Текст книги "Тьма, — и больше ничего"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Расходы на подготовку похорон, на предание тела сына земле, на оплату услуг морга и перевозку составили чуть больше трехсот долларов. Я заплатил из денег, полученных под закладную. А что еще я мог сделать? После погребения я вернулся в пустой дом. Но по пути купил бутылку виски.

Напоследок 1922 год преподнес мне еще одну неприятность. В день после Рождества мощный буран пришел со стороны Скалистых гор. Выпало до фута снега, ветер достигал ураганной силы. С наступлением темноты снег перешел в ледяной дождь, потом просто в дождь. Около полуночи, когда я сидел в темноте и успокаивал ноющую культю маленькими глотками виски, с задней стороны дома донесся громкий треск – провалилась крыша, на починку которой я взял деньги под закладную. Когда холодный ветер стал обдувать плечи, я принес из раздевалки полушубок, надел, вновь уселся в кресло и выпил еще виски. В какой-то момент задремал. Очередной треск разбудил меня около трех часов ночи. На этот раз обрушилась передняя часть амбара. Ахелоя пережила и это, и на следующую ночь я завел ее в дом. «Почему?» – спросите вы меня, и я отвечу: «Почему нет?» Только мы на ферме и выжили. Только мы и выжили.

Утром (я провел его в холодной гостиной, в компании единственной оставшейся в живых коровы) я пересчитал оставшиеся деньги и понял, что их не хватит на восстановление урона, нанесенного бурей. Меня это особенно не взволновало, потому что я потерял всякий интерес к жизни на ферме, но мысль о «Фаррингтон компани», строящей свинобойню и загрязняющей реку, все еще заставляла меня скрипеть зубами от ярости. Слишком высокую цену я заплатил, чтобы компании не достались эти трижды проклятые акры.

Внезапно меня осенило: раз Арлетт официально признана мертвой, а не без вести пропавшей, унаследованные ею акры теперь принадлежат мне. Двумя днями позже я зажал гордость в кулак и пошел к Харлану Коттери.

Мужчина, который открыл мне дверь, выглядел лучше, чем я, но прошедший год сказался и на нем. Он похудел, облысел и теперь вышел ко мне в жеваной рубашке, хотя складок на ней было меньше, чем морщин на лице, и все они убирались глажкой. В свои сорок пять он выглядел на двадцать лет старше.

– Не бей меня, – сказал я, увидев, что его пальцы сжались в кулаки. – Сначала выслушай.

– Я никогда не ударю однорукого мужчину, – ответил он, – но буду тебе благодарен, если наш разговор не затянется. И говорить мы будем на крыльце, потому что больше ноги твоей в моем доме не будет.

– Как скажешь, – ответил я. Я тоже похудел – очень даже – и дрожал на ветру, но холодный воздух благотворно сказывался на культе и невидимой кисти, в которую она, как мне все еще казалось, переходила. – Я хочу продать тебе сто акров хорошей земли, Харлан. Те самые, которые Арлетт настроилась продать «Фаррингтон компани».

Он улыбнулся, глаза, теперь глубоко заваленные, сверкнули.

– Наступили тяжелые времена, так? Половина твоего дома и половина амбара завалились. Герми Гордон говорит, что корова живет теперь в твоем доме.

Герми Гордон, наш сельский почтальон, был известным сплетником.

Я назвал цену такую низкую, что у Харлана отвисла челюсть, а брови взлетели вверх. Именно тогда до моих ноздрей долетел запах, идущий из всегда чистенького и ухоженного сельского дома Коттери, который совершенно не вязался с этим домом: запах подгоревшей еды. Видно, Салли Коттери сама больше не готовила. Когда-то это наверняка заинтересовало бы меня, но те времена канули в Лету. Ныне я думал только об одном: как избавиться от этих ста акров? И представлялось логичным продать их дешево, раз уж обошлись они мне столь дорого.

– Это же сущая мелочь, – наконец ответил он, а потом добавил не без удовлетворенности: – Арлетт перевернется в могиле.

