Текст книги "Второй Салладин"

Автор книги: Стивен Хантер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

И все же необычность этой картины – тучная мексиканская проститутка, нависающая над его бледным телом гринго, костлявым и голым, – завладела его воображением. Контраст был разительным и захватывающим дух: ее тучность и его хрупкость, его нежелание и ее жадность, ее опытность и его неловкость, его скованность и ее развязность. Его пенис восстал, отдавая должное накалу момента.

– В рот, – скомандовал он хрипло.

Она опустилась на колени, покорная его желаниям.

* * *

Спейт поджидал на задворках, за сточной канавой, во дворе лавчонки под названием «Аргентина». До него доносился удушающе густой запах нечистот из канавы и журчание бегущей по ней воды. Здесь, в огражденном стенами захламленном дворике, было тихо, но он видел, как на улице, в пятнах света от фонарей, фланируют шлюхи. Старый разведчик в его душе попытался присмотреть пути к отступлению, просто на всякий случай, но их не было, совсем. Разумеется, если дело примет опасный оборот, он может перемахнуть через стену, но в его возрасте не успеть перелезть через десятифутовый кирпичный забор, если кто-нибудь будет в него стрелять. Таким образом, дело обстояло проще некуда: или ему повезет, или нет.

Он понимал, что ему следовало бы проинструктировать мальчишку – как же его зовут? Фамилия крутилась на языке – ах да, Тревитт, Тревитт. Но Спейт никогда не знал, как разговаривать с такими юнцами: в нынешнее время их развелась такая уйма, и он знал, что они считают его старым пеньком, пережитком прошлого, ископаемым, замшелой древностью. Да и что мальчишка мог бы сделать? Прикрыть его? Как? Нет, он стал бы жаловаться, ворчать, говорить, что все знает заранее. Тревитт нагонял на Спейта уныние. Если такие, как он, – будущее, то оно безрадостно. Спейт не думал, чтобы Тревитт добился успеха.

Он взглянул на часы. Оскар Меса сказал "через пятнадцать минут", а уже прошло двадцать. Спейт нервно кашлянул, утер губы и пожелал, чтобы они уже скорее появились.

Пятьсот долларов.

В такую сумму они оценили разговор с Рейнолдо Рамиресом, разговор с покойником.

Оскар Меса, владелец бара "Оскарз", бывшего "Эль паласьо", запросил тысячу. Спейт рассчитывал долларов примерно на триста. Пятьсот еще можно было пережить, хотя он понимал, что нелегко будет объяснить такие расходы Йосту Вер Стигу, если он не узнает ничего определенного. В былые времена деньги никто не считал. Если они были тебе нужны, ты их получал. Никто не задавал никаких вопросов. Тогда контора жила на широкую ногу, по первому классу. Теперь же на счету был каждый грош и развелось полным-полно сопливых умников, которые полагали, что тебе место в музее или на страницах дрянных книжонок. Он понимал, что слишком часто думает о былых временах. А сейчас...

Во двор влетела машина. Спейт присел, приглядываясь. Это был старый "шевроле", года пятьдесят восьмого или пятьдесят девятого, совершенно проржавевший. Таких, должно быть, по Ногалесу разъезжают тысячи, рассыпающиеся на ходу мексиканские драндулеты с выбитыми окнами, подмалеванными крыльями и дверями, снятыми с других машин.

"Давайте. Выходите", – мысленно поторопил Спейт.

Водитель заглушил двигатель. Мотор фыркнул и заглох, и машина еще несколько секунд пощелкивала, остывая. Спейт наблюдал, как двое мужчин оглядывают двор. За этими ящиками его не было видно. Он вполне мог за ними отсидеться. Еще не поздно было забыть обо всем.

Но он не мог забыть о пятистах долларах.

Теперь пятьсот долларов решали все.

"Вот черт", – подумал Спейт.

Он поднялся и вышел из-за ящиков.

