Текст книги "Второй Салладин"

Автор книги: Стивен Хантер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

– Она здесь, Пол. Горелка. Время пришло. Вы готовы, Пол? Горелка здесь, ее уже зажгли. Голубое пламя горит, Пол. Боль от него неописуема. Мой человек еще немного подождет, подрегулирует пламя.

Чарди безвольно уронил голову на грудь. По подбородку протянулась ниточка слюны. Для него не существовало ничего, кроме горелки, он чувствовал ее приближение всем своим нутром. Веревка впивалась в руки. Пальцы его превратились в синие сардельки. По рукам сочилась кровь. Он висел на том, что от него осталось.

– Пол, не вынуждайте меня снова унижать вас! Не надо!

Чарди пустил в ход свое последнее оружие. Свою игру. Он пытался думать о баскетболе. Пытался заслониться игрой. Он пытался вспомнить все то, что больше всего любил в ней: шершавый бок мяча под ладонью, ликование от того, что удар достиг цели, в особенности под конец последнего периода, когда команды шли ноздря в ноздрю; спортивная злость, физический азарт борьбы под щитами. Он перенесся в просторный темный спортзал. Он не знал, есть ли на трибунах зрители; их было не разглядеть. Не различить было и противников: они казались тенями, и эти тени били по нему, налетали на него. Зато он видел кольцо, единственное светлое пятно на этой бескрайней арене, оранжевый круг, четкий и безупречный, с натянутой на него белой сеткой. Он не мог промахнуться. Он забивал и забивал. Он бросал мяч в это кольцо, и тот послушно ложился в цель. В нос бил запах собственного пота, от усталости перед глазами стоял туман. Ноги его не слушались, от утомления движения получались смазанными. Но он был способен забить мяч. Ему казалось, что он способен на это.

– Пол, она уже работает. Горелка работает. Мы готовы. Мне сказали, что вы кричали всю ночь, Пол. Вас лихорадит, вам очень больно. Вы так отчаянно боролись. Но у вас ничего не выйдет. Ничего у вас не выйдет, Пол. Я победил. Вы же знаете, что это так, Пол, это всего лишь вопрос времени. Только времени. Горелка готова.

Чарди услышал, как два человека, крякнув, подкатили тележку, услышал скрип колес.

– Пол?

– Пожалуйста, – попросил Чарди. – Пожалуйста, не надо.

– Вы готовы, Пол?

– Пожалуйста. Помогите мне. Не делайте мне больно. Прошу вас, пожалуйста, господи. Не делайте мне больно. Пожалуйста. Не делайте мне больно. Не делайте мне больно.

– Начинайте.

– Нет. Не-е-ет! Пожалуйста, о господи, пожалуйста, не делайте мне больно! Пожалуйста! Прошу вас! Черт, я не могу этого вынести! Пожалуйста!

– Ну что, будете говорить?

Чарди повис на своих веревках. Он пытался молиться. "Боже милосердный, спаси меня. Спаси меня, Господи, пожалуйста. Молю тебя, Господи, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне".

– Пол. Отвечайте.

Чарди прошептал что-то.

– Что? Громче, Пол, громче.

Чарди попытался найти нужные слова. Язык прилип к горлу. Он почти ничего не видел. Ему было очень страшно. Сердце у него колотилось о ребра.

– Да, Пол? Да?

– Я сказал, пошел к черту, ублюдок.

На его спине выжгли шестую дырку.

* * *

Чарди висел на веревках. Сколько времени прошло? Времени боли или настоящего времени? Время боли течет по-другому. Медленнее. По времени боли прошли года, десятилетия. По настоящему времени – часа три. Была ночь. Он уставился на крошащийся камень. В темных углах возились невидимые крысы. Он понимал, что завтра сломается. Это случится завтра. Он не был уверен даже, что дотянет до утра.

Он услышал, как дверь камеры открылась. Не по расписанию. Неужели они решили дать ему седьмую дозу прямо сейчас и лишить его удовольствия поразмышлять в ее предвкушении? Обернуться, чтобы посмотреть, он не мог. Шея почти не двигалась.

Грубые руки срезали его. Не чувствуя ни рук ни ног, он упал на солому. Его потащили на свет. Потом подняли.

– А-а-а-а-а!