Она сделала куда больше, чем просто перевернуться, подумал я.

– Чему ты улыбаешься, Уилфред?

– Да так. Просто земля меня больше не интересует. Я хочу лишь одного – не позволить чертову Фаррингтону построить там свинобойню.

– Даже если ты потеряешь собственную ферму? – Он кивнул, словно вопрос задал я. – Я знаю о закладной, под которую ты взял деньги. В маленьком городе секретов нет.

– Даже если потеряю, – согласился я. – Соглашайся на мое предложение, Харлан. Надо быть психом, чтобы отказаться. Река, которую они наполнят кровью, шерстью и кишками свиней, – это и твоя река.

– Нет, – ответил он.

Я лишь смотрел на него, от изумления лишившись дара речи. Но он вновь кивнул, будто я задал ему вопрос.

– По-твоему, ты знаешь, что ты со мной сделал, но ты не знаешь всего. Салли ушла от меня. Поехала к родителям в Маккук. Сказала, возможно, вернется, ей надо все обдумать, но я сомневаюсь, что она вернется. Мы с тобой оба оказались у разбитого корыта, так? Мы двое мужчин, которые начали год, имея детей, а теперь они мертвы. Разница лишь в том, что не я потерял половину дома и чуть ли не весь амбар во время бури. – Он обдумал свои слова. – И у меня две руки. Вот, наверное, и все. Так что когда приспичит подергать мой пестик – если такое желание вообще появится, – у меня будет выбор, какой рукой за него взяться.

– Как… почему она…

– А ты подумай. Она винит меня, как и тебя, в смерти Шеннон. Говорит, если бы я не закусил удила и не отправил дочь в Омаху, она жила бы сейчас с Генри на твоей ферме, совсем рядом, а не лежала в гробу под землей. Салли сказала, что у нее был бы внук или внучка. Она назвала меня самодовольным дураком, и она права.

Я потянулся к нему рукой, которая оставалась целой. Он хлопнул по ней.

– Не прикасайся ко мне, Уилфред. Второго предупреждения не будет.

Я опустил руку.

– И еще одно я знаю наверняка, – продолжил Харлан. – Если я приму твое предложение, каким бы выгодным оно ни казалось, мне придется об этом пожалеть. Потому что эта земля проклята. Мы можем во многом не соглашаться, но я готов спорить, что в этом мы едины. Если хочешь продать землю, продай банку. Ты получишь и закладную, и еще какие-то деньги.

– А банк тут же продаст эти сто акров Фаррингтону!

– Это твоя головная боль. – И с этими словами он захлопнул дверь.

В последний день 1922 года я поехал в Хемингфорд-Хоум и повидался с мистером Стоппенхаузером в его кабинете. Сказал ему, что больше не могу жить на ферме и хочу продать принадлежавшие Арлетт акры банку и использовать полученные деньги для выкупа закладной. Как и Харлан Коттери, он ответил отказом. Какие-то мгновения я просто сидел на стуле, не в силах поверить услышанному.

– Почему нет? Это же хорошая земля!

Он ответил, что работает в банке, а банк – не агентство, занимающееся куплей-продажей недвижимости. Называл он меня исключительно «мистер Джеймс». Дни, когда в этом кабинете я был для него просто Уилфом, ушли.

– Но это же… – На языке крутилось слово «нелепо», но я не произнес его, не желая спугнуть маленький шанс, если таковой и оставался, что он может передумать.

После того как я принял решение продать эту землю и корову – я понимал, что мне придется найти покупателя и на корову, возможно, незнакомца, который предложит мне за нее, как в сказке, мешочек волшебных фасолин, – идея эта стала навязчивой. Я не повысил голоса и продолжил очень даже спокойно:

– Это не совсем так, мистер Стоппенхаузер. Прошлым летом банк купил ферму Райдаута, когда ее выставили на аукцион. И ферму «Трипл-Эм».

