то говорит. Мне это не говорит ни о чем – но это выше меня и вашей вечно уместной усмешки».

Нет, он не ответил ему так – просто снова замолчал. И следил, как Брайзахер шевелит губами, приоткрывает рот с глянцевым, весело скачущим языком, – и слегка вздрагивал лишь при произнесении своего имени…

– Султан! Подойди сюда…

Он повернулся – зов был от Лаги. Она сидела с Мартой – вокруг все хрустели и брызгали гемофилическим арбузом. «Откуда арбуз – ведь только май?»

Салют ударил совсем близко – так что с крыши посыпались пыль и листья. И погас свет – теперь уже везде, и по соседству, и во всей махалле…

– Султан!

Это был непривычный салют. Вместо мгновенных трехцветных звезд на небе проступало долгое золотистое пятно. Лишенные громкости и света музыканты начали собираться, только паренек на гиджаке водил и водил смычком по шершавой струне, словно и струна, и смычок не имели конца. Пятно между тем рассыпалось, и на свадебный двор стали опускаться…

…маленькие свечи, прикрепленные к парашютикам. Одни гасли в воздухе, другие на земле. У большинства же парашютик при приземлении ловко превращался в подсвечник с липучкой – и скоро весь двор стал похож на горящий именинный торт, испеченный в честь какого-то сверхдолгожителя.

Гости – а их оказалось уже не так много – сидели удивленно; дети спали кто где, улыбаясь прибытию сна. На секунду осветился какой-то нелепый призрак в снежной маске и чалме, бегущий голяком через двор, но никто не испугался, а может, и не увидел; в глазах у каждого плыли огоньки. Гнусавый смычок наконец доиграл – было слышно, как уезжает машина с музыкантами; гиджакист остался.

Обходя падающие свечи, Султан подошел к матери.

Говорила Марта:

– …Необычные обстоятельства его зачатия и рождения…

Лаги, не перебивая ее, повернулась к сыну:

– Султан, вон за тем столом сидит твой дедушка, подойди к нему – расспроси о здоровье и посмотри, как у него с едой.

– Опа, я полагал, что он давно… вафот этганлар?

Лаги сняла две свечки, приземлившиеся ей на плечо и рукав, смахнула застывающие капли воска:

– Ты же видишь, какая свадьба… В такие праздники все живы – и уснувшие, и бодрствующие… иди, мне пока нельзя.

И положила в рот сыну медовый кусочек арбуза.

Старик, на которого указала мать, сидел недалеко от стола белобородых и что-то писал прямо на скатерти. Увидев Султана, попросил принести хлеб и бумагу. Султан схватил первую же лепешку, снял с нее свечу и достал из кармана венский блокнот. Старик выглядел довольным – поцеловав хлеб, приступил к трапезе. Так они молчали минут пять, пока дед не поднял ладони:

– Спасибо. То, что я сейчас от тебя услышал, было хорошо. Остальное решай сам. Может быть, скоро я научу тебя летать. Трофейный велосипед подарите первому, кто попросит. Передай матери, чтобы омыла сундук с книжной ветошью.

– Вы не примете мать? – Он заметил, что старик его не слышит. Спохватился: – Как ваше здоровье?

Молчание. Дед прожевал лепешку и попрощался:

– Иди. То, что тебе удалось узнать про меня в Вене, стоило тебе слишком много времени. А то, что требует много времени, не бывает истинным… Чаще беседуй с собственной памятью – в ней уже есть все, что нужно человеку.

– Беседовать с памятью?

– Знаешь, как по-немецки будет «вспомнить», «воспоминание»? – Откашлялся. – Dies Werden stellt eine trage Bewegung und Aufeinanderfolge von Geistern dar, eine Galerie von Bildern, deren jedes, mit dem vollstandigen Reichtume des Geistes ausgestattet, eben darum sich so trage bewegt, weil das Selbst diesen ganzen Reichtum seiner Substanz zu durchdringen und zu verdauen hat[20]20
  Это становление воспроизводит некоторое медлительное движение и последовательный ряд духов, некоторую галерею образов, из коих каждый, будучи наделен полным богатством духа, именно потому движется так медлительно, что самость должна пробиться сквозь все это богатство своей субстанции и переварить его.


