Текст книги "Иерусалим обреченный (Салимов удел; Судьба Иерусалима)"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Он лениво прокручивал в уме все эти мысли, когда Анна сказала:

– Ужасная эта история с маленьким Гликом...

– Ральфи? Да... – отозвался Бен.

– Нет, старший. Он умер.

Бен вздрогнул:

– Кто? Дэнни?

– Умер вчера ранним утром.

Она явно удивилась, что Бен ничего не знает. Все только об этом и говорили.

Рука Сьюзен нашла под столом руку Бена.

– Как Глики? – спросила она.

– Так же, как я бы на их месте, – просто ответила Анна. – Они вне себя.

"Еще бы, – подумал Бен. – За десять дней семья разбилась вдребезги". От этой мысли ему стало холодно.

– Как ты думаешь, есть надежда найти когда-нибудь младшего живым? спросил Бена Билл.

– Нет, – ответил Бен, – я думаю, он тоже умер.

– Как в Хьюстоне два года назад, – произнесла Сьюзен. – Если он умер, я почти надеюсь, что его не найдут. Если кто-то способен сделать такое с маленьким беззащитным мальчиком...

– Думаю, полиция ведет поиски, – вмешался Бен. – Они знают, где искать.

– Когда найдет, должны сообщить, – сказал Билл Нортон. – Бадминтон, Бен?

Бен встал:

– Нет, спасибо. Наша с вами игра слишком похожа на тренировку с чучелом. Спасибо за чудесный обед. Вечером я должен поработать.

Анна Нортон подняла брови и промолчала.

Билл встал:

– Как продвигается новая книга?

– Хорошо, – коротко ответил Бен. – Хочешь прогуляться со мной и выпить содовой у Спенсера, Сьюзен?

– Ох, не знаю, – мягко вмешалась Анна, – после Ральфи Глика и всего этого, мне кажется, лучше...

– Мама, я уже большая девочка. И по дороге нет ни одного леса.

– Я провожу тебя назад, конечно, – произнес Бен почти официально. Он оставил машину в пансионе. Вечер был слишком хорош для нее.

– Все будет в порядке, – сказал Билл. – Ты слишком волнуешься, мать.

– Надеюсь, что так. Молодежь всегда знает лучше, не правда ли? – она попыталась улыбнуться.

– Я только сбегаю за жакетом, – шепнула Сьюзен Бену и побежала наверх, очень щедро продемонстрировав ноги на лестнице. Бен смотрел и знал, что Анна смотрит на него. Билл занялся огнем в печи.

– Как долго вы собираетесь оставаться в Лоте, Бен? – вежливо поинтересовалась Анна.

– Во всяком случае, пока не напишу книгу. После этого – не могу сказать, сколько. Здесь хорошо дышится, особенно по утрам. – Он улыбнулся, глядя ей в глаза. – Могу остаться надолго.

Она улыбнулась в ответ:

– Зимой становится холодно, Бен. Очень холодно.

Сьюзен уже бежала вниз в наброшенном на плечи легком жакете.

– Ты готов? Я хочу шоколада. Берегись, испорчу фигуру!

– Твоя выдержит. – Он повернулся к мистеру и миссис Нортон. – Еще раз спасибо.

– Заходи, – пригласил Билл. – Хоть завтра, если хочешь.

– На самом деле я не хочу к Спенсеру, – объявила Сьюзен, спускаясь с холма. – Пойдем в парк.

– А как насчет грабителей, леди? – он сымитировал речь жителей Бронкса.

– В Лоте все грабители расходятся по домам в семь вечера. Это указ муниципалитета. А сейчас три минуты девятого.

Темнота спускалась вместе с ними с холма, и тени их вытягивались в свете уличных фонарей.

– Приятные у вас грабители, – заметил он. – И никто не ходит в парк, когда стемнеет?

– Детишки иногда забредают, когда нет денег забраться подальше, – она лукаво подмигнула ему. – Так что, если заметишь кого на земле в кустах, смотри в другую сторону.

Они вошли в парк с запада – от здания муниципалитета. Парк наполнился сонной тенью, пруд поблескивал в отраженном свете фонарей. Если там кто-нибудь и был, Бен ничего не заметил.

Проходя мимо Военного Мемориала с длинным списком имен – от революции до Вьетнама, – он невольно взглянул через плечо на Марстен Хауз, но его заслоняло здание муниципалитета.

