Текст книги "Тьма, — и больше ничего"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Тебе нравится, как все обернулось, Уилф? – спросила бы она, если бы смогла (и в моем воображении спрашивала). Оно того стоило? Что скажешь?

Примерно через неделю после визита шерифа, когда я сидел, пытаясь читать «Дом о семи фронтонах»,[17]17
  «Дом о семи фронтонах» – роман американского писателя Натаниэла Готорна (1804–1864).


[Закрыть] Арлетт пробралась мне за спину, перегнулась через плечо и постучала по моей переносице холодным, мокрым пальцем.

Я отбросил книгу на напольный вязанный крючком ковер гостиной и, вскрикнув, вскочил. Когда я это сделал, холодная подушечка пальца прошлась по уголку моего рта. Потом коснулась макушки, там, где волосы начали редеть. На этот раз я рассмеялся – нервно и зло – и наклонился, чтобы поднять книгу. При этом последовало новое прикосновение – к загривку, словно моя жена интересовалась: Теперь я завладела твоим вниманием, Уилф? Я отступил в сторону – чтобы холодный и мокрый палец не угодил в глаз – и поднял голову. Потолок над головой изменил цвет – с него капало. Штукатурка еще не начала отслаиваться, но если бы дождь продолжился, так бы и произошло. Куски штукатурки могли даже падать на пол. Протечка обнаружилась именно над тем местом, где я всегда читал. Понятное дело. В других местах с потолком ничего не случилось, во всяком случае, пока.

Мне вспомнились слова Стоппенхаузера: Или ты хочешь мне сказать, что в ферму не надо вкладывать деньги? Не надо чинить крышу? И его озорной взгляд. Как будто он знал. Как будто он и Арлетт были в этом заодно.

Выбрось эту глупость из головы, приказал я себе. Ты думаешь о ней, пребывающей там, внизу, и одно это уже плохо. Выели черви ей глаза? Съели насекомые ее острый язык или хотя бы затупили его?

Я подошел к столу в углу комнаты, взял бутылку, которая на нем стояла, и налил себе добрую порцию виски. Рука дрожала, но не так чтобы сильно. Выпил виски в два глотка. Я знал, это плохо, если выпивка войдет в привычку, но не каждый вечер мужчина чувствует, как мертвая жена постукивает его по носу. Спиртное подняло мне настроение. Уверенности в себе прибавилось. Мне не требовались семьсот пятьдесят долларов по закладной, чтобы залатать крышу. Я мог это сделать одной доской после того, как закончится дождь. Конечно, латка будет выглядеть уродливо. Из-за нее дом станет напоминать, как сказала бы моя мать, лачугу. Да и ушло бы на ремонт день-два. Мне же требовалась работа на всю зиму. Тяжелая работа, способная отогнать все мысли об Арлетт на ее земляном троне, об Арлетт в джутовой сеточке для волос. Мне необходима была работа, после которой от усталости я валился бы в кровать и засыпал сразу, а не лежал, прислушиваясь к стуку дождя и гадая, не попал ли под него Генри, не кашляет ли сейчас от простуды. Иногда работа служила единственным спасением, единственным ответом.

На следующий день я поехал на грузовике в город и сделал то, о чем никогда не подумал бы, не возникни у меня необходимость одолжить тридцать пять долларов, – заложил дом за семьсот пятьдесят долларов. В конце концов мы попадаем в ловушки, которые сами же и расставляем. Я в это верю. В конце концов мы всегда попадаемся.

На той самой неделе в Омахе молодой человек в шляпе с широкими полями вошел в ломбард на Додж-стрит и купил никелированный пистолет тридцать второго калибра. Он заплатил пять долларов, несомненно, из тех, которые отобрал у полуслепой старухи, торговавшей бакалеей под вывеской с девочкой в синем чепчике. На следующий день молодой человек в надвинутой на глаза шляпе с широкими полями и в красной бандане, закрывавшей рот и нос, вошел в расположенное в Омахе отделение Первого сельскохозяйственного банка, направил пистолет на симпатичную молодую кассиршу, ее звали Рода Пенмарк, и потребовал отдать ему все деньги. Она протянула двести долларов, по большей части купюрами по одному и пять долларов, их обычно достают фермеры из нагрудных карманов комбинезонов.

