355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сухбат Афлатуни » Ташкентский роман » Текст книги (страница 7)
Ташкентский роман
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 05:32

Текст книги "Ташкентский роман"


Автор книги: Сухбат Афлатуни



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Потом комната поплыла и покатилась, как детский аттракцион… Лаги снова показалось, что над ними кто-то ходит, но это уже было смешно и сладковато. Артурик оказался совсем рядом; Лаги снова увидела его мягкие плечи, потом трогательный пупок и каштановую дорожку вниз, на этот раз с продолжением. Артурик склонился над ней, влажно целовал ниже лопатки, уговаривал ничего не бояться, он с ней. А она не боялась – просто отупела от спиртного и пустоты, как тогда, в горах, когда Юсуф бестолково наваливался на нее, что-то пытался, путался…

Заголосил звонок.

Артурик, бедный Артурик зарычал «шайсе!» – пришли друзья. Выскочил во двор, подпрыгивая в одной брючине. Лаги в который раз стала натягивать кримпленовое платье – свою лягушачью кожу.

Пространство комнаты загромоздили руки, спины, ноги, жующие и поющие рты. Какая-то добрая блондинка тут же стала учить разбуженную Юлдуз английскому языку; художник в пестром свитере просил безнадежно захмелевшую Лаги попозировать завтра; Лаги вяло отказывалась и объясняла, что ее уже сфотографировали.

Гости как-то мастерски оттеснили ее от Артурика, отгородили шаткой колоннадой своих новогодних тел. Сквозь нее временами проглядывало то лицо Артурика с налипшей на лбу каштановой прядкой, то его рука с шампанским, то его же ступня в потертом красном носке. А совсем уже утром полудремлющая Лаги заметила, как к Артурику спустилась какая-то плотная дама в вязаном костюме, пристроилась рядом и полуобняла. Потом их снова заслонили телами (кто-то еще танцевал под телевизор)… В мелькнувший прозор Лаги видела, как дама шепчет в запрокинутое усталое лицо Артурика, целует ему ухо и пробирается свободной от рюмки рукой куда-то… А он смотрит пустыми улыбающимися глазами в потолок и подсвистывает телевизору.

Лаги сковывает страшная усталость; она, не шевелясь, наблюдает сквозь полуприкрытые окаменевшие веки, как эти двое – дамочка, уткнувшись взглядом в пол, будто что-то обронила, и Артурик, все так же устало и насмешливо разглядывая потолок, – выходят из комнаты во двор… «Я свою соперницу увезу на мельницу», – вяло думает Лаги. Вот они появились в полутемном окне; Артурик быстро закуривает, тетка жестикулирует, смеется и мешает… Вот они осматривают двор, Артурик гасит сигарету о виноградную лозу, уверенно показывает в глубину двора… Они идут в сарай и исчезают в сумраке.

Почему-то боясь шевельнуться, Лаги представляет, как Артурик, чертыхаясь, корежится в сарайчике между книжным сундуком, пауками, ржавым велосипедом и этой, в вязаной кофточке – или уже… не в кофточке. Жалость к своему несбывшемуся любовнику, рабу безумных женщин, настолько обжигает и душит – горючая жалость к утонченному телу в ссадинах, ржавчине (сундук!), синяках и нечаянно раздавленном пауке на голом бедре… Почти протрезвев, очумев от этой жалости, Лаги поднимается, берет курпачу и, не чувствуя ничьих взглядов, плетется во двор, в сарай, – по дороге подумав, что это маленькая курпача и ее им не хватит прикрыть и сундук, и велосипед…

Лаги постучалась в сарай: «Изьните… Я тут, изьните, принесла мягкое…» Внутри тишина, дверь не заперта. Посчитав до десяти, Лаги заглянула. В сарае было пусто. Зашла, села на сундук – железо показалось обжигающе-холодным. Куда они все пропали?

Новый год посмеялся над ней. Лаги поковыряла указательным пальцем во рту и выудила длинный каштановый волос Артурика – когда он туда попал? Размотала волос, провела им по щеке. Попыталась вспомнить Артурика, вытянуть из трясины праздника пару минут, где действительно были и губы, и слова, его запястья. Нет – память, привыкшая к книгам, не удержала, не смогла сохранить живого человека и подсовывала ей вместо Артурика какую-то тряпичную куклу, пахнущую куревом и винегретом.