Сьюзен заметила этот взгляд и нахмурилась. Когда они, подложив куртку, уселись в траву (садовые скамейки оба миновали без разговоров), она сказала:

– Мама говорила, к тебе заходил Перкинс Джиллеспи. Виноват всегда новенький, да?

– Джиллеспи – интересный человек.

– Мама тебя уже осудила и приговорила, – это было сказано легко, но сквозь легкость просвечивалось что-то серьезное.

– Твоей матери я не очень-то понравился, правда?

– Правда, – Сьюзен взяла его за руку. – Явный случай нелюбви с первого взгляда. Мне очень жаль.

– О'кей. Зато отец ставит на меня.

– Бен, о чем твоя новая книга?

– Трудно сказать.

– Увиливаешь?

– Нет, я не прочь сказать тебе... Дай только подумать, как все изложить.

С удивлением он обнаружил, что это правда. Новая работа всегда казалась ему ребенком, болезненным и слабым, которого страшно сглазить. Он не сказал Миранде ни единого слова о "Дочери Конуэя" и о "Воздушном танце", как она ни просила. Но Сьюзен – другое дело. Миранда хотела оценить, Сьюзен просто интересовалась.

– Ты можешь поцеловать меня, пока будешь думать? – спросила она, укладываясь на траву. Волей-неволей он еще раз заметил, какая у нее короткая юбка.

– Боюсь, это может помешать мыслительному процессу, – мягко проговорил он. – Посмотрим.

Он наклонился и поцеловал ее, легко положив руку ей на талию. Почти сразу он ощутил ее язык и встретил его своим. Она шевельнулась, как можно полнее возвращая поцелуй, и шорох ее хлопчатобумажного платья совсем свел его с ума.

Он скользнул рукой вверх, к груди, теплой и полной. Второй раз за время знакомства с ней он почувствовал себя шестнадцатилетним, пустоголовым подростком, перед которым жизнь простирается шестирядным шоссе, без крутых поворотов.

– Бен...

– Да.

– Люби меня. Хочешь?

– Да, – сказал он. – Хочу.

– Здесь, на траве.

– Да.

Она смотрела на него, и в расширившихся глазах девушки дрожала темнота.

– Сделай так, чтобы это было хорошо.

– Попробую.

Они сделались тенями во мраке.

– Ну вот, – сказал он. – Ох, Сьюзен...

Сначала они бесцельно шли через парк, потом более целеустремленно – к Брук-стрит.

– Ты не жалеешь? – спросил он.

Она подняла на него глаза и искренне улыбнулась:

– Нет, я рада.

– Хорошо.

Они шли рука в руке и молчали.

– Книга, – вдруг вспомнила она. – Ты собирался рассказать мне о ней, прежде чем беседа так приятно прервалась.

– Книга будет о Марстен Хаузе, – медленно произнес он. – Может быть, я вначале не думал об этом. Я думал писать о городе. Впрочем, ни к чему себя обманывать. Знаешь, я исследовал прошлое Губи Марстена. Он был гангстер. Перевозочная компания служила только ширмой.

Она изумленно посмотрела на него:

– Как ты это узнал?

– Кое-что от бостонской полиции, но главное – от женщины по имени Минелла Кори, сестры Бидди Марстен. Ей семьдесят девять, и она не вспомнит, что ела на завтрак, но до смерти не забудет ничего, что случилось до 1940-го.

– И она тебе рассказала...

– Все, что знала. Она в доме для престарелых в Нью-Хэмпшире, и, по-моему, никто не слушал ее годами. Я спросил ее, правда ли, что Губи Марстен был наемным убийцей в бостонском округе, и она кивнула. "Сколько?" – спросил я, и она помахала у меня перед глазами всеми десятью пальцами несколько раз.

– Боже!

– Бостонская мафия начала нервничать в 1927-м, – продолжал Бен. – Два раза Губи допрашивала полиция. Первый раз – в Бостоне по поводу убийства какого-то гангстера, и его отпустили через два часа. Второй раз – в Мэльдене – дело было хуже. Речь шла об убийстве двенадцатилетнего мальчика. Труп был выпотрошен.

– Бен! – она осеклась.

– Боссы Марстена выручили его (наверное, он знал о них слишком много), но в Бостоне Губи кончился. Вот тогда он перебрался в Салем Лот и залег. Не выходил из дому. По крайней мере, мы так думаем.

