Текст книги "Амнезиаскоп"

Автор книги: Стив Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Образы из них наполняют жизнь, которая, очевидно, начала исчезать. Всего лишь пару дней назад я получил два интересных письма. Первое было признанием от К* из Виргинии. Она уже довольно долго намекала на близящееся признание, оно вертелось у нее на языке одновременно с длинной, фрагментарной историей о ее любовном романе с тюремным надзирателем. Каким-то образом я, видно, пропустил начало истории, и мне не ясно, о какой тюрьме речь – настоящей или же метафорической. Может, это и не важно, поскольку, как говорит К*, «не исключено, что все, что я тебе рассказываю, – неправда», хотя я не знаю, это часть признания или упреждающий отказ от него, который опровергает признание до того, как оно прозвучит. Долгое время я думал, что она собирается признаться в том, что некрасива; и правда, когда она намекает на это – «Нелепо, но ты не стал бы смотреть на меня 2жды», – мне стыдно, что она считает, будто это имеет для меня значение, что я каким-то образом заставил ее поверить в то, будто это имеет значение, и что отсутствие глубины во мне так очевидно. Но и это не является ее признанием. Признание ее таково: «Я обманщица, – пишет она. – Не обязательно в том, что я говорила, но в том, как первый раз завладела твоим вниманием. Однажды мне подарили письмо, написанное тобой кому-то лет десять – пятнадцать назад. В этом письме ты перечислил несколько вопросов, которые тогда очень тебя занимали. И я решила затронуть те же вопросы, один за другим, в том же порядке, так что, в сущности, ты получил письмо от самого себя. Это и было паролем, впустившим меня в тайную комнату. Когда ты получил мою первую открытку, ты подумал, что нашел кого-то на одной волне с собой. Это было действительно так, и нашел ты себя».

Вместе с этим признанием от К* я получил бандероль от Шейла (с нью-йоркским штампом). В ней была статья, напечатанная в журнале на востоке страны, о том, что произошло в газете. «Статья хорошая, – писал Шейл, – автор почти все рассказал правильно; только есть один нюанс…» – и потом, так деликатно, как только мог, он объяснял, что в статье был упомянут – и процитирован – каждый ушедший из газеты журналист, кроме меня. Это было любопытно. Нет, не просто любопытно, это захватываю дух, насколько я был, оказывается, не у дел; я был так уникально незначителен, что мой уход, единственный из всех, не заслуживал упоминания. И мне оставалось только гадать: может, с моей стороны было моральным тщеславием уходить? Может, целью моего жеста было всего лишь привлечь внимание? Может, я, сам того не осознавая, начал исчезать давно, как свет, моргнувший и пропавший в Сентрал-Парке, и мой солипсизм настолько поглотил меня, что я не заметил собственного исчезновения, пока мне наконец не предъявили это неопровержимое доказательство – отсутствие моего имени. Может быть, после того, как я отдалился от памяти, память отдалилась от меня. Я начал доставать старые газеты. Начал доставать все номера, где были напечатаны мои рецензии, чтобы увериться в чем-то, в чем никогда, наверно, не был уверен, и тогда я это увидел, или, точнее, увидел, что видеть было нечего. Я не мог найти ни одной написанной мною рецензии. «Точно помню, у меня что-то было в этом номере», – бормотал я себе под нос, бешено раскидывая по комнате газеты; но ни в одной из них не было ничего. Я не нашел своей фамилии ни в одной колонке «Содержание», ни даже в списке сотрудников редакции. Может, они еще давно случайно упустили мое имя из списка, а я просто не заметил? Ничто не указывало на то, что я вообще когда-либо печатался в газете, за единственным исключением; и мне не надо ведь, правда, объяснять тебе, что это была за статья.

