Текст книги "Дом старого барона (СИ)"
Автор книги: Станислава Радецкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– А вот этими самыми, – она ткнула ему в грудь бокалом. – Полнолуние, охота...
– Не твое дело, женщина!
– Ошибаешься, – с явной угрозой сказала Магда. Она залпом выпила вино. – Очень даже мое. Но я уже вижу, ничего не переменилось... Бегаешь от инквизиторов и охотников? Пытаешься не злиться? А чьл твоя внучка?
– С ней все нормально! – рявкнул барон. – Какого дьявола я должен отвечать на твои вопросы? Чего тебе вообще надо? Я никому не мешаю в этом Богом забытом месте, и все идет как надо.
– Да? Да ты из собственной шкуры сейчас вывернешься, чтобы не отвечать на мои вопросы. Слушай сюда, юнкер, ты меня знаешь. Я все равно найду след и, если ты или кто-то из твоих родных окажешься виноват, сделаю так, что вы будете бежать отсюда, теряя портки!
– Я ума не приложу, о чем ты твердишь!
– Моя внучка в беде, – отрезала Магда. – И, если ее сожгут на костре, как ведьму, ты отправишься следом за ней.
Она поставила бокал на стол и встала.
– Ты меня понял, – утвердительно сказала старуха, и Матильда сжала кулак. Дед должен был сейчас показать ей, где раки зимуют, а не стоять столбом как Глупый Петер! – И приглядывай за своей внучкой... Она из тех, кому легко обернуться волчонком, а с твоей заботой это легче легкого.
– Не твое дело, – опять пробормотал дед. Он оперся на стол кулаками, исподлобья глядя на крестьянку, которая смела угрожать ему. Матильда мысленно приказала ему проучить старуху, но он ничего не делал, хотя сам всегда твердил, что в ответ надо удар надо бить без размышлений. Старуха скользнула по ней взглядом, пока шла к дверям, и девочка задержала дыхание, пытаясь слиться с тенью; гостья, кажется, не заметила ее и не поменяла презрительного и высокомерного выражения лица, даже когда дед крикнул ей вслед убираться.
Выйти Матильда не посмела, поскольку дед с размаху скинул латунный бокал на пол, и тот погнулся, жалобно и глухо звякнув. Она видела, как старый барон с размаху сел в кресло, где только что была гостья, рванул пуговицы на старом дублете, и часть из них покатилась по полу, проваливаясь в щели между старыми досками. Дед потер сердце, недобро хмурясь, а затем заревел на весь дом, подзывая к себе слугу.
– Немедленно в деревню, – сказал он, заикаясь от еле сдерживаемой ярости. – Узнай, что там произошло! Готовь мое платье и церемониальный меч. Матильду не выпускать! Держать ухо востро!
Матильда тихонько выбралась из своего укрытия, прижимая к груди туфли. Пригибаясь, она пробежала вверх по лестнице, ужасаясь тому, что будет, если дед ее заметит. В своей комнате она отдышалась и легла на постель, что было ей строго-настрого запрещено. Невозмутимый паук ткал под потолком паутинку, и ему отнюдь не мешал ни грохот снизу, где что-то разыскивал дед, ни суета двух слуг в соседней комнате. "Я бы не стала так лебезить перед той крестьянкой, – сказала ему Магдалена про себя. – Я бы и перед курфюрстом не испугалась, и перед самим императором". Она закрыла глаза, представляя, как выслеживает таинственную женщину, и не заметила, как задремала.
На ее счастье, она успела проснуться и вскочить на ноги прямо перед приходом деда. Барон фон Ринген, уже спокойный, переодетый, но по-прежнему злой, не обратил никакого внимания на смятое покрывало, и у Матильды отлегло от сердца.
– Ты не испугалась? – спросил он заботливо и потрепал ее по щеке жесткой рукой.
– Нет, дедушка. Кто это?