– Там была иная ситуация. У нас закладная на ваши восемьдесят акров, и нас это вполне устраивает. А что вы будете делать с той сотней акров пастбища, нас не касается.

– С кем вы уже поговорили? – спросил я, потом осознал, что мог без этого обойтись. – С Лестером, так? С этим прихвостнем Коула Фаррингтона?

– Понятия не имею, о чем вы, – ответил Стоппенхаузер, но я заметил, как забегали его глазки. – Думаю, ваше горе и ваше… ваше увечье… временно лишили вас здравого смысла.

– Ох, нет! – ответил я и начал смеяться. Даже для моих ушей смех этот звучал как смех безумца. – Со здравым смыслом у меня полный порядок, сэр. Лестер приходил к вам – он или кто-то еще, я уверен, что Коул Фаррингтон может нанять сколько угодно адвокатов, – и вы заключили сделку. Вы с-с-сговорились! – Я просто покатывался от смеха.

– Мистер Джеймс, боюсь, я должен попросить вас покинуть мой кабинет.

– А может, вы все спланировали заранее, – продолжил я. – Может, именно поэтому так уговаривали меня взять деньги под эту чертову закладную. А может, услышав о случившемся с моим сыном, Лестер увидел прекрасную возможность воспользоваться моим несчастьем и сразу прибежал к вам. Может, он сидел на этом самом стуле и говорил: «Мы оба останемся в выигрыше, Стоппи. Банк получит ферму, мой клиент – участок у реки, а Уилфред Джеймс может катиться в ад». Разве все происходило не так?

Он нажал кнопку на столе, и дверь открылась. Банк был маленький, слишком маленький, чтобы здесь могли позволить себе охранника, но в кабинет вошел крепкий, мускулистый парень – кассир. Один из братьев Рорбагер. Я учился в школе с его отцом, а Генри – с его младшей сестрой, Мэнди.

– Возникли какие-то проблемы, мистер Стоппенхаузер? – спросил он.

– Нет, если мистер Джеймс уже уходит. Тебя не затруднит проводить его, Кевин?

Кевин приблизился и, поскольку я не спешил подниматься, сжал пальцами мою левую руку повыше локтя. Пусть одевался он, как банкир, включая подтяжки и галстук-бабочку, рука его оставалась крестьянской, крепкой и мозолистой. Моя все еще заживавшая культя завибрировала от боли.

– Пойдемте, сэр.

– Не тащи меня. Это вызывает боль там, где была моя кисть.

– Тогда пойдемте.

– Я ходил в школу с твоим отцом. Он сидел рядом со мной и обычно списывал у меня во время весенней недели контрольных.

Он поднял меня со стула, памятного тем, что раньше, когда я сидел на нем, со мной обращались иначе. Я был стариной Уилфом, который окажется дураком, если не согласится взять деньги под закладную. Стул чуть не упал.

– Счастливого Нового года, мистер Джеймс, – попрощался со мной Стоппенхаузер.

– И тебе тоже, подлец и жулик, – ответил я, и шок, отразившийся на его лице, стал последним хорошим воспоминанием, потому что потом в моей жизни ничего подобного больше не случалось. Я просидел пять минут, покусывая кончик ручки и пытаясь что-нибудь вспомнить – хорошую книгу, хороший обед, приятный день, проведенный в парке, – но не смог.

* * *

Кевин Рорбагер сопровождал меня через вестибюль к двери. Полагаю, я подобрал правильное слово – все-таки он меня не тащил. Мы шли по мраморному полу, и каждый шаг отдавался эхом. Стены обшили панелями из мореного дуба. Сидевшие за высокими окошечками кассы две женщины обслуживали маленькую группу предновогодних клиентов. Одна молодая, вторая пожилая, но обе смотрели на меня широко раскрытыми глазами и с одинаковым выражением лица. Мое внимание, однако, захватил не их интерес к моей особе, а нечто совершенно другое: над окошечками кассы тянулась дубовая рейка шириной в три дюйма, и по ней торопливо бежала…

– Берегись крысы! – крикнул я и указал на мерзкую тварь.

