Текст книги "Томминокеры. Трилогия"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 60 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

6

Было еще рано, когда темные тучи затянули небо на западе и где-то в темноте слышались раскаты грома. Похоже, собиралась затяжная гроза, которая может продлиться всю ночь. Если это так, то Андерсон не сможет выпускать Питера на улицу по его неотложным собачьим делам: она помнила со времен его младенчества, что гончие испытывают неодолимый ужас перед грозой с громом и молниями.

Андерсон уселась к окну в свое кресло-качалку, и если бы кто-то ее увидел, то подумал бы, что она читает, но в действительности она была занята изучением тезисов «Локальная война и гражданская война». Было довольно нудно, но она думала, что эти сведения очень бы пригодились, случись война снова… а судя по всему, все идет к этому.

При каждом раскате грома Питер подбирался все ближе к ее качалке, смущенно поглядывая на свою хозяйку. Конечно, я знаю, знаю, что мне ничего не угрожает, но можно мне еще пододвинуться к тебе, хорошо? А если грянет очень уж сильно, я смогу забраться к тебе на качалку, что ты скажешь на это? Ты ведь не возражаешь, Бобби?

Буря затянулась до девяти часов вечера, и Андерсон подумала, что не отказалась бы от того, что гавайцы называют «Джизер». Она отправилась на кухню, открыла стенной шкаф, который использовался как кладовка, сняла с полки газовую лампу.

Питер следовал за ней по пятам, поджав хвост, и смущенное выражение не сходило с его морды. Андерсон чуть было не споткнулась о него, выходя из кладовки с лампой.

– А ты что, Питер?

Питер отошел чуть в сторону… а затем снова прижался к ее икрам, когда за окном оглушительно загрохотало. Когда Андерсон вернулась обратно к своей качалке, комната была освещена тускло-голубоватым светом и телефон слегка позванивал. Ветер усиливался, и было слышно, как трещат ветки за окном.

Питер сел вплотную к качалке, просительно поглядывая на Андерсон – Ну, ладно, – кивнула она. – Давай сюда, трусишка. Питера не надо было просить дважды. Он забрался на колени к Андерсон, пристроив передние лапы между коленей. Он всегда ухитрялся причинять ей неудобство, правда, он этого не хотел, это выходило по неизбежному закону невезения, как, например, если вам дорога каждая минута, лифт обязательно будет останавливаться на каждом этаже. Если с этим можно бороться, то Бобби Андерсон делала это по мере сил.

Раскат грома просто разорвал небо пополам.

Питер соскочил с колен. И тут-то ей ударил в нос резкий запах.

– Почему ты не слез вовремя на пол, а, Питер?

Питер смущенно осклабился, как бы говоря: знаю, знаю, уж, пожалуйста, не ругай меня.

Ветер усиливался. Начались перебои с электричеством, верный признак того, что Роберте Андерсон, как и всем в округе, придется распрощаться с достижениями цивилизации… по крайней мере до трех-четырех часов утра. Андерсон отложила чтение и обняла собаку за шею. Она ничего не имела против летних гроз и зимних штормов. Ей нравилось буйство стихий, ослепительный свет, грохот и их неумолимая слепая сила, действующая, однако, во благо. Она чувствовала неясное воодушевление, когда вдыхала свежий, наэлектризованный воздух, когда ветер развевал ее волосы и хлестал тело.

Она вспомнила давнее объяснение с Джимом Гарденером. Гард был мягкотелым размазней (ему бы только забиться в безопасную норку), любое напоминание о несчастном случае, жертвой которого он был в юности, повергало его в ужас. Гарденер как-то рассказал ей, как его дернуло током, когда он менял лампочку; он дотронулся до оголенного провода. Но это еще не все: дело в том, что неделю спустя он стал слышать музыку, голоса и сводки новостей, как будто у него в голове был радиоприемник. Он, казалось, тронулся умом. На четвертый день он даже мог определить название станции, позывные которой он принимал. Он записал названия трех песен и запросил радиостанцию, действительно ли они транслировали эти песни. И все оказалось верно.