– Я здесь, amigos, – позвал он.

* * *

Он лежал без сил. Он сделал это, или, вернее, это сделали с ним. Он помнил похожие эпизоды из книг – Кролик Энгстром[27]27
  Кролик Энгстром – прозвище героя серии романов Джона Апдайка.


[Закрыть], выходящий от шлюхи Рут, Стинго – от Софи[28]28
  Стинго и Софи – герои романа Уильяма Стайрона «Выбор Софи».


[Закрыть], – но от них ему не было ровным счетом никакого толку. Его опыт был совершенно иного рода, с жирной Анитой, на грязной постели и липком полу в комнате, пропахшей лизолом, под оком пестрой мадонны. И все же ему было очень даже хорошо. Собственно говоря, испытанное блаженство изумляло его. Мгновение наяву, завершающий миг, тучная женщина на коленях перед ним, усердно выполняющая свою работу, его руки, сжимающие что-то, его напряженные мышцы, мысли, крутящиеся вокруг одного и того же: да, все это наяву. Он улыбнулся.

– Хочешь, я обработаю тебе еще и зад, малыш? Всего пятьдесят долларов сверху.

– Нет. Э-э... гм... нет, наверное, не надо, – мечтательно проговорил Тревитт.

– Давай, малыш. Мы можем еще позабавиться.

– Э-э. Мне не хочется. Мне очень понравилось, правда. Мне просто не хочется.

– Конечно, малыш. Ты ведь платишь.

Она водворила на место панталоны, через голову натянула платье, и через миг перед ним – ррраз! – стояла старая Анита. Все было так, будто ничего и не произошло, и он вдруг понял, что для нее-то так оно и было.

Тревитт натянул брюки, заправил рубаху и застегнул ремень.

– Десять долларов, малыш.

– Десять долларов! Я ведь уже заплатил. Эй, я отвалил тебе кругленькую сумму!

– Плата за съем, малыш. За комнату. Она не бесплатно, бесплатно ничего нет. За полотенце, за чистые простыни.

"Как же, как же, только в шестьдесят восьмом как из стирки!"

– Это для большого босса. Он побить меня, если я не возьму с тебя деньги.

Какая разница? Все это уже и так обошлось ему в целое состояние. Он отсчитывал банкноты, когда послышалась сирена.

Тревитт слетел по лестнице вниз, перескакивая через две ступеньки, и ввалился в опустевший зал, уже теряя самообладание. Смазливый Роберто бесшумно начищал стаканы, а неподалеку от него за столом сидел Оскар Меса и разговаривал с плотным полицейским в отутюженной бежевой униформе с галстуком-бабочкой желтого цвета – да-да, желтого, канареечно-желтого, ядовито-желтого, – на чьих мясистых плечах красовался еще и золотой галун.

Тревитт попытался взять себя в руки, но полицейский поднял голову и пригвоздил его к месту убийственным взглядом.

Тревитт как можно небрежнее улыбнулся и сделал попытку улизнуть.

До него донеслось слово "гринго", и оба мексиканца расхохотались.

Тревитт вышел за дверь в ночь. Не было видно ничего, кроме железной дороги на другой стороне улицы и конкурента "Оскарз", "Каза де Джейсон", еще одного ночного клуба. Тревитт выбрался по наклонной стоянке на улицу и обернулся. В пятистах ярдах впереди, за галереей магазинчиков с навесами, примыкающей к железной дороге, лежала граница. Неумолимо высокая стена, скопление машин, будки и похожая на крепость перемычка из офисов наверху. В мертвенном свете он различал осаждающих ее попрошаек и таксистов. Флага не видно, но за стеной вырисовывалось нечто, пожалуй, более символичное – золотые дуги эмблемы "Макдоналдса".