– О чем ты?

– Я кучу времени убил в библиотеке, просматривая старые номера здешних газет. С 1928-го по 1939-ый пропали четыре ребенка. Не то чтобы в этом было что-то необычное. Дети тонут, замерзают, падают в гравийные карьеры. Жаль, но случается.

– Ты считаешь, что там было что-то другое?

– Я не знаю. Но ни одного из этих четырех не нашли. Никакой охотник не наткнулся на скелет, никакой бульдозерист не выкопал его из гравия. Губерт и Бидди жили в доме одиннадцать лет, и в это время исчезали дети. Ты спросила, о чем моя книга. Коротко: она о возвратной силе зла.

Она схватила его за руку:

– Ты же не думаешь, что Ральфи Глик?..

– Был схвачен мстительным духом Губерта Марстена, который возвращается к жизни раз в три года в полнолуние?

– Да, что-то вроде...

– Не спрашивай меня, если хочешь, чтобы тебя успокоили. Не забывай, я тот ребенок, который открыл дверь в спальню на верхнем этаже и увидел, как он висит на балке.

– Это не ответ.

– Да, не ответ. Позволь мне сказать тебе еще кое-что, прежде чем я объясню тебе, что я думаю. Минелла Кори сказала мне, что в мире есть злые люди. Действительно злые, по-настоящему. Иногда мы слышим о них, но чаще они действуют в полной неизвестности. Она сказала, что на ее долю досталось проклятие знать двух таких людей. Один – Адольф Гитлер. Другой ее зять Губерт Марстен. – Он помолчал. – Она рассказала, что в день смерти своей сестры была в трехста милях отсюда – в Кейп Коде, служила там экономкой. Она как раз делала салат в большой деревянной миске. Примерно в два часа дня она почувствовала что-то вроде удара по голове и услышала ружейный выстрел. Она говорит, что упала на пол. Когда она поднялась (в доме никого больше не было), оказалось, что прошло двадцать минут. Она взглянула на миску – и закричала. Ей показалось, что миска полна крови.

– Боже, – пробормотала Сьюзен.

– Через минуту все пришло в норму. Никакой головной боли, ничего в миске, кроме салата. Но она знала – знала! – что ее сестра умерла, что она убита выстрелом в голову.

– Это только ее рассказ.

– Только. Но она не шутник с богатой фантазией, она старуха, у которой не хватило бы мозгов на ложь. Но это, в конце концов, меня не беспокоит. Такого рода явления уже достаточно известны. В то, что Бидди передала сообщение о своей смерти за триста миль, мне не так трудно поверить, как в то зло – действительно чудовищное зло, которое мне иногда видится скрытым в недрах этого дома.

Ты спросила меня, что я думаю. Я скажу. Я думаю, что в телепатию людям верить легко, – эта вера им, в общем, ничего не стоит и не мешает спать по ночам. Но мысль о том, что зло, сделанное человеком, может жить после него, беспокоит сильнее.

Он взглянул в сторону Марстен Хауза и проговорил:

– Я думаю, этот дом может быть марстеновским памятником злу. Этакий сверхъестественный маяк, если хочешь. Все эти годы он хранит концентрированное зло Губерта в истлевающих костях.

– А теперь в нем опять живут.

– И опять кто-то исчез, – он повернулся к ней и взял ее голову в ладони. – Видишь ли, мне это и присниться не могло, когда я сюда возвращался. Я собирался снять его и... ох, не знаю. Победить свои страхи, что ли... Или, может, лучше окунуться в темную атмосферу, чтобы написать книгу на миллион долларов. Как бы то ни было, я думал, что смогу контролировать положение. Я ведь не был уже девятилетним мальчишкой. Но теперь...

– Что теперь, Бен?

– Теперь в нем живут! – он потерял власть над собой и ударил кулаком по ладони. – Теперь я не контролирую положение. Исчез маленький мальчик, и я не знаю, что это значит. Это может вовсе не относиться к дому, но... я не верю, что не относится.

– Призраки? Духи?

– Необязательно. Может, просто безвредный парень, который восхищался домом в детстве, купил его – и стал... одержимым.

– Ты знаешь что-нибудь о... – начала она в тревоге.

– О новых арендаторах? Нет. Я только гадаю. Но я предпочитаю, чтобы это была одержимость, чем...

– Чем что?

Он произнес просто:

– Может быть, еще один злой человек.