Когда парень уходил, одной рукой засовывая деньги в карман брюк (он явно нервничал, поскольку несколько банкнот упали на пол), пузатый охранник – вышедший на пенсию полицейский – сказал ему:

– Сынок, ты же не хочешь этого делать.

Молодой человек выстрелил из своего пистолета тридцать второго калибра в воздух. Вокруг закричали.

– Пока еще я не хочу застрелить вас, – сказал молодой человек сквозь бандану, – но застрелю, если придется. Отойдите к этой колонне, сэр, и оставайтесь там, если хотите, чтобы все для вас хорошо кончилось. Мой друг ждет на улице, так что не дергайтесь.

Молодой человек выбежал за дверь, на ходу сдергивая бандану с лица. Охранник выждал минуту или около того, потом вышел из банка с поднятыми руками (оружия у него не было), на тот случай, если за дверью стоит кто-то еще. Никого, разумеется, не было. В Омахе знакомых у Генри не имелось, за исключением подруги, в животе которой рос ребенок.

Из денег по закладной двести долларов я взял наличными, а остальные положил на счет в банке мистера Стоппенхаузера. Поехал за покупками в магазин скобяных товаров, на лесопилку, в бакалею, где Генри мог получить письмо от матери… будь она жива и могла что-то написать. Выезжал из дома в моросящий дождь, а когда вернулся, уже шел дождь со снегом. Я разгрузил доски, стойки и кровельную дранку, покормил кур, покормил и подоил коров, разложил продукты, в основном макароны и крупы, которыми я в отсутствие Арлетт главным образом и питался. Покончив с этим, поставил на дровяную плиту кастрюлю с водой, чтобы помыться, и стянул с себя мокрую одежду. Вытащил пачку денег из нагрудного кармана, сосчитал: у меня оставалось чуть меньше ста шестидесяти долларов. Почему я взял наличными такую большую сумму? Потому что думал совсем о другом. И о чем или о ком, позвольте узнать? Об Арлетт и Генри, разумеется. В эти дождливые дни я практически все время думал только о них.

Я знал, что иметь при себе столько денег – идея не из лучших. Их следовало положить в банк, где мог бы набежать небольшой процент (гораздо меньше того, что мне предстояло выплачивать по закладной), пока я раздумывал, как наилучшим образом ими распорядиться. Но раз уж я их взял, предстояло спрятать их в безопасном месте.

Вспомнилась коробка с вульгарной красной шляпой. Там она хранила свою заначку: эти сорок долларов пролежали в коробке бог знает сколько времени, и ничего с ними не случилось. Мои деньги под лентой не уместились бы, и я подумал, что просто суну их в шляпу, где они и останутся до моей следующей поездки в город.

Я прошел в спальню – в чем мать родила – и открыл дверцу стенного шкафа. Отодвинул коробку с белой церковной шляпой Арлетт, потом потянулся ко второй. Я тогда задвинул ее подальше на полку, и мне пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до нее. Коробку охватывала эластичная лента. Я засунул под нее палец, чтобы потянуть на себя, и тут же понял, что коробка слишком тяжелая, словно вместо шляпы там теперь лежал кирпич. И еще возникло странное ощущение: казалось, руку обдало ледяной водой. А в следующее мгновение холод сменился жаром. Это была боль, такая сильная, что все мышцы руки парализовало. Я отшатнулся, закричав от изумления и боли, роняя купюры. Мой палец прилип к эластичной ленте, так что я потащил за собой всю коробку. На ней сидела большая серая крыса, которая казалась мне знакомой.

Вы можете сказать: Уилф, одна крыса ничем не отличается от другой, – и я мог бы с вами согласиться, но эту крысу я знал. Разве я не видел, как она убегала от меня с коровьим соском, который торчал из ее пасти, как окурок сигары?