Лаги откинулась на гвоздистую стену за сундуком и впала в какое-то горько-соленое забытье.

…Аккуратно положив волос Артурика на сундук, Лаги вышла из сарая. Сколько она там дремала? Ныл локоть, солнце нового года щипало глаза. Судя по тишине, гости ушли – и Лаги сонно остановилась возле надписи во всю стену забора, которую кто-то из них вывел бычком, а может, двумя.

«Спасибо хозяйке – уходим как зайки».

Поверх последнего слова было исправлено помадой: «как зюзики». И все.

– Лаги-опа!

Лаги обернулась. Возле полусгнивших кустиков ночной красавицы стояла Юлдуз. Одной рукой она прижимала к себе спящего Султана, другой – рыжего Мурзика, бодрствующего и потому не очень счастливого. Девочка отпустила кота:

– Лаги-опа… Теперь – дальше тишина, да?

Чашечка кофе, к которой Доктор ежеминутно припадал старческими губами, давно иссякла. В гуще беседы в пещеру, молча поклонившись, вполз монах-чайханщик и забрал чашку. Вместо нее он поставил между собеседниками две пиалки и грязный фарфоровый чайник с протезным жестяным носиком и крышкой на осклизлой веревочке.

Следом за монахом в пещеру забежала золотистая собачка, но лаять не стала, задумалась.

«Кавьям аликхас?»[17]17
  Написал стихотворение? (санскр.)


[Закрыть]
– не разжимая губ, осведомился монах у Доктора. Тот изобразил отрицание. Долив хлопкового масла в светильник, монах вышел. Следом выбежала и собака: цоп-цоп-цоп.

– На чем мы остановились, Юсуф? Как после ранения под Кёнигсбергом я оказался в китайском Туркестане? Да, нас прервали. Кстати, не обижайтесь на черного чайханщика: прерывать – его ремесло… Постойте, не пейте без меня.

…Что мне было делать, Юсуф? Я обчистил этого мертвого солдатика – я же его и схоронил. Его русская шинель пришлась мне впору, она была даже красивее немецкой – нашей только детей в кино пугать. Кроме того, я обнаружил у него в подкладке мешочек с полуистлевшим листком – я знал русские буквы и догадался, что это молитва. Сел на корточки перед холмиком и прочитал листочек медленно, по слогам. Что мне было делать? Я пытался спастись через этот маскарад, на мне было одеяние русского солдата, но я не знал ничего по-русски, кроме букв. При первой же проверке меня ждал расстрел.

И, знаете, ночью этот солдатик побывал в моем сне. Сдержанно поблагодарил за доброе погребение и пообещал за две-три ночи обучить русскому языку… Вообще-то последующий опыт научил меня не слишком полагаться на обещания русских, но на мистическом уровне они надежны как никто.

Через неделю я наполнился русским языком, вжился, врос в украденную шинель и почувствовал любовь к Пушкину. У Лукоморья дуб зеленый, да?

– Зеленый, – хрипло подтвердил Юсуф.

У входа в пещерку стоял чайханщик, укоризненно глядя на Доктора.

– Дальше… Я тайно пересек Польшу, русская шинель и язык спасали. А в Германии во мне заподозрили дезертира – русским быть, как оказалось, не всегда удобно. И я расстался с маскарадом и стал просто Никто. Беженец, фрагмент разбомбленного пейзажа. Таким глубоким Никто, что меня пару раз даже приняли за еврея. Пейте чай.

…Я обыскал Прагу – моей любимой там не было. Город прекрасно сохранился; барокко вообще до отвращения живучий стиль, ничем не проймешь. Но ее нигде не было – общие знакомые, а их уцелело меньше, чем зданий, только пожимали худыми плечами. Ее отца отправили в сорок четвертом в лагерь – кстати, в том же лагере погиб Хаим Брайзахер, дедушка нашего Артура.