– Так, – дед еле заметно приподнял плечо, и это означало, что он не собирается отвечать на этот вопрос. – Не будь чересчур любопытной, Матильда.
Он неожиданно присел и обнял ее, упершись подбородком ей в макушку.
– Что случилось, дедушка?
– Ничего... Не беспокойся ни о чем, чтобы ни случилось. Я всегда буду рядом, Матильда. И никто не посмеет тебя обидеть. Никто не перейдет мне теперь дорогу, – он бормотал эти слова над ее головой, и Матильде стало неловко. "Это я уже должна защищать тебя от обид, дедушка! – чуть было не воскликнула она. – И, клянусь, я сделаю это". Но она, конечно, ничего не сказала и лишь обняла его в ответ, размышляя о том, что и как сделает, чтобы помочь ему.
«И заскорбев да ринувшись в погоню увидели мы кости и кровь ваша милость что напугало нас до невообразимости поскольку зверь должен быть слишком крупным чтобы оставить след зубов таких размеров барон фон Ринген милостиво согласился передать расследование в руки пресвятой церкви услышав наш глас что не может быть это делом рук человеческих а токмо дьявольских...»
– Хватит, хватит, – остановил чтеца епископ, воспользовавшись мгновением, когда тот запнулся, чтобы перевести дух. – От этого правописания у меня болит голова... И, как обычно, не обошлось без дьявола. Без этого старого проходимца не обходится ни одного прошения ко мне, будто церковь – не церковь, а сборище святых волхвов, которые умеют творить чудеса. Да, да, я помню, Руди, что вы не одобряете, когда я так говорю, – обратился он к собеседнику в углу, сидевшему неподвижно, как статуя. – Будь мы так сильны, как они думают, мы бы давным-давно отогнали турок с наших земель, освободили бы наши города и принесли бы знания и веру всякому народу на этой земле.
– Вы считаете их просьбу глупостью? – тихо спросил его собеседник.
– Глупостью? Разумеется, нет. Но я не вижу здесь ничего, с чем мог бы справиться самый заурядный священник: успокоить людей, обратиться к правителю этой земли за солдатами... Кстати, где все это происходит? – живо поинтересовался он у писца, но тут же махнул рукой, унизанной перстнями. – Нет-нет, не отвечай, не надо. Я не собираюсь туда никого посылать, равно как и передавать письмо дальше.
– Что если у этого правителя нет солдат? – прямо спросил епископа Руди. Монашек, читавший прошение, взглянул на него, некрасиво открыв рот. – На нашей земле шло много войн в последнее время, и не всякий курфюрст и граф может похвастаться разумом и умением воевать с малыми потерями.
– Эк вы их, Руди! – заулыбался епископ, и на пухлых щеках появились ямочки. – Вам повезло, что вас не слышит никто из сильных мира сего и никто здесь не донесет на вас. За такие слова можно оказаться в каменном мешке.
– Я знаю, – без улыбки сказал Руди. – Трусы всегда мстительны. Но если я чувствую запах дерьма, я не буду называть его ароматом.
– Ай-ай, – покачал головой епископ и тревожно добавил. – Представляю, что вы думаете обо мне!
– Разве только то, что вы чересчур любите свои маленькие удовольствия, епископ.
– Это правда... – он достал из-за пояса маленькое зеркальце, украшенное драгоценными камнями и украдкой посмотрелся в него. – В молодости я был преисполнен рвения стать аскетом, знаете ли. Но год проходит за годом, и я все больше понимаю, что жизнь сделает нас аскетами и помимо желания: старость, болезни, бедность... Какой смысл отказывать себе в маленьких радостях?
– Потому что дух становится тверд без них. Жены, дети, имущество, – ровно перечислял он, – все это заставляет человека бояться. А человек не должен бояться ничего, чтобы прожить жизнь достойно.