Коробка для шляпы отцепилась от моей руки, и крыса свалилась на пол. Будь у меня время подумать, она бы удрала и на этот раз, но здравомыслие заблокировалось болью, удивлением и ужасом, которые, полагаю, испытал бы любой человек, глядя, как из него хлещет кровь. Напрочь забыв, что я совершенно голый, как в момент появления на свет божий, я просто опустил правую ногу на крысу. Услышал, как хрустнули кости и расплющилось ее тело. Кровь и раздавленные внутренности полезли из-под хвоста и обдали мою левую лодыжку теплом. Крыса пыталась извернуться, чтобы укусить вновь. Я видел оскаленные передние зубы, но до меня она дотянуться не могла. Не дотягивалась, пока моя нога твердо стояла на ее спине. Поэтому убирать ногу я не собирался. Наоборот, еще сильнее вдавил в пол, прижимая укушенную руку к груди и чувствуя, как теплая кровь смачивает густую поросль волос. Крыса извивалась и дергалась, словно уж. Кровь хлынула из пасти. Глаза вылезли из орбит.

Я долго давил ногой на умирающую крысу. Внутренности уже превратились в кровавую пульпу, но крыса все равно дергалась и пыталась меня укусить. Наконец затихла. Но я простоял так еще долгую минуту, желая убедиться, что она не изображает опоссума[18]18
  Раненый или сильно напуганный опоссум часто падает, притворяясь мертвым.


[Закрыть] (крыса, изображающая опоссума, – ха!), и лишь удостоверившись, что она мертва, захромал на кухню, оставляя кровавые следы и думая почему-то об оракуле, предупредившем Пелия[19]19
  Пелий – в древнегреческой мифологии сын Посейдона.


[Закрыть] остерегаться мужчину в одной сандалии. Но я был не Ясоном, а обычным фермером, наполовину рехнувшимся от боли и изумления, фермером, похоже, обреченным марать кровью место, где спал.

Сунув руку под ледяную воду, текущую из колонки, я услышал, как кто-то твердит: Хватит, хватит, хватит. Говорил это я сам и знал это, но слышал голос глубокого старика, которому осталось только одно: молить о пощаде.

Я помню остаток той ночи, но смутно, словно смотрю на фотографии в старом, заплесневелом альбоме. Крыса прокусила мне перепонку между большим и указательным пальцами левой руки – ужасная рана, но в определенном смысле мне повезло. Если бы она куснула палец, который я подсунул под эластичную ленту, то могла просто его отхватить. Я это понял, когда вернулся в спальню, поднял моего противника за хвост (правой рукой, левая онемела, и любое движение пальцев вызывало боль). При длине как минимум два фута, весила крыса никак не меньше шести фунтов.

Тогда это не та крыса, которая ускользнула по трубе, слышу я ваш голос. Не могла быть той. Но речь именно о ней, можете поверить. Никаких отличительных признаков я не видел, скажем, полоски белой шерсти или откушенного уха, но мог точно сказать: именно эта крыса покалечила Ахелою. И точно так же я знал, что в стенном шкафу и на шляпной коробке она оказалась не случайно.

Держа за хвост, я отнес ее на кухню и бросил в ведро для золы. Потом выкинул на помойку. Вышел голым под проливной дождь, но не заметил этого. Чувствовал только боль в левой руке, такую сильную, что она грозила забить все мысли.

Вернувшись в дом, снял с крючка пыльник (это удалось мне с трудом), кое-как надел его и вновь вышел во двор, на этот раз направившись в амбар. Смазал укушенную руку мазью Роули. Она уберегла от заражения Ахелою и могла точно так же спасти мою руку. Я собрался уходить, когда вдруг вспомнил, каким образом крысе удалось убежать от меня в прошлый раз. Труба! Я пошел к ней, наклонился, ожидая увидеть, что цементная пробка прогрызена насквозь или ее нет вообще, но там все было в порядке. Даже шестифунтовым крысам с огромными зубами не справиться с цементом. Само возникновение такой мысли показывает, в каком я был состоянии. На мгновение мне удалось посмотреть на себя со стороны: мужчина в расстегнутом пыльнике на голое тело, с окровавленными волосами на груди, животе и лобке, с прокушенной левой рукой, на которой поблескивал толстый слой коровьей мази, по цвету напоминавшей сопли, и с выпученными глазами. Совсем как у крысы после того, как я наступил на нее.

Это не та крыса, сказал я себе. Та крыса, что укусила Ахелою, мертва и лежит в трубе или на коленях Арлетт.

Но я знал, что крыса та самая. Знал это тогда и знаю теперь.

Та самая.