Я позвонил Вив. Она обитала в пригороде Амстердама, прочесывая голландские болота в поиске точных координат места, где следовало воздвигнуть Мнемоскоп, указывающий на Лос-Анджелес. Была полночь; она сонно ответила, в ее полушарии было восемь утра. Мы разговаривали, находясь по разные стороны сознания: Вив – на стороне пробуждения, я – на стороне сомнамбулизма. Наверно, я позвонил, чтобы доказать себе, что я все еще существую, но разговор с Вив всего лишь доказал мне, что существует она, и заставил меня желать ее еще больше, измучив меня тем, как близок был ее голос, в то время как она была так далеко. И что бы я ни делал, куда бы ни шел в следующие дни, я мог думать только о Вив – на рынке, в кафе неподалеку, гуляя по Стрипу, глядя на старое здание клуба Сент-Джеймс за окном. О Вив я думал днем на автомойке, глядя, как двое мексиканцев наводят блеск на мою машину, протирают крылья и покрышки; меж далеких холмов к востоку полыхал первый пожар, виденный мною с Рождества. Я не мог с точностью определить, какое кольцо горит, было похоже, что огонь – дальше Сильверлейка, где-то за пустыми высотками даунтауна, к северо-западу от Рдеющих Лофтов; и я даже сказал парню, который стоял рядом и тоже ждал, пока будет готова его машина: видно, они опять их жгут, – и он сказал: нет, по слухам, это не официальный пожар, а случайный, или поджог, все ведь так высохло; и я разглядывал дым, мои мысли следовали за его колечками к небу, когда мне пришло в голову, я даже не знаю, когда, что только один из мексиканцев сушит мою машину, а второй ничего не делает, только расхаживает вокруг и разглядывает ее, и вообще он довольно хорошо одет для работника автомойки. Действительно, продолжал думать я, это самый нарядный автомойщик, которого я когда-либо видел, и тут он спокойно сел в мою машину. Первый мойщик посмотрел на него безучастно, не выражая тревоги; и примерно в тот момент, когда хорошо одетый парень, усевшийся в водительское кресло, повернул ключ в зажигании, я наконец встал со стула и пошел к нему, так как следующие слова наконец лениво мелькнули в моем мозгу: «Человек, который сейчас заводит твою машину, не работает на автомойке». К тому моменту, как он вырулил на улицу, я рванул, как спринтер, и я бежал рядом, колотя по крыше, когда он газанул по бульвару Голливуд. Он уже дергал пепельницу, поднимал и опускал автоматические окна, настраивал тембр в магнитоле и, словом, от души радовался всем прибамбасам его совершенно новой, чистой машины, повернув зеркало заднего вида так, чтобы полностью насладиться видом того, как я беспомощно бегу за ним.

Оглядываясь назад, можно сказать, что это не было такой уж и большой бедой. В Лос-Анджелесе у людей постоянно угоняют машины, а то и хуже. Бежать рядом с машиной, когда он отъезжал, пытаться открыть дверь и дотянуться до него своими руками потенциального убийцы было не самым умным поступком в моей жизни; насколько я знаю, он мог бы достать пистолет и застрелить меня. Намного серьезней для меня было то, что – так уж вышло – в машине собралось много личных пожитков: одежды, кассет, книг, бумаг, – хотя я не помню почему. Как будто я сосредоточил всю свою жизнь в одном месте специально, чтобы ее было легче отобрать. В любом случае меня это сломало. В то время как при других обстоятельствах угон машины был бы просто колоссальным неудобством, сейчас это стало невыносимым грузом после всего остального – отъезда Вив, ухода из газеты, распада «кабального совета». И вдобавок все остальное. Все остальное, происходившее в те же дни, медленное исчезновение моей жизни, вещь за вещью, человек за человеком, момент за моментом, мечта за мечтой. Я лежал дома в постели, глядя, как фауна и споры медленно покрывают мои стены и потолок, чувствуя себя в том же тупике, что и во сне, когда самоубийство казалось действием не столько радикально-эмоциональным, сколько благоразумным, действием, которое позволило бы мне обрести темп, соответствующий подлинному темпу моей жизни. Вот и все, чем стал для меня угон машины, – последней соломинкой; в любом другом умственном состоянии я либо пережил бы это, либо принял бы за какой-нибудь знак. Но мое умственное состояние не позволяло мне принимать что-либо за какой-либо знак, и я лежал в кровати, слушая, как люди вешают трубку, дозвонившись до автоответчика, помолчав сперва так долго и так зловеще, что даже автоответчик не мог этого выдержать и вешал трубку первым.

Через день после того, как мою машину угнали, я лежал в постели – время от времени я, должно быть, смутно ощущал откуда-то из-за окна далекий запах дыма, – когда с наступлением темноты автоответчик, щелкнув, снова включился и снова столкнулся с отсутствием голоса на другом конце; и я схватил трубку. Хватит. Пора дать миру понять, с кем он имеет дело; с человеком, у которого угнали машину с автомойки. Но когда я снял трубку, то прежде чем я услышал ее голос, меня отбросил назад в память звук ее дыхания; я снова был в Берлине и отвечал на звонок в отеле на Савиньи-плац. И тогда она сказала со своим легким немецким акцентом:

– Ты чувствуешь дым?

– Что?

– Ты чувствуешь дым?

– Кто это? – сказал я, хотя знал, кто это.

– Ты знаешь, кто это.

– Да, чувствую.

– Ты знаешь, откуда он?

– С пожара.

– Конечно. Но знаешь ли ты, где этот пожар?

– Ты в порядке?

– Это зависит от того, – сказала Джаспер, – что понимать под порядком.

Голос ее звучал гулко и странно.

– В каком-то смысле я в порядке. В каком-то смысле мне лучше, чем когда-либо: я свободна. Но в другом смысле, знаешь, наверно, я не в порядке.

– Что ты имеешь в виду?

– Наверно, это непорядок… знаешь. Ну, в смысле, если учесть.

– Что учесть?

– Если учесть, что я сделала.

– Что ты сделала? – спросил я.

Но мне не пришлось заходить слишком далеко на темную сторону моего воображения, чтобы догадаться. Я видел, как он стоял на лестнице и смотрел на нас из темноты в ту ночь, когда Джаспер, Вив и я были у нее дома.

– Помоги мне.

– Ты у себя дома?

– Да.

– А твой отец… твой отчим – он там?

– Ну… зависит от того, что ты этим хочешь сказать. В каком-то смысле да, он здесь. Ты не мог бы прийти прямо сейчас?

– Нет, не могу. У меня нет машины. Ее вчера угнали. С автомойки, – добавил я.

– Мне нужно, чтобы ты пришел, – только и сказала она, тем же тоном. – Ради меня. Это не для него. Для него уже ничего не сделаешь. Но перед тем, что должно случиться дальше, мне просто показалось правильным позвонить именно тебе.

– Джаспер, – сказал я, и она повесила трубку.

Я дал отбой, вновь поднял трубку, чтобы позвонить в полицию, но снова дал отбой, прежде чем набрал номер. Я проверил, сколько у меня наличных, – пожалуй, достаточно, чтобы, поторговавшись немного с таксистом, добраться до ее дома; о том, как я вернусь обратно, буду волноваться позже. Когда я покидал «Хэмблин», ветер Санта-Ана завывал свирепее, чем прежде. Может, все дело было во времени суток, но никогда прежде город не казался мне таким униженным и опустевшим; у меня было ощущение, что в нем остались только Джаспер, я и водитель такси, и, может быть, ублюдок, угнавший мою машину, если только он уже не на полпути к Орегону. Таксист-кореец показался мне возбужденным в ту же минуту, когда я сел в такси, и волновался все больше по мере того, как мы пересекали город. Шумная ночь вывернула себя наизнанку, обычная какофония сирен и вертолетов впиталась в пустоту, и был только ветер, дувший в окно такси, и звуки бегущих шагов и криков в темноте, не похожих ни на человеческие, ни на звериные. Сквозь ветки деревьев, раздетые Санта-Аной, я видел, как хлопали ставни и закрывались окна, чтобы не впустить ночь; в ветровом стекле перед нами небо раскраснелось от огня. «Сегодня жгут?» – спросил я водителя, но все, что он ответил – он, должно быть, повторил это раз пять между Голливудом и сортировочной станцией к востоку от даунтауна, – было: «Странный город сегодня, странный город», – причем с такой интонацией, что я не был уверен, это какой-нибудь шифр или просто ломаный английский. В полумиле от дома Джаспер он отказался ехать дальше, испуганно поглядывая на пылающий овраг. Остальной путь я прошел пешком – переполз железнодорожные пути и пересек равнину, окружавшую дом. Я уже видел вдали его темный силуэт, сталагмит из дерева и стали, торчащий посреди пустоши, и рядом – темный силуэт Мнемоскопа Вив. В этот момент пожар в холмах казался далеким.

Дверь в автотуннель была открыта. Я вошел внутрь и подавал голос через каждые несколько футов. Парадная дверь – тоже открыта, но за ней не видно ни зги, и я продолжал звать Джаспер. Я поднялся по лестнице на второй уровень, мои ноги так тряслись, что я едва мог идти. Джаспер ждала меня в черном кресле посреди большой круглой комнаты с окнами по всей окружности. Я четко видел ее в свете от пожара в холмах, который казался таким далеким всего несколько минут назад. Бассейн за окном был темен. На ней было то же простое платье, которое она надевала на съемки «Белого шепота»; в комнате было жарко, и одной рукой она постоянно задирала волосы к макушке, чтобы охладить шею, а во второй руке держала сигарету. Она совсем не казалась сумасшедшей. Она была очень спокойной. Она даже не глянула на меня, когда я вошел.

Я покрутил головой. Чего бы я ни ожидал, здесь не было ни единого следа того, будто что-то не так. Я не был уверен, что я чувствую – облегчение или злость.

– Что происходит? – спросил я.

– Спасибо, что пришел, – спокойно отозвалась она из кресла.

– Что случилось? – Я продолжал оглядываться.

– А как ты думаешь, что случилось? – кокетливо отозвалась она.

Меня парализовало желание задушить ее и одновременно просто убраться. Ее лицо изменилось, и она сказала:

– Не уходи. Ты не можешь уйти. – И добавила: – Пожалуйста, помоги мне.

– Ты должна рассказать мне, что случилось, – огрызнулся я, продолжая искать его. – Где твой отец?

– Пожалуйста, помоги мне, – продолжала повторять она.

Она встала и подошла ко мне в темноте, озаренная красными отблесками из окна.

– В данный момент ты больше всего поможешь мне, если не будешь задавать слишком много вопросов. Потом – будет множество вопросов. А сейчас мне больше всего нужен человек, который не будет задавать много вопросов, который просто побудет здесь со мной, прежде чем все изменится.

Я пересек комнату и подошел к окнам. На улице Мнемоскоп Вив выделялся силуэтом на фоне пламени, которое с каждой секундой казалось все менее далеким.

– Утром я почувствовала дым, – сказала она, подходя ко мне сзади, – в тот момент, когда проснулась. Я почувствовала его с рассветом. Это дым Вив.

Я повернулся к ней, прочь от окна.

– Что?

– Я тебе показывала мой альбом? – спросила она. – В тот вечер, когда вы были здесь? Да?

– Ты показывала его Вив.

– Я показывала его Вив.

Раздался свисток проходящего поезда; он прозвучал, как вопль.

– Кажется, Вив не понравился мой альбом.

– Я не хочу здесь оставаться, – сказал я. – Если что-то случилось, тебе нужно вызвать полицию, и, если хочешь, я останусь с тобой, пока они не приедут. Но в противном случае я оставаться не хочу.

– Это был ты, в Берлине.

– Нет, – сказал я.

– Да, – ровным голосом настаивала она, – это был ты. Снова провопил поезд. Я отвернулся от нее и вышел в патио, где был бассейн. Я выглянул за стену.

Я был поражен, когда увидел, что с севера к сортировочной станции громыхает поезд. Он не ехал особенно быстро или медленно, но гудок его звучал все пронзительней, все придушенней. Служебный вагон горел, и огонь продвигался вдоль поезда очень быстро, от вагона к вагону; как горящая змея, пылающий поезд вился по сухому полю, где буйная последождевая растительность давно обратилась в хворост. Все позади поезда было поглощено пламенем, и казалось, он едет прямо на нас, когда его сорвало с рельсов и понесло на Мнемоскоп. Остановившись в ярдах от скульптуры, он повалился на бок в слепящем, белом грохоте, и все поле взорвалось, как облитое бензином.

Угольки полетели на нас из-за стены. Несколько их застряли на черепице, и в их свете мне почти показалось, что я вижу на шпиле башни бездвижную человеческую фигуру. Дом загорался, этаж за этажом, и я не помню, кто подумал о батисфере; так как я все больше и больше паниковал, эта идея могла на самом деле принадлежать Джаспер, что кажется в высшей степени трезвым шагом с ее стороны. Но, очевидно, батисфера давала нам единственный шанс, прежде чем нас поглотит огонь, и теперь она покачивалась на воде, как будто с самого начала существовала только ради этого момента и этой цели. Не говоря ничего, Джаспер быстрым шагом обогнула черный мерцающий бассейн и, когда я на ощупь скатился за ней следом, задраила люк. В батисфере была кромешная тьма. В темноте тусклые контуры рычагов и приборов напоминали древние наскальные росписи. Опускаясь ко дну бассейна, мы видели сквозь стеклянный люк багровое небо над нами; огромный красный пузырь поднялся со дна, окутал нас на мгновение – и лопнул у поверхности.

За иллюминаторами и стеклянным люком вода переливалась ярко-красными отсветами, и я видел, как над головой бушует пламя. Избежав кремации, мы запросто могли теперь свариться заживо. Даже с вентилятором, включенным на полную мощность, жар от воды в бассейне доходил до нас через толстые стенки батисферы, и, не думая ни секунды, Джаспер сорвала с себя платье. В огненном зареве ее тело источало все ту же абсурдную плодородность, будто готовое лопнуть семя. Скоро и я стащил с себя одежду. Мы лежали так несколько минут на противоположных сторонах тесной каморки, ослабшие от нарастающего жара и убывающего кислорода, когда она произнесла, незадолго до того, как я потерял сознание:

– Скажи мне…

– Что? – пробормотал я.

– Я знаю, что это ты говорил со мной по телефону в Берлине, – слышал я ее голос с другой стороны батисферы. – Но… в ту ночь… это был ты, в отеле, правда?

– Почему?

– В прошлый раз, когда ты был здесь, ты сказал…

– Забудь, – прошептал я.

– Ты сказал… что же ты сказал? Ты сказал, откуда я знаю, что это был тот же человек. Откуда я знаю, что человек в отеле был тем же, с кем я говорила по телефону.

– Нам лучше не говорить, – прохрипел я.

– Ну скажи мне, – попросила она. – То есть почему ты так сказал? Это ты пришел. Ты. Правда?

– Да, я, – ответил я.

Может, она знала, что это ложь, а может, и нет. Лгать женщине нелегко; она знает, когда у тебя странный голос. А объяснять – тогда, посреди пламени – было выше моих сил, объяснять, что между звонком по телефону и встречей в берлинском отеле я умер, хотя и не в последний раз, и, может быть, даже не в первый. Каждый раз, когда ты умираешь, и старая кожа слущивается, выставляя напоказ нового человека, не так легко ответить, сколько осталось от тебя прежнего. Так что даже если я пришел тогда в номер, далеко не факт, что я был тем же человеком, с которым Джаспер говорила по телефону. Но я не собирался объяснять это сейчас, даже если лежал с ней нагишом в батисфере на дне старой автоцистерны, полной воды, в то время как все вокруг полыхало пламенем. Я не собирался тратить последний глоток нашего общего воздуха на то, чтобы все это ей рассказывать. Это не имело бы значения, да и все равно не было бы тем, что она хотела узнать.

За миг до того, как отключиться, я внезапно понял, что она имела в виду насчет дыма. Распластавшись на дне батисферы, уставившись вверх сквозь стеклянный люк, я внезапно понял, что она имела в виду, когда сказала, что почувствовала дым с рассветом нового дня. Не знаю, что сводило ее с ума в тот вечер, демоны, или истина, или и то и другое; и я не могу быть уверен, что пожар действительно начался из-за Мнемоскопа. Я не могу быть уверен, что именно первый луч рассвета, вспыхнувшего за восточными холмами, рассек зеркальную трубку Мнемоскопа и зажег огонь в его прицеле, в холмах того далекого ущелья, где память встречается с амнезией. Но за миг до того, как отключиться, уставившись вверх сквозь стеклянный люк, я увидел след в небе – не от света пожара, не от электрического света, не от света пламени, а от света последнего воспоминания, переданного скульптурой Вив; разумеется, это воспоминание все и объясняло. Оно пришло из такой глубины моей жизни, что, казалось бы, не могло быть подвластно памяти; но вот оно мелькнуло за стеклянным люком батисферы в красном небе надо мной: первое слово, на котором я заикнулся. Когда я увидел его, за миг до того, как закрылись мои глаза, я пробормотал: «Конечно же», – и я почти уверен, что услышал в ответ шепот Джаспер: «П-п-про-щай».

Но когда я открыл глаза, воспоминание снова исчезло. Не знаю, сколько времени я пробыл без сознания; должно быть, достаточно долго, потому что, когда я пришел в себя, батисфера снова качалась на поверхности воды, и люк был открыт, а небо было не черным и не красным, но по-утреннему бледно-серым. Я все еще чувствовал дым от тлеющего дома и пожара, который ушел на юг. Пожарник и фельдшер, приведшие меня в чувство, дали мне одеяло, и я плотно в него закутался, но, когда я вылезал из батисферы, меня трясло так же, как вчера вечером, когда я взбирался по лестнице. Наверху меня ждал полицейский; обугленный дом кишел полицейскими и пожарными. Если вечером я действительно видел в башне человеческую фигуру, ее больше не было; башни тоже не было, одни черные обломки. Можешь себе представить, Мнемоскоп все это пережил, хотя уже не сиял прежним блеском, а обуглился дочерна. Полицейские провели меня через дом и вниз по лестнице, и через автотуннель к фургону, где дали мне одеться, а потом усадили в полицейскую машину без опознавательных знаков, которая стояла рядом с полудюжиной обычных полицейских автомобилей и нескольких пожарных машин и машин «скорой помощи». Один полицейский автомобиль отъезжал, и мне показалось, что на заднем сиденье я мельком увидел Джаспер. Но я не был уверен в этом, и нигде вокруг ее тоже не было, и больше я ее не видел.

Я пробыл в полицейском штабе несколько часов и почти все это время ждал, чтобы что-нибудь произошло. Потом подошли двое сыщиков и задали мне несколько вопросов. Они спросили, что я делал в доме, и что видел там, и откуда я знал Джаспер. Я рассказал им обо всем, что случилось, начиная с телефонного звонка, – краткая выжимка вечерних событий, за исключением моих подозрений. Они спросили, были ли мои отношения с Джаспер интимными, и я сказал, что нет; не знаю уж, что они подразумевали под интимностью, но я решил рискнуть и не рассказывать им про Берлин. Они подчеркнули, что в батисфере мы оба были голыми. «Жарко было», – объяснил я. Удивительно, что они не стали на меня давить. Задним числом я думаю, им было известно все, что они хотели знать, и ничто из моих слов этому не противоречило. Наконец они сказали, что я могу идти, и сыщик, который был за главного, добавил:

– Кстати. Вы не сообщали об угоне машины день-два назад?

– Ее угнали с автомойки, – униженно сказал я.

Через пять-десять минут, когда они отсмеялись, главный сказал: «Она у нас». Они нашли ее на бульваре Кау-энга, между бульварами Сансет и Голливуд, в полутора милях от места, где ее украли. Когда полиция подъехала, мотор еще не успел остыть: очевидно, они разминулись с вором буквально на несколько минут; внутри обнаружились нож и следы крови. Они подвезли меня к стоянке для эвакуированных машин и, после того как я расписался за получение, провели меня через лабиринт из нескольких сотен автомобилей. Машина была порядком раздолбана и едва пригодна для вождения: бок – вогнут, правое переднее крыло – помято так, что еле прикрывало колесо. Выезжая на ней со стоянки, я пожалел, что сыщик рассказал мне о ноже и о крови. Я даже подумал, не отвезти ли мне ее на автомойку, но решил, что это значило бы испытывать судьбу.

Вместо этого я просто поехал, опустив все окна, чтобы выдуть злых духов. Конечно же, из моих вещей в машине ничего не осталось; одежду, книги и бумаги, наверно, просто вышвырнули где-нибудь в переулке, и все мои кассеты тоже были выброшены: музыкальный вкус человека, который настолько рехнулся, что его машину можно угнать прямо у него на глазах с автомойки, был, наверно, слишком старомодным для ребят, которые катаются всю ночь напролет и режут людей. Только в магнитоле осталась кассета, видимо, показавшаяся ворам слишком занимательной, чтобы выкинуть: запись сообщений, которые я получал на автоответчик после того, как ушел из газеты. Так что я проехал даунтаун, миновал обгоревшие руины дома Джаспер и Мнемоскопа Вив, промчался по шоссе до Сан-Бернардино, затем до Фонтаны, повернул на север к ущелью Кейджон-Пасс – и все под бесконечный аккомпанемент сообщений с моего автоответчика. Через час я был в Викторвилле, еще через час – в Барстоу. Из телефонной будки в Барстоу я позвонил в Техас, женщине, телефон которой мне дал Вентура на случай, если я захочу что-то ему передать. Я попросил ее дать ему знать в следующий раз, когда он объявится, что я направляюсь в Вегас и оттуда снова ей позвоню, чтобы она смогла передать мне то, что он, возможно, захочет мне сказать. Я был бы не против повидать его.

Не знаю, сколько злых духов я растерял в пустыне Мохаве, – но явно недостаточно. Через полтора часа после Барстоу я пересек границу между штатами, а еще минут через пятьдесят очутился в даунтауне Вегаса, неподалеку от Стрипа, где въехал в гостиницу при казино. Даже в таком сомнительном районе, как даунтаун Вегаса, парковщик при казино был не очень впечатлен моей побитой машиной. Я снова позвонил женщине из Техаса, которая подтвердила, что Вентура и впрямь позвонил откуда-то из Моньюмент-Вэлли, получил мое сообщение и теперь направлялся в Вегас, где забронировал номер в близлежащей гостинице. Он увидится со мной на следующий вечер в «Золотой подвязке». Добыв из банкомата все, что оставалось на моем счете, до последнего цента, я пошел и купил белья, новую рубашку и туалетные принадлежности, поскольку ничего этого у меня с собой не было, и отправился до ночи бродить по даунтауну, играя в очко и выигрывая как раз столько, чтобы продолжать играть, бродить и пить. На углу какой-то парень протянул мне флаер, из тех, что с фотографиями прекрасных обнаженных женщин и с телефонами, так что можно им позвонить, чтобы они пришли в твой номер, и, если наблюдается хотя бы минимальное сходство между ними и картинкой на флаере, можно заплатить им сотню баксов, чтобы они разделись и, может быть, трахнули бы тебя еще за несколько сотен баксов. Я позвонил одной из них и, когда она сказала «алло», повесил трубку.

На следующий вечер я ждал в «Золотой подвязке». Наблюдая за стриптизом, я вступил в рассеянный разговор с человеком, которому, как я сперва решил, было около шестидесяти, но при свете я пригляделся получше, и оказалось, что, несмотря на седину, он, скорее, чуть ли не мой ровесник. Он был довольно приятным собеседником, даже симпатичным – в совершенно неприукрашенной манере человека, у которого не все дома. Вскоре я начал ждать появления Вентуры лишь затем, чтобы он вытащил меня из этой ситуации; но вместо этого подошел другой человек, который выглядел так, словно только что сошел с экрана какого-нибудь старого фильма пятидесятых – шестидесятых о частных детективах и мафии; он был щегольски одет – последним таким щеголем, которого я знал, то есть до того, который угнал мою машину, был Абдул. Все в нем было отточено, от его на заказ сшитого костюма до его ботинок, являя резкий контраст с седым болваном, который, судя по всему, был его старшим братом, за которым младший приглядывал. После этого вошли два человека, которые выглядели так, будто собирались устроить здесь вооруженное ограбление. Я начал думать, что мне стоит отсюда убраться.