– Не достойно! Не достойно! – вскричал епископ. – Жить надо праведно, друг мой. Впрочем, мы никогда не могли сойтись с вами в этом вопросе.
Руди еле усмехнулся и наклонил голову в знак согласия.
– Вы улыбаетесь, потому что не знаете этих людей, – наставительно сказал епископ. – Мне писали, что это один из самых диких уголков в Европе – густые леса и болота, дикие звери! Они не знают ни цивилизации, ни книг, ни музыки, ни театров – ничего, кроме Господа! Если вы можете себе представить дремучесть столетней давности, помноженную на страх, так это там. Одна-единственная церковь на отшибе, мой друг! Они выживают только благодаря тому, что рядом почтовый тракт, иначе... – он покачал головой. – Там даже разбойники не водятся, хотя казалось бы!
– Прелестное место, разве нет? – заметил его собеседник. – Там хорошо наставлять людей на путь истинный.
– О, – епископ махнул рукой, – это занятие неблагодарное.
– Вы слишком к ним добры. А я бы не отказался туда съездить, посмотреть на них. И барон фон Ринген... Мне кажется, когда-то я знал одного. Он был родом с востока, если мне не изменяет память.
– Вряд у вас получится возобновить с ним знакомство, – епископ устал и откинулся на спинку кресла. – Я слышал, что он очень и очень нелюдим. Живет охотой, никогда не бывает при дворе, самодур, но к крестьянам, впрочем, добр... Он приехал сюда около двенадцати лет назад, и только вы говорите, что знаете его! Что ж, мне даже любопытно поглядеть, что из этого выйдет, если он примет вас!
– Давайте соединим приятное с полезным, – сказал ему Руди. – Вы дадите мне письмо, в котором разрешите мне действовать от вашего имени, а я избавлю вас от головной боли с бесами и дьяволами.
– Какой вам с этого толк, друг мой?
– Думаю, что никакого. Но я слишком засиделся на одном месте без дела. А здесь может получиться что-то интересное.
– Опять вершить суд и выносить приговоры? – улыбнулся епископ.
– Теперь у меня нет таких полномочий, – серьезно сказал Руди. – Но я и не стремлюсь их возвратить, вы знаете.
– Ах, если вы хотите заниматься теперь такими мелочами, то возражать я не буду, – епископ сделал жест, приказав монаху отдать письмо. – Но хватит о делах! Я намереваюсь сегодня заставить вас предаться удовольствиям, которые вы столь клеймите и от которых пытаетесь бежать. Здесь делают чудесную настойку, – мечтательно сказал он, – нам зажарят целого каплуна и целую стайку перепелок, подадут пирог с ливером и колбас: черных и белых. А вы пробовали эти жаренные в масле пирожки? Они почти тают на языке, словно ангельские перья!
– Никогда не пробовал есть перья, да еще ангельские, – ответил Руди, но слушал он епископа не без удовольствия. – Для меня честь, что вы приглашаете меня. После всего, что случилось.
Что именно произошло, он уточнять не стал, но епископ понимающе кивнул. Монах, которому выпала честь читать письмо Его Превосходительству (Excellentia), был немало озадачен присутствием мирянина, который смел перечить самому епископу. Он хотел рассказать об этом братьям, но совсем забыл об этом, поскольку пришел к обеду, на котором всем долженствовало хранить молчание, а после оказалось, что один из братьев по ошибке вылил в котел с похлебкой бутыль чудесной соли от венгерской лихорадки, и остаток вечера прошел в отхожем месте. Таинственного мирянина монах встретил еще один раз, когда епископ уезжал из монастыря, и, поймав его суровый взгляд, решил, что любопытство грешно, и отбросил мысли узнать, кто этот человек, тем паче, вряд ли этого господина действительно звали Руди.
