Текст книги "Степан Разин (Книга 2)"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Передние казачьи челны настигли хвост каравана. Цепляясь за струги свальными крючьями, казаки вскакивали на палубы стругов.

Завязалась схватка.

В это время голова каравана поравнялась с косой, на которой ждала засада запорожцев. Те спешились и бесстрашно выбежали на голую песчаную косу, отгоняя струги от левого берега стрельбой из мушкетов.

Пять задних стругов оказались отрезаны Наумовым от хвоста каравана. Как муравьи на гусениц, нападали на них десятки мелких челнов. Многие казаки просто вплавь пускались по Волге к стругам. Стрельцы еще отбивались от них, но весла уже не работали – все гребцы были в схватке, – и эти пять задних стругов несло по течению.

С гиканьем и криком позади бугра в обход Царицына промчалась конная ватага Алеши Протакина на низовую сторону города.

Головные струги теперь круто свернули вправо, к воротам города. Степан понимал, в чем дело, он предвидел раньше, что так и будет: голова считал, что город в руках воеводы, и гнал струги под его защиту.

Разинцы и царицынские пушкари в молчанье ждали их приближения. Лопатин сам шел в ловушку, под выстрелы Разина.

Пушки грянули разом со стен и башни. Волга вскипела от падения ядер. Весла стругов заплескались в воде не в лад.

Стрелецкий голова, сложив ладони трубой, что-то закричал на башню, закинув вверх голову. Но после пушечного грохота ухо не могло уловить его слов...

Второй дружный удар пушек с царицынских башен и стен рассыпал ядра между стругами. Два ядра угодили в струги. Одно раздробило борт, второе побило людей на другом струге. Строй кораблей нарушился. Гребцы побросали весла. Сотни стрельцов кричали что-то, размахивая руками, каждый хотел убедить царицынцев в том, что пришли не враги, а друзья. Но грянул третий удар пушек в густую кашу стрелецких стругов. Два из них, с проломленными днищами и разрушенными бортами, начали тонуть. Стрельцы с разбитых стругов стали прыгать в воду. Не спасая товарищей, остальные на уцелевших стругах налегали на весла; под пушечным и пищальным обстрелом спешили теперь проскочить мимо стен и башен Царицына, лишь бы уйти живыми.

Степан Тимофеевич торопливо перешел с верховой на низовую башню. Передний струг почти поравнялся с ней. Разин махнул пушкарям на стенах, и царицынские пушки все враз замолчали.

– Эй, стрельцы! – раздался голос Разина с башни. – Кидайте голову да начальных к рыбам, идите ко мне в казаки! На черта сдалась вам боярская служба! Побивай дворян!

Степан стоял в окне башни, не укрываясь, опершись на саблю рукою и заломив на затылок красную запорожскую шапку. Утреннее солнце освещало его. Черный кафтан нараспашку не прикрывал груди в алой рубахе. Чернобородая голова гордо откинута. Царские струги проходили мимо него разбитые, побежденные, и он предлагал им милость.

Несколько пищалей уставились снизу на башню. Пули свистнули возле головы атамана.

– Нехристь проклятый! Изменщик! – крикнули снизу.

Степан засмеялся, махнул опять пушкарям – и десяток ядер грянуло со стен по стругам. Пищали из-за укрытий били стрельцов. Еще два разбитых струга стали тонуть.

Остальным казалось, что они вот-вот вырвутся из-под обстрела.

– Гребцы! Нажимай! Жми! – кричал голова, указывая саблей вперед, в левую сторону, за остров, чтобы укрыться хотя бы от выстрелов справа. И вдруг он замолк...

Из-за острова с двух сторон выходили на парусах струги за стругами. Они перегородили обе протоки Волги. На носу каждого струга стояла пушка, и разом все пушки ударили по каравану. Сворачивать влево было нельзя: там по следу каравана все время двигались конные запорожцы.

– Право! Круче! Право! Право! – кричал стрельцам голова.

Струги Лопатина повернули круто, решительно понеслись вправо, к берегу: выскочить и спастись, добираясь пешком до Черного Яра. Лучше попасть по пути к ногайцам, чем к этому извергу и изменнику государя!..