Наконец я оказался в том самом австрийском городке. Чаю? Ну, Юсуф, где ваше восточное гостеприимство – это ведь вы должны меня пичкать чаем, не так ли?.. Да, я набрел на этот городок – еще более нетронутый, чем Прага, не говоря уже о бедном Кёнигсберге… А жаль. Я бы раздраконил тот замок, лишенный стиля и мысли и потому влюблявший в себя все три оккупационные власти – прусскую, русскую, амери… И все устраивали в нем свою комендатуру и, даже ничего не переделывая в обстановке, тут же бежали мочиться в те же сортиры и лапать тех же буфетчиц – отчего они к концу войны сделались… как это? Полиглотками! Я переспал с одной из них, и случайно выяснилось, что та, которую искал, – она была в этом городе. Юсуф! Да вы меня не слушаете…

Он и не слушал.

Он видел уютный город с морковными башенками, под которыми круглый год справляли Рождество. Видел реку цвета ртути, с маленькой удаляющейся лодкой (двое и зверь); часы на рыночной площади, выполненные, как врал путеводитель, внучатым племянником Нострадамуса, известным часовщиком. Видел замок, в подвале которого ставили эксперименты над людьми.

Еще видел, как над городом взлетел, легко управляя хрустальными крыльями, самаркандский солдат, в одну ночь ставший поэтом, знатоком немецкого, философом, отступником, ангелом. Как летел он, не догадываясь о расплате, над снежным городом, где умных девочек звали Мартами, а самых красивых…

– …И я заметил ее издали, сквозь сумерки и снег. Наступал комендантский час, вокруг нее кружился какой-то русский – длинный, медленный, отличная мишень, будь у меня пистолет. Я приблизился сзади. Долговязый хватал ее за руки, всучивал какой-то сверток, она противилась, дрожала и гнулась, как стебель, под его медвежьим нахрапом. Я должен был накинуться со спины и задушить его, просто налететь и задушить – я же хирург, в конце концов. И тут я услышал, она попросила его «перевести Кафку». Кафку! Почему? Неожиданно, абсурд. Мне надо было его убить, а я вместо этого задумался. Признаюсь, сбил меня еще один факт: на городских часах зазвучала музыка, такая светленькая – трам-там-та-рам… Я застыл – это была музыка комендантского часа, в девять…

Доктор кивал. Он сидел, прикрыв глаза и дирижируя в такт слышным ему одному колокольным аккордам, тоника, доминанта… Потом резко хлопнул себя по лбу:

– Я упустил их, Юсуф! Тех двоих – я упустил.

– Выстрел. Еще.

Я очнулся. Бежать – где они? Пустые кишки переулков, направо, потом еще направо – их не было, пустота, ночь. Куда они могли деться? Я лихорадочно терял время, кружась во тьме чужого города… Мимо домов, набитых тихими испуганными людьми, коротающими комендантскую вечность. В какой-то особенно гадкой подворотне споткнулся обо что-то скрюченное, упал на него… На нее.

– Это была?.. – Юсуф сморгнул колючую слезу.

– Это была она.

Доктор не спеша подлил себе чаю, достал из кармана замусоленный кубик сахара, гигиенически подув, бросил в пиалку.

– Как врач, я констатировал смерть. Как влюбленный, я не верил врачу… и одновременно хотел уйти вслед за ней, поскольку иные пути мне казались обрубленными… Как солдат, я обыскал ее тело. И нашел то, что должно было примирить любовника и врача, жизнь и все остальное. Вот. – На ладони Доктора темнел зеленоватый кружок. – Можете взглянуть.

Кружок оказался в пальцах Юсуфа. На ощупь – монета, поднес к светильнику – пять копеек, тысяча девятьсот сорок, последняя цифра неразборчиво, веночек из костлявых колосков. Юсуф вопросительно посмотрел на Доктора. Повернул монету орлом – наизусть знакомый герб выглядел странновато: венок напоминал крылья, земной шар – лицо, даже морду; все вместе было похоже на какую-то птицу или дракона.

Безо всяких объяснений Блютнер протянул руку за монеткой. Протянул неудачно – когда Юсуф опускал пятак в докторскую ладонь, случилась заминка, неловкость, монета упала и побежала в темноту.

Доктор сосредоточенно взял светильник и стал медленно водить им над полом. Пятак нашелся быстро, но Доктор не торопился подбирать его, склонился над ним, как над археологическим чудом. Наконец он поднял серое окаменевшее лицо; «Что ж… Диагноз понятен». Жестом подозвал к себе. Для чего? Для того, чтобы Юсуф, согнувшись, еще раз взглянул на монетку?