На пятый день, как он рассказывал, сигналы стали слабеть и двумя днями позже исчезли вообще.

– Они звучали здесь, – говорил он, мягко кладя ее руку на левую часть своей головы. – Не сомневаюсь. Пусть все смеются, но я-то в этом уверен.

Если бы эту историю рассказал ей кто-то другой, Андерсон решила бы, что ее разыгрывают, но Джим не дурачился – достаточно было взглянуть ему в глаза, чтобы убедиться в этом.

Большие потрясения таят в себе нечто притягательное.

Буря обретала просто разрушительную силу.

Лампа раскачивалась, бросая голубоватые блики на окна и выхватывая из кромешной тьмы очертания крыльца. Андерсон видела разводы на стекле от первых дождевых капель, затем они превратились в целые ручьи, которые хлестали с навеса над крыльцом; размытые дорожные колеи; почтовый ящик, закрытый козырьком, потоки с веток. Мгновение спустя оглушительно грянул гром, и Питер метнулся к ней, громко скуля. Свет погас. Они оба оказались в кромешной тьме; ни зги не видно. Казалось, исчезло все окружавшее их. Судя по всему, электричество отключили централизованно.

Андерсон попятилась было за фонарем, однако ее рука повисла в воздухе.

На противоположной стене, рядом с ирландским платяным шкафом дяди Франка, проступило зеленое фосфоресцирующее пятно. Оно разрослось до пяти сантиметров в диаметре, сдвинулось налево, потом направо. Оно исчезло на несколько секунд, потом появилось вновь. Заподозрив психическое расстройство, Андерсон перебрала в уме симптомы дежавю. Потом ей пришел на ум рассказ Эдгара По и тут же всплыла в памяти «Война миров». Тепловые лучи марсиан, несущие зеленую смерть всему живому.

Она повернулась к Питеру, слыша, как хрустнули затекшие сухожилия у нее на шее, уже примерно представляя, что ей предстоит увидеть. Зеленый свет лился из глаза собаки. Из левого глаза. Он широко раскрыл глаз, в котором горел колдовской зеленоватый свет, смахивающий на огни святого Эльма, появляющиеся на мачтах при безветренной туманной погоде.

Нет… дело не в самом глазе. Светилась именно катаракта… по крайней мере то, что оставалось от катаракты. Она значительно уменьшилась, даже по сравнению с дневным осмотром в клинике. Левая часть морды Питера светилась жутковатым зеленым светом, ни дать ни взять, как у монстра из комиксов.

Ее первым побуждением было встать с кресла и отскочить от Питера, и бежать куда глаза глядят… но ведь это же был Питер, ее Питер, в конце концов. Питер уже и так ни жив, ни мертв, а если она бросит его, он будет просто в ужасе.

В темноте за окном грянул гром, и они оба так и подпрыгнули на месте. Дождь лил как при Великом Потопе. Андерсон снова перевела взгляд на противоположную стену: размытое и пульсирующее пятно было все там же. Ей вспомнилось время, когда она ребенком лежала в кровати и наблюдала игру теней от ее рук на противоположной стене.

А между прочим, какое тебе до этого дело, Бобби?

Зеленое свечение уничтожало катаракту в глазу Питера. Съедало ее. Она снова взглянула на собаку и еле удержалась от крика, когда Питер лизнул руку.

За всю ночь Бобби Андерсон едва удалось сомкнуть веки.

Глава 4
Раскопки, продолжение

1

Когда Андерсон наконец проснулась, было уже почти десять часов утра; и свет горел, видимо, провода все-таки починили. Она встала с постели босиком, выключила свет и выглянула из окна. Питер сидел на крыльце. Андерсон впустила его в комнату и внимательно осмотрела его глаз. Пережитый вчера ужас полностью рассеялся при свете дня, страх сменился любопытством. Кто угодно потерял бы голову, увидев в темноте то, что видела вчера она, когда бушует буря и дождь льет, как из ведра.

Однако почему же Эйзеридж ничего не заметил?