– Спина, осторожнее с его спиной, идиот.

– Слушаюсь, ага.

Похоже, его усадили.

– Дай ему воды.

Появилась вода в глиняной чашке, которую поднесли ему к губам, потому что его посеревшие руки не действовали. Губами и языком он ощутил шероховатый край посудины, в рот полилась восхитительная вода.

– Довольно.

Чашку убрали.

– Пол? Вы меня слышите?

Чарди не мог сфокусироваться. Он прищурился и узнал голос. Он почти разглядел лицо, а потом оно вдруг обрело резкость. Русский внимательно смотрел на него.

Чарди глупо улыбнулся, и кожа у него на губах тут же натянулась и треснула. Изо рта вывалился зуб. Голова мотнулась вперед, он снова вскинул ее. Потом потряс ею.

– Пол, послушайте меня. Мы захватили еще одного курда из группы Улу Бега. Дезертира. Несколько минут назад мы заставили его говорить при помощи горелки.

Чарди задумался. Сознание ускользало. В рот ему снова полилась вода, пока он почти не захлебнулся.

– Я-я-я... я единственный, кто знает час-час-час...

– Частоту, Пол. Частоту.

– Частоту.

– Пол, ему незачем было рассказывать нам о частоте и позывных. Он и так достаточно рассказал. Он рассказал нам о вашей женщине.

Чарди мутным взглядом уставился на своего палача. Спину объял жгучий огонь, и его закрутило в водовороте боли.

– Джо-джо-джо... – начал он слабым голосом.

– Да. Слушайте меня внимательно. Второго такого предложения не будет. И времени на размышление тоже. У вас есть секунд тридцать. Пол, либо вы даете нам информацию, либо, клянусь, я принесу вам ее голову. Если вы будете говорить, возможно, нам удастся ее вытащить. Во всяком случае, мы можем попытаться. Никто другой ей уже не поможет. Управление не в состоянии ей помочь. Иранцы тоже. Она вместе с курдами, мы сжимаем вокруг них кольцо, и в считанные дни, от силы через неделю, они будут у нас. Ей может помочь только один человек, Пол. Это вы. Решать вам, Пол. Жить вашей женщине или умереть. Говорите, Пол, а не то, клянусь, ровно через неделю, в этой самой камере я вручу вам ее голову. Я собственноручно сниму ее с плеч.

Чарди заплакал. Он нашел в себе силы закрыть глаза руками, чтобы не показывать свой позор. Крупные слезы падали на его тело и скатывались в солому. Он давился ими.

– Пол. Десять секунд.

Спешнев поднялся.

Чарди пытался собрать в кулак все свои силы, глядя, как русский уходит туда, где был свет. Но почувствовал, как сползает на солому. Остальные присоединились к Спешневу у двери и по одному двинулись прочь из камеры. Спешнев притворил за собой тяжелую дверь.

– Нет! – закричал Чарди. – Нет. Помоги мне бог. Помоги бог им всем. Прости меня, Господи. Нет. Нет. Нет!

– Ну-ну, Пол, – услышал он воркование русского, и тот ласково поднял голову Чарди с соломы. – Все образуется. Наконец-то вы взялись за ум.

После того как он все рассказал им, его быстро вымыли и накачали болеутоляющим. Все остальное он помнил слабо. Его перевели на несколько этажей выше, в какое-то подобие оперативного центра, и усадили за советскую артиллерийскую рацию, старую модель. Видимо, ее уже настроили на нужную частоту. Поблизости маячили несколько радиотехников; его состояние явно потрясло их. Дважды он едва не потерял сознание. Радио шипело.

– Что мне сказать?

Спешнев сообщил ему про вертолеты, и Чарди повторил это Улу Бегу, потом ему вкатили еще болеутоляющего, и он уснул.

* * *

Очнулся он в больничной палате, лежа на животе, в присутствии двух советских морпехов с автоматами Калашникова. Ему было намного лучше, несмотря на слабость. Яркий солнечный свет заливал комнату. За окном раскинулся город. Ему принесли стакан с какой-то белковой бурдой, состоящей по большей части из яиц и муки, и он высосал все дочиста.

Дверь открылась, и вошел русский.

– Ну что, Пол? Как вы себя чувствуете?