В спальне я опустился на колени и стал подбирать перепачканные кровью деньги. Подбирал долго, одной рукой. Один раз ударился прокушенной рукой о край кровати и взвыл от боли. Увидел свежую кровь, проступившую сквозь мазь и окрасившую ее в розовый цвет. Я положил деньги на комод, даже не прикрыв книгой или одной из декоративных тарелок Арлетт. Потом не мог вспомнить, почему так стремился спрятать их. Коробку с красной шляпой я пинком отправил в стенной шкаф и захлопнул дверцу. Она могла там оставаться до скончания веков, больше прикасаться к ней я не собирался.

Любой, кому когда-то принадлежала ферма или кто работал на ней, скажет вам, что несчастные случаи там – не редкость, а потому у фермеров все наготове. Большой моток бинта лежал в шкафчике у колонки на кухне. Арлетт всегда называла этот шкафчик «гиблое место». Я уже доставал бинт, когда заметил пар, поднимавшийся над кастрюлей с водой, которая стояла на плите. Эту кастрюлю я поставил на плиту, собираясь помыться, когда и представить не мог той чудовищной боли, от которой теперь страдал. Мне пришло в голову, что мыльная вода пойдет на пользу моей руке. Боль не стала бы сильнее, а вот погружение в воду могло очистить рану. Я ошибся и по части первого, и по части второго, но откуда я мог это знать? Даже годы спустя эта мысль представляется мне здравой. Полагаю, все обернулось бы к лучшему, если бы меня укусила обыкновенная крыса.

Взяв в правую руку черпак, я наполнил таз горячей водой (о том, чтобы наклонить кастрюлю и перелить воду, не могло быть и речи), потом добавил кусок хозяйственного мыла Арлетт. Как выяснилось, последний кусок. Мужчина, не привыкший вести домашнее хозяйство, многое упускает из виду. Бросил туда и тряпку. Потом пошел в спальню, вновь опустился на колени. Принялся оттирать кровь и кишки крысы. Все время вспоминал (естественно) о том, как отчищал кровь в этой чертовой спальне в прошлый раз. Тогда по крайней мере этот ужас со мной делил Генри. Теперь, работая в одиночку и мучаясь от боли, я страдал куда сильнее. Моя тень металась и прыгала по стене, вызывая мысли о Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго.

Почти закончив работу, я остановился и склонил голову. Дыхание перехватило, глаза широко раскрылись, сердце, казалось, стучало в укушенной левой руке. Я услышал скребущий звук, который словно шел отовсюду. Со всех сторон ко мне сбегались крысы, коготки которых скребли по дереву. На мгновение у меня не возникло никаких сомнений в том, что так и есть. Ко мне устремились крысы из колодца. Ее верные посланцы. Каким-то образом они нашли путь на поверхность. Та, что сидела на коробке с красной шляпой, оказалась лишь первой и самой храброй. Они проникли в дом, они сидели в стенах и в самом скором времени намеревались покинуть свое убежище и наброситься на меня. Так Арлетт отомстила бы мне. Я услышу ее смех, когда они будут рвать меня на куски.

Ветер, прибавив силы, тряхнул дом и завыл под карнизами. Скребущий звук усилился, потом чуть ослабел вместе с ветром. Безмерное облегчение охватило меня, я даже забыл про боль (пусть всего на несколько секунд). Это не крысы, а ледяной дождь. С наступлением темноты температура заметно упала, и капли замерзали на лету. Я вновь принялся оттирать пол.

Когда закончил, вылил кровавую воду через ограждение крыльца, пошел в сарай, чтобы наложить на руку свежую мазь. Теперь, когда рана полностью очистилась, я видел, что перепонка между большим и указательным пальцами разорвана в трех местах, которые выглядели, будто сержантские нашивки. Большой палец висел как неприкаянный: вероятно, крысиные зубы перегрызли какой-то важный кабель, соединяющий его с рукой. Я замазал рану и поплелся в дом, думая: Болит, конечно, но теперь она хотя бы чистая. Ахелоя поправилась, значит, я тоже поправлюсь. Все хорошо. Я попытался представить, как защитные силы моего организма мобилизуются и прибывают к месту укуса, этакие крохотные пожарные в красных шлемах и длинных брезентовых плащах.