Молодая кассирша вскрикнула, потом переглянулась с пожилой. Никакой крысы, только мелькнувшая тень от лопасти потолочного вентилятора. Теперь уже все повернулись ко мне.

– Смотрите сколько хотите! – разрешил я им. – До посинения. Пока не вылезут ваши чертовы глаза!

Потом я оказался на улице, выдыхая холодный зимний воздух, напоминавший сигаретный дым.

– Возвращайтесь сюда только по делу, – предупредил Кевин, – и когда научитесь придерживать язык.

– В школе твой отец был самым отъявленным обманщиком, – поделился я с ним. Хотел, чтобы он ударил меня, но он уже ушел, оставив меня на тротуаре, перед моим старым грузовиком. Так Уилфред Лиланд Джеймс съездил в город в последний день 1922 года.

Вернувшись на ферму, я обнаружил, что Ахелоя покинула дом. Нашел ее во дворе. Она лежала на боку, выдыхая облака белого пара. Я увидел следы на снегу, оставленные ее копытами, когда она галопом сбегала с крыльца, и одну большую вмятину, где она упала, сломав обе передние ноги. Похоже, даже невинная корова не могла жить рядом со мной.

Я пошел в дом, чтобы взять винтовку, и увидел, что ее так напугало, заставив галопом выбежать во двор. Крысы, естественно. Три сидели на дорогом серванте Арлетт, глядя на меня черными, строгими глазами.

– Возвращайтесь к ней и скажите, чтобы она оставила меня в покое, – велел я им. – Скажите, что она причинила достаточно вреда. Ради Бога, скажите ей, пусть отстанет от меня.

Они только смотрели на меня, их хвосты колечками свернулись вокруг толстых темно-серых боков. Я поднял винтовку и выстрелил в среднюю крысу. Пуля разорвала ее в клочья, запачкав обои, которые Арлетт с любовью выбирала девять или десять лет назад. Генри тогда был еще маленьким, и мы жили душа в душу.

Две другие убежали. Несомненно, в их тайное подземное убежище. К их разлагавшейся королеве. Что они оставили на серванте моей умершей жены, так это маленькие кучки крысиного дерьма и три или четыре клочка джутовой ткани от мешка, который Генри принес из сарая ранним летом 1922 года, ночью. Крысы приходили, чтобы убить мою последнюю корову и принести мне кусочки сетки для волос Арлетт.

Я вышел во двор и погладил Ахелою по голове. Она вытянула шею и жалобно замычала: Положи этому конец. Ты хозяин, ты властелин моего мира, так положи этому конец.

Я положил.

Счастливого Нового года.

Так закончился 1922 год, и это конец моей истории: все остальное – эпилог. Эмиссары, собравшиеся в комнате, – какой бы крик поднял управляющий этого славного старого отеля, если бы их увидел, – скоро вынесут свой вердикт. Она – судья, они – присяжные, но палачом буду я сам.

Естественно, я потерял ферму. Никто, включая «Фаррингтон компани», не желал покупать эти сто акров, пока я не расстался с фермой, а когда это произошло, мне пришлось продать их этим убийцам свиней за ничтожно низкую цену. План Лестера сработал идеально. Я уверен, что план предложил он, и я уверен, что он получил премию.

Да ладно! Я бы потерял тот маленький клочок земли в округе Хемингфорд, даже если бы располагал деньгами, и это вызывает у меня какое-то извращенное чувство удовлетворения. Говорят, депрессия, которую мы сейчас переживаем, началась в Черную пятницу прошлого года,[27]27
  Имеется в виду 25 октября 1929 г. В этот день произошел резкий обвал котировок акций, который продолжился в понедельник и вторник, приведя к Великой депрессии.