Ну это нетрудно объяснить. Излучение существует и днем и ночью, просто при ярком свете его трудно заметить. И все-таки удивительно, как она ничего не заметила прошлой ночью… между прочим, ей понадобилось два дня, чтобы заметить сокращение катаракты. К тому же… Эйзеридж очень занят, и человек он очень замкнутый. Он осмотрел глаз Питера через старый офтальмоскоп и подтвердил ремиссию катаракты… но не обратил внимания на зеленое свечение.

Может, он видел его, но решил не замечать. Он осмотрел Питера довольно поверхностно и не увидел свечения. Потому, что не хотел видеть.

В глубине души она недолюбливала нового ветеринара, находя у него множество недостатков; может быть, потому, что ей очень нравился доктор Даггетт и она допускала глупое предположение, что доктор Даггетт будет рядом все время, пока Питер жив. Довольно глупо негодовать на переезд старого врача, и даже если Эйзеридж ошибся или не захотел увидеть, что Питер молодеет, он все равно достаточно компетентный ветеринар.

Катаракта, светящаяся зеленым… просто в голове не укладывалось, что он мог просмотреть ее.

Это навело ее на мысль, что, когда Эйзеридж осматривал пса, зеленого свечения просто не было. По крайней мере, в тот момент. Итак его не было, когда они пришли, не было во время осмотра. Оно появилось только тогда, когда они собрались уходить.

Стало быть, свечение в глазах Питера началось только тогда?

Андерсон размяла «Грэви Трэйн» в миске Питера и стояла у раковины, щупая струю, дожидаясь пока пойдет теплая вода, чтобы залить ею консервы. Из-за устаревшей системы нагревания, ожидание затянулось надолго. Андерсон уже давно собиралась обновить сантехнику, однако все это откладывалось из-за весьма неприятного типа по имени Делберт Чиллес, иметь дело с которым ей не хотелось. Он рассматривал ее, будто знал, как она выглядит без платья (его глаза говорили: «Конечно не очень, но еще куда ни шло»); он всегда интересовался, не собирается ли она «написать еще одну книгу». Чиллес любил повторять, что он мог бы быть отличным писателем, но он слишком энергичен «и ему не светит сидеть целыми днями на одном месте». Недавно она уже собиралась было обратиться к нему, когда труба лопнула от холода. Вместо того чтобы приступить к делу, он спросил, не хочет ли она прошвырнуться куда-нибудь. Андерсон вежливо отказалась и Чиллес ей этого не простил. «Ты даже не предполагаешь, какого маху ты дала, красотка», – сказал он. «Я знаю, что я делаю, когда говорю нет», вертелось у нее на языке, но она предпочла промолчать – как ни злилась Андерсон на него, она знала, что, возможно, придется еще обратиться к нему. Почему, когда тебе приходит вовремя в голову действительно хорошая отповедь, ты предпочитаешь не воспользоваться ею?

Ты могла бы обзавестись чем-то вроде кипятильника, Бобби, прозвучал чей-то голос в ее сознании, но чей? Уж не тронулась ли она умом? Но ведь это разумно, настаивал тот же голос. Все, что ты должна сделать…

Но тут вода потеплела, и она забыла про нагреватель. Андерсон залила консервы, поставила миску на пол и позвала Питера есть. За последние дни аппетит у него явно улучшился.

Надо бы проверить его зубы, подумала она. Может быть можно вернуться к «Мясу Грейнс». Копейка, как известно, рубль бережет, а американские читатели не ломятся к тебе в дверь, детка. И…

И когда же именно начался переполох в клинике?

Андерсон попыталась восстановить последовательность событий. Чем больше она думала об этом, тем больше ей казалось – конечно, она не присягнула бы, что отправной точкой событий был момент, когда доктор Эйзеридж закончил осмотр катаракты и убрал офтальмоскоп.

«Обратите внимание, Ватсон», – внезапно раздался голос Шерлока Холмса, представленный дикцией Базиля Расборна, – глаза светятся. Но… не сами глаза, а катаракта.

Но Андерсон не заметила свечение, хотя могла бы. Доктор Эйзеридж тоже, хотя ему сам Бог велел.