Монета лежала орлом (драконом?) вверх.

– Решка означала смерть, орел – ее отсрочку. Так я тогда решил в темноте замкового городка. Я подул на коченеющие пальцы и подбросил монетку, соображая, как мне придется убить себя, если выпадет решка. Повеситься на руинах городского цирка? Броситься с ратуши под музыку «Мальчик резвый, кудрявый»? Нет, я не верил в решку. И выпал дракон.

Снег возле упавшей монеты стремительно таял; что снег! – весь город рассеивался, как неудачный сон… Под снегом оказался песок; за осевшими барочными декорациями – прямые линии пустыни, царство исконной геометрии с островками скудной ботаники… Передо мной, скрючившись, валялась больная туземка, похожая на поверженную каменную бабу. Я лечил ее, бедную пустынную женщину, я говорил с ней на латыни, хотя уже знал местный язык, – ее родня у меня за спиной молчала, лишь изредка повторяя на свой лад особенно магически звучавшие термины.

Я вылечил ее, Юсуф, и получил подарок – ту самую рукопись и младшую дочь степного царя в жены… Потом возвращение, скорая слава, быстрая профессура. Потом – потом моя степная ундина… Впрочем, что говорить. Я остался один, хворый, разжалованный. Снова побаловаться с фатумом? А что оставалось?

– И снова выпал орел?

– И снова выпал орел. И возникла Марта. Раз – и возникла.

Потрескивая, горел светильник; с шелестом растворялся кубик сахара в сомнительном чае, рождая на поверхности свой маленький квадратный фантом. Откуда-то вылетела бабочка-капустница и опустилась на кромку пиалы.

– Теперь монету бросили вы, – сказал наконец Доктор. – И… моя решка. Есть вопросы?

Снова тишина. Доктор выпил чай; то же машинально сделал и Юсуф.

– Есть вопросы? – повторил Доктор. – У нас мало времени.

– Вы… принесли им стихи?

– Это неважно. Уходите и не оборачивайтесь. Только не оборачивайтесь.

И Юсуф поднялся, ссутулился и пошел прочь, не оглядываясь. При выходе из пещеры услышал голос Доктора:

– Стойте… Подождите же!

Юсуф уходил в темноту.

– Вернитесь, Юсуф… Не бросай меня здесь! Я же пошутил – ты не выйдешь отсюда один. Стой! Слышишь? Сынок, иди сюда!

Это был уже голос отца – Юсуф вспомнил, как в детстве тот запер его в сарае, а сам спрятался… Господи, думал Юсуф, ускоряя шаг по пустым подземным коридорам в редких красных лампочках, для чего мне эти пещеры? Почему нельзя просто выращивать гвоздики и ходить в мечеть? Выращивать и ходить?!

Подземным ветром доносило горестный плач старика, умолявшего вернуться. Потом залаяла собака, и все смолкло.

Дверь подалась; открылся зал, одетый в тусклый мрамор. По запаху плевков Юсуф узнал его раньше, чем разглядел: безлюдный подземный переход в самой сердцевине ночного Ташкента. В этом переходе всегда путаешься: вместо ЦУМа выходишь к Театру Навои, вместо театра – к гостинице. Сейчас эта путаница не имела значения – надо было просто выйти на поверхность, родную, человеческую, назойливо освещенную. Неоновый голубь с застрявшей в глотке веточкой хлопка.

Но переход не кончался…

Сколько нищих! У кого они просят – в переходе Юсуф один.

…протягивали руки, дрожащие, цвета земли, словно вот этими ладонями они и вырыли подземный переход. Еще запрокидывали головы, пели, мычали, хрипели о помощи. Хорошо, вот возьмите… Их число росло, через каждый метр вдоль стены из фальшивого мрамора сидели убогие, страшные, сидели во вшивых кепках и железных шапках: «Подайте! Подайте, подайте!»

Ускорил шаг. Возьмите, бабушка. Отдайте руку. Ускоряю шаг, почти бегу. Уже сидят плотной шеренгой вдоль стен, почти друг на друге – подайте, подайте! – пустые ладони, беззубые рты, глаза-котлованы. Нестерпимая соль земли. Требуют, заклинают, шевелят обрубками, поднимают клешни. Хватают за край пальто, заклинают.