Потом он заметил толпу. Она собралась чуть подальше по улице, у чего-то вроде мостика на углу улиц Буэнос-Айрес и Руис-Кортина. Индейцы, несколько американцев, мексиканские девочки-подростки в узких американских джинсах и блузках, но большей частью полицейские. Неподалеку стояли три или четыре серых пикапа, и по их однообразному виду Тревитт понял, что это машины полиции.

Он осторожно затесался в толпу; кроме прочего шума до него доносилось журчание воды.

Здесь пахло. Чем-то. Чем? Запах был до одури знакомым. Он вызывал отвращение. Нос Тревитта улавливал его, но не мог определить источник.

Толпа собралась в конце улицы. Мощенная булыжником крутая улочка вилась по склону горы, лишь кое-где освещенная фонарями. Тревитт различил вывески лавок, резко обрывающиеся там, где дорога тонула в темноте: стоматологическая клиника, телевизионный и стереофонический магазин, небольшая продуктовая лавка на другой стороне и еще что-то. Но он продолжал протискиваться сквозь толпу и вскоре очутился в достаточной близости от стены и остановился рядом с троицей полицейских, которые быстро переговаривались между собой. Огни. Здесь были огни. Он ощущал тепло, человеческое тепло, исходившее от собравшихся вокруг. Голая кирпичная стена, возвышавшаяся в двадцати футах от него, принадлежала "Оскарз", борделю; журчание слышалось здесь очень громко, но он так и не смог пробраться к краю и взглянуть на... на то, что лежало перед ним и что привлекло сюда всех этих людей.

Он сделал последнее усилие и прорвался.

Место происшествия утопало в свету. Мексиканские лица, толстые и нерадивые, по-индейски, почти по-азиатски непроницаемые, с усиками в ниточку, и равнодушный свет прожекторов, установленных на полицейских машинах, лучи, блуждающие туда-сюда сквозь толпу, и суматошные пляшущие тени на стене. И испанская речь на фоне этого всего, испанская речь в тысяче журчащих вариаций и непонятных диалектов, тарабарщина, оглашающая воздух. И запах: теперь он узнал запах нечистот, вонь выгребной ямы, уличной уборной, засорившейся канализации, запах туалета, писсуара, запах фекалий. Зловоние окутывало его, словно туман, проникало в ноздри; он поморщился от силы запаха и почувствовал, что глаза начали слезиться.

В сточной канаве на спине лежал Билл Спейт. Теперь, на краю, Тревитт мог его различить. Три или четыре луча света пригвождали старика к горе камней, пивных бутылок, ржавых труб и прочего разномастного мусора. Полицейские говорили что-то о las botas, Tpeвитт слышал их речь, глядя на старого Билла в канаве.

Сапоги.

Вот в чем дело: ничего нельзя было предпринять до тех пор, пока не найдут какие-нибудь высокие резиновые сапоги. Без них ни один человек не согласится лезть в дерьмо.

Полыхнула лампа-вспышка, и в ее ярком свете Тревитт разглядел, что старик схлопотал в левую сторону лица пулю из крупнокалиберки или широкоствольного ружья. Наверное, из дробовика. Вся левая сторона головы начисто утратила знакомый вид, но правая оставалась на удивление похожей на старину Билла. Эта картина настолько расходилась с представлениями Тревитта о человеческой анатомии, что не укладывалась в голове.

Вода, хлещущая из трубы, вымочила одежду Спейта. Одна туфля свалилась и уплыла вниз по течению, где застряла на камне. Это была стоптанная "Валлаби".

"Ему снесли полголовы и швырнули в канаву за борделем", – тупо подумал Тревитт.

Он примирился и не примирился с этим. Только вчера старина Спейт донимал его своими бесконечными историями о Корейской войне, перемежая их ромом с колой, – повествование, которое с таким же успехом могло бы вестись на иностранном языке, настолько оно изобиловало упоминаниями о малопонятных вещах, немыслимых персонажах, невероятных событиях. Где-то посередине Тревитт понял, что, должно быть, пропустил что-то важное, поскольку совершенно потерял нить рассказа.