Анна Нортон высматривала их в окно. Она уже звонила к Спенсеру. "Нет, – сказала мисс Куген с явной издевательской усмешкой, – здесь их не было. Не заходили".

"Где ты была, Сьюзен? Ох, где же ты была?"

Губы ее исказились в беспощадной уродливой гримасе.

"Уходи прочь, Бен Мерс. Уходи и оставь ее в покое".

– Сделай для меня одну вещь, Бен.

– Все что угодно.

– Не говори обо всем этом больше никому в городе. Никому.

Он улыбнулся:

– Не беспокойся. Я не спешу в психиатричку.

– Ты запираешь свою комнату у Евы?

– Нет.

– Я бы впредь запирала. Тебя подозревают.

– Ты тоже?

– Может, и подозревала бы, если б я тебя не любила.

И она торопливо пошла по подъездной дорожке, оставив его смотреть вслед.

Вернувшись к Еве, он обнаружил, что не может ни писать, ни спать. Поэтому он забрался в "ситроен" и после минутной нерешительности направился к Деллу.

Там было дымно, людно и шумно. Оркестр брал громкостью то, чего не мог взять качеством. Около сорока пар, почти все в голубых джинсах, толклись на танцевальной площадке.

Стулья около бара были заняты рабочими с фабрики и стройки. Рабочие носили одинаковые грубые ботинки и одинаково пили пиво из стаканов.

Три официантки с вышитыми золотом именами на белых блузках (Джекки, Тони, Ширли) кружили между столами и стойкой. За прилавком Делл наливал пиво, а в другом углу человек, похожий на ястреба, смешивал коктейли.

Бен направился к бару, огибая танцплощадку, и вдруг услышал:

– Бен, приятель! Как дела?

Возле бара сидел Хорек Крэйг с недопитым стаканом пива.

– Привет, Хорек, – Бен сел рядом. Он обрадовался знакомому, и ему нравился Хорек.

– Решил испробовать ночной жизни, парень? – Хорек улыбнулся и хлопнул его по плечу.

– Да, – Бен достал доллар и положил его на стол, испещренный кольцевыми призраками пивных стаканов. – Как дела?

– Неплохо. Как тебе новый оркестр?

– Сильно, – сказал Бен. – Допивай, пока не высохло. Я плачу.

– Весь вечер я ждал, пока кто-нибудь это скажет. Джекки! Неси кувшин моему дружку! Да лучшего!

Джекки принесла кувшин на подносе, сверкающем мокрыми монетками, и уставилась на доллар на столе так, как будто это был какой-то новый вид таракана.

– Все вместе доллар сорок, – заявила она. – Хорек Крэйг, когда ты так вопишь, ты похож на петуха, которому сворачивают шею.

– Ты очень мила, дорогая, – отозвался Хорек. – Это Бен Мерс. Он пишет книги.

– Привет, – сказала Джекки и исчезла.

Бен налил себе пива, и Хорек последовал его примеру, профессионально наполнив стакан доверху, не теряя ни капли с пеной.

– За тебя, приятель! Как пишется?

– Отлично, Хорек.

– Я видел, ты гуляешь с девочкой Нортонов. Настоящий персик, правда? Здесь лучших нет.

– Да, она...

– Мэтт! – заорал Хорек так, что Бен чуть не уронил стакан. Это действительно звучало как вопль петуха, прощающегося с жизнью.

– Мэтт Берк! – Хорек отчаянно махал рукой, и седой мужчина стал проталкиваться к ним через толпу. – Вот парень, – обернулся Хорек к Бену, – с которым ты должен познакомиться.

Подошедший выглядел лет на шестьдесят. Высокий, в чистой фланелевой рубашке, расстегнутой у ворота.

– Привет, Хорек, – сказал он.

– Как живешь, приятель? Этот парень остановился у Евы. Знакомься Бен Мерс. Представляешь, книги пишет. – Он взглянул на Бена. – Мы с Мэттом росли вместе, только он получил образование, а я – шиш.

Бен встал и пожал руку Мэтту Берку.

– Я читал одну из ваших книг, мистер Мерс. "Воздушный танец".

– Зовите меня Беном. Надеюсь, она вам понравилась?

– Кажется, больше, чем критикам. – Мэтт сел. – Думаю, со временем она выиграет. Как живешь, Хорек?