Чарди не знал, что ответить, и только глупо смотрел на него. Он мог думать лишь о том, что только что начался день, в котором не будет сварочной горелки.

– Мы подавили его, Пол. Да, у нас получилось. У меня получилось, Пол. Мы подавили его, подавили восстание. Мы разбили курдов, Пол. Всех американских военных советников отозвали обратно в Резайе. Дипмиссия будет закрыта. Шах арестовал курдских эмиссаров в Тегеране и закрыл границу. Все кончено.

Он внимательно посмотрел на Чарди.

Пол никак не мог сосредоточиться. Даже сейчас где-то внутри закопошились воспоминания, стали мешаться, путаться, вырастать из небытия. Спины он не чувствовал. Его по уши накачали наркотиками. Он и имя-то свое едва помнил.

Он отвел взгляд. Потом кое-как поднялся с кровати. Один из морпехов схватил его, но он вырвался и побрел к окну. С высоты пятого или шестого этажа Багдад казался грязной нашлепкой из каменных трущоб и убогих новостроек, раскинувшихся до самого горизонта. Жирная сонная муха билась о мутное стекло. Светило солнце, хотя вдалеке, над горами на севере, собиралась гряда туч.

– Восхитительный город, да, Пол? Прекрасный Багдад, знаменитый Багдад, город сказочных принцев и чудес. Великолепное зрелище, правда, Пол?

Чарди ничего не ответил. Он кожей чувствовал русского у себя за спиной.

– Ах, Багдад! Знаете, на прошлой работе у меня был великолепный вид из окна. Я видел реку, исполинское старое чертово колесо, белые барочные здания. Европу. Цивилизацию. Быть может, теперь я вернусь туда.

– Девушка, – сказал Чарди. – Джоанна. Пожалуйста.

– Что ж, Пол, новости вселяют надежду. Мы полагаем, что она уцелела. Мы осмотрели тела, и ее среди них не оказалось. Если, конечно, она не погибла раньше; в таком случае я не несу никакой ответственности. Но...

– Тела? – переспросил Чарди.

– Да, Пол. Мы убили их. Мы убили их всех.

Чарди упал на колени и зарыдал. Он не мог остановиться. Он всхлипывал и давился слезами. Он пытался спрятать лицо от русского, нависающего над ним.

– Вы действительно сломлены, верно, Пол? Интересно, от вас когда-нибудь еще будет толк? Хоть в чем-нибудь? Надеюсь, когда вы вернетесь обратно, то сможете найти эту женщину и уговорите ее выйти за вас замуж. Кто-кто, а вы заплатили дорогой выкуп. Пожалуй, как никто другой. Можете жениться на ней, жить в пригороде и работать в рекламном агентстве. Скажите, Пол, неужели это того стоило?

В ту ночь, в самолете, который уносил его в Москву, Чарди исхитрился вскрыть себе вены на обоих запястьях осколком стекла. Он потерял довольно много крови, но его обнаружили и не дали ему умереть.

* * *

Чарди вынырнул из сна в своей квартирке, один в холодной ночи.

"Не глупи", – велел он себе.

Он выбрался из постели и подошел к холодильнику. Пива не было, он так его и не купил. Уже слишком поздно? Ему было отчаянно нужно что-нибудь выпить. Стрелки "Ролекса" показывали четыре. Он выглянул в окно над раковиной. За мутным стеклом мерцала россыпь уличных фонарей.

Чарди стоял босиком на кухоньке. Он плеснул в пластмассовый стакан тепловатой воды, но нервы у него сейчас были слишком натянуты, чтобы искать лед. Он думал о Джоанне, которая была на том свете, и об Улу Беге, который скоро будет там же. Думал он и о Спешневе, и ему даже показалось, будто он слышал голос русского, рассудительный, полный здравомыслия и убежденности. Спешнев сказал, и Чарди слышал эти слова, как будто тот находился тут, рядом с ним, в этой самой комнате: "На прошлой работе у меня был великолепный вид из окна. Я видел реку, исполинское старое чертово колесо, белые барочные здания".

Чарди не видел ничего. Он жил в пригороде, тут не на что было смотреть. Ему представился русский, глядящий на свои белые барочные здания, и поразился, как в душе этого человека живописные виды и архитектура эпохи барокко уживались рядом с теорией и практикой применения газовой горелки.