[Закрыть] но жители таких штатов, как Канзас, Айова и Небраска, знают: началось все в 1923 году, когда посевы, выдержавшие жуткие весенние бури, добила засуха, которая продолжалась два года. А за крохи собранного урожая давали нищенскую цену, как в больших городах, так и в маленьких. Харлан Коттери продержался до 1925 года, а потом банк забрал его ферму. Я узнал об этом, проглядывая раздел «Выставлено на продажу» в газете «Уорлд гералд». К 1925 году этот раздел в некоторых номерах занимал не одну страницу. Маленькие фермы уходили с молотка, и я верю, что лет через сто – а может, и семьдесят пять – они все исчезнут. К 2030 году (если в истории человечества будет такой год) вся Небраска к западу от Омахи превратится в одну большую ферму. Вероятно, она будет принадлежать «Фаррингтон компани», и тем несчастным, которые еще будут там жить, придется коротать дни под грязно-желтыми небесами и ходить в противогазах, чтобы не задохнуться от вони зарезанных свиней.

В грядущем 2030 году счастливы будут только крысы.

«Это же сущая мелочь», – сказал мне Харлан в тот день, когда я предложил ему купить землю Арлетт, но в итоге мне пришлось продать эти сто акров Коулу Фаррингтону еще дешевле. Эндрю Лестер, адвокат, принес все бумаги в пансион в Хемингфорд-Сити, где я тогда жил, и улыбался, когда я их подписывал. Разумеется, улыбался. Большие шишки всегда выигрывают. Это я по глупости думал, что бывает иначе. И из-за моей глупости всем, кого я любил, пришлось заплатить высокую цену. Я иногда задаюсь вопросом: вернулась ли Салли к Харлану или он поехал к ней в Маккук, когда потерял ферму? Этого я не знаю, но, думаю, смерть Шеннон скорее всего разрушила эту ранее счастливую семью. Яд растворяется, как чернила в воде.

Тем временем крысы, сидевшие у плинтусов, пришли в движение. Квадрат превратился в более узкий круг. Они знали, что это уже лишь послесловие, а послесловие не так и важно в сравнении с основным текстом. Однако я закончу. И я не дамся им, пока жив. Эта последняя маленькая победа будет за мной. Мой старый коричневый пиджак висит на спинке стула, на котором я сижу. В кармане лежит пистолет. Дописав несколько последних страниц, я им воспользуюсь. Говорят, самоубийцам и убийцам прямая дорога в ад. Если так, я там не потеряюсь, ведь последние восемь лет уже находился в аду.

Я поехал в Омаху, и если это действительно город дураков, как я всегда говорил, тогда я намеревался стать идеальным гражданином. Сначала пропивал деньги, полученные за сто акров Арлетт, и пусть это была сущая мелочь, но ее хватило на два года. Когда не пил, посещал те места, где побывал Генри в последние месяцы своей жизни: бакалею и заправку в Лайм-Биске с девочкой в синем чепчике на крыше (заведение это уже закрылось, а на заколоченной двери висело объявление: «ПРОДАЕТСЯ БАНКОМ»), ломбард на Додж-стрит (где я последовал примеру сына и купил пистолет, который теперь лежит в кармане моего пиджака), отделение Первого сельскохозяйственного банка в Омахе. Симпатичная молодая кассирша все еще там работала, правда, сменила фамилию Пенмарк на другую, по мужу.

– Когда я передала ему деньги, он меня поблагодарил, – сказала она мне. – Может, он пошел по кривой дорожке, но кто-то хорошо его воспитал. Вы его знали?

– Нет, – ответил я, – но я знал его семью.

Разумеется, я пошел к католическому дому при монастыре Святой Евсевии, но не предпринял попытки войти туда и навести справки о Шеннон Коттери у старшей воспитательницы, или матроны, или как там она себя называла. Здание казалось мрачным и отталкивающим, с толстыми каменными стенами и узкими окнами. Одного взгляда на нескольких беременных, с поникшими плечами выходивших из дома, опустив глаза, мне вполне хватило, чтобы понять, почему Шеннон не терпелось покинуть это заведение.