Юсуф споткнулся о выставленный кем-то костыль. Неужели Док…

МАРТА

Марта с трудом выгуливала пуделя. Смотрела вверх на капли, оседавшие на полупрозрачном куполе зонта. Собака была иезуитски-веселой и самовлюбленной, даже еще более веселой после ухода Доктора. Может, просто весна? Марта ее не чувствует. Весна – только для собак, а не для их старых хозяев. Но ей только сорок шесть.

Зима была тяжелой и бездонной. Овдоветь первого января. И – продолжать жить, топить камин. «Примите мои соболезнования… И мои! И мои не забудьте принять! А примите-ка и мои в придачу! Куда же вы, дорогая фрау Блют… О, люди науки – такие рассеянные…»

Она не выйдет снова замуж – зачем? У нее есть все для счастья: наука, пудель, студенты, новые книги с запахом типографской алхимии. Как нелепо глядел на нее в последний раз этот Брайзахер! Влюбленность? Чушь. Через две недели придет праздник, Ноуроз – город зазеленеет как сумасшедший, покроется узорчатым хлорофиллом, вальсирующими птицами, выбежавшей на улицы сонной богемой с вопросом «Что? Что случилось?» на лице… И только Марте и еще немногим будет известно, что это – Ноуроз: род человеческий, радуйся – тебе подарен еще год жизни; танцуй, возжигай огни.

Правда, весна в этом году ранняя; уже что-то зеленеет и даже цветет. К матерчатому витражу зонта липли какие-то ветви, почки.

Пес ткнулся своей глупой мордой в колено Марте.

«Я продам тебя цыганам – заведу себе кота», – сказала она неожиданно складно. И первый раз за последние два месяца улыбнулась.

Непогода рассеивалась – по сфере зонта поплыли солнечные пятна. Марта закрыла зонт, шутя покропила им собаку. Солнце, как фотовспышкой, осветило сырую улицу, крыши и башенки, обведенные темно-сизым краем неба. Через пару минут краски погасли, снова зашуршал дождь.

Сегодня Марта получила очередную депешу от Индоиранского общества, от «пещерных людей», как она их называла. Утро было съедено возней с бумагами.

Аполло замер и заскулил. «Что такое?» – Марта оглядела, насколько позволял зонт, улицу – никого. Пес продолжал хныкать. «Ну… старый греховодник, что с тобой?» – забеспокоилась она, наклоняясь к псу и запуская пальцы в его черные кудри.

И отдернула руку.

Все это уже было. Перед самым Новым годом, когда она последний раз пила с Доктором вино, а Аполло танцевал у них под ногами… «Марта, ты ничего не видишь в том углу?» – «Я? Ничего. А что ты?..» – «Ну, значит… я тоже… ничего. Не вижу». И заскулил пудель.

Марта вцепилась в ручку зонта.

Собака сорвалась с места и понеслась, лая и повизгивая, по улице. Через несколько секунд пропала в проеме между домами.

«Apollo! Zuruck, kom zuruck!» – звала женщина.

Забрела в глухой, в паутине высохшей жимолости, переулок.

«Apollo!»

Волны памяти, чужой памяти, окатывали Марту и отползали, оставляя ворохи какой-то библиотечной мути.

Пещеры.

Отрывок из книжки «Таинственные пещеры Туркестанского края» (Типография Кирснера, 1912). Автор уверяет публику, что древние среднеазиаты были предками славян. Пометки на полях замазаны кофейной гущей.

Копия из циркуляра военного министра Куропаткина о «предупреждении наплыва в наши среднеазиатские владения евреев». Зачем наплывали, ясно из записки «Об опасности воссоединения сионистов и суфистов». Копия рапорта генерал-губернатора Духовского: «Суфизм во многих отношениях представляется для нас наиболее вредным». Мимо, мимо. Суфии в ермолках, подземный заговор – трудно искать черную кошку в темноте, особенно когда нет самого ищущего.