Пол тряхнул головой, отпил еще глоток воды. Посмотрел на часы: прошла всего минута. Теперь уж он ни за что больше не заснет. Он снова уставился в темноту, и в этот миг, в тот самый миг его с сокрушительной силой накрыло озарение. Во всем мире мог существовать лишь один город, в котором сочетаются реки, чертовы колеса и белые барочные здания. Он и сам там бывал.

Этим городом была Вена, где Френчи Шорта выловили в Дунае после одиночной операции.

Глава 40

Причудливая вязь судьбы, которая проглядывала сквозь все события, тревожила Улу Бега, будила глубокие подозрения: происходящее всегда было загадочным, поразительным, словно подстроенным с арабским хитроумием. Взять хотя бы любопытное совпадение, по которому курд появился на сцене ровно тогда, когда Чарди ее покинул – словно бы свыше было предначертано, что их встреча откладывается на другой день. Или вмешательство неведомой силы, благодаря которой этот толстяк Данциг остался жив. Он стрелял с пятнадцати футов и видел, как заколыхалась одежда, когда пули достигли цели, как американец грохнулся на пол. Он видел это, видел своими собственными глазами. Так каким же чудом Данциг остался жив?

"ПОКУШЕНИЕ НА ДАНЦИГА НА ЧАСТНОЙ ВЕЧЕРИНКЕ В КЕМБРИДЖЕ: ДВОЕ ПОГИБЛИ В ПЕРЕСТРЕЛКЕ. БЫВШИЙ ГОССЕКРЕТАРЬ В СТАБИЛЬНОМ СОСТОЯНИИ".

Что это – какая-нибудь американская уловка, хитроумную цель которой не под силу разгадать человеческому разуму? Или ему и в самом деле не повезло?

Он читал газету, пока не наткнулся на объяснение.

Жилет, задерживающий пули! Жилет!

И тут, когда он уже было решил, что с неожиданностями покончено, он перевернул страницу и обнаружил еще одно знакомое лицо, глядящее на него еще из-под одного пугающего заголовка:

"В РОКСБЕРИ ОБНАРУЖЕНО ТЕЛО ПРЕПОДАВАТЕЛЬНИЦЫ ГАРВАРДА".

Она мертва. Как и еще двое неизвестных. Два бывших брата, один преследующий, другой преследуемый, разминулись в ночи. И после всего этого Данциг все-таки остался в живых.

Улу Бег слабо откинулся назад и потер заросший щетиной подбородок. Он устал, глаза у него слезились. Он в бегах уже неделю после того, как это произошло, и деньги у него были на исходе. Нужно побриться, вымыться, отдохнуть.

Он огляделся по сторонам. На станции, несмотря на поздний час, было полно народу. На улице шел дождь. Америка якобы была страной чудес, но на этой станции воняло сортиром, было грязно и жарко. Кроме того, вокруг толпились странные люди: психи, старухи, мамаши с неуправляемыми детьми, хмурые солдаты, богатые денди – словом, куда более своеобразный контингент пассажиров, чем на автовокзалах. Или, возможно, виной всему было его безысходное настроение или усталость, понимание, что с каждым днем его шансы тают на глазах; ему никогда не добраться до Данцига, его поймают.

Ему некуда было идти, негде укрыться. Никто не направлял его. Несколько минут назад он допустил ужасную оплошность, перепутал четвертак с пятидесятицентовой монетой в маленьком кафе; разгорелся скандал, на шум пришел полицейский. Даже сейчас блюститель порядка подозрительно поглядывал на него из-за колонны.

Курд посмотрел на часы. Через несколько минут – если поезд не опоздает, а они вечно опаздывали, – он отправится в Вашингтон. В Вашингтоне он отыщет дом Данцига. У него до сих пор хранилась фотография особняка из газеты, которую он читал много недель назад, в Арканзасе. Как-нибудь Улу Бег найдет его. И уж на этот раз подберется достаточно близко, чтобы приставить пистолет к голове толстяка, прежде чем стрелять.

Он откинулся назад, глядя на ржавые железные брусья. Пахнуло туалетом. По крыше барабанили капли дождя. Голова раскалывалась. Улу Бег почувствовал, что его начинает познабливать. Очень хотелось поспать, но он знал, что нельзя. Похоже, его лихорадило.