«Можем ли мы предположить, что животные в ветеринарной клинике не взбесились бы, если катаракта Питера не начала бы светиться… в то же время, мы могли бы развить эту мысль; процесс излечения продолжается? Возможно. Или же свечение наблюдается тогда, когда животное пребывает в неспокойном состоянии? Ах, Ватсон, это предположение сколь пугающее, столь и неподтвержденное. Потому что оно предполагает наличие определенного… определенного интеллекта».

Андерсон терпеть не могла такие рассуждения и прервала эти мысли старым испытанным способом: будь, что будет.

Время покажет.

Поживем – увидим.

2

Андерсон решила выйти во двор и продолжить раскопки. В глубине души ей не нравилась эта затея. Интуиция подсказывала ей, что эта затея уж слишком затягивает ее.

Оставь все как есть, Бобби. Это опасно.

Правильно.

Между прочим, какое тебе до этого дело?

Никакого. Но ведь вы так же не можете видеть, что делает никотин с легкими; потому-то многие люди и продолжают курить. Может быть, сейчас цирроз разрушает ее печень, может быть, холестерин, закупоривая кровеносные сосуды, перекрывает доступ крови к сердцу, или же она сама обрекла себя на бесплодие. К тому же, именно в эту минуту может быть поражен костный мозг. Как знать, не страдаешь ли ты сейчас чем-нибудь действительно серьезным вроде лейкемии в начальной стадии?

Если так, то ей нечего терять; почему бы не раскопать эту яму?

Все это элементарно просто, и все-таки не укладывается в голове. Что-то побуждало ее копать глубже и глубже. Налицо были признаки эйфории – как от тонизирующих препаратов: героина, сигарет или кофе. Часть ее сознания стремилась докопаться до логики, подсознание же непоколебимо утверждало, требовало: раскопай ее, Бобби, все будет хорошо, раскапывай, раскапывай, почему бы тебе не раскопать еще немного, ты ведь хочешь узнать что там, так докопайся же до истины, копай, копай, копай…

Когда ей удавалось подавить эти импульсы, она замечала, что минут через пятнадцать снова слышит этот навязчивый голос: ни дать ни взять Дельфийский оракул!

Следует рассказать о своей находке. Но кому? Полиции! Ха-ха. Не стоит. Или… или кому?..

Она у себя в саду, занята прополкой… и ликвидирует свалку утиля.

…или кому-то из властей, – закончила она свою мысль.

Она предчувствовала саркастический смех Энни… однако ее насмешки уже не имеют своей прежней власти, не задевают за живое, ей до них уже нет дела. Как большая часть своего поколения, Андерсон не была слишком склонна доводить что-либо до сведения властей и рассчитывать на их участие. В ее округе власти не утруждали себя чрезмерным вмешательством в жизнь граждан. Ее недоверие к властям началось, когда Бобби было лет тринадцать, еще в Ютике. Она сидела на кушетке в гостиной, как раз между Энни и своей матерью. Она ела гамбургер и наблюдала, как полиция Далласа провела мимо Ли Харви Освальда в подземный гараж. Никогда еще Андерсон не видела столько полицейских сразу. Их было так много! И когда диктор телевидения сказал слушателям, что кто-то застрелил Освальда на глазах у этой толпы полицейских – так называемых властей, – у Бобби остался неприятный осадок, и с тех пор она относилась к ним всем с определенным недоверием.

Как она и предполагала, полиция так плохо охраняла президента Кеннеди и Ли Харви Освальда, что спустя два года решила отыграться при подавлении расовых беспорядков, а потом – во время вьетнамской войны. Позже последовали дальнейшие акции: наложение нефтяного эмбарго через десять лет после убийства Кеннеди, разрыв торговых отношений из-за конфликта в Тегеране. И, когда уже стало ясно, что власти не внемлют голосу разума, Джимми Картер послал полицию Далласа урезонить нефтяников; и в конце концов огромный апломб властей подкреплялся политическими промахами. Невозможно становиться посмешищем каждую неделю. Конечно, в полиции Далласа немало толковых ребят, однако вряд ли именно они действительно возьмут под контроль ее ситуацию. Все, что вы можете сделать, так это сидеть и смотреть, как все валится в тартарары, пока лысеющий человечек в футболке с трауром под ногтями дурит голову президенту, сидя на заднем сиденье Линкольна, катящего по улице техасского городка.