На нижней полке «гиблого места» я нашел пузырек с таблетками, завернутый в кусок шелка, оторванный от женской комбинации. Пузырек попал в наш дом из «Аптечного магазина Хемингфорд-Хоума». На этикетке я прочитал надпись печатными буквами, сделанную перьевой ручкой:

«АРЛЕТТ ДЖЕЙМС. Таблетки по 1 или 2 перед сном при месячных».

Я сунул в рот три, запив большим глотком виски. Не знаю, что было в этих таблетках – может, и морфий, – но они помогли. Боль не исчезла, но теперь составляла неотъемлемую часть Уилфреда Джеймса, обретающегося на каком-то другом уровне реальности. В голове гудело, потолок начал медленно вращаться надо мной, образ миниатюрных пожарных, спешащих потушить пожар инфекции, прежде чем она укоренится, стал более отчетливым. Ветер вновь набрал силу, постоянная барабанная дробь ледяных капель еще больше напоминала звук скребущих коготков крыс, но теперь-то я знал, что это за звук. Думаю, я даже воскликнул: «Я все знаю, Арлетт. Тебе меня не одурачить!»

Сознание уходило, связь с реальностью истончалась, и я понимал, что, возможно, ухожу навсегда: сочетание шока, спиртного и морфия могло оборвать мою жизнь. И меня найдут в холодном фермерском доме, с сине-серой кожей, прокушенной рукой, покоящейся на животе. Картина эта меня не испугала, наоборот – принесла умиротворенность.

Пока я спал, ледяной дождь перешел в снег.

Когда я проснулся на следующее утро, дом выстудило, как могилу, а левая кисть раздулась, увеличившись в размере в два раза. Кожа вокруг укуса стала пепельно-серой, три пальца – тускло-розовыми, а к концу дня – красными. Прикосновение к кисти в любом месте, кроме мизинца, вызывало дикую боль. Тем не менее я как мог туго замотал кисть, и пульсирующая боль чуть утихла. Я разжег кухонную печь. Для однорукого работа оказалась не из легких, но я справился. Потом подсел поближе, пытаясь согреться. Все тело пронзал холод, но только не укушенную кисть. Она горела. И еще пульсировала, как перчатка с залезшей в нее крысой.

Во второй половине дня у меня подскочила температура, а рука так сильно раздулась, что пришлось ослабить повязку. Я кричал от боли, когда это делал. Мне требовался врач, а снег валил все сильнее. Я не смог бы добраться до Коттери, не говоря уж о Хемингфорд-Хоуме. Даже если бы день выдался ясным и сухим, я сомневался, что одной рукой сумел бы завести двигатель грузовика. Я сидел на кухне, подкладывал дрова в печь, пока она не заревела, как дракон. То потея от жары, то дрожа от холода, я прижимал завязанную, раздутую руку к груди и вспоминал, как добрая миссис Макреди оглядывала мой замусоренный, не такой уж уютный двор. У вас есть телефон, мистер Джеймс? Я вижу, что нет.

Нет. Телефона у меня не было. Я остался в полном одиночестве на ферме, ради которой убил, и не мог вызвать помощь. Я видел, как кожа все больше краснела над повязкой: на запястье, полном вен, которые могли разнести отраву по всему телу. Пожарные не справились. Я думал перетянуть запястье жгутом – убить левую кисть, чтобы спастись самому, или даже ампутировать ее топором, которым мы рубили щепки на растопку да иногда обезглавливали кур. И то, и другое представлялось оправданным, но для этого требовалось затратить очень уж много усилий. Так что я лишь дотащился до «гиблого места» за таблетками Арлетт. Вновь принял три, на этот раз запив холодной водой – горло горело, – и вернулся к печи. Меня ждала смерть от крысиного укуса. Я это знал и смирился с этим. Смерть от укусов животных и заражения – обычное дело, таких случаев полно. Если бы боль стала совершенно невыносимой, я бы сразу проглотил все оставшиеся таблетки. Удержало меня от этого только одно – помимо страха смерти, который, как я полагаю, свойственен нам всем, в той или иной степени, – шанс, что кто-то может прийти: Харлан, или шериф Джонс, или добрая миссис Макреди. Мог заявиться даже адвокат Лестер, чтобы вновь донимать меня злополучными ста акрами.