– Гадостно, – сообщил Хорек, – как всегда. Джекки! Стакан для Мэтта!.. Милая девушка. Дочка Морин Тэльбот.

– Да, – подтвердил Мэтт. – Она была у меня. В 71-м. А ее мать – в 51-м.

– Мэтт учит в школе английскому, – пояснил Хорек Бену. – У вас найдется, о чем поговорить.

– Я помню Морин Тэльбот, – сказал Бен. – Она стирала моей тетке и приносила белье в корзинке с одной ручкой.

– Вы из нашего города, Бен? – спросил Мэтт.

– Я жил здесь в детстве. У тети Синтии.

– Синтии Стоунс?

– Да.

– Мир тесен, что и говорить, – Мэтт налил себе пива. – Ваша тетушка училась в первом старшем классе, в котором я преподавал. Как она?

– Она умерла в 1972-м.

– Простите.

Оркестр закончил песню и столпился у бара. Разговор перескочил на новую тему.

– Вы приехали в Джерусалемз Лот писать книгу о нас? – спросил Мэтт.

В голове Бена зазвонил предостерегающий сигнал.

– В каком-то смысле – да.

– В этом городе можно писать. "Воздушный танец" – хорошая книга. Надо бы, чтобы у вас здесь появилась еще одна хорошая книга. Когда-то я подумывал сам написать ее.

– Почему же не написали?

Мэтт улыбнулся – легкой улыбкой без следов горечи.

– Не хватило одной важной вещи. Таланта.

– Не верь ему, – Хорек старался наполнить стакан из пустого кувшина, – у него куча таланта. Учителя – удивительные люди. Никто их не любит, а они... – Хорек покачался на стуле в поисках подходящего выражения. Он сильно опьянел, – ...соль земли. Пардон, пойду дам течь.

И отправился через зал, натыкаясь на людей и окликая их по именам. Издали его перемещение напоминало траекторию пьяного биллиардного шара.

– Вот вам руина хорошего человека. – Мэтт поднял палец, и официантка появилась почти немедленно, обратившись к нему "мистер Берк". Она оказалась немного шокированной тем, что ее старый учитель пришел сюда общаться с такими, как Хорек Крэйг. Когда она ушла за новым стаканом пива, Бену показалось, что у Мэтта испортилось настроение.

– Мне нравится Хорек, – сказал Бен. – Что с ним случилось?

– О, никаких историй. Бутылка. Она въедалась в него глубже и глубже с каждым годом, а теперь забрала его целиком. Он получил серебряную звезду на второй мировой. Циник мог бы сказать, что лучше бы он погиб там.

– Я не циник, – возразил Бен. – Мне он все равно нравится. Только, пожалуй, я отвезу его сегодня домой.

– Хорошо сделаете. Я прихожу сюда время от времени послушать музыку. Мне нравится громкая музыка: я глохну. Я так понял, что вы интересуетесь Марстен Хаузом. Ваша книга будет о нем?

Бен подпрыгнул:

– Кто вам сказал?

– Как там поется в той старой песне? – улыбнулся Мэтт. – "Я услыхал это сквозь виноградную лозу..." Лоретта Старчер, вот кто был, выражаясь газетным языком, моим источником информации. Она – библиотекарь в нашей местной литературной цитадели. Вы искали статьи о том старинном скандале в газетах и книгах. Кстати, книга Ламберта хороша: он сам приезжал сюда расследовать в 1946-м, а у Сноу спекулятивная дребедень.

– Я знаю, – ответил Бен машинально.

Перед его внутренним взором внезапно возникла тревожная картина: вот плывет рыбка среди водорослей по своим делам и, как ей кажется, без помех. Но отдались от нее на пару шагов, взгляни со стороны и поймешь: она в аквариуме.

Мэтт расплатился с официанткой и продолжал:

– Да, отвратительные дела здесь творились. И это отразилось на городе. Конечно, такого рода сказок везде хватает, но здесь, мне кажется, было что-то принципиально серьезное.

Бен невольно проникся восхищением. Учитель высказал ту самую мысль, которая тлела в его собственном подсознании с самого дня приезда в город.

– Вот он, талант, – произнес он вслух.

– Простите?

– Вы сказали именно то, что я думаю. Марстен Хауз смотрел на нас сверху вниз почти полвека, на все наши грешки и обманы. Как идол. Но, может быть, он видел и хорошее тоже?