Стрельцы карабкались на берег... И вдруг им навстречу из-за царицынской башни с оголенными саблями вылетела ватага Алеши Протакина. Казаки топтали конями, секли, рубили растерянных беглецов. Бросая пищали, те снова шарахнулись к Волге, к своим стругам, но свальные крючья были уже перекинуты на них со стругов Василия Уса. Ватага Василия уже рубила на палубах стрельцов топорами и косами, колола рогатинами и рожнами, стреляла из самопалов и пищалей, избивала кистенями и навязнями... {Прим. стр. 79}

– Во-он ты каков ватаман-то, Степан Тимофеич! – с уважением сказал Ус после победы, сидя в приказной избе Царицына. – Грозный ты воин! Не спориться мне с тобой. Таков, как ты, надобен вож народу, чтобы с боярскими силами совладать.

– Вместе станем, Василий, бояр побивать. То и сила, что вместе! – ответил Разин.

– А про татар ты все же подумай, Степан Тимофеич. Мурзы дружки тебе или простой татарский народ, – с упорством сказал Василий.

– Неужто задаром ясырь отпустить? Где видано, Вася? – воскликнул Разин.

– Нигде и не видано. В том-то и сила, Степан! – возразил ему Ус. – В том и сила!

Разинский сынок

Зной палил астраханскую торговую площадь. Накаленный воздух взвивался вдруг вихорьком, крутил соломинки и песок, смешанный с высохшей рыбьей чешуей, засыпал людям глаза. Дымка пыли витала над разогретым городом, и в ней тяжело висел душный запах рыбьего царства...

На торгу рыбы в бочках с разогретой солнцем водой, высовываясь, жадно хватали ртами раскаленный и пыльный воздух базара. На длинных столах похлопывали плавниками и хвостами, как пасти распахивая широкие жабры, прикрытые водорослями огромные волжские великаны. Полосатые щуки в бочках с быстро испаряющимся рассолом покрылись, как плесенью, белым налетом соли. В корзинах с травой мрачно копошились черные раки. С вяленых темно-золотистых балыков, низанками висевших на длинных жердях, капал на землю растопленный солнцем жир.

Рыбацкие сети, еще зеленые ивовые «морды», камышовые садки, готовые – струганые и крашеные – весла, долбленые челны, густая душистая смола в бочках, горы встрепанной пакли для конопатки лодок, любой толщины смоленые белые пеньковые и мочальные снасти, парусный холст, уключины, якоря – все это занимало больше половины астраханского торга.

Тимошка Кошачьи усы проходил по торгам, высматривая знакомцев среди рыбаков, стрельцов и посадских, но, исходив все ряды, никого не нашел.

Пробраться в Астрахань, разыскать знакомцев, да сговорить стрельцов и посадских к восстанию, да до прихода Разина согнать из города воевод, устроить казачий порядок и, распахнув астраханские ворота, выйти батьке навстречу с городскими ключами – вот о чем мечтал молодой казак...

Он оставил за спиной рыбный торг. Дальше широкую степь за городом занимали арбы на высоких колесах, запряженные спесивыми верблюдами, вьючные ослы, волы, целые табуны лошадей, стада баранов и тут же шерсть, шкуры, мясо. Среди владельцев коней, ногайцев и черкесов, расхаживали скупщики и астраханские жители, покупали живых барашков, мясо, молоко, кумыс, звериные шкуры, живых ловчих птиц и битую дичь.

Тимошка пошел по конным рядам. В этой толпе продавцов и покупателей он обращал общее внимание богатым убранством: на нем были зеленые сафьяновые сапожки, шапка кабардинской смушки с золотым галуном, бархатный голубой зипун нараспашку, под зипуном – кизилбашской тафты золотистого цвета рубаха. Шелковую опояску Тимошка снял от жары, нес в руке, похлопывая ею себя по голенищу. Он останавливался возле торговцев, продававших коней, слушал, как торговались, и шел дальше. Спутник его тоже пошел по городу – попытать удачи во встречах с астраханцами.

– Эй, купец! Что-то ты мне обличьем знаком! Ты чей? – окликнул Тимошку какой-то посадский.

– Батькин, али не видишь! – с усмешкой ответил тот.

– Коня торгуешь? Купляй моего. Во конь – так уж конь! – подхватил второй посадский, державший коня в поводу.

Тимошка бойко взглянул на него.

– И то сказать – конь! – согласился он. Обошел вокруг. – Грудь-то клином, ноги-то четыре, и кажна нога в двадцать пуд!.. Да то еще баско красно, что левое око с бельминкой. За такого коня сто рублей бы не жалко!

Лукавые черные глаза Тимошки весело и задорно посмеивались над хозяином и конем. Он ловко приподнял верхнюю губу коня.

– И зубов давно нет – не укусит! Ух, кусачих боюсь! – насмешливо продолжал паренек. – Я бы разом купил скакуна, да тебя-то обидишь: чай, дед еще твой на нем смолоду камни возил!

– Ну, ты, малый, сам-то не то что кусливый конь, а прямо собака! – воскликнул посадский. – Мой конь нехорош – ищи краше! Пойдем, Андрейка! – позвал он товарища и потянул его за рукав.

Но его товарищ все время пристально всматривался в Тимошку, не сводя с него глаз.

– Постой! – отвернулся он от приятеля. – А я, малый, ить с батькой твоим знакомый! – сказал он Тимошке. – Где батька твой ныне? Как здравье его?

– Батька здрав, слава богу! На своем учуге красную рыбу ловит, под Царицыном-городом стал. К нам сбирался, товаров бы напасали к торгу!..

Тимошка лукаво стрельнул глазами, повернулся и пошел прочь.

– Постой, малый, постой!

– За постой платить, а мне недосуг: я в кабак – товары смотреть!

– Коня, что ли, искать в кабаке? – усмехнулся посадский.

– А может, и коновала, как знать! – отшутился Тимошка.

– Да постой, погоди! А батька твой скоро ль к нам будет? Письма не прислал? – добивался посадский.

– Я и сам письмо! – возразил Тимошка. – Батька наскоре будет!

Он зашагал прочь решительным, быстрым шагом.

Первый посадский осторожно мигнул второму.

– Ты ведаешь, кто купец? Батькин сын!

– А кто батька?

– А батька его – всем батькам батька!.. Слышь, в Астрахань скоро будет...

Второй выразительно поглядел в глаза первому.

– Ну?!

Тот значительно подмигнул:

– Вот то-то!

– Идем за ним! – вскинулся молодой.

Шапка-кабардинка с галуном мелькала в базарной толпе. Парень не обманул. Вот он поднялся на крыльцо кабака. Будто на поводу, посадские потянулись за ним...

В ту же ночь оказались прилеплены на столбах по городу «возмутительные» письма.

На столбе у места торговых казней, по письму у градских ворот, по письму по торгам, на крыльце Приказной палаты, у земской избы, у соборной церкви, на воротах у воевод Прозоровского и Семена Львова и у всех стрелецких приказов...

«... А велю я вам, понизовским всех званий людям, бояр-воевод побивать, и голов, и сотников, и дьяков, и ябед да обирать себе атаманов казацким обычаем, кого похотите сами, – читали толпами вслух, прежде чем воеводские сыщики, земские ярыжки и стрелецкие сотники были посланы отрывать со столбов эти письма. – А буду я к вам, астраханские люди, наскоре, и вы бы мне добром ворота отворили, а кто с боярами заедино станет силен, и тому боярская доля – топор да веревка...»

Воевода вызвал в Приказную палату тощего, длинного пропойцу, площадного подьячего Мирошку Зверева.

– Что за слух по торгам?

Подьячий переломился в поклоне.

– А слух, воевода-боярин, таков, что купеческий сын объявился. А будто по правде он не купеческий сын, а Стенькин сын, а Разина-вора. Ходит, коней у татар торгует на целую рать. Смущает стрельцов уходить на Дон да письма прелестные лепит.

Воевода велел схватить молодого купца. Народ искал его тоже по торжищам и кабакам, хотел знать о «батьке».

Прошел слух: «коня покупает»...

И на конном торгу собралась толчея, будто разом вся Астрахань захотела сесть в седла. Окружили какого-то молодого купчишку, который торговался с татарином за коня.

– Он?

– Не он! – вполголоса обсуждали вокруг, подталкивая друг друга локтями.

Двое-трое из волжского ярыжного сброда подошли к нему ближе.

– Ты батькин сынок?

Тот взглянул ошалело полухмельными, навыкате, молочно-голубыми глазами на красном круглом лице с редкой рыженькой бороденкой.

– Я теткин племянник! А ты иди-ка, иди подобру. Вижу – звонарь по чужой деньге... Уходи, а то земских скличу!

Но земский ярыжка вдруг выскочил сам из толпы с двоими стрельцами.

– Вяжите купецкого сына! – выкрикнул он.

Тимошка, одетый в простое рыбацкое платье, глядел из толпы, как ошалелого купчика потащили к Приказной палате.

После того как Тимошка в царицынской тюрьме снял с ног Никиты Петуха колоду, Петух привязался к Тимошке. Никита рассказывал ему о своей любви к стрелецкой вдове и жаловался на несчастную долю. Когда Разин велел Тимошке найти для себя гребцов, тот сразу подумал взять с собой Никитку.

– Собирайся, рыжий, поедем в Астрахань вместе со мной, со своею вдовой миловаться! – позвал Тимошка.

Никита поехал в Астрахань. Вначале он вместе с Тимошкой горел лишь одной мечтой: прийти в город и возмутить его самим, без всякого войска.

Мысль о стрелецкой вдове стала тревожить Никиту лишь после того, как они миновали Царицын, а с приближением к Астрахани Никита не мог уже от нее отвязаться. Марья по-прежнему овладела им.

Они пристали на кладбище у дьячка, у которого раньше скрывался Никита. Отсюда они решили пойти на поиск знакомцев.

Однако в первый же день Никита с утра пустился, прежде всех прочих дел, хоть взглянуть на свою стрельчиху. Он вернулся лишь к вечеру и был совсем убит горем: стрельчиха уж больше полгода сидела в тюрьме.

– Погоди, вот город возьмем – все тюрьмы разроем и стрельчиху твою найдем, – утешил Тимошка.

– Да нече искать. Видал я ее: истощала, бледна да грустна... Кнутом ее били...

– За что же?

– За винный торг, за корчемство! Эх, быть бы богату! – в горе воскликнул Никита.

– Чего бы ты сотворил?

– Дал бы откуп тюремному целовальнику, увез ее да женился и жил бы с ней на Дону.

– Вот батька в город придет – и без денег возьмешь ее из тюрьмы.

– Вон сколько ведь ждать! Она до тех пор помрет! – с тоской воскликнул Никита. – Слышь, Тимоха, – сказал он душевно, – ведь батька тебе на дорогу отсыпал несчетно деньжищ!..

– Сам ведаешь ты, на что дадены батькины деньги! – строго ответил Тимошка и оборвал разговор.

Ночью они ходили лепить по городу разинские письма. Утром Тимошка, одевшись попроще, в рыбацкое платье, пошел слушать «слухов» в народе. Весь город кипел и гудел. Повсюду шли тайные толки о письмах, кем-то прилепленных ночью на людных местах.

– Пора за стрельцов приниматься, Никита, – сказал Тимошка. – Уж буде тебе со стрельчихой. Ведь батька тебя не к тому посылал, и я бы иного в товарищи взял, кабы ведал...

– Вот ночью пойду ко знакомцам, – пообещался Никитка.

И ночью Никита ушел из избушки кладбищенского дьячка. Тимошка ждал его до утра, плохо спал, много раз просыпался в тревоге за друга. Утром встал, приоделся, вышел на кладбище, задумавшись, шел по дорожке, слушал утренний свист певчих птиц, глядя сквозь просветы между деревьев на сверкавшую под солнцем широкую Волгу. Дойдя до могилы, где под плитою вдвоем с Никиткой они схоронили деньги, Тимошка заметил, что камень сворохнут с места. В тревоге, кряхтя от натуги, он поднял плиту. Денег не было... «Никитка украл!» – догадался казак.

В отчаянье он выскочил с кладбища и побежал на поиск Никиты. Куда – он сам не знал... Городские ворота давно уже были отворены, народ свободно шел в город.

Тимошка успел проскользнуть со всеми, не обратив на себя особого внимания воротников. Он пустился к тюрьме, где думал найти Никиту, и вдруг увидел, что навстречу ему по улице встрепанный мчится Никита, а в догонку за ним поспевает стрелецкий дозор.

– Держи, держи малого! Бегла стрельца держи! – на всю улицу голосил старшина дозора.

Никитка летел, задыхаясь от бега, лицо его было искажено страхом. Стрельцы уже настигали его. «Спасти Никитку!» – мелькнула мгновенная мысль у Тимошки.

Он ловко подставил ногу переднему из преследователей. Тот грохнулся оземь. Бежавшие сзади двое стрельцов налетели на упавшего и вместе с ним растянулись в пыли... Тимошка пустился прочь, но тотчас его настигли стрельцы, повалили и стали бить по чему попало...

Он плохо помнил, как его подняли, как привели к воеводе.

В эти дни к Приказной палате приводили немало богато одетых молодых парней. Весь город знал, кого ищут, и каждый раз, когда вели нового, народ толпой собирался у крыльца.

На пойманного разодетого Тимошку воевода лишь бегло взглянул.

– Опять сын купецкий! – со скукой сказал он, уже не веря, что в городе может быть пойман лазутчик Разина.

– Никитка Петух, что князя Михайлу Семеныча бил, нам попал, воевода-боярин, – сказал старшина стрельцов. – Признали его у тюрьмы да хотели имать. Тот побег. Мы – за ним. А сей малый мне ногу подбил, уберег Никитку. Не иначе, боярин и воевода, что малый сей воровской казак. Никитка ведь ведомый вор, воевода-боярин.

Прозоровский уже понял, о ком идет речь. Он молча рассматривал юного пленника.

– Разойдись, разойдись, не видали татей! – кричал у крыльца Приказной палаты дюжий стрелец, потрясая ратовицем.

В Приказной палате Тимошку охватил неудержимый задор. Он обозвал Прозоровского толстобрюхим невежей, указав ему, что прежде всего надо было спросить про батькино здравие. Себя самого Тимошка назвал послом от батьки к народу. Он знал, что под окнами его слушает толпа астраханцев, а в самой Приказной палате – подьячие и различный люд, пришедший сюда по своим делам.

Тимошка бесстрашно дерзил воеводе, стараясь, чтобы слава «разинского сынка» была достойна удалого, дерзкого с боярами «батьки».

– Велел тебе батька сказать, боярин, что всем войском ужо к тебе в гости будет и ты бы стречал почетно, пешим шел бы навстречу да шапку бы скинул, – громко сказал Тимошка.

– К кому тебя в Астрахань Стенька слал? Кого ты из тех людей повидать успел? – спрашивал дьяк.

– Батька слал меня ко всему народу. А к кому батька слал, я всех повидать поспел, – не дрогнув, ответил Тимошка.

– Что ты сказывал, вор, народу?

– Сказывал, что батька, мол, наскоре будет. Только в Царицын да в Черный Яр к воеводам в гости заглянет, а там и сюды – всех злодеев казнить...

– Каких злодеев? Кто батьке твоему злодей? – допрашивал дьяк.

Черные глаза Тимошки, казалось, еще больше почернели.

– А каких злодеев, размысли ты сам. Кто народу злодей, тот и батьке злодей. Мой батька с народом не рознит!..

Его смелые речи первым не вынес дьяк и стал гнать «лишних» людей из Приказной палаты.

– Чего вы развесили уши, дурье! Воровская брехня вам сладка?! Вот я вас!..

Но было поздно: на площади уже услыхали слова Тимошки.

Слух о том, что схватили «батькина сына», полетел, как на крыльях, по улицам и площадям. К крыльцу Приказной палаты бежали, как на пожар, десятки людей.

– Эй, воеводы! Не было б худа какого! Пустите домой атаманского сына! – закричали в толпе у крыльца.

– Отпусти, воевода, а то до греха доведешь!

– А то ведь и сами возьмем! – слышались выкрики.

Князь Михайла с двумя стрельцами, с кучкой приказных начали хватать людей из толпы и тащить в палату. Толпа побежала. Трое посадских были захвачены...

Стремительно пролетала короткая майская ночь над астраханским берегом Волги. Город, на фоне розовеющего востока и мерцающих часто зарниц, стоял над широким простором воды, как каменный утес. В рассветной мгле поднимались стройные очертания высоких башен над трехсаженными зубчатыми крепостными стенами, с которых во тьме, устремленные на четыре страны света, незримо глядели пять сотен больших и малых орудий. Это была твердыня на рубеже Российского государства, его опора на крайнем востоке, на границе монгольских соленых песчаных пустынь, возле самого моря, за которым лежали азиатские земли персов, туркменов и бухарцев, а за ними где-то в неведомой азиатской дали простиралась цветущая Индия. Но для Астрахани и ее обитателей Индия не была сказочной страной. Она представлялась скорее одним из ее очень дальных соседей. Индийские лавки и клети в большом астраханском караван-сарае были полны товаров. Темные лица индийцев в белых чалмах нередко встречались на улицах, на пристанях и торговой площади. В караван-сараях лежало немало добра и бухарских и кизилбашских купцов, чья речь постоянно вплеталась в многоязыкие возгласы астраханских торгов. Шведы, голландцы, англичане, армяне, турки и итальянцы наезжали сюда, в этот город, вели торговлю и наживались. Государство с них брало торговые пошлины, сборы, воеводы от них получали подарки, пушкари и стрельцы караулили их товары.

Против главных городских ворот в эту ночь длинной вереницей выстроились вдоль берега, скинув широкие сходни, сорок больших насадов – стругов с нашитыми из досок высокими боками, глядевших из мрака десятками черных глазниц, прорезанных по бортам для пищального боя. На носу у каждого судна был вделан в палубу стан для пушки.

С вечера через незапертые, против обычая, городские ворота к каравану потянулись телеги с ратным запасом: везли сухари, сушеную рыбу, мясо. Телеги подъезжали вплотную к воде. Их колеса вязли в рыхлом песке, и от этого груз казался тяжелее, чем был в самом деле... Стрельцы и рейтары, работавшие по погрузке, перекликались тут, у воды, с бранью размахивали руками. Помогали себе дружными криками, когда кладь была тяжела.

Работы велись без огней, словно те, кто трудился тут в эту ночь, погружая запасы в струги, опасались чужого глаза.

Изредка слышались окрик начальника, иноземная брань, удар...

В мутной, туманной дымке, всплывшей с воды, перед самым рассветом из городских ворот пошли вереницы стрельцов.

Князь Семен, приземистый, коренастый голова Иван Кошкин, щеголеватый усач с гладко выбритой бородой пан полковник Рожинский, шотландец, голубоглазый, с рыжими баками полковник Виндронг, в тяжелом железном доспехе под длинным зеленым плащом, стояли у городских ворот, пропуская войско мимо себя. Они здоровались со стрелецкими сотниками, с иноземными капитанами и поручиками.

В тумане утра казалось, что проходящему войску не будет конца. Стрелецкие сотни проходили в молчанье мимо начальных людей, но от воды, где шла их погрузка в струги, слышался гул голосов, споры, крики.

Князь Львов наблюдал прохождение стрелецких приказов и солдатских полков. Они двигались четко и стройно, в спокойном порядке. Мерное движение – ровный топот шагов, размеренное бряцание оружия – поддерживало их слитную силу, воинскую непоколебимость, послушность порядку и воле начальных людей. Все это внушало князю Семену уверенность в воинах, с которыми он шел на казацкие орды разинцев – разухабистых, храбрых и удалых, но не знающих воинского склада, который только один, по мнению князя Семена, и мог из толпы или скопища сделать войско.

Сознание, что он ведет настоящее войско против простой ватаги, давало уверенность в полной победе и в то же время тревожило самолюбие воеводы: стяжает ли он подобной победой истинно ратную славу, достойную дедов?

В нем шевелилось нечто подобное чувству стыда: он, внук прославленных предков, выходит на битву с простым мужичьем, которое будет с ним биться рожнами, дубинами и топорами. Он лишь надеялся на воинский ум Степана.

Разин поймет, что ему не выстоять против столь оснащенной и крепкой рати, и сам повернет оглобли назад, на казачий Дон, не смея сунуться в битву. Такому исходу стольник был бы лишь рад: он избавился бы от греха пролития русской крови, и никто не сказал бы ему, что воеводская слава им добыта в битве с мужицкой ордой... Если бы Разин бежал от него домой, он не стал бы его преследовать, как не преследовал в прошлом году, встретив Разина в море...

В городские ворота уже проходили последние сотни стрельцов, за ними пошли пушкари.

Шум на погрузке усилился. Возле стругов, мешая ряды, ратные люди теряли облик войска и превращались в толпу. Галдеж у стругов раздражал князя Львова. Он послал капитана поляка унять шум. Тот побежал по песку, звеня шпорами. Князь Семен усмехнулся. «Ишь, щеголь пан! Зачем ему остроги в речном походе?»

Он вернулся мыслью к Степану.

«Куда он лезет, зачем?! Дон покорил. Теперь бы ему и держаться мирно. Жить богато, как князю, владеть целым войском. Я ему славу сулил Ермака, а его ишь Богданова слава смутила. В гетманы льстится, что ли?!»

Вслед за прошедшими рядами ратных людей выехало из города несколько телег, привезших корабельные пушки I! ядра.

С каждого струга сбежали пушкари. По четыре брались за каждую пушку и, прогибая сходни, теснясь, с кряхтеньем и сапом тащили литые стволы на палубу...

Из городских ворот в колымаге, запряженной четверкой коней, выехал митрополит, с ним четыре попа. Поддерживая старенького митрополита, попы повели его к берегу, в челн, где с длинными веслами ожидали двое молчаливых монахов.

Попы подсадили митрополита в ладью, помахивая кадилами, запели молитвы. Свежее волжское утро необычно запахло ладанным дымом.

Проплывая в челне на веслах вдоль всей вереницы стругов, растянувшейся на целую четверть версты, митрополит благославлял струги и кропил их «святою» водой. Синеватое облачко дыма плыло по Волге за митрополичьим челном.

С первым лучом солнца торжественно выехал из городских ворот воевода с сотней драгун – поляков и немцев и полусотней черкесов. Князья Михайла Семенович и Федор Иванович Прозоровские ехали рядом с боярином.

Михайла вез тканное золотом знамя с изображенным на нем распятием.

Прозоровский, выехав из ворот, задержал своего коня, оглядывая боевой караван. Над стругами поднимался лес в тысячи пищальных стволов, протазанов {Прим. стр. 90} и копий.

Воевода провел ладонью по бороде сверху вниз.

Это движение выражало у воеводы довольство. Он увидел великую, грозную силу, которую высылает в бой. Сорок флагов вились над мачтами в ветре. На нескольких насадах красовались тяжелыми полотнищами знамена стрелецких приказов с изображениями Георгия Победоносца, богородицы, Николая-угодника и других святых.

Левее города, на глубине, над трехверстной ширью весенней Волги, красуясь под утренним солнцем белыми парусами, высился первый российский военный корабль «Орел» – невиданный ранее трехъярусный великан, построенный старанием Василия Шорина и Ордын-Нащокина. Тридцать две пушки глядели с его бортов, по огромным мачтам лазали матросы, с палуб слышался посвист сигнальной дудки.

Боярин подумал, что недалеко то время, когда подобные корабли заменят струги – и тогда конец разбойничьей вольнице казаков. Они не посмеют больше тревожить Волгу.

Из городских ворот вылезала теперь толпа провожатых – стрелецких жен и детей, посадских знакомцев и просто любопытного люда, который всегда охоч до ратного зрелища.

Ратные начальники увидали выехавшего из города боярина и пешими заспешили ему навстречу. Он ждал их, не сходя с седла. Михайл Прозоровский спешился, ожидая начальных людей.

– Слезь с коня, – шепнул воевода сыну.

Но Федор пренебрежительно передернул плечом.

– Вот еще! – пробурчал он.

Воевода взглянул на сына с тайною радостью. Непокорная гордость мальчишки отражала надменный нрав его самого. Преждевременно тяжеловатое, не по возрасту полное тело Федора словно вросло в седло.

– Слезь, неладно, – лишь для порядка повторил воевода.

– Худородны они еще – нам перед ними слазить!.. – ответил Федор.

И только тогда, когда князь Семен с офицерами подошли вплотную и поклонились, боярин спешился перед ними, и в то же время спрыгнул с коня Федор.

От берега подходил, поддерживаемый священниками, дряхлый митрополит. Боярин впереди всех пошел навстречу ему и преклонил колена на береговой песок, сняв свою высокую боярскую шапку, надетую для сегодняшнего торжества. За воеводою опустились на колени князь Львов и другие русские начальники. Иноземные офицеры слегка отошли к стороне. Митрополит благословил воевод и передал икону Кошкину, взяв ее из рук священника. Прозоровский принял знамя от Михайлы и вручил его Львову.

Не вставая с колен, Львов и Кошкин поцеловали край знамени.

– Сим победиши! – напыщенно сказал боярин князю Семену.

В тот же миг, едва Семен Иванович принял знамя и встал с колен, на стругах ударил салют из пушек...

Берег вздрогнул. И вдруг, словно отзвук, отгрянул салют с корабля, стоявшего в полуверсте от города, борта корабля мгновенно окутались пороховым дымом.

На стругах заиграли накры {Прим. стр. 91}, сопели и трубы.

Князь Семен, неся принятое от Прозоровского знамя, благословляемый митрополитом, направился к своему головному насаду. По сторонам князя шли двое стрелецких сотников, за ним – остальные начальные люди и несколько человек сопельщиков, играющих на сопелях.

Взоры всех были устремлены на совершавшееся торжество, на пышное облачение митрополита, митра и посох которого под утренним солнцем сверкали рубинами и алмазами, на новое, тяжелого шелка, знамя с золотыми кистями, на князя Семена, шествующего со знаменем, и никто не заметил черную телегу, что выехала из городских ворот вслед за воеводой. Телега была накрыта заскорузлой холстиной, а по краям ее сидели палач и два его помощника...

Воевода дал знак палачам. Они сорвали с телеги холстину. Под ярким утренним солнцем на телеге сверкнула голубая парча и еще что-то желтое, зеленое, золотое...

Когда князь Семен подходил к своему насаду, палачи подхватили с телеги какое-то безжизненное тело и по сходням направились на передний струг, вслед за князем.

По всему каравану прошел ропот, послышались возгласы недоумения:

– Мертвое тело тащат!

– Пошто мертвое тело в золотном наряде?!

Палачи по-хозяйски взошли на струг.

Один из них приставил лестницу к мачте и высоко перекинул петлю, двое других захлестывали петлей шею мертвого человека в нарядной одежде.

С ближних стругов сотни глаз следили за ними.

– Кто же мертвого весит?! То чучело, братцы!

– Чучело Стеньки!

– Болвана в золотный кафтан обрядили! – послышались голоса стрельцов.

Люди смотрели теперь с любопытством на эту игру.

Огромная голова разряженной куклы безвольно моталась, не попадая в петлю...

Князь Семен между тем, не слыша за музыкой возгласов на стругах и не видя того, что творится, прошел на нос струга и укрепил на нем знамя.

В тот же миг снова ударили пушки со всех стругов. Снова откликнулись пушки с «Орла», и палачи, наконец управившись с петлей, стали тянуть на мачту свою жертву.

И вдруг казавшееся до тех пор безжизненным тело, подтянутое на самый верх мачты, задергалось, трепеща всеми членами...

Звуки музыки оборвались. Люди ахнули. Князь Семен только тут оглянулся назад и отшатнулся от того, что увидел. Это была казнь юноши, до полусмерти замученного пытками, юноши с огромной, распухшей, вздутой, как тыква, искалеченной головой, со срезанными ушами и носом и будто нарочно приклеенными торчащими кошачьими усиками...

Последнее содрагание пробежало по телу несчастного, вызывая жалость в сердцах всех, кто мог его видеть.

– Изверги! Дьяволы! – крикнул, не выдержав, кто-то из ратных людей на одном из ближних насадов.

– Вам самим так качаться! – воскликнул второй. Офицеры забегали по палубам этих стругов. Размахивая плетьми и тростями, они разыскивали виновных. Но роптал уже весь караван. Гул стоял над стругами, как в ульях. Многие ратные люди сдернули шапки с голов, не тая от начальных жалости и сочувствия.