Расскажу-ка я Джиму Гарденеру. Когда он вернется. Он-то знает, что к чему и что предпринять. Что-нибудь да придумает.

Голос Энни:

– Шикарная идея обратиться за советом к неизлечимому лунатику…

– Он не лунатик. Просто он немного со странностями.

– Ну да, арестованный на последней демонстрации в Сибруке. В сорок пять-то лет. Да уж, странно…

– Заткнись, Энни.

Ей нужно надеть шляпу, если она не хочет получить солнечный удар, она и так торчит с утра на солнцепеке и, должно быть, обгорела.

После ленча Андерсон прилегла отдохнуть… Ей не спалось. Как она ни старалась выбросить таинственный голос из головы, он не унимался. Докопайся, Бобби, все будет хорошо, ну копай же…

Наконец она сломалась и вышла из дома, вооруженная лопатой, граблями и другими инструментами, ей захотелось побыть в тени. Затем что-то побудило ее вернуться к пикапу. Питер сидел на крыльце. Он не спускал с нее глаз, но и не пошевелился, чтобы пойти навстречу.

Андерсон это вовсе не удивило.

Около двадцати минут она стояла перед уже выкопанной ямой, прикидывая, как мало она сделала и какой большой участок ей еще предстоит раскопать. Земляной холм казался таким твердым и плотно слежавшимся, что просто не подступишься… Вот он, загадочный магнит, притягивающий ее мысли… Куча выкопанной вчера земли, влажной, коричневой и смешанной с перегноем, все еще оставалась влажной после вчерашнего дождя.

Шагнув в яму, она наступила на что-то шуршащее, похоже, на газету. Да это же не газета: это мертвая птица (воробей). Примерно в двадцати футах от него ворона, нелепо распростершая крылья, как на стенде в музее. Андерсон огляделась по сторонам и заметила тушки еще трех птиц – опять ворона, сойка, и пурпурный зимородок. Никаких повреждений. Они просто мертвы. И ни единой мухи, ни рядом, ни на них.

Она выбралась изо рва и бросила инструменты на скамейку. Вокруг стояли лужи. Андерсон остановилась в недоумении, не замечая, что стоит в грязи. Она нагнулась, чтобы рассмотреть гладкий серый металлический предмет, уходящий в глубь земли, что-то вроде края водопроводной обкладки. Что же это такое?

Она дотронулась рукой: вибрация, исходящая от поверхности металла, прошла сквозь ее кожу, куда-то вглубь тела. Затем она исчезла.

Андерсон выпрямилась и положила руки на черенок лопаты, на гладкое, нагретое солнцем дерево. Постепенно она осознала, что не слышит привычных лесных звуков… ни птичьего пения, ни хруста веток подлеска, ни одного шороха… только угрожающая тишина, точно весь лес вымер. В воздухе стояли острые, тревожные запахи торфа, перегнившей хвои, древесной коры и смолы.

Ее врожденный инстинкт, ее второе я, притаившееся где-то очень далеко, в глубинах подсознания, готово было закричать от безотчетного ужаса.

Что-то происходит, Бобби, что-то происходит прямо сейчас. Беги отсюда, от этих мертвых птиц, с этого гнетущего, как кладбище, места, Бобби, пожалуйста, пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА!

Ее руки судорожно сжали ручку лопаты; она бросила повторный взгляд на разрытую землю; в ее памяти запечатлелся серый металлический угол чего-то огромного, выступающего из земли.

Опять началось кровотечение, впрочем, на этот раз, она предусмотрела это заблаговременно, подложив тампон еще до того, как вышла в сад. И кроме того, в упаковке осталось еще около полудюжины. Может быть, даже дюжина?