– В таких городках мало хорошего. Безразличное большинство с вкраплениями бессознательного зла. А то и хуже – сознательного зла. Томас Вульф написал об этом фунтов семь литературы.

– Я думал, вы не циник.

– Это сказали вы, а не я, – улыбнулся Мэтт, потягивая пиво. – Но вы не ответили на мой вопрос. Ваша книга о Марстен Хаузе?

– Пожалуй, в каком-то смысле.

– Я назойлив? Простите.

– Да нет, все в порядке, – Бен помнил о предостережении Сьюзен и почувствовал себя неловко. – Что там случилось с Хорьком? Чертовски долго нет его.

– Могу я вас просить... такое короткое знакомство не дает права рассчитывать на одолжения, и, если вы откажете, я вполне вас пойму.

– Говорите, конечно, – поспешил ответить Бен.

– У меня есть творческий класс – умные дети, из самых старших. Я хотел бы им представить кого-нибудь, кто зарабатывает на жизнь пером. Кого-нибудь... как бы это сказать... кто умеет воплощать мысли в слова.

– Буду более чем счастлив, – Бен почувствовал себя глупо довольным. Сколько продолжаются ваши уроки?

– Пятьдесят минут.

– Ну, за это время, думаю, я не успею им слишком наскучить.

– Я-то успеваю регулярно. Но вы не наскучите им. Как насчет четверга на следующей неделе?

– Называйте время.

– Четвертый урок. Это без десяти одиннадцать. Освистать вас – не освистают, но, боюсь, услышите громкое урчание в животах.

– Я заткну уши ватой.

Мэтт рассмеялся:

– Я очень рад. Встречу вас в конторе, если...

– Мистер Берк! – подбежала Джекки. – Хорек отключился в мужской уборной. Как вы думаете...

– О, Боже, ну конечно. Бен?..

– Само собой.

Они встали из-за стола. Оркестр играл опять – что-то насчет того, как ребята из Маскоджи все еще уважают декана колледжа.

В уборной воняло мочой и хлоркой. Хорек привалился к стене между двумя писсуарами, и какой-то парень в армейской форме писал приблизительно в двух дюймах от его правого уха.

Крейг валялся там с открытым ртом и выглядел ужасно старым, – старым и раздавленным некой холодной, безразличной, жестокой силой. Бена охватило ощущение своего собственного разложения и упадка – не в первый раз, но потрясающе неожиданно. Жалость, поднявшаяся в горле как блестящая черная вода, относилась не только к Хорьку, но и к нему самому.

– Возьмем его под руки, – предложил Мэтт, – когда этот джентльмен управится с делами.

– Ты бы не мог поторопиться, приятель? – попросил Бен солдата.

Как ни странно, солдат поторопился.

Хорек был тяжел всей тяжестью человека, потерявшего сознание.

"Вот и Хорек", – сказал кто-то в зале, и раздался общий смех.

– Деллу следовало бы не пускать его, – Мэтт тяжело дышал. – Знает же, чем это всегда кончается.

Кое-как они добрались до дверей, потом по деревянным ступенькам спустились на автомобильную стоянку.

– Легче, – проворчал Бен, – не уроните.

Ноги Хорька прыгали по ступенькам, как деревяшки.

– "Ситроен"... там, в последнем ряду.

Воздух похолодел – завтра листья на деревьях станут кровавыми. У Хорька начало клокотать в горле, голова его подергивалась.

– Сможете уложить его, когда приедете? – спросил Мэтт.

– Думаю, да.

– Отлично. Посмотрите, над деревьями видно крышу Марстен Хауза.

Действительно, конек крыши виднелся над массой верхушек сосен, заслоняя звезды.

Голова Хорька привалилась изнутри к стеклу машины, придавая ему какой-то гротескный вид.

– Так в четверг, в одиннадцать?

– Спасибо. И за Хорька спасибо тоже, – Мэтт протянул руку, и Бен пожал ее.

Бен сел в машину и направился к городу. Когда неоновая вывеска Делла исчезла за деревьями, дорога сделалась пустынной и черной. Бен подумал: "На этих дорогах теперь нечисто".

Хорек издал короткий храп, сопровождаемый стоном, и Бен подпрыгнул. "Ситроен" слегка вильнул.

"С какой стати я так подумал?"

Ответа не было.