Если бы он мог рассчитывать на чью-то помощь! Знать бы, куда он едет. Знать бы, что предначертано свыше. Знать бы, какие еще неожиданности его ждут.

Какой-то человек присел рядом с ним, обернулся и сказал:

– Не хотите сигарету?

Это был полковник Спешнев.

Глава 41

Теперь и Роберто тоже не было в живых. Тревитт видел, как он умирал, получив пулю в легкое с большого расстояния.

– Да примет Иисус его душу, – перекрестился Рамирес, – и да вытрясет он душу из того недоноска со снайперской винтовкой и подотрет ею свой святой зад.

Тревитт забился за одного из чахлых уродцев, которые заменяли деревья на высокогорье Сьерра-дель-Каррисаи. Его бросило в дрожь при воспоминании о внезапной гибели, которая настигла Роберто – вчера? Позавчера? Дрожь объяснялась и холодом, который пронизывал до самых костей, и на миг у него промелькнула мысль обо всех пальто, которые были в его в жизни, о чудесных, основательных американских пальто, куртках, пиджаках и ветровках, о летописи всей его жизни, переложенной на язык пальто; а теперь, когда ему действительно понадобилось, этого предмета одежды у него не было, у него вообще ни черта не было.

– Матерь Божья, ну и заваруха, – покачал головой Рамирес. – Господи Иисусе, мистер гринго, зря вы не подстрелили этого козла тогда в машине.

Тревитт и сам жалел, что не подстрелил его тогда. Жалел он и о том, что Рамирес застрелил Месу и не поговорил с "ними" – кем бы они ни были. И о том, что оказался в горах.

Сверху посыпались мелкие камешки, Тревитт обернулся и увидел, как грузный мексиканец скользит по склону. Тревитт устало подумал, что надо бы последовать его примеру. Фокус был в том, чтобы не задерживаться на одном месте, переползать, перебираться и перепрыгивать от скалы к скале, от расселины к расселине, от бугра к бугру. Их преследовали – сколько уже человек? Бог весть. Но пули нередко пролетали в их направлении, оставляя яркие облачка в местах попадания. Страшно было до ужаса. Откуда знать, куда ударит следующая?

В то же самое время Тревитту было почти все равно, уйдет он живым или нет. Ужас лишил его большей части сил, усталость отобрала остатки. У него текла кровь из разнообразных порезов, царапин, ссадин. Он был грязен до омерзения, от собственного запаха его мутило. Его преследовало ужасное уныние, ощущение собственной никчемности, чувство, что он вновь оправдал самые худшие свои ожидания.

Ты вообще ни на что не годен, Тревитт. Полное ничтожество. Всегда был и всегда им останешься.

Мексиканец пробирался между скалами, словно юркая ящерка. Вот еще что беспокоило Тревитта во всем этом деле: дорога к отступлению была одна, и она вела вверх, но что будет, когда они поднимутся на самую вершину и гора кончится?

– Мы будем стоять намертво. Как настоящие герои, – заявил Рамирес.

– Может быть, стоит попытаться поговорить с этими ребятами?

– Пожалуйста. Говори. Вперед, на здоровье, говори сколько влезет.

– Кто они такие? Сколько их? Это что, Кафка?

Рамирес ничего не мог сказать о Кафке. Равно как и о численности их преследователей. Но, по его мнению, их было не менее пяти.

Этот Рамирес был тот еще тип: начисто лишенный любопытства, совершенно безразличный ко всему, кроме себя самого. Тревитт понимал, что и он существует для мексиканца лишь как бесполезное, но экзотическое приложение к реальности, что-то вроде второстепенного героя, удостоенного появления на странице-другой сервантесовой эпопеи собственной головокружительной жизни. Norteamericano. Рамирес презирал американцев, но Тревитт не принимал это на свой счет, поскольку толстяк относился с таким же презрением и к мексиканцам. Он презирал всех и вся: это был признак величия, символ громадной, алчной силы духа, которая в первобытные времена могла бы превратить Рамиреса в легенду, в Панчо Вилью, в ацтекского вождя, в диктатора. Или у Тревитта снова не в меру разыгралось воображение? Ведь с другой, более прозаической стороны, Рамирес был всего лишь грузный недалекий крестьянин с крестьянской хитрецой и сугубо практической сметкой.