А теперь он мертвый. В канаве. Убит выстрелом в лицо.

Тревитт ухватился за кирпичную стену, чтобы не упасть. Господи, бедный старик. Он понял, что дрожит, что совершенно замерз. Потом снова посмотрел на Билла. Всего лишь несколько минут назад Спейт был жив и здоров. Тревитту показалось, что его сейчас стошнит. Он не знал, что делать. Полицейские рядом с ним задавали вопросы.

– Кто-нибудь знает этого дедка?

– Он был в "Оскарз" вместе с другим гринго. С молодым.

– Где он?

– До сих пор у бабы.

Послышался смех.

– Сапоги принесли?

– Да, только что. Кто за ним полезет?

– Позвоните в Вашингтон. Пусть пришлют своего вице-президента.

Снова смех.

До Тревитта вдруг кое-что дошло.

Спейта убили – неважно кто – за то, что он пытался разузнать что-то о Рамиресе.

Он, Тревитт, был вместе со Спейтом.

Он, Тревитт, расспрашивал о Рамиресе.

И вот тогда, только тогда его охватила паника.

Глава 16

В субботу ночью Чарди лежал рядом с ней в темноте ее старой комнаты в Бостоне. Он всегда засыпал с трудом, вот и сегодня сон никак не шел к нему. Но он ничуть не возражал против этого, а просто лежал и прислушивался к ее дыханию.

Дальний конец комнаты накрывала кружевная тень: переплетения, перемычки, пятнышки света; в темном, холодно поблескивающем небе висела луна. Ладонь Чарди лежала рядом с ее рукой, точно якорь, на случай, если на него вдруг накатит тоска. В Чикаго никогда не было никого, к кому бы он мог прикоснуться.

На протяжении этих лет он иногда – да что уж там, частенько – просыпался в слезах. Это был его тайный позор: большие мальчики не плачут. Иногда виной всему была спина, которая до сих пор временами воспалялась и саднила. Иной раз толчком становилось ощущение, видение: простреливающая боль, яркое голубое пламя. Порой же причина была еще глупее: неожиданный героизм какого-нибудь полицейского, пожарного или бойскаута, о котором он во всех подробностях прочитывал в газетах, как будто переживал все сам. Или опытный баскетболист-профи, пробивающий штрафной, от которого зависела судьба всего сезона. Или какой-нибудь зеленый пацан-первокурсник, в прыжке отправляющий мяч в корзину в самую последнюю секунду матча студенческой лиги. Это противопоставление мучило его снова и снова: они с честью проходили все испытания, а он своего не выдержал.

Иногда он плакал от растерянности. Во всем этом было много такого, что до сих пор оставалось ему неясным. Некоторые моменты просто не укладывались в общую картину. Он разбивал ее и составлял заново сотней возможных способов, но все без толку. Это напоминало кошмарный новомодный роман, из тех, что ненавидели все, за исключением отдельных критиков: какие-то обрывки сюжета, яркие сюрреалистические пятна, странные нестройные голоса, до боли знакомые, но в то же самое время непостижимые материи. Он не был даже точно уверен, что помнит, а что нет; возможно, его пичкали наркотиками. Как бы там ни было, все было так запутанно, что ему не под силу было распутать этот клубок.

Порой он плакал от ярости. Ему не впервой было молотить стену; однажды он даже сломал себе запястье. А в своих мечтах видел размозженные головы: Спешнева, Сэма Мелмена, свою собственную. Головы их всех. Русских – за то, что растоптали его; своих – за холодный, отстраненный гнев, который они на него обрушили; приятелей вроде Френчи – за то, что никогда не заглядывали, всем правилам вопреки. Хотя, конечно, Френчи и не мог к нему заглянуть, ведь все это время он был мертв. Джоанны – за то, что подтвердила его представление о себе. И разумеется, сильнее всего свою собственную.