Он опустил боковое стекло, направив поток холодного воздуха на Хорька, и, к тому времени как "ситроен" подъехал к дверям Евы Миллер, Хорек обрел какое-то смутное полусознание. Бен отволок его, спотыкающегося, через заднюю дверь в кухню, слабо освещенную горящей печкой. Хорек застонал, потом пробормотал хрипло: "Чудесная девчонка, а замужние, они... знаешь..."

От стены отделилась тень и оказалась Евой, огромной, в потрепанном домашнем халате, с тонкой сеткой на волосах. Лицо ее выглядело бледным и призрачным от ночного крема.

– Эд... – проговорила она. – Ох, Эд, ты опять?

Глаза Хорька открылись при звуке ее голоса, и лицо тронула улыбка.

– Опять, опять и опять, – прохрипел он. – Ты-то должна знать, кажется.

– Вы не могли бы отвести его в спальню? – попросила она Бена.

– Конечно, невелик труд.

Он крепче обхватил Хорька и втащил его по лестнице.

Дверь в комнату оказалась открытой. Оказавшись в кровати, Хорек в ту же минуту лишился всяких признаков сознания и погрузился в глубокий сон.

Бен осмотрелся. Комната выглядела чистой, почти стерильной, порядок в ней царил, как в солдатском бараке. Когда Бен принялся за ботинки Хорька, Ева Миллер сказала у него из-за спины:

– Оставьте, мистер Мерс. Идите к себе.

– Но надо же...

– Я раздену его. – Лицо ее было серьезным, исполненным достойной печали. – Я делала это раньше. Много раз.

– Ладно.

– Бен отправился наверх, не оглянувшись. Он медленно разделся, подумал, принимать ли душ, и решил обойтись. Лег, смотрел в потолок и не спал очень долго.

6. ЛОТ (2)

Осень и весна приходили в Джерусалемз Лот внезапно, как тропические рассветы и закаты. Но весна – не лучший сезон в Новой Англии: слишком коротка, слишком неуверенна, слишком склонна без предупреждения превращаться в яростное лето. В апреле случаются дни, которые остаются в памяти дольше, чем ласка жены, чем ощущение беззубого ротика ребенка на соске груди. Но в середине мая солнце встает из утренней дымки авторитарно и властно, и вы знаете, стоя в семь утра на пороге, что роса испарится к восьми, что пыль, поднятая автомобилем, будет висеть в неподвижном воздухе минут пять и что к часу дня у вас на третьем этаже текстильной фабрики будет девяносто пять градусов [по Фаренгейту; +35 по Цельсию] и рубашка облепит вас, будто промасленная.

И когда во второй половине сентября приходит осень, она кажется старым желанным другом. Она устраивается, как и подобает старому другу, в вашем любимом кресле, раскуривает трубку и рассказывает до ночи о виденном и слышанном с тех пор, как вы расстались.

Так продолжается весь октябрь, а иногда и добрую половину ноября. Небеса остаются ясными, темно-голубыми, и по ним спокойными белыми овцами плывут облака. Начинается ветер, который уже не успокаивается. Он торопит вас по улице, он сводит с ума опавшие листья. От ветра у вас начинает ныть где-то глубже, чем в костях. Может быть, это просыпается в душе нечто древнее, видовая память, требующая: перемещайся или умри. От этого не спрятаться в доме. Вы можете стоять в дверях и следить, как движутся тени облаков через Гриффиново пастбище на Школьный Холм – свет, тень, свет, тень, свет, тень – словно открываются и закрываются божьи ставни. Можете следить, как осенние цветы кланяются ветру, будто многочисленные и безмолвные молящиеся. И если нет ни машин, ни самолетов и ничей дядюшка Джон не стреляет фазанов в соседнем лесу, то кроме биения собственного сердца вы можете услышать еще один звук: звук жизни, завершающей цикл, ждущей первого зимнего снега для исполнения последних своих обрядов.

В тот год первым днем настоящей осени оказалось двадцать восьмое сентября – день, когда Дэнни Глика похоронили на кладбище "Гармони Хилл".