Как ни странно, в проулке я буквально почувствовал присутствие сына. Он словно находился рядом с «Аптечным магазином и прилавком газировки на Гэллатин-стрит» («Наш фирменный товар – леденцы Шраффта и лучшие домашние молочные ириски»), в двух кварталах от католического дома при монастыре Святой Евсевии. У проулка стоял ящик, вероятно, слишком новый, чтобы быть тем самым, на котором сидел Генри, дожидаясь рисковой девушки, готовой обменять информацию на сигареты, но я мог представить, что тот самый, и не отказал себе в удовольствии. Пьяному не составляло труда представить такое, а на Гэллатин-стрит я обычно приходил очень пьяным. Иногда воображал, будто на дворе вновь 1922 год и это я жду Викторию Стивенсон. И если бы она пришла, я бы обменял целый блок сигарет на одну записку:

Когда молодой человек, который называет себя Хэнком, появится здесь, спрашивая о Шеннон Коттери, попроси его уйти. Скажи, что здесь ему делать нечего. Скажи, что отец ждет его в амбаре на ферме, что вдвоем они что-нибудь придумают и выправят ситуацию.

Но ту девушку я найти уже не мог. Единственная Виктория, которую я встретил позже, заметно повзрослела, родила трех очаровательных детей и стала респектабельной миссис Холлет. Я к тому времени перестал пить, нашел работу на «Пошивочной фабрике Билт – Райта» и завел знакомство с бритвой и мылом для бритья. Учитывая налет респектабельности, она приняла меня достаточно тепло. Я признался ей, кто я, только потому – если я хочу быть честным до конца, – что врать не имело смысла. По ее чуть расширившимся глазам я понял, что она заметила мое сходство с Генри.

– Слушайте, он был такой милый. И безумно влюбленный. И Шен мне так жалко. Отличная была девушка. Это прямо-таки шекспировская трагедия, так?

Возможно, и шекспировская, только после разговора с Викторией я больше не возвращался к проулку на Гэллатин-стрит, поскольку для меня убийство Арлетт отравило даже попытку этой безупречной молодой дамы из Омахи сделать доброе дело. Она воспринимала смерть Генри и Шеннон как шекспировскую трагедию. Она думала, что это романтично. И я задаюсь вопросом: не возникли бы у нее другие мысли, если б она услышала, как моя жена кричит в надетом на голову, пропитанном кровью джутовом мешке? Или увидела бы лишенное глаз и губ лицо моего сына?

За годы, прожитые в Городе-Воротах,[28]28
  Прозвище Город-Ворота (точнее, Ворота-на-Запад) Омаха получила как транспортный центр США в середине XIX в.


[Закрыть] также известном, как Город Дураков, я работал в двух местах. Вы скажете, разумеется, что я держался за работу, иначе оказался бы на улице. Но люди более честные, чем я, продолжали пить, даже когда хотели остановиться, и люди более достойные, чем я, заканчивали тем, что спали в подворотнях. Полагаю, могу сказать, что после потерянных лет я предпринял еще одну попытку начать новую жизнь. Иной раз даже в это верил, но по ночам, лежа в кровати (и слушая, как крысы скребутся в стенах – они стали моими постоянными спутниками), я всегда знал правду: я по-прежнему старался выиграть. Даже после смерти Генри и Шеннон, даже после потери фермы я старался взять верх над трупом в колодце. Над ней и ее прислужниками.

Джон Ханрэн, бригадир склада «Пошивочной фабрики Билт – Райта» поначалу не хотел нанимать человека с одной рукой, но я уговорил его взять меня на испытательный срок. И когда он убедился, что я способен катить тележку, нагруженную рубашками или комбинезонами, не хуже любого другого, работу я получил. Я катал эти тележки четырнадцать месяцев и, часто прихрамывая, возвращался в пансион, не обращая внимания на горевшие огнем спину и культю. Я никогда не жаловался, даже находил время, чтобы учиться шить. Это я делал во время обеденного часа (на самом деле он составлял пятнадцать минут) и в перерыве во второй половине дня. Пока другие мужчины сидели на разгрузочной площадке, курили и рассказывали похабные анекдоты, я учился отстрачивать швы – сначала на джутовых мешках, которые мы использовали, потом на комбинезонах, которые являлись основной продукцией фабрики. Как выяснилось, у меня к этому имелось призвание. Я мог даже вшить молнию, что умели далеко не все работники пошивочного цеха. Материал я прижимал культей, а ногой давил на педаль, включавшую подачу электричества к швейной машинке.