Иногда он нарывался на драку. Леденящая жажда боли не отпускала его, он отправлялся на Раш-стрит и набрасывался там на чью-нибудь подружку, которая была ему совсем не нужна. Кавалеру приходилось бросать обидчику вызов, и у него всегда оказывались дружки, так что Чарди никогда не уходил без подбитого глаза или пары сломанных ребер. Ему выбили три зуба – теперь у него вставные, как у старика, – а на подбородке остался уродливый шрам, который скрывала борода.

Псих. Чарди, ты псих.

И все же сейчас, лежа в темноте ночи, он вдруг с острой радостью подумал, что у него еще есть надежда. С Джоанной возможно все, возможна целая вселенная.

Он может спасти Улу Бега от Вер Стига и Ланахана. Он может спасти даже Джозефа Данцига. Он может спасти Сэма Мелмена. Все они накрепко связаны друг с другом событиями прошлого, скованы и обречены, но он может разорвать эту цепь. Он чувствовал в себе силы. Он спасет Улу Бега, которого в последний раз видели на границе и который, возможно, направляется к ним. Он вычислит Бега в надвигающейся на Данцига толпе, уложит его на обе лопатки, успокоит, потом они потолкуют, и все как-нибудь уладится.

И еще он навеки привяжет ее к себе.

Прошла всего неделя, в запасе уйма времени.

Улу Бег, я спасу тебя. Я в долгу перед тобой не только потому, что ты свел меня с Джоанной семь лет назад – а словно вчера, – но и потому, что, случайно выдав свою цель, ты вывел Джоанну из сферы интересов Майлза Ланахана и Йоста Вер Стига, а также тех теневых воротил, которым они служат. Чарди, важность которого, похоже, тоже уменьшилась за последние несколько дней, теперь был волен уезжать на выходные и проводить их с ней, как вот сейчас.

Джоанна простонала во сне и заворочалась. Он не видел ее – до этого угла комнаты лунный свет не дотягивался, – но чувствовал: тепло, тяжесть, нежный запах, присутствие. Ее руку, теплую и сухую, под своей ладонью.

Зазвонил телефон.

Чарди вздрогнул от звонка, привстал в постели и посмотрел на свой "Ролекс". Было четыре утра.

Джоанна зашевелилась в темноте и подплыла к телефону. Он услышал ее отрывистый ответ; потом она обернулась.

– Это тебя.

Он взял трубку.

– Чарди? – раздался голос Майлза. – Какого дьявола вы там делаете?

– Сегодня выходной, Майлз. Я могу ехать куда угодно.

– Нет, больше не можете.

Чарди ждал, и юнец в конце концов выпалил, задыхаясь, без пауз:

– Тревитт со Спейтом в Мексике мы потеряли Спейта кто-то снес ему лицо из дробовика за каким-то мексиканским борделем один бог знает как его туда занесло.

Чарди закрыл глаза. За борделем. Старина Билл, который был всегда.

– Пол, – встревожилась Джоанна, – Пол, что такое?

– Йост хочет, чтобы вы были здесь. Рано утром есть рейс из Бостона в Вашингтон. Мы пошлем кого-нибудь встретить вас в аэропорту.

Старина Билл. В Мексике. Зачем кому-то понадобилось его убивать? Во что он вляпался? Кто это сделал – оппозиция, чей-нибудь ревнивый дружок, бандиты, охотник, забывший поставить ружье на предохранитель?

Но в подобной игре не бывает случайностей.

– Пол. Утренний рейс. Вы прилетите?

– Да, конечно, – ответил Чарди, внезапно ощутив, что все только что перевернулось и безопасности, в которой он себя чувствовал в этой спальне всего несколько секунд назад, больше не существует.

Это немного пугало. А потом его осенила другая мысль.

– Послушай, Майлз, вам лучше бы послать кого-нибудь за тем вторым парнишкой. Я сам мог бы съездить. Без опытного напарника вроде Спейта парень может угодить в большую беду.

– Тревитт пропал, – холодно ответил Ланахан.