В церковь ходили только родные, но кладбищенская служба была открытой и туда собралась немалая часть города: одноклассники, любопытные, старики. Они приехали по Бернс-роуд длинной цепью, местами скрывающейся из глаз за очередным холмом. Фары всех машин горели, несмотря на солнечный день. За полным цветов катафалком и "меркурием" Тони Глика, в четырех машинах ехали родственники. Дальше вилась длинная процессия автомобилей: здесь были Марк Петри (к которому шли в ту ночь мальчики) с отцом и матерью; Ричи Боддин с семьей; Мэйбл Вертс в машине мистера Нортона (беспрерывно рассказывающая обо всех виденных ею похоронах вплоть до 1930 года); Ева Миллер, везущая в машине близких подруг Лоретту Старчер и Роду Керлс; Перкинс Джиллеспи с помощником Нолли Гарднером в полицейской машине; Лоуренс Кроккет с желтолицей женой; Чарльз Родс, угрюмый водитель автобуса, ездящий на все подряд похороны из принципа; семейство Чарльза Гриффина с Холом и Джеком единственными отпрысками, оставшимися в доме; Пат Миддлер, Джо Крэйн, Винни Апшоу и Клайд Корлисс в машине Мильта Кроссена и многие другие.

Майк Райсон и Роял Сноу выкопали могилу рано утром. Как Майк вспоминал потом, ему показалось, что Роял был не в своей тарелке необыкновенно тихий, почти унылый. "Видно, вчера со своим приятелем Питерсом заливали это дело до поздней ночи у Делла", – подумал Майк.

Пять минут назад, заметив катафалк Карла Формена на склоне холма в милях пяти по дороге, он распахнул широкие железные ворота, покосившись на острия решетки – ни разу он не смог от этого удержаться с тех пор, как нашел Дока. Потом вернулся к могиле, где ждал отец Дональд Кэллахен, пастор прихода в Джерусалемз Лоте, открыв книгу на детской похоронной службе. "Это у них называется третьей станцией, – вспомнил Майк. – Первая станция – в доме усопшего, вторая – в крохотной католической церкви Сент-Эндрю. Последняя станция – "Гармони Хилл". Все выходят".

В груди у него слегка похолодело, когда он взглянул вниз на пучок яркой пластиковой травы, брошенный по обычаю на землю. Хотел бы он знать, зачем это делается. Трава выглядела тем, чем была: дешевой имитацией жизни, маскирующей тяжелые коричневые комья подводящей все итоги земли.

– Едут, отец, – сообщил он.

Кэллахен – высокий, с пронзительными голубыми глазами – начинал седеть. Райсон, хотя и не был в церкви с шестнадцатилетнего возраста, любил его больше всех городских священников. Джона Гроггинса, методиста, все считали лицемерным старым попом, а Раттерсон из церкви Святых Последних Дней отличался ленью, как медведь, застрявший в пустом улье. Кэллахен знал свое дело, он вел похоронную службу спокойно, утешительно и всегда недолго. Райсон сомневался, что его красный нос и проступающие на щеках сосуды происходят от молитв, но если Кэллахен и пил слегка, кто решился бы осуждать его за это? Мир так быстро летит в тартарары, что удивительно, как это еще все священники не в сумасшедшем доме.

– Спасибо, Майк, – сказал Кэллахен и взглянул на небо. – Сегодня будет тяжело.

– Я думаю... Как долго?

– Десять минут, не больше. Не собираюсь мучить родителей. Им еще предстоит многое.

– О'кей. – Майк отправился вглубь кладбища, собираясь перескочить через стену и позавтракать своими запасами в лесу. Он знал по опыту, что последняя фигура, которую опечаленные друзья и родственники стремятся видеть на похоронах, – это гробокопатель в перепачканных землей брюках.

Возле стены он задержался осмотреть упавшее надгробье. И внутри у Майка снова похолодело, когда он, перевернув камень, вытер грязь и прочел надпись:

ГУБЕРТ БАРКЛЕЙ МАРСТЕН

6 октября 1889 – 12 августа 1939

Ангел смерти, держащий бронзовый светильник

у золотых дверей,

унес тебя в темные воды".

А ниже, почти стертое тридцатью шестью зимами:

"Дай, Боже, ему успокоиться".

По-прежнему обеспокоенный сам не зная чем, Марк отправился в лес посидеть у ручья и поесть.

Гроб медленно опустили в могилу. Марджори Глик в черном пальто и черной шляпе с вуалью, сквозь которую едва просвечивалось ее лицо, дрожала в поддерживающем объятии отцовской руки. Она вцепилась в свою черную сумочку так, как будто от этого зависела ее жизнь. Тони Глик с отсутствующим лицом стоял в стороне. Несколько раз во время церковной службы он оглядывался, словно не до конца веря в окружающее. Он выглядел как человек, который ходит во сне.