Для Лене настали темные дни. Она больше не выходила из дома без бабки, после того, как ее забросали камнями соседские дети, обозвав ведьмой. Теодора выставили из церкви за неподобающее поведение; из-за сестры он подрался даже со своими друзьями, пришел домой с разбитым носом и порванной одеждой и отлупил ее саму, пока бабка вышла в огород. Отец, несмотря на слабые протесты матушки, забрал его к себе в кузницу, учить настоящему делу, но заказов почти не было, и большую часть времени они перекладывали в кузнице крышу, чинили деревянный инвентарь и латали одежду. Лене помогала по хозяйству, стараясь стать еще незаметней, чем была, и грозная бабка иногда даже снисходила до того, чтобы погладить ее по голове.
За ужином, когда они собирались вокруг большого котелка с кашей или супом, и бабка читала молитву перед едой, семья обычно молчала, но молчание это было недобрым и осторожным. После пропажи девочек, которых так и не нашли, соседи особенно внимательно следили друг за другом, и любое слово могли истолковать превратно.
– Может быть, мне стоило бы их поискать еще один раз, – пробормотал отец как-то раз, не притрагиваясь к еде. – Лес здесь большой, но я его знаю неплохо. Как-никак с детства по нему бродил.
– Скрываясь от отцовского ремня, – проворчала бабка Магда и сурово взглянула на матушку. Та покраснела, поскольку в свое время они с отцом прятались в лесу от родителей, которые не желали их свадьбы. – Твой отец прекрасно знал, что такое приказ и дисциплина. И тебе бы не мешало просветиться. Что ты будешь делать, если встретишь медведя или волка? Стреляешь ты плохо, да и не из чего. Мушкет старый, небось, совсем вышел их строя.
– Зато бегаю быстро, – буркнул отец, и Теодор подавился кашей от смеха. Бабка, не глядя, отвесила ему подзатыльник. – А отцовский мушкет я перебираю раз в несколько дет. Что с ним случится? Только тяжелый он, и подставка под него нужна. Сейчас-то у солдат ружья...
Бабка махнула рукой.
– Никогда не интересовалась мушкетами, – заявила она, – пока в меня саму не стреляли. Вы лучше вот что скажите: я слышала, что будто в город недавно прикатил какой-то важный тип, которому до всего есть дело, что у нас творится. Будто кто-то нажаловался ему, что здесь у нас чуть ли не ведьмин холм и танцы под луной с чертями.
Отец покачал головой и взглянул на матушку.
– Я... – начала робко та, – ну... да... Правду говорят вроде.
– Ясно, – угрожающе сказала бабка. Она стянула с головы платок, который снимала редко, скрывая толстую седую косу, свернутую в пучок. – Это плохо.
Она в упор поглядела на Лене, и та немедленно уставилась в стол, будто ничего не заметила.
Давным-давно, то ли год назад, то ли раньше, Лене отправилась собирать хворост вместе с бабкой. Пока они бродили по лесу, поднялась буря, начался сильный дождь, и ветер пригнал грозу с севера. Лене смутно помнила, как сильно стемнело, и лес мгновенно стал недружелюбным и колючим, подсовывая ей в лицо ветки, а под ноги – кусты. Она металась и звала на помощь, пока не охрипла, и каким-то чудом ей удалось выйти в рощицу, где рос старый и высокий дуб. Лене не помнила ничего из того, что случилось потом, после того, как она бросилась к нему, чтобы подсохнуть под густой листвой, разве что оглушительный звук церковного колокола, словно она оказалась внутри него во время боя, но бабка говорила, что нашла ее без сознания на земле. Она говорила, что сначала даже не могла дотронуться до внучки, словно ту окутал невидимый и колючий кокон, и что ее волосы обгорели на концах. Дуб же с тех пор был расколот молнией на две части, и иногда Лене ходила смотреть на него, будто желала убедиться, что он настоящий.
Ни матушке, ни отцу бабка ничего об этом не сказала, после того, как убедилась, что Лене здорова и невредима. Но ей пришлось удостовериться и в том, что внучка после этого происшествия переменилась.