[Закрыть]. Пробиться сквозь богатство… Только не бери эпиграфом. Иди к молодежи, мне нечему тебя больше научить. Праздник…

Свечи перестали падать, странное напутствие Гегеля, выложенное арбузными семечками на скатерти, покрылось темнотой.

– Я подошел к нему.

– Что он сказал?

– Идти к молодежи.

– Иди к ней – смотри, сколько собралось друзей… Фрау Марта, так что это был за чай у Доктора – неужели там была отрава?.. Иди, Султан, тебя ждут.

В конце двора, рядом с горкой дров для плова стоял щербатый забор и горело больше всего свечей. Подойдя, Султан нашел трех собеседников, испортивших Артурику желание курить, – Вадима, Санджара, Евгения; их тайные имена Султан вспомнил не сразу. Троица вдумчиво допивала кагор. Позади них в широкие прорези забора были видны другие ташкентские лица – веселые, шепчущие, полные смеха, заглядывающие в странный двор, усыпанный огнями. Л. М., Галия, Манс, Тима Шакиров, «Винаяка», Азиз, [email protected], Лейла, Влад И., Саид, Неля, Цвет Нашей Молодежи, кто-то еще. Султан приветствовал их взмахом руки.

– Come on, King of the Juice!

– Мы уже затоптались.

– Это та свадьба, которую решил на финал романа?

– А почему свадьба, а не Новый год, как ты хотел?.. А что ты там делал, между пустыми столами?

– Искал эпиграф.

– Нашел?

– Это становление воспроизводит некоторое медлительное движение и последовательный ряд духов… Той темноте за окнами угодный. Идемте, я готов.

Напоследок он повернулся во двор.

Свадьба рассосалась; старухи с тазами подбирали свечи и относили их ближе к новобрачным – те сидели, как и раньше, в невидимом гипсе. Одна особенно старушья старуха сняла свечку с бутылки кагора и потрепала Султана по плечу.

– Буви-жон? Бабушка? Откуда вы тут? Вы же…

– Жива, конечно. Старая гвардия нос не вешает. Это же внучка моя сегодня невеста – как я дома буду, сам посуди.

– Внучка…

– Твоего дяди Хасана дочка – московского Хасана, помнишь, он тебя рисовал краской и еще туфли подарил? Нехорошо родную кровь забывать, даже ученым людям такой грех не прощается.

– Как ваше здоровье…

– Да как ты меня исцелил перед отъездом, все не жалуюсь. Зря ты бросил людей лечить – большие бы деньги имел, уважение. Маджус до сих пор лечит – и сам сыт, и мечеть построил, министры его знают. А был простой оборванец, звездам поклонялся. Как пещеры бетоном залили, так сразу за ум взялся. За ум…

– Буви-жон… Вы привет ему передавайте, Маджусу-аке. Скажите, что ему уже недолго так мучиться. Бабушка!

Старуха глазами еще была с Султаном, но дуплистый рот уже бормотал свое, хлопотливое: «Песней проговориться легче… конечно…» И, погладив внука по щеке, ушла в глубь двора. Султан видел, как она прошла мимо стола, за которым он только что разговаривал с дедом. Тот сидел в позе писца; перед ним на коленях стояла Лаги и шевелила губами. Старик глядел вдаль и согласно кивал – на этот раз им никто не мешал.

– Султан!

Да, он идет.

Он провел ладонью по забору, пытаясь определить на ощупь породу дерева. Странно, это была сосна. Помахав на прощание свадебному двору, Султан вошел в небольшую рощу из сосен и чинар с выбеленными известью стволами. Там, на траве, уже находились те, кто ждал продолжения.