А вот и ищущие. Донесение о визите армянского Калиостро, мистика Гурджиева, в Бухару и контактах с «наиболее вредными» в поисках мусульманской йоги. Еще… Выписка из дела по «Ордену Света», коллегия ОГПУ, год тридцать третий. «Во время допроса показал, что избавление от уз материи совершается при понимании иллюзорности физического плана и направлении сознания на мир идей». Допустим… «Коллективно читали Платона о Пещере». «…Проникнуть в Среднюю Азию. Орден вел подрывную мистическую работу также в Ташкенте, где имел кружок». Дошли они до пещер или нет? Главного, магистра Белюстина, избавили от уз материи в 1940 году. В Сталинабаде, где он направлял сознание на мир идей в облупленных стенах местного пединститута.

Марта до белизны в ногтях сжала рукоять зонта. Стало ясно, что ей явился покойный Доктор в самом страшном виде, в каком только мог явиться, – в виде бескрайнего, нелепо составленного архива.

«Источник сообщает: значительные средства, выделяемые советским правительством на массированные археологические раскопки на границе с Афганистаном, вызывают беспокойство у некоторых чинов ЦРУ, пожелавших остаться неопознанными…» Фотография: два затылка не в резкости, впечатление тревоги.

Источник – «Авеста». «Да не будет среди них ни горбатых, ни увечных, ни помешанных, ни с родимыми пятнами, ни похотливых, ни больных, ни кривых, ни гнилозубых, ни прокаженных, ни с другими отметинами Злого Духа. В первом круге ограды Вары проруби девять проходов… Созови своим рогом туда мужчин и женщин… И проруби одно световое окно в крыше, дабы было внутри им светло. И спросил Заратуштра: „О Творец материального мира! Чем же освещалась Вара, построенная Йимой?“ Так сказал Ахура-Мазда: „Солнечным светом и светильниками, хотя жителям Вары казалось, что над ними восходят и заходят звезды, Луна и Солнце“». (Пометка: «Уточнить место пещерной Вары у тов. Савинского».)

«…После чего молодой Бл-ер, даже не удосужившись пройти пластическую операцию, отправляется в Восточный Туркестан. Прибыв на место, для отвода глаз спасает жизнь двенадцати местным жителям… Один из них обращает внимание, что Бл-ер больше интересуется пещерами как якобы источниками заразы. В остальном в поведении Бл-ера ничего замечено не было. По словам очевидцев, мечтает завести собаку…»

…Черно-белый Блютнер в уйгурском костюме, очки с заклеенной пластырем дужкой. А вот он стоит по колено в желтой воде под бесцветным небом – черные семейные трусы, улыбка гения. Краешек фотографии обрезан – из семейного альбома похищали? А вот Афганистан, снимали года три назад – Блютнер и Савинский, два грифона, уселись на корточках перед раскопанными дельфийскими изречениями. Надпись на обороте: «Дорогому Винаяке – на память».

Карты, геологические карты афганского севера: цветное фото лазурита, схема подземных колодцев, тоннелей и кяризов. Следы недавнего чтения, кто-то славно поработал ногтем.

Еще материал; вшит позднее и из другой папки, на что указывали два лишних следа от дырокола. Судя по первой страничке, речь должна была идти об Индоарийском научном обществе.

Индоарийцы подкармливались в Иране щедрой шахской семьей, та, в свою очередь, – продажей нефти; нефть имела смысл благодаря существованию двигателя внутреннего сгорания. Однако именно на этот двигатель индоарийцы недавно обиделись – он отравлял им солнце, воздух и другие священные стихии… И индоарийцы договорились принять самые решительные меры – провести пару конференций и даже один симпозиум.

На первой конференции в Тегеране дело, правда, не пошло дальше намеков, как быстро ездили колесницы древних индоариев (безо всякого бензина) и как шибко бегали вьючные верблюды по Шелковому пути.

Вторая конференция, Париж. Участников привозят в конференц-зал на точном макете арийской колесницы; и они уже не стесняются в новаторстве. В древности, говорили участники (в основном те, кого мучила на заседаниях бессонница; большинство, утомленное банкетами, дремало), так вот, в древности (повторялось громче, чтобы разбудить спящих) наши предки передвигались очень быстро и совсем иными способами, без выхлопных газов. Они, то есть наиболее духовные из них, двигались под землей, жили под землей, выходя на поверхность только для того, чтобы построить какой-нибудь храм или город – отвлекающий маневр перед вечной экспансией Запада. Древние источники, которые на это откровенно указывают, пока засекречены. Под землей пространство имеет другие свойства, и, неторопливо шагая по какому-нибудь древнему подземному тоннелю, можно за пару часов перекрыть расстояние между Кабулом и Веной. (Шум в зале: кто-то захрапел.)