– Ясно, – отозвался Чарди.

– Он тоже мертв, понимаете? – продолжал Майлз.

Чарди вздохнул. Именно так и обстояли дела в их мире.

– Да, – сказал он. – Да, думаю, что мертв.

Глава 17

В Дейтоне на автовокзале кто-то украл у него деньги.

Улу Бег сидел очень неподвижно и пытался не поддаваться панике. Но без денег ему в Америке не выжить. Любому человеку без денег в Америке не выжить, но к нему это относилось больше, чем к кому-либо иному, – ему некуда было вернуться, не к кому идти, у него не было ничего, кроме "скорпиона". До убежища все еще оставались сотни миль.

Ему дали много денег.

"По их меркам ты богач. Ты можешь купить себе "шевроле" или моторную лодку".

"Мне не нужен ни "шевроле", ни моторная лодка".

"Разумеется. Но помни, в Америке деньги – это жизнь. Для человека с деньгами нет ничего невозможного, ему открыты все двери, ему рады все женщины, на его стороне все полицейские".

Он сидел на пластиковом сиденье в светлом зале ожидания и пытался восстановить в памяти последние семь или восемь минут. Автобус из Луисвилля до Дейтона опоздал, застрял в пробке в Цинциннати. На выходе началась давка. Он держался в основном среди черных, а они очень эмоциональны, и воссоединение с родными сопровождалось бесчисленными объятиями и похлопыванием. Он пробился сквозь толпу в главный зал, весь из светлого пластика, новенький и сверкающий. Вокруг стояли несколько полицейских, еще толпа черных, а также летчики в своей голубой униформе.

Именно тогда он ощутил полегчавший карман.

С тех пор прошло семь или восемь минут. Он понимал, что это могло произойти только тогда, когда он протискивался сквозь толпу черных. Значит, негр.

Он рассматривал их, гадая, не сбежал ли вор, и решил, что нет. Его глаза прочесывали черных. Старик инвалид в огромном плаще, оживленно разговаривающий сам с собой. Попрошайка? Двое нагловатого вида ребят с шапками волос, танцующие в углу под музыку из радиоприемников. Одетый с иголочки бизнесмен, который сидел через три места от него и читал журнал. Или полная пожилая женщина в шляпке с цветами?

Он не знал, как быть. Он был беспомощен.

В бумажнике у него было больше трех тысяч долларов. В полицию пойти он не мог. Эти деньги не давали ему покоя.

Он увидел третьего парнишку, приближающегося к тем двум с радиоприемниками. Они негромко посовещались, и представление началось: сначала один, затем другой, хлопнули по протянутой руке, потом по очереди сжали запястье приятеля.

Это были молодые верзилы лет под двадцать с тупыми лицами и пустыми темными глазами.

Улу Бег поднялся, подхватил свой рюкзак и направился через весь вокзал к этой троице.

– Вы взяли мою вещь. Верните ее обратно.

– Что ты сказал, чувак?

Они подозрительно уставились на него.

– Вы взяли мою вещь. Верните ее мне. И никакого шума.

– Ты это о чем, а, мужик?

– О бумажнике. У меня пропал бумажник.

– В глаза не видел никакого бумажника.

– Мой бумажник. Я хочу получить его обратно. Без шума.

– Этот чувак нарывается на неприятности.

– Вы взяли мой бумажник, – повторил Улу Бег.

– Приятель, вали-ка ты отсюда по-хорошему.

– Вы взяли мой бумажник.

– Вот урод ненормальный. Твою мать, да он просто нарывается.

– Давайте сматываться отсюда. Этот урод действует мне на нервы.

– Давайте-ка покажем ему, что к чему.

– Нет, к черту. Он просто ненормальный.

– Вы взяли мой бумажник.

Троица попятилась, тем самым подтвердив в глазах Улу Бега свою вину.

Он двинулся на них.

– Черт, вот дерьмо, ты псих.

Он последовал за ними в ночь.

Они перешли широкую улицу под яркими фонарями и направились к железнодорожному виадуку. Потом свернули и зашагали по узкой дорожке, которая бежала по склону вверх.

– Эй, приятель, мы уходим, только попробуй увязаться за нами, мы разукрасим твою морду.

– Мой бумажник, – крикнул он.

Он различал их темные силуэты на краю железнодорожного полотна где-то на вершине холма.

– С этими ребятишками шутки плохи, мистер.

Он не заметил женщину. Она стояла всего в нескольких шагах от него, под мостом.

– Они тебя порежут. Будешь потом на лекарства работать. Если вообще в живых останешься.

– Но мой бумажник. У них мой бумажник.

– Золотце, если у тебя там не миллион долларов, оставайся на месте. Не глупи.

Их больше не было видно. Неужели скрылись? Улу Бег бросился бежать, дорога вышла к железнодорожному полотну, и вокруг были лишь грязь и угольный мусор. Он сунул руку в рюкзак и нащупал "скорпион". Потом задумался, что произойдет, если он их застрелит. Поднимется шум, черт-те что, начнется неразбериха.

Он выбрался на полотно. По обе стороны горели огни этого унылого огайского города. Примерно в миле отсюда виднелись ярко освещенные высотные здания.

– Парень, да ты совсем ни хрена не соображаешь.

– Теперь пеняй на себя, придурок.

Они подобрались к нему сзади. Он обернулся. Сверкнуло лезвие ножа.

– Порежь этого козла. Давай порежь его тупую белую задницу.

Парень с ножом пошел на него. Он был самый храбрый, самый опасный. Он замахнулся ножом, принялся угрожающе водить им.

– Давай, козел, иди ко мне, – завопил он.

Он ткнул ножом в направлении горла курда, и Улу Бег приложил его раскрытой ладонью по шее, отчего парень рухнул наземь. Лезвие со звоном отлетело в сторону. Что-то хлестнуло его по голове. У одного из нападавших оказалось странное боевое оружие в виде двух крепких палок, соединенных короткой цепью, и удар пришелся Улу Бегу прямо над правым глазом. Парень угрожающе закрутил цепью, и курд ощутил, как на лбу у него наливается шишка.

– Ну, погоди у меня, козел, – процедил юнец.

Улу Бег поднырнул под оружие и перехватил руку, сжимавшую его, потом нанес мальчишке удар снизу вверх в горло, от которого парень отлетел назад, кашляя и задыхаясь. Третий припустил по железнодорожному полотну.

Улу Бег подошел и забрал бумажник у того, которого он ударил по горлу. Бумажник оказался не его.

– Кто-то забрал деньги у меня, я должен забрать у вас, – сказал курд.

Он подобрал свой рюкзак и пошел вниз, к дороге.

– Малыш, я думала, ты уже не вернешься.

Женщина снова застала его врасплох.

– Уже собиралась вызвать легавых.

– Нет. Не надо. Не надо полиции.

Внезапная ярость в его голосе напугала ее. Женщина отступила назад, и он отвернулся.

– Малыш, – посоветовала она, – раз уж ты не хочешь иметь дело с полицией, лучше бы тебе не разгуливать в таком виде.

Он ощутил, что по лицу течет кровь из рассеченного лба. Протянул руку, утер лоб тыльной стороной ладони. На руке осталась кровь. Рана на голове продолжала кровоточить.

– Ты поранился.

Он взглянул на женщину. Лет за сорок, крупная. На голове парик. От нее сильно пахло духами.

– Помоги мне, – попросил он.

– Ты вернул себе свой бумажник?

– Нет. Да!

Он вытащил из кармана добытый бумажник И раскрыл его.

– Здесь нет денег, – сказал он.

– Где ты это взял?

– У того парня.

– Ты побил всех троих?

– Да, я уложил их.

– Золотце, идем-ка ко мне домой.