Но больше всего я надеялся на возвращение Генри. Он, правда, не вернулся.

Кто пришел, так это Арлетт.

Вы, возможно, задавались вопросом, как я узнал о пистолете, который Генри купил в ломбарде на Додж-стрит, и ограблении банка на Джефферсон-сквер. Если задавались, то скорее всего ответили на него сами: между 1922 и 1930 годами прошло немало времени; вполне достаточно, чтобы выудить все подробности в библиотеке, из соответствующих номеров издававшейся в Омахе ежедневной газеты «Уорлд гералд».

Разумеется, я просматривал газеты. И писал тем, кто встречал моего сына и его беременную подружку на их коротком и гибельном пути из Небраски в Неваду. В большинстве своем эти люди мне отвечали, с готовностью сообщая разные мелочи. Такой подход к расследованию логичен, и, несомненно, вы сочтете его правильным. Но письма эти я написал гораздо позднее, после того, как покинул ферму, и ответы лишь подтвердили то, что я уже знал.

Уже? – переспросите вы, и на это я отвечу просто: «Да. Уже. И знал не после того, как все произошло, а до того, во всяком случае, часть. Последнюю часть».

Как? Ответ прост. Мне рассказала моя мертвая жена.

Вы, разумеется, не верите. Я понимаю. Любой здравомыслящий человек не поверит. В моих силах только одно – рассказать об этом в моем признании, это мои последние слова, и все, что я тут пишу, – правда, от первого до последнего слова.

Я проснулся у печи следующим вечером (или еще через сутки; после того как поднялась температура, я потерял счет времени) и вновь услышал, как кто-то шуршит и скребется. Поначалу предположил, что это все тот же ледяной дождь, но когда поднялся, чтобы отломить кусок от засыхающего батона, который лежал на столешнице, увидел оранжевую закатную полоску на горизонте и сверкавшую в небе Венеру. Буря закончилась, но странные звуки становились все громче, только доносились не от стен, а с заднего крыльца.

Защелка двери пришла в движение. Сначала она только дрожала, словно руке, которая пыталась ее повернуть, не хватало для этого силы, потом это прекратилось, и я решил, что мне все привиделось, но тут защелка поднялась над скобой и дверь открылась с холодным дуновением ветра. На крыльце стояла моя жена. Все в той же джутовой сетке для волос, но теперь припорошенной снегом. Должно быть, она проделала медленное и мучительное путешествие от того места, где ей следовало упокоиться. Лицо наполовину разложилось, нижняя челюсть сместилась в одну сторону, клоунская ухмылка стала еще шире. Многозначительная ухмылка, почему бы и нет? Мертвые знают все.

Ее окружала придворная свита. Это они каким-то образом вытащили ее из колодца. Это они удерживали ее на ногах. Без них она оставалась бы призраком, злобным, но беспомощным. Но они оживили ее. Арлетт была их королевой и при этом их марионеткой. Она прошла в кухню, и ее жуткая походка никоим образом не напоминала ходьбу. Крысы окружали ее плотным кольцом, одни смотрели на нее с любовью, другие – на меня с ненавистью. Покачиваясь, она обошла кухню, заново знакомясь со своими прежними владениями, при этом с ее платья падали на пол комья земли (стеганое одеяло и покрывало отсутствовали), а голова моталась из стороны в сторону на перерезанной шее. Один раз голова даже откинулась назад до самых лопаток, прежде чем подняться с тихим и чмокающим звуком.

Наконец взгляд ее затуманенных глаз добрался до меня. Я попятился в угол, где стоял ящик для дров, теперь практически пустой.

– Оставь меня в покое, – прошептал я. – Тебя здесь нет. Ты в колодце и не можешь выбраться оттуда, даже если и не умерла.

В горле у нее что-то булькнуло, словно она подавилась густой подливой, и она продолжила движение, реальная до такой степени, что отбрасывала тень. И я ощущал запах разлагающейся плоти женщины, которая в порыве страсти иногда просовывала свой язык мне в рот. Она была здесь. Настоящая. Как и ее королевская свита. Я чувствовал, как крысы бегают по моим ногам, щекочут лодыжки усиками, обнюхивают мои кальсоны.