И все же он был важен.

Каким-то образом он укладывался в общую схему, которую Тревитт никак не мог разгадать.

Он был настолько важен, что его попытались убрать, значит, настолько важен, что стоило спасти ему жизнь.

– Эй, мистер гангстер. Вы идете? – на своем приграничном английском позвал тот.

Тревитт перевернулся на другой бок и пополз вверх по склону. По крайней мере, оттуда, куда он направлялся, открывался какой-никакой вид.

Глава 42

Чарди проснулся, переполненный идеями, но не успел он даже задуматься, каким образом их осуществить, как зазвонил телефон.

– Слушаю.

– Чарди, это Майлз. Послушайте, езжайте-ка сюда. У нас тут неприятности. С Данцигом.

– В чем дело?

– Он требует вас. И только вас. Мы ему не нужны. Совсем.

– Майлз, я...

– Чарди, вы должны приехать сюда. Этот малый совсем спятил. Приезжайте сюда, черт вас побери.

Чарди оделся и через час уже входил в дом Данцига. Майлз, бледный под своими прыщами, расхаживал по библиотеке в окружении других хмурых агентов.

– Отведите его наверх, – холодно распорядился Майлз.

Чарди двинулся к лестнице вслед за молодым мужчиной. Но Ланахан перехватил его.

– Пол. Просто успокойте его, ладно? Только полегче. Не заводите его. Договорились? Не подведите меня, ладно?

– Конечно, Майлз, – кивнул Чарди.

Он в сопровождении другого агента прошел по всем этажам дома, пока наконец не добрался до самого верха.

– Он там, – сказал агент. – Третья дверь. Это его кабинет.

– Он что, действительно рехнулся?

– Он назвал Майлза русским "кротом". Майлза. Этого маленького святошу. Твердил, что мы все из КГБ. Что мы держим его здесь против его воли. Попытался позвонить Сэму Мелмену. Ланахана чуть удар не хватил. Заявил, что знаком со всеми журналистами в городе, и собрался устраивать пресс-конференцию. Пообещал рассказать им, что управление пытается его убить, и вообще, все это – заговор ЦРУ. Майлзу приказал убираться из его дома. Сказал, пусть идет прятаться в собор. Заявил, что стоит ему только снять трубку, как через пятнадцать минут тут будет директор центральной разведки собственной персоной. Сказал Ланахану, что ему как раз нужен садовник, как-де Майлз смотрит на эту работу? И все это в банном халате, с членом навыпуск. От него разит, как от алкаша. В общем, утречко выдалось на славу. Это все было еще до девяти. Господи, Чарди, надо валить отсюда, пока не поздно. Одна неудачная операция – и потом до конца жизни не отмоешься. Хочу назад, в Южную Америку, там хоть безопасно.

Пол поблагодарил его и подошел к двери. Постучался.

– Чарди? – послышался зловещий шепот.

– Да.

– Вы один?

– Да.

Замок со щелчком отперли; дверь чуть приоткрылась.

– Быстро.

Он проскользнул в сумрачный кабинет. Занавеси были опущены, свет не горел. Чарди замер, на миг парализованный этой темнотой. Дверь за ним со щелчком захлопнулась.

Его глаза привыкли к мраку. Просторное помещение было заставлено книгами. Повсюду громоздились папки, листы бумаги, учетные карточки, подшивки статей, фотокопии. Два карточных столика были завалены бумагами. Два письменных стола у дальней стены тоже гнулись под тяжестью документов.

– Садитесь. Вон туда.

Чарди подошел, один раз поскользнувшись на карандаше. Повсюду стояли какие-то чашки, стаканы с опивками на дне. Он осторожно присел на складной стул.

– Сколько сейчас времени?

Чарди согнул руку и взглянул на свой "Ролекс". На него пахнуло кислятиной.

– Девять, – ответил он. – Утра.

Данциг, небритый, уселся напротив него в халате. Немытые волосы курчавились вокруг головы. Кислятиной пахло от него.

– Говорят, тут нет "жучков", – сказал Данциг.

– Не думаю, чтобы тут вообще где-нибудь были "жучки", – ответил Чарди.

– Куда вы запропастились?

– Мне пришлось съездить домой. Меня не было всего одну ночь.