За пошив платили больше, чем на складе, и спина не так уставала, но в огромном пошивочном цехе царил полумрак, и после четырех месяцев работы мне начали мерещиться крысы – они сидели на кучах синей джинсовой ткани или прятались под тележками, на которых привозили материю и увозили готовые вещи.

Несколько раз я обращал внимание других рабочих на этих тварей. Они заявляли, что не видят их. Может, действительно не видели. Но, что более вероятно, они боялись временного закрытия цеха для того, чтобы пришли крысоловы и выполнили свою работу. Люди могли потерять жалованье за три дня, а то и за неделю. Для мужчин и женщин, кормивших целые семьи, такое могло стать катастрофой. И они предпочитали говорить мистеру Ханрэну, что крысы мне чудятся. Я их понимал. А когда они начали звать меня Рехнувшийся Уилф, я и тут их понимал. И уволился не из-за этого.

Я уволился, потому что крысы продолжали рыскать по цеху.

Я постоянно откладывал немного денег, полагая, что проживу на них, пока буду искать другую работу, но их даже не пришлось тратить. Через три дня после ухода с пошивочной фабрики я увидел в газете объявление: в Общественную библиотеку Омахи требовался библиотекарь, с рекомендациями или дипломом. Диплома у меня не было, но книги я читал всю жизнь, а если события 1922 года чему-то и научили меня, так это обманывать. Я подделал рекомендательные письма из библиотек Канзас-Сити и Спрингфилда, штат Миссури, и получил работу. Я чувствовал: мистер Куэрлс может проверить мои рекомендации и выяснить, что это фальшивки, а потому работал, как лучшие библиотекари Америки, и работал быстро. И если бы он разоблачил мой обман, я бы честно во всем признался и уповал на его милосердие, надеясь на лучшее. Но обошлось без конфронтации. В Общественной библиотеке Омахи я проработал четыре года. Собственно говоря, я и сейчас там работаю, хотя не появлялся в библиотеке уже неделю и не позвонил, чтобы сказать, что заболел.

Крысы, вы понимаете. Они нашли меня и там. Я начал видеть их на грудах старых книг в переплетной. Они бегали по самым высоким полкам и многозначительно поглядывали на меня сверху вниз. На прошлой неделе, в зале справочной литературы, доставая том энциклопедии «Британника» для пожилой посетительницы (с Ra до St, то есть, несомненно, содержавший статью «Rattus norvegicus»,[29]29
  Rattus norvegicus – серая крыса (лат.).


[Закрыть] не говоря уж про «Slaughterhouse»),[30]30
  Slaughterhouse – скотобойня (англ.).


[Закрыть] я увидел голодную серо-черную морду, которая смотрела на меня из щели. Та самая крыса, которая откусила сосок бедной Ахелои. Не знаю, как такое могло быть, ведь я точно убил ту крысу, но сомнений, что это именно она, не было. Я ее узнал. Да и как мог не узнать? В ее усиках застрял клочок джутовой мешковины, окровавленной джутовой мешковины.

Сетки для волос!

Я принес том пожилой даме, которая попросила его (она пришла в библиотеку в горностаевом палантине, и черные глазки зверька холодно смотрели на меня). Потом просто покинул библиотеку. Много часов бродил по улицам и наконец забрел сюда, в отель «Магнолия». Здесь с того момента и пребываю, трачу деньги, которые заработал библиотекарем – что значения уже не имеет, – и пишу признание, которое как раз значение имеет. Я…

Одна из них только что прихватила меня за лодыжку, как бы говоря: Заканчивай, твое время почти истекло. Кровь запятнала носок. Меня это не тревожит ни в малейшей степени. В свое время я видел крови и побольше. В 1922 году кровь залила целую комнату.