Она не знала точно, впрочем, это было неважно… Внутренний голос говорил ей, что она выяснит, в чем дело, несмотря ни на что, однако осторожность подсказывала, что она может нанести себе огромный вред. Мирно светило солнце. И мертвые птицы… и месячные то начинались, то прекращались вновь… и все же надо принять меры, все предусмотреть, даже если она решила не браться за это… все это пустяки, даже меньше чем пустяки, просто каприз. Она раскопает еще совсем немного, только немного углубит эту яму, чтобы посмотреть, есть ли что-нибудь под этой металлической обивкой. Потому, что все просто…

– Все просто замечательно, – сказала Бобби Андерсон с каким-то странным спокойствием и продолжила раскопки.

Глава 5
Гарденер терпит неудачу

1

Пока Бобби Андерсон трудилась на своих титанических раскопках, ломая голову над непостижимой загадкой, ее мозг и нервная система были истощены больше, чем она могла предположить. Чем же занимался в данный момент Джим Гарденер? По всей вероятности, он был Бостоне. Поэтические чтения 25 июня прошли довольно гладко. Двадцать шестого числа был перерыв. Именно в этот день Гарденер влип – к сожалению, «влип» не может передать ту ситуацию, в которой он оказался. Одно дело, когда вы, например, проваливаетесь в яму, гуляя в лесу. Печально, досадно… и только. Здесь же был полный, убийственный провал, без всяких аллегорий; что-то сродни тому, что произошло с Дедалом, воспарившим к Солнцу и стремительно рухнувшим вниз. С неба на землю? Да, с неба на землю, и лицом вниз…

Катастрофа началась в номере гостиницы, а получила логическое завершение восемью днями спустя – заносы в Нью-Хэмпшире, Ариадна Бич.

Бобби хотелось копать; а вот когда Гард проснулся двадцать шестого утром, ему хотелось напиться.

Не то чтобы он был хроническим алкоголиком. Вы можете пить, а можете и не пить. Бывают периоды, когда он даже не думал о спиртном; иногда такие периоды длятся месяцы; ну, хорошо… На тех поэтических чтениях он был выбит из колеи (все две недели Гард чувствовал себя подавленным – как, если бы взвалил на себя что-то, что ему не по плечу); в конце концов он пал духом и сказал себе: «Ха, меня зовут Джим, и я алкоголик». Впрочем, когда возбуждение улеглось, это выглядело довольно преувеличенным. В течение своих благополучных периодов он не был абсолютным трезвенником; случалось, он выпивал, выпивал – не значит напивался. Только коктейль в пять часов, ну и еще немного на банкете или за обедом; не более. Иногда он мог позвонить Бобби Андерсон и пригласить посидеть где-нибудь и пропустить рюмочку-другую. Не злоупотребляя.

Так вот, наступило одно прекрасное утро, когда он проснулся с неотвязным желанием напиться до положения риз. Казалось, его мучает жажда, физическая потребность напиться. Это навело его на мысль о Вирджиле Парче из комиксов, печатавшихся в «Сатудэй Ивнинг Пост», этом старом алкаше, который круглосуточно отирается у стойки, не сводя глаз со спиртного.

Все, что он мог сделать, когда навалилась депрессия, – стараться справиться с ней, будучи всегда на виду. Иногда действительно лучше быть в Бостоне, когда случается подобное: каждый вечер вы заняты, общаетесь с людьми, стараетесь держаться на уровне. Обычно дня через три-четыре, наваждение проходит.

Как правило.

Гард полагал, что ему бы только переждать; сиди себе в номере и смотри мультфильмы по кабельному телевидению; не нравится – переключи программу. С тех пор как он развелся и бросил работу учителя в колледже, прошло уже восемь лет; все эти годы он полностью ушел в поэзию… это значит, что его жизнь протекала в том загадочном измерении, где свобода общения и вдохновение, как правило, важнее денег.

Он наладил собственную экономику, где возникал бартер: стихи – продукты. Как-то раз сонет в честь дня рождения супруги фермера был оценен тремя баулами молодой картошки. «Рифмы тоже чертовски хорошая вещь, – произнес фермер, мрачно глядя на Гарденера. – Настоящие поэтические рифмы».