Упершись пятками в ящик для дров, я попытался отклониться назад, чтобы увеличить расстояние между собой и приближавшимся трупом, потерял равновесие и уселся в ящик. Ударившись воспаленной и раздувшейся рукой, едва ощутил боль. Арлетт наклонилась надо мной, и ее голова… качнулась. Плоть отделилась от костей, и ее лицо свесилось вниз, будто нарисованное на воздушном шарике. Крыса забралась на стенку ящика для дров, спрыгнула мне на живот, перебежала на грудь, понюхала кожу под подбородком. Я чувствовал, как другие шебуршат под моими согнутыми коленями. Но они меня не кусали. Все ограничилось одним укусом.

Арлетт наклонилась надо мной. Ее запах разил наповал, как и перекошенная ухмылка от уха до уха… Я вижу ее и сейчас, когда пишу эти строки. Я приказал себе – умри, но сердце продолжало биться. Ее висящее лицо скользнуло к моему. Я чувствовал, как моя щетина срывает частички кожи с ее лица, слышал, как ее сломанная челюсть скрипит, будто обледеневшая ветка. Потом ее ледяные губы прижались к моему горячему от температуры уху, и она принялась нашептывать мне секреты, которые могла знать только мертвая женщина. Я закричал. Пообещал покончить с собой и занять ее место в аду, если она замолчит. Но она не замолчала. Не желала замолкать. Мертвые не замолкают.

Теперь я это точно знаю.

Убежав из Первого сельскохозяйственного банка с двумя сотнями долларов в кармане (или, скорее, со ста пятьюдесятью – часть купюр рассыпалась по полу, вы помните), Генри на какое-то время исчез. Как говорят преступники – «залег на дно». Я вспоминаю об этом не без гордости. Думал, его поймают сразу после того, как он появится в городе, а он оказался не так прост. Влюбленный, доведенный до отчаяния, мучимый чувством вины и пребывавший в ужасе от преступления, которое мы с ним совершили… и несмотря на все эти факторы, отвлекавшие внимание (несмотря на их разъедавшее влияние), мой сын продемонстрировал храбрость, ум и даже в определенной степени благородство. Мысль об этом гнетет меня больше всего. Я до сих пор скорблю о его потерянной жизни (о трех жизнях, я не могу забыть и о бедной беременной Шеннон Коттери), и меня не отпускает чувство стыда, ведь это я привел его к погибели, совсем как теленка с веревкой на шее на заклание.

Арлетт показала мне лачугу, в которой он затаился, и велосипед, прислоненный к стене: на украденные деньги он прежде всего купил велосипед. Тогда я не смог бы сказать вам, где находилось его убежище, но в последующие годы определил местоположение лачуги и даже побывал в этом придорожном сарае с выцветшей рекламой колы «Королевская корона», нарисованной на стене. Сарай находился в нескольких милях от западной окраины Омахи и неподалеку от «Мальчишеского города»,[20]20
  «Мальчишеский город» – приют для мальчиков-подростков, основанный в 1917 г. католическим священником Эдуардом Флейнагэном. Управление приютом осуществляли сами подростки.


[Закрыть] начавшего работу годом раньше. Одна комната, одно окно, никакой печи. Генри замаскировал велосипед сеном и травой и принялся строить планы. Через неделю или чуть больше после ограбления Первого сельскохозяйственного банка – к тому времени интерес полиции к этому достаточно мелкому правонарушению в значительной степени угас – он начал ездить на велосипеде в Омаху.

Тупой парень сразу направился бы к католическому дому при монастыре Святой Евсевии, где его тут же схватили бы копы Омахи (шериф Джонс не сомневался, что так и будет), но Генри Фриман Джеймс оказался умнее. Он выяснил, где находится католический дом, но не приближался к нему. Вместо этого поискал ближайший магазин, где продавались сладости и газировка. Он предположил, что девушки будут посещать его, если предоставится такая возможность (при условии, что благодаря хорошему поведению им разрешат покидать территорию католического дома, а в сумочках найдутся деньги). И хотя обитательницы католического дома не носили особую форму, вычислить их не составляло труда: просторные платья, взгляд в пол и поведение, то кокетливое, то пугливое. И конечно же, бросались в глаза девицы с большим животом и без обручального кольца.