Последние страницы исписаны Артуриком («согласился сотрудничать под псевдонимом Гамлет»). Мелкий почерк с иллюстрациями. Писал об одном и том же – о женщинах. В постели. В гараже. В гостиничной уборной, лицом в кафель. Везде. Жен. Щи. Ны.

Их любовные повадки, дурные привычки под одеялом, характерные слова и междометия в час любви. Данные физиологической разведки – одним и тем же мелким, убористым почерком. Расположения родинок, подшпионенные сны. Для чего? Чьи-то соленые комментарии на полях. Обнаженные фотографии. Голые фигуры хором глядели, застигнутые всполохом фотовспышки. Страницы листались уже механически, мелькающие тела, ляжки, подбородки слились в какую-то бесконечную кинопробу к фильму про чистилище.

Марта очнулась от запаха мокрой коры. Все тот же переулок, дома, лимонная колокольня Мариен-кирхе.

И Марта увидела их. И совсем не испугалась.

Они медленно шли по переулку, босые не по сезону, в свободных одеждах. Женщина несла дитя, завернутое в дешевые пеленки. Глаза у нее закрыты, темные волосы – неприбраны. Вел ее под руку смуглый юноша-индус с серыми глазами, что-то внушая спящей. Дитя сосало соску-пустышку и беззвучно бодрствовало. Позади шел рыжий кот с развязавшимся бантиком на шее. Несмотря на дождь, все четверо были совершенно сухими.

Когда шествие поравнялось с Мартой, индус обратился к ней:

– «Ормазд создал сон в виде юноши в возрасте пятнадцати лет, ясного и высокого». Хорошо говорю это по-немецки? Кстати, котик не нужен?

Кот подошел к Марте и вопросительно мяукнул.

Лаги грызла яблоко и смотрела на группу ташкентских евреев, ждущих рейса Москва – Вена. Они ходили вокруг монументальных чемоданов, говорили по-таджикски, шумно водили детей в туалет. Посреди этой полусонной суеты громоздились две древние фигуры – старик в тюбетейке, похожей на крашеную скорлупу ореха, и старуха. Неподалеку от них в неудобной позе отдыхал Рафаэль, освободив ноги от лакированных туфель. Он не видел Лаги – они уже два часа назад попрощались, и, кусая губы, она направилась к стеклянному выходу… Потом тайно вернулась и приткнулась поблизости.

Она не могла подойти ближе – и так при их коротком прощании вся чемоданная родня ощетинилась улыбками. Для них Лаги была чужачкой, из-за которой бедный Рафаэль чуть было не остался в этом Ташкенте. Ее не полюбили еще с той самой свадьбы, когда он переоделся клоуном, пел и бросал из руки в руку яблоки. Женщиной Рафаэля для родни каким-то образом оставалась его бывшая Марина – вот она сидит неподалеку, в химической завивке, с тремя чемоданами и вторым мужем. Лаги видела, как несколько минут назад она независимо подошла к встрепенувшемуся Рафаэлю, что-то выясняла, между делом поправляя его слегка съехавший набок гороховый галстук. Родня смотрела на это безучастно, второй муж читал «Правду». Только мальчик Уриэль, который на той самой свадьбе громко признался Лаги в любви, подошел к Рафаэлю и во весь голос спросил по-русски: «А почему вы после тети Марины не стали жениться – вот тетя же женилась, заметили?» Старуха очнулась и сунула внуку какое-то желтое печенье.

Да, сейчас Лаги уйдет. Только еще немножко постоит, подежурит.

От стояния затекали ноги, венский рейс все запаздывал. «Я не хочу этот арапорт, везите домой», – возмущался Уриэль, и старуха, у которой уже кончились печенья, делала в воздухе успокаивающие жесты. «Дамой, дамой», – кривлялись остальные дети; проснулась кошка, спавшая в птичьей клетке, и тоже замяукала.

