Текст книги "Надувной доброволец"

Автор книги: Стив Айлетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Проблемы со священником

И тут вплывает Пустой Фред, вырядившийся коппером, такую песню ты пытаешься спеть.

– Да.

– Ты собираешься в этом упорствовать?

– Я говорил, он был экспертом. Потом Войска Годбера приземлились обнажёнными на рынке и начали орать на перепуганных охотников за сделками.

– И что же орали Войска?

– “Оставьте меня, наконец, в покое”. И я убежал.

Потому что Академия Омаров преследовала меня.

– Ясно.

– Вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю, что Академия Омаров преследовала меня.

– Ты имеешь в виду всех.

– Десять из десяти, Сынок Джим – неплохой результат.

И я столкнулся с замученным клоуном, у которого пар дымился из вертикального ротового отверстия. Моя голова, легла на плечо мученика и светила, как красный фонарь.

В начальной стадии яд хорошо расслабляет, да вы знаете.

Он издал странный вздох.

– С трудом верю. Ты считаешь, что дискуссия с демонами – неплохой повод посмеяться? Кекс с изюмом травм, что ты зовёшь детством, заставляет тебя недоверчиво пробовать на зуб монету реальности.

– Не совсем так, падре. Просто ужасно скучно. К счастью, это местный стиль, так что никто не замечает.

– Ты считаешь себя нормальным?

– А разве не у всех член снабжён рёберной клеткой?

Он с шумом вдохнул через ноздри. Следом суждение.

– Ты кончишь, вычерпывая глаза и бальзамируя тела за компанию, брат.

– Интересная мысль, падре – да я…

– Опасный человек. Нож, прижатый к животу нашего общества. Как можешь ты жить с таким клубком змей в голове? Я трепещу от одной мысли…

– …это всё очень здорово, падре, но можешь ли ты…

– …найти способ действовать в этом мире, невзирая на бремя зла, способное распластать бетонную обезьяну.

– …ты будешь слушать мою исповедь или нет, ублюдок? Кулак расщепил переборку, и вся жалобная коробка начала валиться среди наших собственных криков и криков ублюдков, ждущих в очереди снаружи. Он вылез из своей двери, а моя упёрлась в пол, и меня оставили там “пылать”. Так они думали. На самом деле я принёс с собой сала, так что можно было получить немало удовольствия. По крайней мере, проявил плёнку, но пока я был там занят, Эдди решил прекращать с подземной лабораторией и попытался найти нормальную работу – потом он обо всём рассказал. Он передал интервьюеру CV, состоящий из набросков черепах. – Вот, возьмите, – сказал он, передавая его, – прошу, вонзайте мослы.

– Расскажите мне, как вы видите ваше будущее?

Эдди знал, что последует этот вопрос, и заготовил небольшую речь.

– Будущее – это то, за что отвечают бюрократическими голосами. Бюрократические голоса, прежде всего, – тона веры и глаза, что искрятся, в моей жизни они подобны любви. Будущее? Металлическое дыхание под старыми небесами. Мутирующие карты, отражение города на пляже. Уши с булавочную головку, равновеликая философия. Будущее. Будущее за нами.

– Это… весьма оригинальная, и, рискну сказать, вдохновляющая точка зрения. Какова ваша нынешняя среда обитания?

– Заразные кошки, кишащие руины.

– И что вы считаете своим величайшим достижением?

– Я абсолютно безупречен.

– Вы когда-нибудь рассматривали своё лицо?

– Никогда.

– Ваше лицо куда важнее, чем вы считаете. У меня здесь дюжина отчётов о том, что оно стоит пятьдесят две штуки. Я собирался предложить вам всё, что угодно, но теперь, видимо, не смогу. Нет, мы пошлём вас в космос, Эдди.

– Космос? Зачем?

– По возвращении вы распугаете горожан с улиц, и я смогу хоть раз спокойно дойти до дома.

– Можно выйти на минутку?

И он бежал так быстро, как только его несли руки и ноги. Гипнотическая неспособность Эдди вести себя по-мужски заставляла нас кататься по полу от смеха.

– Ползая в углу в пустой ванной, Эдди, перевариваешь волосы и косметику. Вот как ты кончишь, о да, теперь я знаю.

– Не знаешь.

– Мелешь публике, что приватность становится сигналом “занято”, а, Эдди?

– Только не я.

И он сделал ещё одну попытку в лаборатории. На этот раз вырастил официанта. В свете единственной голой лампочки его кокон выглядел исключительно подозрительным. В протоплазме его сопротивление уменьшилось под бременем химического снотворного. Говорили, что есть приют специально для таких личиночных и, временами, жестоких трансформаций, с помощниками, чтобы убирать слизь. Так вы не верьте. Если бы что-нибудь подобное существовало, это была бы многомиллионная индустрия, а не фирма на один домик.

Я одиноко сидел в лаборатории, когда он начал просыпаться, пихаясь в эмбрион. Но вот он родился во взрыве зародышевого молока, он был так похож на настоящего официанта, что я ударил его по яйцам, а потом размозжил голову куском камня. Я ещё добивал его, когда пришёл Эдди и увидел этот кошмар.

– Ладно, Эдди, – пропыхтел я, успокаиваясь, – как ты видишь, трещины идут прямо у него по лицу, будто в окно попал камень.

– Чем это вызвано?

– Ему в лицо попал камень – и ты знаешь, почему.

– Объясни мне.

– Потому что он сам напросился.

– Словами?

– Нет, не словами, нет – действиями и своим пониманием их неизбежных последствий. Ведь каждый их знает.

– Может, он не знал.

– Уверяю тебя, их знает каждый.

– Ладно, брат. Вернёмся к разбитому лицу, как так вышло?

– Я же как раз объяснял тебе ситуацию во всей красе?

– Да объяснял. Можно ли это в какой-то степени считать, что это и есть жизнь за жизнь, как ты поклялся дьяволу, когда увернулся от расстрельной бригады?

– Ни малейшего шанса, Эдди – но давай позовём коронера, чтобы он поставил печать достоверности, а?

Может старик Джон Сатана думает, это пучка.

Деформации проявились на посмертной фотографии его синего перепуганного лица – кости, как хот-доги, искажали его спокойствие, покалеченные кисти, собачьи зубы и прочее оборудование, оставшееся у него в глотке. Свёрнутый ковёр торчал у него из задницы. Золотой порошок клубился из бока. Вся процедура была трудна и неудобна.

– Уже всё? – спросил Мэр.

– Да, – ответил фотограф, стремительно пакуя технику.

– Слава Богу – какая трагедия для этого талантливого господина, давайте поскорее пойдём отсюда.

И я подумал, сколь мало мы знаем, сколь мало мы действительно знаем о наших внутренностях.

И вновь мы вырвались из лап закона – вместе с лапами обезьян-берсеркеров они вполне себе могли скрепить наш арест. Но я не буду притворяться, я утратил память о зрелище этих шимпанзе в работе. Потом я, помню, говорил, что шляпы держат нас на плаву. Вот насколько дезориентировало меня их буйство – завертело мои руки вертолётом. Пытался говорить и свистеть одновременно.

Потом кошмары. Тяжко скованный и согнутый опиатами, я резюмировал свою ситуацию представленную головой на блюде, грубостью на отказ, музыкой и приятной компанией. Отрицать всё, что скажет Эдди, схватив меня за руку за миг до того, как вломится полиция. В огонь с концами, когда взорвётся дверь. Устыдители, физика долларов и вывернутая память. И я проснулся с криком – одним из лучших, что я слышал в жизни.

Пошёл посоветоваться с Бобом о толковании. Посмотрел его жилище.

– Что в ящиках, Боб – кладбищенская земля?

– Я посвятил свою комнату тявкающей статистике.

– А тут что? – спросил я, склоняясь над бортом пиджака.

– Клапаны достоинства.

– Ладно, Боб, хватит неопределённости – что значил мой сон? Голова на блюде?

– Ты выращивал головы, брат – ты помнишь. – И он объяснил. То чувство власти, что было немаловажной частью пожирания голов вместо яиц по утрам, когда лицо головы мутно и измождено жизнью после смерти, было столь скучным для меня, что я забывал его по мере описания. Боб увидел в нём великую тайну, вот и всё. – И даже не прикасайся к морде овцы, – сказал он зловеще.

– Должен ли я позволять овце прикасаться к моему лицу? – спросил я легкомысленно и засмеялся над его свирепым взглядом. Еле заметный желоб у него на лбу дал мне понять, что его мало волнуют мои разговоры о моей нежной любви.

– А ты у нас редкая штука, брат, – сказал Минотавр в магазине. – Пускай раскатывают и освещают старый счёт собственными кувалдами. Вот истинный путь.

– Тогда спасибо, брат, – сказал я, и лишь его внезапный взгляд прояснил, что он собирался выкатить претензию.

– Отравить или избить, брат – выбирай.

– Ни то ни то.

– Нет ни времени, ни пространства, – ответил он, загоняя жуков в трубку и чиркая спичкой. Насекомые, сгорая, хлопали и трескали. – Бойся человека, коли думаешь, что печь – это конец. Отравить или избить?

– Единственные варианты, брат?

– Именно.

– Дай подумать. Отравить или избить. Не понимаю.

– Всё просто. Ты встал у меня на дороге.

– Но почему столь ограниченный выбор, Бебз? Надеюсь, ты не считаешь меня недостойным внимания?

– О, я глубоко тебя уважаю – уверен, ты понимаешь.

– Пытаюсь. Пытаюсь понять, но вот я между молотом и твёрдой поверхностью, брат – отравление или эдакое… многочисленные удары, да?

– Мухи не колеблются.

– А? О, знаешь, давай, ты решишь за меня – у меня не выходит,

– Отлично.

Игрушки ревущей массой налетели на еду.

Три часа спустя, в изорванной одежде, я ввалился в бар.

– Что случилось?

– Робот, – выдохнул я, – Лицо, как пожарная сигнализация. Ворвался с криками. Всё, что я помню.

– Надо было переродиться в раненого и потерявшего сознание человека, – сказал Фред.

– А где ты был? – спросил Боб.

– В Магазине Ярости.

– О, Минотавр безвреден, как скорпион под пресспапье – наверно тебе приснился плохой сон.

Я уже изготовился поднести спичку к гвоздебомбе моих мнений, когда вошёл Эдди и, на волне честолюбия, попытался представить нас кому-то, кто не был

собой. Это был парень из Войск Годбера, вошедший с таким высказыванием:

– Я Мистер И-И-И-И-И-Иисус!

– С тобой всё нормально?

– Гадские ублюдочные конвульсии – снова! А!

– Иисус, проклятье, Христос.

– А-А-А – И-Иисус! Х-х-х-й-й-И-И-и-и-и-и-й-и-х-х-л-х-х-!

– Уберите отсюда этого ублюдка, – завопил я, – принесите мне стакан воды.

– А что с его конвульсиями, брат? – крикнул Пустой Фред.

– Электрические толчки и договор с ситуацией колебания, когда меньше всего этого ожидаешь.

– Я знаю, что они такое – а что с ними делать, брат.

Он ломает мебель, куда его ни приведи.

– Пускай хозяева переживают.

– Именно это я и говорю, брат.

– В тюрьму его. Или заманить в клетку хлыстом и стулом? Пытать? Кто я такой?

– Ты как себя чувствуешь, брат?

– Я сберегу свои идеи до момента, когда все будут идеально готовы воспринять их. Чувствую себя восхитительно.

– Что?

– Не лезь.

– Что?

– Я ангел, коему осталось двенадцать часов.

– У него крыша поехала. Боб! Эдди! Помогите!

– Приманите солнечный свет с этих гадских деревьев.

– Эдди! Боб! Брат! Брат!

Прекрасный припадок – мирового класса.

Так или иначе, инопланетяне начали, как и сообщалось, захватывать нас, утомив всех до невозможности своими младенческими криками. Кто бы мог предсказать, что мы будем вспоминать о своём одиночестве такой тоской? Пастораль стогов сена оказалась полна космических кораблей, и кучу собак передавили посадочными стойками. И если мы внимательно приглядимся к форме клыков на яблоке раздора, здесь, и здесь, я думаю, мы сможем категорично заявить, что это не свинья, а спаниель, и, кстати, да, я убил его.

Проблемы с каждым последним ублюдком в баре

Бар одеревенел в немой сцене негодования и возмущения. Может, и подкованный в ужасающих искусствах, бармен молча смотрел на меня. Флотилии муравьёв стремительно уносили мою решимость. Пустой Фред так и стоял с протянутой рукой, цветущей билетами ставок. Теперь он сжал в ладони и деньги и получившимся в результате кулаком заехал в выражение моего лица.

Врожденное чутье подсказало мне, что как раз пора бежать. И лицо мое начало бурлить, подобно супу, исторгая кости и выносясь, пока я не трансформировался в старушку.

– А ты ж, Боже ж, я спасен, – вздохнул я с облегчением.

Но абсолютно все были очевидцами моего превращения, так что все мои усилия по маскировке пропали втуне. Оставалось надеяться только на жалость.

Но вскоре кулаки замельтешили. В окружении расточителей ударов мои конечности инстинктивно приняли защитное положение. Священник одним из первых с горечью опроверг мою версию событий, утверждая, что мне надо “обуздать уста”, что бы это ни значило. О, братья мои, как это потрясает, когда единственное, на что остается надеяться – пинок в лицо от спасителя. Трек американского хохота лился из динамиков в течение всей процедуры. “Я научу этих маленьких Гитлеров играть в бейсбол”,– думал я, взрываясь слезами. По стенам скакали пятна теней о налетающих на меня как один ублюдков. Что, кстати, противозаконно.

Протокол требовал поражения, но я кричал все громче, выдыхая сарказм, перемешанный с кровью изо рта.

– Что дальше, Эдди? Что ты будешь делать? Ограбишь бабушку и сольешь выручку на стену, надо подумать.

– А?

– Резаный навес, мухи, пустые бутылки – вот как ты кончишь.

– Только не я, – сказал он, остановив удар в живот, чтобы описать мне план, как покрыть черепицей крышу своего дома. Дальше шло объяснение Эдди, как его жизненная цель лишилась остатков претензий на связность. Все кулаки повернулись к нему. Беги, наш мальчик, беги.

Я нашел лавочку, чтобы привести в порядок и перебрать все, что я узнал о западне скулежа. Ужасные, трагичные ошибки происходили, почитай, каждый визит в паб. Я был доволен. Закрой лицо руками, если хочешь его спасти, но пропустишь кучу интересного – зарубки на память, буйство в популярных дверях, подпружиненные мнения, искореженный фильтр. По-любому, ублюдков ничем не заткнешь.

Не знаю, что оставляют другие в уплату за крышу, лично я оставил свидетельства моего досуга, – веселая и иллюзорная фиговина, к которой требуется свидетельство ученых, – а когда криминальное братство вытащило меня из хибарки и попросило не кричать слишком громко, стало ясно, что они решили, что я вообще ничего не предъявил им. Еще три жертвы добавились к той куче, что драпирует мою жизнь – четыре часа времени, пинта крови на каждый, устаревший в эпоху ужастик, в котором моя мудрость и обаяние обрушиваются на крошечные, глуховатые ушки. Я занервничал – сигареты и замедленная реакция на беглых пауков, в таком ключе.

Исполненные смыслом формы и узоры пролитой крови тогда определили большую часть доводов, впрочем, как и сейчас. И ещё токсикология – Минотавр, например, эксперт токсикологии. Хотя он пердит, как моряк, и давит подошвами эльфов, когда их видит – только он их и видит – его нельзя не уважать. Развернулись споры на тему его возраста и сколько сроков бы ему навесили, если бы существовало правосудие, и он сам называл гротескные цифры, гогоча во весь голос и заказывая пиво всем в зимнем баре. Минотавр был глубиной, что засасывает всех гостей в ожидании представления.

Когда Минотавр дрался, этот факт непросто было опознать. В дело шли закрученные оккультные проклятия и выдувание разрывных дротиков, случайно опрокинутый котёл или выговоренная молитва. Кричал он на латыни и драпировал возгласы в столь изысканные…

– От дыма окна чёрные, как лошади, и свежесть везде под ударом.

…одеяния, словно в него неожиданно попало летящее кресло.

В итоге моя месть свершилась – я пригласил каждой го последнего ублюдка на тусовку “притворись нормальным парнем”. Я тайком похохатывал, узнавая гостей пока печатал, курил, взгромоздившись, как птица, на голову своей собаке, и готовил список имён, заслуживших епитимьи сухим вином в подвале. Не втыкая, они бездумно захлопнули двери собственной свободы.

Я узнал из сделанного с Эдди теста, что две недели – абсолютный максимум, который эти ублюдки выдержат] без еды, и в конце этого срока я, хихикая, подошёл запертой двери и прощебетал:

– Желают ли ублюдки выйти?

– Да, – раздался хор слабосильных криков.

– Повторите это все.

– Ублюдки желают выйти.

– О, желаете, это хорошо, – и так далее, пока они не растратили остатки сил на ярость. Потом я сбросил ржавую защёлку, и их глаза покосились вперед, заодно с рылами пистолетов надо отдать им должное, они приготовились.

Такие дни скрепляют мою жизнь – загнать идиотов в угод пустыми угрозами и умолять о доверии, или внезапно вернувшиеся кирпичи, что вломились в мою тихую комнату с хвостом занавесок. Я вырос мужчиной, и лелею такие ситуации, как сад камней.

В итоге пришлось мириться с соседями, задаривая их. Эдди я дал клубок соплей.

– Это что?

– Рождённая в носу рептилия. Положи её сюда – пускай свисает над водостоком, лады?

Бобу досталась гравированная зажигалка в форме дешёвой зажигалки и кровать, набитая табаком.

Пустому Фреду – настенные часы, превратившиеся в миллионы возбуждённых кроликов и позолоченное предложение попробовать “бессмертную икру мозгов Господа”. Он отказался.

Минотавру – фирменный утюг и водку, а Резчику, – который в разборках не участвовал и толком ничего не знал, – сорок слов извинений.

Мэру я пожопился дать хоть что-нибудь, и он проклял меня, взорвавшись слезами, как девчонка.

Священнику – цикаду.

Выполнив сей долг, я немедленно возобновил враждебные действия. Изумил всех, растоптав морду улитки и запомнив каждую черту её лица, до момента, когда у меня пошли детальные кошмары, в которых тварь представала судьёй в парике. На скамье подсудимых мне бросили в лицо обвинение в испепелении через просвещение.

– Объявите ваше имя.

– Личность, о да, не так быстро. Ой, судья, вы ненавидите нахальство, я тоже. Клюв и панцирь – всё, что, нужно, никакого насилия, ваша честь, это я про рубильник. В смысле, не про электрический рубильник, гадство, во херню я несу, а? Рубильник у птицы, клюв её оперённый вариант, вот гадство…

– Способны ли вы описать мрачные события данной ночи, или что-то в таком ключе.

– Я рад, что вам хватило ума спросить – лучше, чем когда тебя загоняют в брак непотребными речами, а? Всё началось с этого большого шоу. Я люблю тусовки. Если меня поддерживают гладенькие перила, я буду там, привлекать внимание. Друг говорил странно, и я понял, что он ждёт денег.

Обдерите мне череп. И в ту ночь я вырвался из прилипчивого сна в сортир, вознося болотистые молитвы и играя в духовный бильярд, понимаете, о чём я. Пронзённый рогами быка – простите, большого быка – и видение привлекла адвокатов, дым из моего сердца, когда я глубоко вдыхал. Приходил куриный ветеринар, называл меня приятелем, постель, но покрывальный мир, в таком роде. Нет, я ещё не закончил

И меня с криками поволокли прочь.

– Одной могилы мне вполне хватит, милорд. У меня, все отпечатки пальцев на одной руке, поймите меня. Детка, скоро увидимся. Двери мои вечно открыты, и крыша моя. Берегите креозот, дамы и господа, берегите его.

Рассказал Бобу свой сон, он громыхнул басами.

– Тебе так нравится, когда все ощущают себя идиотами.

– Да, брат.

– И кто из всех именно тебе дал власть?

– Лестницы из плоти ведут в школу обаяния. Вот такое моё оправдание, ха. Убери блеск из глаз, и давай его сюда, я заплачу им за автобус до дома, ха-ха.

Даже у Боба есть свои традиции. Каждые пару месяце он сбрасывает кожу, оставляет только на голове, потом что смущается странной формы черепа, понимаете ли.

– Как только она отрастёт, – смеётся он, – я стану новым человеком. – И действительно, только отсюда он и черпает разнообразие. – Тоже советую попробовать, брат. Медленнее, аккуратно.

Я столь опрометчиво отнёсся к своей внешности, что даже не испытал должного ужаса. Да, я был незрел и щедро наделён здоровьем.

Ободрав себя, я оказался красным. Перечная рожа.

– Разве не предупреждал я тебя, во имя громадной цены человеческой жизни, делать всё медленно? – снова возопил Боб, и добавил, что и так я, может, ещё приду в норму – время покажет. Я боялся до колик, пока не выздоровел. Слава Богу – снова благословлён кожей.

У Боба стремительно росла борода из нервов. Но со временем он забыл о своих достижениях и пошёл бриться, тотчас завопив в агонии, столь же свежий и ясный, как утро по ту строну окна.

Священный – не то слово для взглядов Боба. Подвергни их критике, и обнаружишь дзот с пулемётом, торчащий на краю его сознания. Его не подкупишь ни любовью, ни грязью, а если попытаешься, он выпорет тебя твоей же выдранной с корнем ногой. Однажды я пошёл к нему в гости, он избивал стену.

– Упрямая комната, – сказал он и дёрнул, выворачивая угол, вытягивая на нас конус материи. Реальность начала кричать. Что-то насчёт своих прав.

– Хватит уже, брат, – сказал я нервно.

Но Боб не слышал, он дёргал континуум как грудной младенец.

– Ништяк, ништяк, ништяк, – вроде бы говорил он сквозь зубы, выбрасывающие снопы искр. Вдруг он заорал, и комната использовала представившуюся возможность, чтобы резко вернуться к первозданному облику, как ублюдок, пойманный за расстрелом официанта.

Боб отступился, довольный и уставший.

– Люблю потерпевшие крушение мечты, а ты? – сказал он.

– Не могу разобраться, где кончаются твои внутренности, и начинается всё остальное.

– Ты уже говорил, – сказал он отстранённо, но был слишком хорошем настроении, чтобы броситься в драку. Он называл это “спасительным милосердием”.

В тот вечер я обвисал на стуле и молотил руками обучаясь плавать. Вошёл Эдди.

– Ты что делаешь, брат?

– Пытаюсь избавиться от грозного ощущения, Эдди.

– Отвечай через окно, брат.

– Ищу короткие пути, Эдди.

– Заметил, как изменился ответ?

– И что?

– Не находишь, что это странно?

– Возможно.

– Тебе что, не интересно?

– По мне – что так, что эдак.

И когда день потерпел поражение и вновь принялся забывать урок сего события, мы стояли и наблюдали.

– Только взгляни на закат, брат – красный, как обгорелая свинья.

– Чабаны перепугаются, брат.

– Вылитая топка.

– Или тёртый лосось.

– Или взрывающийся глаз алкаша.

– Или мим пойманный светом фар грузовика.

– Или наживка, чтобы дразнить акул.

– Или гигант, наслаждающийся сердечно-сосудистостью.

– Непревзойдённо.

Эдди пал на колени и поднял камень.

– Адвокаты, – прошептал он.