Гарденер, понимавший намеки с полуслова (особенно, если они косвенно затрагивали его желудок), сочинил сонет, столь насыщенный грубыми, цветистыми рифмами, что просто покатывался со смеху, редактируя стихи вторично. Он позвонил Бобби, прочитал ей, и они оба посмеялись вволю. Оказалось, что при чтении вслух стихи звучали более смачно и смахивали на любовное письмо из книги доктора Сеусса. Впрочем, Бобби не пришлось напоминать, что это достаточно честный заработок, приемлемый, но довольно унизительный.

В другой раз маленькое издательство в Вест Миноте согласилось издать книгу его стихов (случай имел место где-то в начале 1983 года, и, собственно говоря, это была последняя публикация стихов Гарденера) и предложило четыре куба дров в качестве аванса. Гарденер согласился.

– Ты мог бы выторговать еще пару кубов, – сказала ему Бобби в тот снежный зимний вечер, когда они сидели у ее камина, куря сигареты, а за окном снег засыпал поля и деревья. – Ты ведь пишешь очень хорошие стихи. Они не прогадают.

– Знаю, – ответил Гарденер, – но ведь я замерзаю. Полмеры дров хватит мне до весны. – Он подмигнул. – Между нами, этот парень из Коннектикута. Я думаю, он и не предполагает, что большинство стихов – полная чушь.

Она просто остолбенела:

– Шутишь?

– Ничуть.

Андерсон расхохоталась; он звонко расцеловал ее, а затем они улеглись рядышком в постель. Прислушиваясь к завыванию ветра, он размышлял о тьме и холоде за окном и о том, как умиротворяюще тепло и уютно в постели… хорошо бы, так было всегда – только этому не бывать. Он готов поверить, что Бог есть любовь, но диву даешься, как любящий и всеблагой Бог мог сотворить мужчину и женщину достаточно разумными, чтобы высадиться на Луне, и достаточно бестолковыми, чтобы в конце концов не перестать возлагать надежду на такие понятия, как «отныне и вовек».

На следующее утро Бобби снова предложила деньги, а Гарденер снова отказался. Он, конечно, не купается в деньгах, но подачки ему не нужны. Несмотря на то, что она предложила деньги как бы между прочим, безразличным тоном, он не мог подавить вспышку гнева.

– Как ты думаешь, кто обычно берет деньги, проведя ночь в постели? спросил он Андерсон. Она смущенно потерла подбородок.

– Хочешь сказать, что я шлюха? Он усмехнулся.

– Тебе нужен сводник? Это прибыльное дело, я слышал!

– Ты будешь завтракать, Гард, или ты хочешь поливать меня грязью? Может быть, и то и другое?

– Нет, – он видел, что она всерьез разозлилась. Господи, кажется он зашел слишком далеко, ведь это так просто. Она оскорблена. Я же только пошутил, неужели она не понимает? – думал он. Она всегда была способна распознать, когда он шутит. Конечно же, она приняла это всерьез, потому что и он не шутил. С другой стороны, это он – настоящее посмешище. Он старался задеть ее, потому что она смутила его; задеть за живое. Глупым было не ее предложение, а его реакция. Ведь в конце концов он сам выбрал жизнь, которой он живет.

Он не хотел обидеть Бобби и не хотел ее терять. Конечно, в постели с ней хорошо, но не это главное. Главное то, что Бобби Андерсон его друг, и потому случилось, кажется, что-то очень глупое. Похоже, он потерял друга. Довольно гадко.

Бросать друзей? Отталкивать друзей? Ты что, Гард?

Первой реакцией ее на оскорбление было, как он и опасался, выставить его за дверь, потом, видя, что он пытается исправить ошибку, она смягчилась.

– Я бы позавтракал, – начал он. – И еще хочу сказать, что я был не прав.

– Ничего, – сказала Бобби и отвернулась раньше, чем он успел заглянуть ей в лицо, но ее голос обиженно дрожал и прерывался: она, кажется, готова была заплакать. – Я, кажется, забыла, что признак дурного тона – предлагать деньги янки.

Ну, не знаю, прилично это или неприлично, но он никогда бы не взял деньги у Бобби. Не брал и не возьмет.