Тупой парень попытался бы завести разговор с одной из этих блудливых дочерей Евы прямо у прилавка с газировкой, привлекая к себе ненужное внимание. Генри же занял позицию рядом с проулком между магазином сладостей и галантереей, он сидел на ящике, читая газету, а велосипед стоял у бордюрного камня. Он поджидал девушку, более рисковую, чем те, кто приходил в магазин только за газировкой и мороженым, чтобы потом вернуться к сестрам. Он поджидал курящую девушку. И на третий день его дежурства у проулка такая девушка появилась.

Со временем я ее нашел и поговорил с ней. Для этого не пришлось демонстрировать способность супердетектива. Я уверен, Омаха показалась Шеннон и Генри мегаполисом, но в 1922 году это был не такой уж большой город даже по меркам Среднего Запада, он только мечтал о статусе мегаполиса. Виктория Холлет теперь уважаемая дама с тремя детьми, но осенью 1922 года она была Викторией Стивенсон: молодой, любопытной, бунтующей, на седьмом месяце беременности и души не чающей в «Суит кэпорелс».[21]21
  «Суит кэпорелс» – одна из самых старых марок сигарет, появившаяся на прилавках в 1878 г.


[Закрыть] Она с радостью взяла сигарету, когда Генри предложил ей.

– Возьми еще парочку на потом, – добавил он.

Она рассмеялась:

– Надо быть сумасшедшей, чтобы это сделать. Сестры проверяют наши сумочки и выворачивают карманы, когда мы возвращаемся. Мне придется прожевать три пластинки «Черного Джека»,[22]22
  «Черный Джек» – первая жевательная резинка с ароматом (лакрицы) в пластинках. Появилась в продаже в 1884 г.


[Закрыть] чтобы отбить запах даже одной сигареты. – Она похлопала себя по животу, весело и демонстративно. – У меня проблема, как ты сам видишь. Плохая девочка! Мой кавалер сбежал. Плохой мальчик, но всем на это наплевать! Зато этот франт упек меня в тюрьму, где надзирателями пингвины…

– Я тебя не понимаю.

– Ну что тут непонятного! Франт – это мой отец! А пингвинами мы называем сестер. – Она рассмеялась. – Вижу, ты просто деревенщина. Ничего не соображаешь. А тюрьма, где я отбываю срок, называется…

– Монастырь Святой Евсевии.

– Вот теперь голова у тебя заработала, Джексон. – Она затянулась, прищурилась. – Слушай, а ведь я знаю, кто ты. Бойфренд Шен Коттери.

– Дайте этой девушке куклу Кьюпи![23]23
  Кукла Кьюпи – кукла-голыш, впервые появившаяся на рынке в начале 1910-х гг.


[Закрыть] – улыбнулся Хэнк.

– Что ж, на твоем месте я бы не подходилак к нашему заведению ближе чем на два квартала. У копов есть твои приметы. – Она снова рассмеялась. – Твои и еще полдюжины других парней, но ни один из них не похож на такого зеленоглазого деревенского парня, как ты. И никто из девушек не сравнится красотой с Шеннон. Она настоящая королева Шебы. Да уж!

– Как ты думаешь, почему я здесь?

– Ума не приложу… Почему ты здесь?

– Мне надо с ней связаться, но я не хочу, чтобы меня поймали. Я дам тебе два бакса, если ты передашь ей записку.

Глаза Виктории широко раскрылись.

– Дружище, за два бакса я пронесу под мышкой горн и передам записку кому угодно.

– И еще два, если ты будешь держать рот на замке. Сейчас и после.

– За это платить не обязательно. – Виктория покачала головой. – Я только порадуюсь, если удастся посадить в лужу этих наисвятейших сук. Знаешь, они шлепают нас по рукам, если за обедом мы пытаемся взять лишний рогалик! Поступают прямо-таки как с Гулливером Твистом.[24]24
  Намек на анекдот о сиротке-великане, пришедшем в Лилипутию и попросившем добавки. Гулливер Твист: «Пожалуйста, сэр, могу я взять добавки?» Император Лилипутии: «Что? Тебе не хватает нашей лилипутской порции? Отрубить ему голову!»


[Закрыть]