– У вас усталый вид.

– Я плохо спал.

Но Данцига не интересовал сон Чарди. Теперь с почти комически преувеличенным заговорщицким видом он налетел на Чарди; черты его лица казались жуткими, глаза горели безумием. От кислого запаха перехватывало горло.

– Все это подстроено, верно? С начала до конца – заговор, так? Или вы тоже в нем участвуете? Знаете, они ведь пытались уничтожить вас. Когда вы вернулись из тюрьмы. И потом, всего несколько недель назад, после перестрелки на границе. Это я вас спас. Я вмешался. Чарди, они хотят погубить вас. Они вас ненавидят. И меня тоже. За что-то, что я сделал, что я знаю. И все это – часть...

Он вдруг умолк и заплакал.

Чарди стало неловко. Он молча смотрел.

– Чарди. Помогите мне, – попросил Данциг. – Не дайте им убить меня.

– Если вы останетесь здесь, с вами ничего не случится. Просто оставайтесь здесь – вам нечего бояться тех людей внизу.

На Данцига вдруг накатил неожиданный прилив энергии: он грузно всколыхнулся, шарахнулся, заметался между кипами книг, папок и бумаг, оскальзываясь, сметая все на своем пути.

– Мы с вами – естественные союзники в этом деле. Правда. Мы – единое целое, честно. Вы – физическая составляющая, я – умственная. Помогите мне, Чарди. Вы должны дать мне слово, вы должны мне помочь. Они пытаются избавиться от нас обоих, неужели вы не видите? Вы и я, мы связаны. Каким-то образом.

Чарди смотрел, как он кружит по кабинету.

– Вы поклянетесь, Чарди? Вы поможете мне?

– Я...

– Курд – всего лишь исполнитель. Неужели вы не видите? Возможно, он и сам не знает, кто за ним стоит. Ваша женщина была еще одной пешкой. Не исключено, что третья – вы. Это план, заговор, интрига, о которой знают только они. Зачем? Я должен знать. Зачем?

– Мне говорят, что все обстоит именно так, как кажется, – сказал Чарди. – Что Улу Бег здесь, чтобы отомстить, потому что он считает, что мы – вы – предали его народ и отдали его русским на расправу.

– Вы в это верите? Чарди, смотрите на меня. Вы в это верите? Положа руку на сердце, вы верите в это?

– Не знаю, – отозвался Чарди. – Просто не знаю.

– Это вранье. И я это докажу.

– Как?

– Ответ здесь. Вот в этой комнате.

Чарди оглядел разгром. Да, кто-то что-то искал.

– Вы знаете, что у меня тут? У меня тут копии отчетов обо всех операциях ЦРУ за те годы, когда я был государственным секретарем. У меня тут все документы, все их секреты, все аналитические выкладки, все...

– Каким образом...

– Все это хранится у меня много лет. У меня есть свои люди и в управлении тоже. Некоторое время там была весомая фракция моих сторонников. Многие из этих материалов я использовал при написании моей первой книги. Все это здесь, в этих документах. Я найду. Но мне нужно время. И им это известно.

– Я просто...

– Чарди! Послушайте!

Данциг приблизился, его глаза мерцали. Казалось, с ним случился припадок.

Он прикоснулся к Чарди.

– Чарди. Этот человек – иностранец. Это мужчина шести футов двух дюймов росту, который, вполне возможно, не в состоянии отличить десятицентовик от пятака. Он гамбургера в глаза не видел. Скажите мне вот что: почему его до сих пор не схватили? Говорили, что на это уйдут считанные дни. А прошло несколько недель. Его где-то поймали. И теперь манипулируют им в своих целях.

– Просто оставайтесь здесь. Не выходите никуда из этой комнаты. Не высовывайте из нее носу, пока я вам не скажу. С вами ничего не случится. Вам нечего бояться.

– Вы выгадаете мне время?

– Оно в вашем распоряжении. Доверьтесь мне.

* * *

Довериться Чарди? Поверить ему? Вот в чем была загвоздка: кому верить? Сэму? Этому кошмарному церковному служке, Ланахану? Отступнику Чарди?

Данциг откинулся назад. У него уже вторую неделю болела голова. Грудь до сих пор давала о себе знать. Чарли ушел.