А вот «Поэтический Караван Новой Англии» – другое дело.

Хватай того цыпленка, сынок, – сказал бы Рон Каммингс, который нуждался в деньгах так же сильно, как Папа Римский – в новой шляпе. – Добыча слишком неповоротлива, чтобы убежать, и слишком откормлена, чтобы взлететь.

«Поэтический Караван» платил наличными. Две сотни задатка и столько же в конце конкурса – хорошая пища для вдохновения. Манна небесная, можно сказать. Однако солидный аванс, понятно, только часть дела.

Главное же – урвать побольше на халяву.

Участвуя в конкурсе, надо использовать любую возможность. Вы заказываете обед в номер, стрижетесь в гостиничной парикмахерской, берете выходную пару туфель (если она есть) и ставите их за порогом номера, вместо повседневной, чтобы вам почистили еще и ее.

Также можно воспользоваться гостиничным видео и посмотреть то, что вряд ли удалось бы увидеть в кино, потому что в кино имеют обыкновение брать деньги за билет, даже с поэтов, даже с таких талантливых, дарование которых оценивается тремя баулами картошки за один (1) сонет. Конечно, за пользование видео и просмотр кассет взимается дополнительная плата, ну и что с того? Вам даже не обязательно включать ее в общий счет; компьютер сделает это автоматически; и все, что Гарденер мог сказать по этому поводу:

«Господи, благослови и сохрани общий счет, и черт побери всех, кто против!» Он просмотрел все от «Эммануэль в Нью-Йорке» (включая то место, где девица тискает под столом в шикарном ресторане игрушку своего парня, одновременно артистично и возвышенно; в любом случае это была самая возвышенная часть его тела) до «Индианы Джонса и храма судьбы» и «Рэйнбоу Брайт и Звездный вор»

– Что бы сейчас предпринять? – размышлял он, прокашливаясь и предвкушая хороший выдержанный виски. – Так вот что я собираюсь делать: посижу в номере, снова посмотрю все кассеты, все, даже «Рэйнбоу Брайт». К ленчу закажу три чизбургера с ветчиной, поем холодного мяса часа в три. Потом вздремну. Вообще, надо лечь пораньше. Как-нибудь перемогусь.

Бобби Андерсон запнулась за восьмисантиметровый кусок металла, выступающий из земли.

Джим Гарденер запнулся за Рона Каммингса. Предметы разные, результат один и тот же. За недостатком гвоздей.

В то же самое время, когда Андерсон и Питер наконец-то возвращались домой после своего незабываемого похода к ветеринару, всего в двухстах десяти милях от них объявился Рон. Каммингс предложил спуститься в гостиничный бар и заказать выпивку.

– Или, – как остроумно продолжал Рон, – мы можем просто удрать с предварительной части и напиться.

Если бы он предложил это более деликатно, с Гардом было бы все в порядке. Как бы то ни было, Гард оказался в баре с Роном К., поглощая порцию за порцией и рассказывая самому себе нечто вроде того, как легко он может отказаться от выпивки, если действительно захочет.

Рон К, был хорошим серьезным поэтом, который жил на деньги, практически падающие у него из задницы… по крайней мере, он частенько так говорил. Я сам себе Медичи, мог сказать он. Он принадлежал к семье текстильных фабрикантов, занимающейся этим достойнейшим делом не менее девяти веков и владеющих южным районом Нью-Хэмпшира почти целиком. Семья считала Рона ненормальным, но так кате Рон был вторым сыном в семье, а первый сын не был ненормальным (то есть был вполне заинтересован в дальнейшем росте производства текстиля), родственники предоставили Рону возможность делать то, что он хочет; например, писать стихи и читать стихи, и пить почти безостановочно. Рон был худощавым молодым парнем с внешностью кинозвезды. Гарденер никогда не видел, чтобы тот ел что-нибудь, кроме соленых орехов и сухого печенья. К его чести надо отметить, что он и представления не имел об алкогольной проблеме Гарденера… и, например, о том, что он однажды под пьяную руку чуть не убил свою жену.