Кошка, жирная и несчастная, напомнила вчерашний разговор с Ташкентом. Разговор был со свекровью, которая приехала понянчиться с Султаном («Юсуф опять куда-то исчез. Ты его в Москве на улице не видела? …обязательно ходи в Большой театр!»). Потом трубку взяла Юлдуз: «Опа, приезжайте скорее – Мурзик потерялся! Такой хороший – везде искала. Наверное, мальчишки украли!» – «Не плачь, сестренка, найдется, еще поищите». – «Не найдется, везде искали, собаку нашли, а его не нашли». – «Какую собаку?» – «Пудельную». Тут связь прервалась – хай, сегодня перезвонит.

Венский самолет наконец прибыл и уже стоял где-то неподалеку, поливаемый серым московским дождем. Еврейский табор пришел в движение: детей снова повели в туалет, второй муж перестал читать «Правду» и напоследок торопливо делал из нее вырезки; старуха усмиряла нервную кошку. Рафаэль принялся вытирать пот большим, как наволочка, носовым платком; кузен Гаррик ходил вокруг в новых красных подтяжках и дирижировал сборами. «Мы едем на Землю обетованную; сначала в Вену, потом на Землю», – кричала в ухо старику какая-то симпатичная женщина; проходящие мимо оборачивались, а старик только хлопал воспаленными от невыносимой мудрости глазами.

Хуже всех вел себя Уриэль. Он подбегал, пинал чемоданы и убегал с криком: «Аба ба байт!» – единственная фраза, которую он выучил из израильского самоучителя. Ему обещали, что его накажут и вообще поставят в угол прямо в самолете. Наконец, просто оставят. Уриэль пинал клетку с кошкой и убегал. Вдруг он оказался прямо рядом с Лаги:

– Аба… ба… Меня оставляют. Поедешь вместо меня?

Теперь родня увидела ее, Рафаэль перестал тереть глаза платком. В этот момент стали объявлять начало регистрации на венский рейс.

Ровно на половине объявление запнулось. Скрежет, тишина, снова скрежет.

И в аэропорту стало светло – со всех сторон хлынула музыка, старая, мягкая. Закачались чемоданы, лопнули невидимые цепи, солнечная река подхватила беженцев и закрутила в прощальной пляске.

Кружился, расставив птичьи руки, мальчик Уриэль. Солидно подпрыгивал Гаррик, вокруг него семенила, прикрыв глаза, симпатичная женщина. Старуха с видом заправской сазанды[18]18
  Сазанда – танцовщица на свадьбах бухарских евреев.


[Закрыть]
притоптывала возле кошачьей клетки. Рафаэль жонглировал золотыми шарами, приплясывая и плача; рядом прыгали дети, кто-то кричал: «Самолет, самолет, унеси меня в полет!»…

– Моцарт, сороковая.

Лаги обернулась. Неподалеку стоял высокий спортивный старик с чемоданом и наблюдал за танцем. Веселый прокуренный голос, каким он сказал «Моцарт», был настолько знаком, что трудно было поверить.

Старик тоже удивленно посмотрел на Лаги:

– Лизонька?

Так называл Лаги только один человек.

– Борис Леони… Дядя Борис!

…Когда через пару минут Лаги обернулась – уже никто не танцевал, музыка смолкла, ташкентцы спешно отступали в глубь зала по направлению к регистрации. Последним волокли Рафаэля. Поймав взгляд Лаги, он торопливо помахал ей флейтой.

Они шли по улице, продолжая удивляться вчерашней встрече. Б. Л. вернулся из Вены тем самым опоздавшим самолетом.

Последний раз они виделись, когда он приезжал в Ташкент лет шесть назад в «командировку на сентябрьские дыни». Много пил, с отцом и без отца, хрипло жаловался, что его перестали пускать на Запад. Школьница Лаги слушала его, жалела, потом рискнула дать совет: «А может, это оттого, что вы любите спиртное – они вас просто стесняются отпускать?»

Сейчас они весело вспоминали тот случай. Сели на скамейку: «Что изволите, барышня: курить или целоваться?» Не дожидаясь ответа: «Трубку мира или сигареты войны?» Достал свою знаменитую трубку. Порылся в портфеле и вытащил пачку веселых австрийских сигарет: «Империалистические, угощайся». Лаги курила, улыбалась; Б. Л. продолжал шутить.

– …Лизонька, что с тобой?

– Борис Леонидович, раз мы так встретились… Я нашла те письма, военные. Вы не можете рассказать мне о Лизе, то есть Луизе? У отца там было с ней, и вы…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю