Текст книги "Степан Разин (Книга 2)"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Волчье логово

Крепостной городок Арзамас, когда-то построенный при древнем мордовском селении для береженья пути из Москвы в Казань и для охраны Нижнего Новгорода от натиска кочевников с юга, давно уже позабыл о ратных делах. Рубежи государства давным-давно отодвинулись от него, и жители, позабыв о военных тревогах, спокойно селились в слободах за стенами. Арзамасские пушки ржавели по стенам города, никто не чинил городские башни и надолбы, рвы осыпались и зарастали травой, и по отлогим зеленым краям их бродили козы.

И вот в мирный город, где все стрельцы занимались больше всего ремеслами, а воевода любил разводить свиней, – с барабанами, с ревом труб вошли три тысячи войска. Кони затопотали по улицам, мерным шагом прошла пехота. Лошади, запряженные цугом, провезли невиданное множество пушек...

За несколько дней до того шли несмелые, тайные слухи о том, что Разин пришел под Симбирск. В городе нашлись уже и такие, кто грозил его именем богачам-притеснителям, впрочем втайне не веря и сам, что такое может стрястись. Казалось, что все, что есть шумного, беспокойного в мире, то идет стороной, где-то мимо.

И вдруг ратный гул прокатился по городу... Все население выслали для обновления стен и рва, чинили надолбы, на обветшалые башни с уханьем на веревках тянули стрельцы новые медные и железные пушки... Местный воевода Шайсупов совсем затих, даже не появлялся в съезжей избе. На его месте сидел теперь окольничий князь Петр Семеныч Урусов. Ему подчинялось и все то войско, которое так внезапно нарушило мирную жизнь Арзамаса и наполнило город шумом и небывалою теснотой...

Воевода Петр Семеныч Урусов первым вышел из Казани на Разина и сначала стоял в Алатыре. Потом, после того как Барятинский был разбит под стенами Симбирска, не решаясь вступить один в битву с Разиным, Урусов оставил Алатырь и ушел со всем своим войском в Арзамас...

Вослед за Урусовым, спасаясь от Разина и от крестьянских восстаний, в Арзамас начали прибегать воеводы окрестных городов со своими товарищами, с приказными людьми и с воеводскими семьями; так же с семьями бежали сюда из своих горящих восстаниями уездов ближние дворяне, купцы, устрашившиеся разорения от мятежников, духовенство, ратные начальные люди, стрельцы...

Из-за внезапного переполнения города арзамасские жители скоро перестали себя чувствовать хозяевами своих домов и дворов: в каждом дворе ютилось теперь по две-три семьи беглецов, искавших убежища под защитою войска князя Урусова...

В первые дни по приходе Урусова в город местные купцы и богатые посадские люди радовались тому, что все-таки самое страшное их минует, потому что не станет же Разин лезть в город, настолько наполненный ратными силами. Но мало-помалу их радость сменилась опасением, что пришельцы, как саранча, истребят все запасы их пищи. Даже самые богатые горожане уже стали жалеть, что беглецы по пути не попались разинцам...

И все-таки с каждым днем становилось еще теснее, прибывали новые беглецы из тех мест, где вспыхивали восстания или куда доходили разинские казаки...

Многие из жителей приходили с жалобами к Урусову, который всех принимал по нуждам в приказной избе. Жители жаловались князю на утеснения со стороны приезжих, на истребление ими добра, на насильственное занятие ими домов и на всяческие обиды от пришлых ратных людей. Беглецы приходили тоже с жалобами на хозяев, которые то не давали топить печи, то вступали во всякие свары и драки из-за своего имущества...

Только что воевода отделался от купца, которому пьяный стрелец продал чужую лошадь, а теперь приходилось ее возвращать, и вот уже опять ворвалась к нему какая-то крикливая баба.

– Князь-воевода! Петр Семеныч! Да где же тут правда?! Коли муж мой пропал от воров, так и доли мне нету?! С троими робятами отпустили меня злодеи... Куды ж мне деваться?! Да как я в такой каморушке стану?! – истошно вопила дородная женщина, наступая выпяченным своим животом на князя Урусова.

– Кто ты, матушка, кто такова? Толком молви, никак ничего не пойму. Отколь воры тебя отпустили? – спросил воевода.

– Из Нижнего Ломова, государь Петр Семеныч! Воеводска я вдова, Петр Семеныч, голубчик, заступник! Воеводу Андрея Иваныча Пекина ты изволил ли знать? Вдова я его. Злодеи на пиках его разнесли... – Вдова разразилась вдруг пронзительным, жалобным причитаньем: – Укажи ты, сердешный, тем нехристям правду чинить... Воеводша ведь я! На кого ж я теперь-то, вдова-горемыка, осталась!..

Урусов перекрестился.

– Царство небесное, знал я Андрея... Когда же... стряслося?

– В четверг на неделе, мой государь... Нечистый весь город поднял: перво письма все воровские читали между себя, потом на приказну избу накинулись целым скопом... Андрюша-то на крылечко выбежал да саблей двоих злодеев посек, а те-то всем городом на него... Троих дворян, да приказного, да Андрюшеньку, да стрельца Покатуя сгубили... – Вдова залилась опять причитаньем.

– Царство небесное! – повторил еще раз, перекрестившись, Урусов. – За государя живот положил Андрей. Честь и хвала и вечная память ему! – важно сказал он. – Государь тебя не забудет. Как звать тебя, матушка?

– Марья, Иванова дочь, сына боярского Селезнева. С троими робятами, сударь, я упаслась от воров. По дворам натаскалась – никто не впускает с троими, а тут...

– Государь тебя, Марь Ивановна, не забудет и сирот не оставит в беде... Честь и хвала твоему покойнику, – повторил воевода.

– Вот и я так же молвила: «Честь и хвала! Постоял за царя!» – вдруг с высохшими глазами яростно, без причитаний, заговорила вдова. – А тут полный город со всех сторон воевод набежало: курмышский, ядринский, атемарский, терюшинский, да бог его весть откуда еще прибрались. Города свои побросали, за государя не встали с мечом на нечистых мятежников, – а тут им всем лучшие домы подай?! Я в Нижний к сестрице хотела проехать, так нету пути от воров. И так-то я тут проедаюсь, а те-то всегда сыты-пьяны, в шишки да в карты, прости Христос... Винище жрут! Домы все позаняли. А вечор мурашкинский с лысковским воеводы еще прибегли от войны хорониться, да в тот же дом, где и я... Добришко мое покидали в чуланчик... Велел бы ты им, Петр Семеныч, князь милый, вернуть мою горенку...

– Князь-воевода! – вбежав в приказную избу, возбужденно, запыхавшись, крикнул стрелецкий сотник. – От Оки идет войско! Великая рать идет, Петр Семеныч!..

Урусов вскочил. Мигом мелькнула мысль, что Арзамас окружают разинцы, что им не пробиться... Конец!

– Сколь будет воров? – в волнении спросил он.

– Да что ты, да что ты! Какие там воры?! Царское войско в подмогу нам с Мурома, князь-воевода Петр Семеныч!

– Государево?! Во-он что! – Урусов сел и вытер ладонью покрывшийся потом лоб. – Во-он что-о! – соображая, медленно протянул он. – Иди, иди, матушка! Видишь сама, тесно. И я потеснюсь, – сказал Урусов вдове. – Вишь, еще войско идет, а ты тут про горенку... Не на век селиться. Какую-нибудь уж сама себе разыщи...

– Да ведаю, сударь мой, что тесно... – начала вдова Пекина.

Но воевода прервал ее.

– Иди, иди, матушка-а! – досадливо закричал он. – А ты тотчас беги к протопопу, – послал он сотника, – всем причтом чтобы с крестами встречали бы войско. Я сам на коне навстречу...

Арзамасские колокольни звонили торжественным звоном. Муромские ворота города распахнулись навстречу подходившему конному и пешему стрелецкому, солдатскому и рейтарскому войску. Конные и пешие ряды воинов растянулись больше чем на версту. Впереди подходившего войска ехал боярин Юрий Олексиевич Долгорукий. При встрече с крестным ходом боярин, сойдя с седла, приложился к кресту и принял благословение священника.

Увидев Долгорукого впереди подходившей рати, Петр Семеныч был от души обрадован, что ему придется служить со своим старым другом.

– Вот рад-то я видеть тебя, князь Юрий! – воскликнул Урусов. Он рванулся с объятиями к Долгорукому, но боярин, холодно отстранившись, лишь повитался с ним за руку и вскочил на своего гнедого жеребца.

Думный дворянин Федор Леонтьев и окольничий Константин Щербатов, ехавшие с боярином, тоже не проявили слишком большой горячности при встрече с Урусовым. Петр Семеныч был озадачен и даже смятен душою. С чего бы старый приятель и друг Долгорукий с ним обошелся так холодно?!

Перед собором, как водится, остановились отслужить молебен. Толпа дворян и воевод раздалась в обе стороны, пропуская высокого и надменного боярина, сухощавого, чернобородого, с сильною проседью, ни на кого не глядящего выпученными ястребиными глазами. За ним шел Урусов. Во время молебна они стояли бок о бок, но Долгорукий так усердно молился, что Урусов ему не решился задать никаких вопросов... Потом, прикладываясь ко кресту, Долгорукий спросил протопопа, где стать на постой... Урусов опешил: что-то боярин вздумал спрашивать протопопа?! Урусов уже решил поселить воеводу вместе с собой. Но вдруг протопоп предложил боярину место в своем доме, и Долгорукий тот час же согласился.

– Да, Юрий Олексич, покои тебе уж готовят! – воскликнул обиженный Урусов.

– Тебе бы, князь, ведомо было, что государь от воеводства тебя отставил и указал тебе ехать, не мешкав, в Москву, а город и войско ты на меня покинешь, – отрезал боярин. Он быстро пошел к своему коню и отъехал...

Воеводы соседних уездов, бежавшие от мятежников в Арзамас и жившие тут в безделье, потянулись толпою вослед за боярином.

Петр Семенович, смятенный, приехал к себе, в дом арзамасского купца Раздорина. Сам купец выехал, предоставив жилище воеводе, и вот уж недели две жил по соседству, у своего брата. Дом был удобный, устроенный, и Урусов, выезжая навстречу войску, указал освободить половину для нового воеводы. Теперь слуги таскали вещи Урусова в одну половину, очищая вторую для Долгорукого...

– Все назад, по места-ам! По местам, говорю! Эк, базар натворили какой! – закричал, входя в дом, Урусов.

Слуги кинулись все расставлять по старым местам.

– После поставите. Все пошли вон! – закричал воевода. – Вон!

Оторопелые слуги вмиг разбежались.

– Раздеваться! – крикнул Урусов.

С помощью холопа, такого же старика, как он сам, воевода скинул торжественный наряд и остался одетым по-домашнему. Он походил из угла в угол по своим приведенным в беспорядок покоям, потоптался возле стола, открыл наугад страницу часослова, прочел: «...да не убоишься, аще и смертию ти претит...» Воевода усмехнулся.

– Одеться! – позвал он. Он вдруг решил поехать в приказную избу, чтобы никто не подумал, что он растерялся от приезда боярина, не смеет по-прежнему править свою службу и сразу готов покориться ему да уехать.

С помощью старого слуги он обулся, надел кольчугу, накинул широкую ферязь {Прим. стр. 305}, через округлый живот опоясал сабельную перевязь. Он снял уж плеть с гвоздя, чтобы ехать, когда в дверь постучал алатырский воевода... {Прим. стр. 305}

– Ну, государь Петр Семеныч, грозен боярин приехал! – заговорил пришедший. – Там воеводы собрались у протопопа да в складчину напасли угощенье. Стол уставили – аж протопопица ахнула. Дивно! Меду, наливок сыскали – хоть впору царю. Двух гусей запекли, ухи наварили... А боярин как зыкнет, как топнет ногою, как зарычит, прости боже, зверь зверем: «Да что же вы, растакие-то дети, сюды от воров убежали для пьянства?! Всех, кричит, поверстаю в солдаты, с пищальми пехотой пошлю воевать! Города, кричит, побросали на срам государству и всем дворянам! Как драть посулы с живого и с мертвого, на воеводстве сидя, так – вы первые, а стоять за великого государя и за державу, за отчую честь – устрашились!..» Воеводы один за другого хоронятся от боярских глаз, а он кричит: «Вон! Чтобы духом вашим мне более не смердело! Ворья, мужиков забоялись, заячье племя!.. Поместья и вотчины от вас велит государь за срам отобрать!»

– А что же, и поделом! – в раздумье согласился Урусов. – Ведь я тут стою ради ратного дела и ради воров одоленья, а вы – будто крысы на стог в половодье залезли. Вот и выходит, что я тут все войско держу для вашего лишь бережения. И впрямь, города свои побросали. С ворами биться за государево дело не стали, а тут весь город объели, без дела лежа...

– И тебя он бранил тем же словом, сударь Петр Семеныч! – лукаво добавил алатырский воевода. – Кабы только нас, не так бы беда. За тебя нам обидно. «С окольничим, князь Петром, говорит, вы, как мыши, из городов убежали. Государево сердце, кричит, в кручину вогнали!» Так и срамил принародно. Что ты молвил сейчас про нас, а он про тебя то же слово!..

– Самого бы его под Синбирск – каков оказался бы победоносец?! – вдруг остынув, сказал Урусов.

– Вот то-то ведь и оно! Я так и сказал ему, сударь Петр Семеныч! От малолюдства ушли, мол. Кабы доволе войска, то не ушли бы. Мол, Юрий Никитич Барятинский под Синбирском разбит...

– А он?

– И слушать не хочет. Всех разогнал...

Во время этой беседы воеводы входили один за другим к Урусову. У них был растерянный и смущенный вид. Каждый из них по-своему жаловался на грубую выходку боярина, который отчитывал их, как приказчиков в вотчине или простых мужиков.

– Посмотрим, как сам станет биться! Два полка привел. Пусть посылает Леонтьева со Щербатым. Мы тут не напрасно сидели: для обороны устроили город; ему не придется теперь острожки строить, засеки ставить... Пришел на готовое да гордится собою! – говорили воеводы.

– Пусть боярин вокруг оглядится – тогда и увидит, что был неправ. А покуда мы станем всяк свое дело делать. Не то, за нашими вздорами, воры нас всех тут, как кур, переловят, – решительно остановил Урусов поток воркотни. – По своим местам, воеводы!

Подчиниться словам Долгорукого и уехать сейчас в Москву означало бы позабыть о возможности оправдания себя перед царем. Урусов решил во что бы то ни стало оставаться тут, не отдавать Долгорукому свое войско и доказать, что он тоже способен сражаться и побеждать, когда есть достаточно ратной силы. Все воеводы-беглецы были у него расписаны и ранее по полкам, но никто не заставлял их нести службу, и сами они что ни день забывали эту обязанность. С приездом боярина они сами хотели взяться за дело под рукою нового воеводы, отшатнувшись от Урусова. Но боярин обидел и оттолкнул их. Теперь они поневоле стали союзниками Урусова в их общем желании оправдаться перед царем и перед всею дворянской и боярской Россией...

Урусов и Долгорукий встретились лишь через два дня в приказной избе. Долгорукий по-прежнему сурово и сухо сказал, что вот уж два дня ожидает от окольничего передачи его войска и города.

– Ни войска, ни города я, боярин, тебе не отдам и сам никуда не поеду, – ответил Урусов. – Государь не ведал того, что тут, за Окою, творится, а кабы ведал, не указал бы мне бросить все... И ты – воевода бывалый, боярин. Тебе бы уразуметь, что не страха ради я ворам Алатырь покинул. Нежданная сила воров привалила. Не с малыми людьми от них устоять в таком худом городишке, вроде Алатыря. Ратную силу хранил я, когда отошел в Арзамас. Не то ты пришел бы – и Арзамаса не стало бы: тоже сожгли бы его, как Алатырь!

Долгорукий и сам понимал, что неожиданный размах крестьянских восстаний сделал невозможной борьбу против разинцев малыми силами, которые были высланы в прошлом месяце. Еще по пути от Мурома Долгорукий встретил в лесах немало дворян, которые вместе с семьями бежали в Касимов, Муром и в Москву. Беженцы в один голос твердили о наступившей кончине мира и о пришествии антихриста... Опытный в войне, воевода Долгорукий и сам хорошо понимал, что даже его сильных полков будет мало для борьбы и для усмирения края. Еще с пути, угадав обстановку, он отправил в Москву гонца, требуя нового подкрепления своего войска.

Долгорукий совсем не имел намерения погубить, опорочить и осрамить своего старого друга Урусова. Но надо было всех успокоить, добиться того, чтобы люди поверили, что не разинская сила, а только пустой, недостойный страх перед плохо вооруженными мужицкими скопищами разогнал воевод из их городов, что если бы воеводы были достаточно смелы, то давно уже задавили бы всякий мятеж. Потому Долгорукий и слушать не хотел оправданий Урусова, заранее зная, что все, что он скажет, будет вполне справедливо. Но признать правоту Урусова – это значило вслух признать силу Разина. А этого делать было нельзя.

– И в других городах от тебя пошло, – сурово сказал Долгорукий Урусову, – како ты, государев большой воевода, творишь, так и малые воеводишки по уездам... А ворище кричит: я, мол, всех воевод государевых побиваю! Барятинска в битве побил, а Урусов и сам убежал! – со злостью сказал Долгорукий. – Да где бишь еще у вас тут святой угодник, страстотерпец курмышский воевода? С чернью мятежною заедино вышел воров встречать хлебом-солью {Прим. стр. 308}, да так и остался бы с ними, лишь немилость от Стеньки почуял – и убежал... А куды убежал? В болото! Куды же еще? В Арзамас!.. В железы его заковать да послать за измену в Москву к государю! Во Фролову башню отдать палачу! – гремел Долгорукий на всю приказную избу.

– Послушай, боярин... – заикнулся Урусов.

– И нечего слушать, Петр Семеныч! Нечего слушать, князь! – оборвал Долгорукий. – Велел тебе государь к Москве ехать, и мой тебе добрый совет: не мешкав, туды поезжай...

– Как будут воры побиты, и пусть государь тогда меня казнит смертью за ослушание его святой воли, а покуда я не поеду. А курмышского воеводу я выдам тебе, посылай его к палачу. Я сам его в подполе в съезжей избе в колодах держу за его срамную измену...

– А как ты на воров изготовился?! – перебил раздраженнее прежнего Долгорукий. – Воеводы твои убеглые с утра до ночи, у протопопа в дому сойдясь, пьют вино да в шашки играют! Терюшинский воевода с пьяных глаз у лысковского воеводшу отбил!.. Арзамасских людей дотла разорили – кур, гусей, поросят поприрезали дивно сколько! Ропот вокруг... По всему Заокскому краю два воеводы лишь было добрых – в Верхнем да в Нижнем Ломове... Нижнеломовский за государеву честь свой живот положил: в малых людях напал на воров да их атамана нечистого саблей срубил... А его честную вдову пьяницы беглые с троими детьми в чуланчик загнали!..

«Поспела и тут, окаянная баба!» – с досадой подумал о воеводской вдове Урусов.

– Засеки да острожки наставили мы по пути от Алатыря к Арзамасу, боярин, – сказал он Долгорукому. – А в Арзамасе ныне дворяне сошли со всего Заочья. Я их коплю, да еще я с Мурома дорогу оберегаю, по которой ты с войском прошел... Да жду вестей, когда придет время на вора ударить. А время сие уж не за горами!..

С этого дня наступило в городе явное двоевластие.

Жители Арзамаса не знали, кому из воевод угождать. Некоторым больше нравился жестокостью нрава и гордостью «настоящий боярин» – Долгорукий. Другие были на стороне более мягкого и простого воеводы Урусова.

Нелады между воеводами отражались и на отношениях между их людьми: ратные люди, прибывшие с боярином, гнали со стен и от башен и городских ворот людей, подчинявшихся воеводе Урусову, а те отгоняли их, говоря, что сумеют без них постоять за город... На улицах, на торговой площади и возле церкви между людьми Урусова и Долгорукова возникали что ни час потасовки...

Через два дня после беседы с Долгоруким, первого октября, в праздник покрова богородицы, князь Петр Семенович даже в церковь пришел воровато крадучись и стал совсем в сторонке, не желая мешаться в толпу воеводской мелочи и в то же время не решаясь, как полагалось по чину, стать рядом с Долгоруким, от которого ждал какого-нибудь оскорбления... Он понимал, что Долгорукий затеет теперь принародный разговор возле церкви и станет при всех срамить его и требовать, чтобы он сдал свое воеводство... Но этого не случилось: прежде окончания церковной службы верный холоп вызвал Урусова из церкви...

Оказалось, что его ждет дворянин – посланец Барятинского с письмом о том, что князь Юрий Никитич выступил из Казани и движется на Симбирск со свежими силами. Барятинский выслал гонца почти от самой Казани, но в пути у того убили коня, и он тащился пешком, хоронясь от мятежных скопищ, потому ничего не мог сказать о том, где теперь войско Барятинского.

Барятинский еще ничего не знал, что теперь, по указу царя, подчинен Долгорукому, потому и сообщал о своем движении Урусову. Он собрался ударить на Разина от симбирской засечной черты и просил воеводу выйти со своим войском на соединение с ним возле Тогаева городка или Юшанска... Был уже покров день, а никто еще не вышел и даже не был готов к походу из-за того, что гонец опоздал...

Урусов решил выступать, ничего не говоря Долгорукому, вдвоем с Барятинским ударить на Разина, разбить воров и тем доказать свою правоту. Он тотчас вызвал своих ратных начальников, велел приготовить немедля походный запас сухарей и в два дня быть готовыми к походу, а тем временем выслать дозоры в симбирскую сторону, чтобы разведать дороги...

Как только весть о готовящемся походе достигла Долгорукого, так тотчас боярин приехал к Урусову сам.

– А как же ты, Петр Семеныч, один, без меня, в поход собрался? – прямо спросил Долгорукий, в упор глядя в лицо князя Петра своими немигающими круглыми глазами.

– Там мое войско идет на воров, должно вместе ударить и правду мою доказать, – заявил окольничий.

– Какое же там твое войско?

– Стольник Барятинский, коего я посылал в Симбирск. В первый раз его воры побили по малолюдству, а ныне он с новой силой подходит...

– А ладно ли, князь Петр Семеныч, что ты от меня таишься с вестями? – строго спросил Долгорукий. – От твоего промедления может снова стрястись, что Юрья Никитича вор расколотит! На ком тогда перед богом и государем ответ? Мои-то полки сильней твоих впятеры и к походу готовы... Кабы ты мне сказал о вестях, и я тотчас бы выслал навстречу стольнику Юрью Никитичу войско свое... А ты со мной в жмурки играться?!

– На готовое хочешь, боярин Юрий Олексич?! – с жаром воскликнул Урусов. – Мое войско вора побьет, а твое станет в трубы трубить?!

– Я мыслил, у нас с тобой государево войско, Петр Семеныч! – гневно воскликнул боярин. – Я не похитчик чужой ратной славы. Милостью государей от юности в битвах возрос!

Долгорукий поднялся и, не прощаясь, уехал.

Воеводская гордость не позволяла теперь ему поступать, как хотел он раньше: выслать в симбирскую сторону свое войско. Что там ни будь, а Урусов станет потом говорить, что он прискакал из Москвы на готовое, чтобы писать отписки царю о своих победах... Мысль о том, что такое поведение Урусова может привести к поражению царских войск, к пролитию лишней крови, теперь уже отошла на второе место. Самое главное было в том, чтобы доказать, что именно настоящая победа не может прийти ни от кого иного, кроме как от него, от Юрия Долгорукого, самого искусного и умного воеводы...

Наутро Урусову доложили, что войско готово к выходу, но все еще не возвратились дозоры, высланные им для разведки дорог. А когда вокруг мятежи и заставы, идти без разведки было бы неосторожно. Урусов решил подождать с выступлением до вечера или до следующего утра...

Вдруг к Урусову прискакал еще новый гонец от Барятинского с вестью, что разинское войско под Симбирском разбито.

Разин разбит! Если бы при получении этой вести был Долгорукий, Урусов ему забыл бы все обиды последних дней, обнял бы крепко и расцеловал от радости... Разин разбит его войском, а не приверженцами Долгорукого. Его подчиненный Барятинский нанес поражение врагу государя и церкви, бояр и всего дворянства, разбил нечестивца, к торжеству всей державы!..

И вот через час в арзамасских церквах загудели колокола. Они звонили в неурочное время, и весь народ в городе, удивленный необычайностью звона, высыпал из домов и поспешил на церковный звон, чтобы узнать, что случилось.

В собор, где служил протопоп, сходилась вся, теперь многочисленная, знать Арзамаса. На этот раз прежде других появился сам воевода Урусов, одетый со всем богатством и пышностью, а за ним – важная свита его ратных начальников. Соборная церковь быстро наполнялась народом. У всех на виду протопоп, выйдя из алтаря, подошел к отставленному воеводе, окольничему князю Урусову. Откинув седые волосы, он подставил князю Урусову ухо, и князь что-то ему прошептал. Тогда протопоп удалился в алтарь... Когда уж весь город собрался к молитве, в церкви послышался шепот и дворяне раздались, пропуская вперед Долгорукого.

Боярин прошел на самый перед и остановился рядом с Урусовым. Он хотел спросить окольничего о причинах молебствия, но тот так усердно молился, что «не заметил» прибытия боярина. Долгорукий увидел, что все наблюдают его неудавшуюся попытку заговорить с князем Петром Семенычем. Он кашлянул и покраснел... В это время протопоп вышел из алтаря и обратился к толпе молящихся:

– Братие! Милостью и промыслом божиим и молитвами всех христиан и верных богу людей совершилось добро: вор и безбожный разбойник, мятежный изменник Стенька Разин в Синбирском городке побит на боях государевыми ратными людьми стольника князя Юрия Никитича Барятинского. Толпы мятежные рассеяны в прах, сам вор дважды ранен и, истекая кровью, бежал с поля боя. Есаулы и заводчики мятежа кои побиты в бою, а кои всякими кажнями кажнены, и город Синбирск ныне в руках государевых воевод. За избавление державы от смуты и мятежа, за одоление государевой христолюбивой рати, умилясь в сердцах, господа бога нашего возблагодарим и господу миром помо-лим-ся-а-а-а! – внезапно по-молитвенному заголосил протопоп.

Гулкий голос его отдался под куполом церкви. Откликнулся дьякон. Дьячок подскочил с дымящимся кадилом и сунул его дьякону в руки. На церковной колокольне по-праздничному затрезвонили колокола. Началось благодарственное молебствие...

С завистью к удачливому воеводе Барятинскому, падали на колени окрестные воеводы благодарить создателя за помощь в подавлении мятежа. С радостью стукался лбом в землю Урусов, довольный успехом Барятинского. Слушая молебен, крестясь, он сочинял про себя доношение к государю: «...а ныне сам вор, быв поранен, покинул свой воровской стан и бежал на низовья, да, чаю, на том и быть прекращению мятежу...»

Дворянам и воеводам и женам их грезилось мщение за пролитую дворянскую кровь, мщение за погоревшие их поместья, за страх, с которым они бежали, спасая свои животы... Пена бешенства накипала на их языках, злобная жажда крови рождалась в сердцах, наконец начавших отходить от трепета... И все, от Долгорукого и Урусова до самых мелких дворян, молившихся в церкви, обдумывали, каким страшным казням они предадут усмиренных мятежников, размышляли о том, сколько плах и виселиц понаставят они в своих поместьях, как отведут свое сердце, хлеща плетьми и кнутами взбунтовавшихся мужиков, чтобы ни детям, ни внукам их вперед не повадно было восставать на своих господ... В дыму молитвенного ладана чуялся им запах пыточной башни – горелого мяса и крови...

Протопоп, читая молитвы, настроен был мирно, он предвкушал праздничное угощение в доме «победителя», каким выставлял себя князь Урусов, еще до начала молебна пригласивший протопопа на обед...

Долгорукий, молясь, обдумывал, принять ли праздничное приглашение государева ослушника. Хотя могло получиться и так, что в связи с известием о победе государь простит и ослушание Урусова, и бегство его из Алатыря...

«Дам ему добрый совет: самому поехать в Москву к государю с радостной вестью, – решил наконец Долгорукий. – Если поедет в Москву, то и полк мне отдаст, и упорство свое покинет! А может, и вместе нам взяться воров выводить? Хоть ратную славу мне тут не стяжать, да и так ее хватит. А ныне возьмусь выводить измену крепкой рукой. Спасение отечеству ныне не в битвах, так в каре жестокой. И тут тоже надобен разум и воеводская хватка!»

Праздничным звоном отвечали собору и другие арзамасские церкви. В них сошелся простой люд: стрельцы, подьячие и посадские разных городов, убежавшие от войны в Арзамас. Тут же были и арзамасские горожане.

Слыша весть о победе над Разиным, иные из них недоверчиво молчали, другие же, считая неизбежной победу царского войска, желали лишь одного: чтобы все поскорей закончилось, чтобы можно было опять по-мирному жить в домах, без стесненья, принесенного нашествием воевод и дворян... Большинство простого народа желало победы Разина, считая, что если он победит, то жизнь будет легче, но, видя в городе такое скопление воевод и ратных людей, жители Арзамаса были устрашены этой грозной силой и не смели надеяться на победу правды. Многие к тому же предпочитали, чтобы война, разрушения, смерти, кровь прошли где-нибудь стороной, не касаясь ни их добра, ни жилищ, ни близких людей, а чтобы Разин «там», где-нибудь по другим городам и селам, одолел бы, а у них тут устроилась бы сама по себе справедливая жизнь, без войны и без крови...

Молебен окончился. Праздничная толпа воевод и дворян выходила из собора. Многие оставались на паперти: окликнув друг друга, кидались в объятия, обнимались и целовались, как будто на пасху, поздравляли друг друга с победой и окончанием богопротивного мятежа.

Они не могли расстаться и разойтись. Взявшись за руки, делились они своей радостью, наперерыв говорили друг другу лишь об одном: как вернутся в свои поместья и вотчины и какую там учинят расправу... Жалуясь друг другу на полное разорение своих домов в деревеньках и городках, обсуждали, что можно купить в Арзамасе, чтобы везти с собой по домам.

– Я лишь плетей бы отсюда повез, а прочее все мужики нанесут в покорность! – повторял всем одно и то же дородный, брюхастый, седой дворянин. – Нанесу-ут! Весь дом устроят богаче, чем был! Жен и детей нагишами оставят – моих оденут! Арзамасски кожевники издавна плети плести искусны, продадут по дешевке!..

Боярин Долгорукий и князь Урусов вышли из церкви последними вместе с протопопом. На лицах их ясно светилось примирение, дружелюбие и приязнь друг к другу. Еще в соборе, ожидая, пока разоблачится священник, они успели договориться о том, что теперь, для полного искоренения мятежа, надо выслать сразу большие силы, которые грозной карой пройдут по всему восставшему краю, нагоняя страх, без пощады казня заводчиков и главарей смуты, строя виселицы на площадях и перекрестках дорог, расправляясь кнутом, топором и пламенем...

Выступление войска Урусова было отложено до другого дня, когда Долгорукий подготовит к походу свои полки, предназначенные уже не для битвы, а для расправ и казней...

В доме Урусова матушка-протопопица с женами нескольких воевод – все радостные, разрумянившиеся, довольные – хлопотали, готовя праздничный стол.

В городе с разрешения арзамасского воеводы Шайсупова, почуявшего себя хоть в чем-то хозяином, открыл торговлю кабатчик. Ратные люди Урусова и Долгорукого праздновали в кабаке победу над Разиным и примирение своих воевод...