– Тебе стоит отсюда убраться, – сказал мне щеголеватый частный детектив.

– Я кое-кого жду, – взволнованно объяснил я.

– А-а. Он не придет.

– Что?

– Парень по имени Вентура? Он не придет.

– Вы знаете Вентуру? – изумленно пролепетал я, когда снова обрел дар речи.

– Скажем так – мы пересекаемся время от времени, когда он в Вегасе. В любом случае у меня для тебя новость – он не придет. У его машины, – продолжил он, – перегрелся мотор на шоссе в Аризоне, где-то в пустыне.

Я был ошеломлен.

– С ним все в порядке?

– Ага, все в порядке.

– Но с ним все в порядке?Он очень привязан к своей машине.

– Теперь, если подумать, он действительно показался мне неоправданно безмятежным, когда я с ним говорил.

Он произнес это как человек, который вряд ли скажет слово «безмятежный» чаще, чем раз-другой за всю жизнь, не говоря уж о слове «неоправданно».

– В любом случае, – он оглянулся через плечо на двух молодчиков у входа, – тебе лучше убраться отсюда прямо сейчас.

И я убрался. Я вернулся в гостиничный номер, позвонил той женщине в Техас и не получил ответа, затем попробовал дозвониться в Амстердам, но Вив тоже не отвечала. Я понял тогда, что сделаю одно из двух – либо снова позвоню той девушке с флаера, либо выскользну из гостиницы, не заплатив за номер, и поеду дальше по тому же шоссе, по которому приехал. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я пересек тот уголок Аризоны, который ведет к Юте. Я в сотый раз углубился в кассету с сообщениями моего автоответчика, прежде чем импульсивно выдернуть ее из магнитолы и швырнуть в то же окно, через которое вылетели все мои остальные кассеты пятьсот – шестьсот миль назад, в Лос-Анджелесе. В какой-то момент я съехал на обочину и поспал; я проснулся, когда солнце вставало над тем, что я принял за дальний южный хвост Скалистых гор, и камни Юты мерцали радужной ржавчиной. Я поехал дальше.

Где-то к северу от Сент-Джорджа, в безлюдном захолустье, ко мне прицепились двое маньяков на черной спортивной машине. Они чуть только в задницу мне не въезжали и миль тридцать катили за мной как приклеенные, на расстоянии буквально нескольких дюймов; в какой-то момент я внезапно съехал на обочину и затормозил, а когда они тоже остановились, в паре сотен ярдов передо мной, снова дал по газам и утопил педаль. Я еще несколько раз пытался оторваться от них, пока они наконец не поравнялись со мной и не разглядели меня очень внимательно. Определив, очевидно, что я – не тот, за кого они меня принимали, они покачали головами и укатили, ищи-свищи. Через час после Солт-Лейк-Сити меня оштрафовали за превышение скорости. Я был уверен, что полицейский ошибся, когда сказал, что я ехал девяносто пять миль в час; однако, приглядевшись к моей покореженной машине, он лишь утвердился в своих подозрениях. Я попытался толковать ему о психах, преследовавших меня в черном спортивном автомобиле; это его не впечатлило. Через час меня снова остановили за превышение скорости. «Меня только что оштрафовали!» – почти прорыдал я второму полицейскому, который посмотрел на меня как на ненормального. Подъехав к границе Айдахо, я наконец остановился в последнем гостиничном номере маленького городка, на всех остальных мотелях которого висела табличка «Мест нет». В номере стояла сладкая вонь инсектицида, и, прежде чем отправиться в местный стейк-хаус на другой стороне улицы, я открыл окно, чтобы проветрить комнату. В ресторане я заказал филе, салат и три рюмки водки, а когда вернулся после обеда в номер, там роилась туча мошкары. Она влетела в открытое окно, привлеченная светом в ванной, и странное, истерическое чувство начало вскипать во мне, пока я закрывал дверь ванной, пытаясь отгородить мошек от спальни. Я разделся, и лег в кровать, и, лежа в темноте, чувствовал, как мошки облепляют все мое тело.