– Сегодня меня не будет, – предупредил он. – Вернусь вечером.

– Куда вы?

– Поройтесь в своих архивах, а я пороюсь в своих, – сказал Чарди.

Данциг откинулся на спинку кресла. А вдруг у него опять начнется гипервентиляция? Он попытался отрешиться от воспоминаний о курде, его оружии и о том ужасающем мгновении, когда все замерло, а убийца стоял в пятнадцати футах от него, готовый выстрелить, и Данциг понял, что ему конец. Он помнил эти глаза, горящие, полные решимости. В нем были какая-то яркость и величие, какая-то сила. Самое пугающее во всем было то, что это завораживало его.

Это все мои еврейские корни, подумал он. Я могу обсуждать это вслух, думать об этом, сравнивать это с тысячей книг и эссе, разобрать по косточкам основные идеи и мотивы, весь скрытый подтекст, отпускать на эту тему язвительные шуточки, и тем не менее я не в состоянии сделать ничегошеньки, чтобы остаться в живых.

По контрасту он подумал о себе, и контраст вышел неутешительным. Пятьдесят шесть лет он не обращал никакого внимания на свое тело. Зарядка вызывала у него отвращение. Он взглянул на свой живот, студенистую массу, оттопыривающую халат. Слишком толстый, слишком слабый, слишком медленный. Он представил, как карабкается вверх по холму или бежит по переулку, а курд за ним. Он поскальзывается и ползет вперед. Курд настигает его огромными шагами атлета. А у Данцига нет ничего, ничего, чем можно было бы сразиться с ним. Весь его ум, его слава, его власть – ничто.

И что тогда будет? Он знал ответ. Он умрет.

Головная боль расползалась по позвоночнику, отдавала в спину. Еврей, скрывающийся на чердаке. Одна и та же старая история, и нет ей конца. Столетия чердаков. Все наконец-то свелось к этому, разве не так. К игре, в которую они играют от скуки. Игра называется "Убей еврея". Убейте вонючего жида, мальчики, давайте выбейте его вонючие зубы, дайте пинка под вонючий зад.

Убейте еврея, мальчики, убейте его.

Он покачал головой. К нему подкрадывалось безумие, он понимал это. История не давала ему покоя. Об одном грозном владыке как-то сказали, что его расцвет пришелся на период, когда все вокруг было спокойно, и Данциг презирал его за это. Перед глазами у него встали другие картины: евреи, отправляющиеся в печи, рабы, услужливо помогающие работорговцам, христианские мученики, улыбающиеся с костров или из ям с дикими зверями. Слабейшие погибают. Таков был другой закон, столь же суровый, как и закон энтропии, и в определенном смысле родственный ему.

"Ладно, – велел он себе, – за работу".

Он пролистал бумаги, лежащие перед ним – различные наброски, теории заговора, списки людей и организаций, которым может быть выгодна его смерть. Перечень был внушительный.

"Может, ты и впрямь дурак, – сказал он себе и безрадостно усмехнулся нелепости собственного утверждения. – Может, ты просто психованный еврей; давай поезжай на Майами-Бич, отдохни".

Но за дверью скрипнула ступенька – он знал, что это какой-нибудь сотрудник службы безопасности управления с израильским "узи" в руках и затычками в ушах, – и он вновь принялся за работу.

* * *

Повышение тяжким бременем лежало на плечах Ланахана, пригибало его к земле. Его маленькие глазки бегали еще больше обыкновенного, он судорожно и тяжело дышал. Оставлять Чарди без присмотра он не хотел и хвостом шел за ним вот уже через пятую комнату.

– Что он сказал, Пол? Про меня что-нибудь говорил? Вы его успокоили? Представляете, он заявил, что я работаю на русских, честное слово. Пол, он спятил. Он утихомирился, Пол? Он сказал, что намерен вызвать журналистов. Ох, боже мой, представляете себе, что поднимется, если...

Чарди уже доводилось видеть такое прежде, когда блестящий человечек из низов, который знал на три процента больше всех тех, кто отдавал ему приказы, наконец-то дорывался до возможности раздавать приказания самому, и это его губило. Тот, кто во всеуслышание говорил за глаза о других, начинал болезненно терзаться воображаемыми разговорами за глаза о нем самом, никому не верил, желал все знать.