И теперь я думаю, что слышу… или это мое воображение?

Нет.

Кто-то пришел в гости.

Я заткнул трубу, но крысы все равно смогли выбраться. Я засыпал колодец, но она тоже нашла путь наверх. И на этот раз я не думаю, что она одна. Я думаю, что слышу шаркающие шаги двух пар ног – не одной. Или…

Трех? Их трое? Девушка, которая могла стать моей невесткой, в лучшем мире вместе с ними?

Я думаю, да. Три трупа тащатся по коридору, их лица (то, что от них осталось) обезображены крысами. У Арлетт лицо к тому же еще и перекошено… ударом копыта коровы.

Еще укус в лодыжку.

И еще!

Как управляющий допустил…

Ох! Еще. Только они до меня не доберутся. И гости тоже, хотя я вижу, как поворачивается ручка, и до моих ноздрей долетает их запах, оставшаяся плоть висит на костях и воняет скотобойней…

ското…

Пистолет

Господи, где пи…

Прекратите

ОХ, ЗАСТАВЬ ИХ ПРЕКРАТИТЬ КУСАТЬ ME…

Статья из издающейся в Омахе ежедневной газеты «Уорлд гералд», опубликованная 14 апреля 1930 года

САМОУБИЙСТВО БИБЛИОТЕКАРЯ В МЕСТНОМ ОТЕЛЕ

Странная картина предстала перед детективом отеля

Тело Уилфреда Джеймса, библиотекаря Общественной библиотеки Омахи, найдено в номере местного отеля в воскресенье, после того как все попытки сотрудников отеля связаться с ним остались без ответа. Мужчина, занимавший соседний номер, пожаловался на «запах тухлого мяса», и горничная сообщила, что слышала «сдавленные крики или плач, словно человек мучился от боли», в пятницу, ближе к вечеру.

Неоднократно постучав в дверь и не получив ответа, детектив отеля воспользовался дубликатом ключа и обнаружил мистера Джеймса, навалившегося на письменный стол. «Я увидел пистолет и предположил, что мистер Джеймс застрелился, – сообщил детектив, – но никто не слышал выстрела, и в номере не пахло сгоревшим порохом. Проверив пистолет, я выяснил, что он двадцать пятого калибра, нечищеный и незаряженный.

К тому времени я, конечно, уже видел кровь. Однако никогда не видел такого раньше и надеюсь никогда не увидеть в будущем. Он искусал всего себя – руки, ноги, лодыжки, даже пальцы ног. Но это еще не все. Он что-то писал, а потом изжевал и изорвал все листы. Они валялись на полу. Такое происходит с бумагой, если крысы рвут ее зубами и когтями, чтобы потом строить гнезда. В конце концов он перегрыз себе вены. Я уверен, это и стало причиной смерти. Он, несомненно, повредился умом».

О мистере Джеймсе известно немногое. Рональд Куэрлс, старший библиотекарь Общественной библиотеки Омахи, взял мистера Джеймса на работу в конце 1926 года. «Ему не повезло в жизни, и потеря руки ограничивала его возможности, но в книгах он разбирался и представил хорошие рекомендации, – сообщил мистер Куэрлс. – Дело свое он знал, но был несколько замкнутым. Насколько я могу сказать, до того, как поступить сюда, мистер Джеймс работал на фабрике, и он говорил другим сотрудникам, что прежде, пока он не был инвалидом, ему принадлежала маленькая ферма в округе Хемингфорд».

«Уорлд гералд» непременно опубликует дополнительную информацию о мистере Джеймсе, полученную от читателей, которые, возможно, его знали. Тело отправлено в морг округа Омаха для последующей передачи родственникам. «Если родственники не объявятся, – сказал доктор Тэттерсол, заместитель главного врача морга, – полагаю, его предадут земле на окружном кладбище».