Когда Лене принесла ей черепки от пропавшего горшка, которого Магда хватилась с утра, бабка первым делом выпорола ее, уверенная в том, что девчонка сама же его и разбила. Сквозь хлюпанья носом и горькие слезы ей удалось расслышать, что Лене просто знала, где он лежит, и что она не разбивала его. Раздосадованная Магда поучила ее тогда и за вранье, и за упрямство, но после двух находок того же толка – Лене просто шла и подбирала потерянную вещь, – задумалась. Ради интереса она спрятала несколько лоскутков вокруг дома, пока все спали, и после просьбы отыскать Лене принесла их очень быстро. Девчонка никак не могла знать, где они спрятаны, и Магда не на шутку обеспокоилась.
– Господи милосердный, Пресвятая Дева, – бормотала она в церкви себе под нос, пока все пели псалмы. – Избави нас от лукавого и его даров. Не надо нам ничего, что б беду накликало. Дай нам жить хорошо и не голодно.
Пресвятая Дева ее не услышала, и Лене продолжила удивлять ее. То она ясно говорила, кто сейчас придет в их дом, то безошибочно определяла, что тот или иной человек врет... К счастью, девчонка не всегда была права, а то бы Магда заподозрила, что ту подменили цверги, чтобы посмеяться над людьми. И все же внучка изменилась, стала чураться большинства людей и возиться с животными. Лене всегда подбирала каких-то болезных заморышей – то зайца без глаза, то хромого голубя, и они быстро крепли рядом с ней.
– Что ты делаешь с ними? – спросила как-то раз ее бабка.
– Не знаю. Им плохо, они идут ко мне. Я им боль снимаю.
– Как это ты им боль снимаешь?
Лене пожала плечами и поковыряла босой ногой землю. Она сорвала травинку, зажав ее между пальцами ноги.
– Не знаю... – с неохотой сказала она и на всякий случай сжалась, ожидая наказания, но Магда лишь сурово ей приказала:
– Никогда и никому не говори об этом, слышишь?
– И тебе?
– И мне. Знать ничего не хочу об этом! Слава Господу, твои родители ничего не замечают, даже если у них под носом вдруг окажется пропасть. Но недобрых глаз в деревне много, это тебе ясно?
Она взяла ее за плечо и тряхнула, словно девчонка так могла понять всю сложность их бытия. Лене кивнула, но взгляд ее затуманился, и про себя Магда опять взмолилась, чтобы беда миновала их дом.
И вот теперь к ним является инквизитор, у которого наверняка много верных слуг, готовых шепнуть о странном, и что может быть хуже, чем девочка, которая лечит наложением рук, внучка признанной ведьмы и дочь кузнеца, седьмая дочь, если считать и тех детей, которых пришлось похоронить ее сыну. Лене сжалась, когда Магда властно потрепала ее по голове.
– Это плохо, – повторила она. – Но мы с Гансом переживали и не такое. Будем жить как жили, а если мне придется отправиться на допрос, так что ж... Не в первый раз.
"Вас бы сохранить", – неслышно повисло в воздухе, и матушка опасно всхлипнула.
– Черт знает, что такое, – пробормотал дед, швырнув свой плащ в сторону, как только зашел в дом. Он был недоволен и раздосадован после обычной поездки в город и лишь кивнул Матильде, которая по обыкновению встречала его у дверей.
– Вина! – крикнул он слуге. – У меня пересохло в горле! Растопить очаг, подать мне мое кресло и трубку! Хотя нет, трубки не надо. Через час подай ужин.
После визита той старухи он почему-то бросил курить, и в усадьбе появились другие запахи, которых Матильда раньше не замечала: затхлости и старых вещей. У барона изменились и иные привычки: он стал вставать и ложиться в разное время и прекратил заниматься с внучкой фехтованием, оставив ей только неподвижное тряпичное чучело, на котором она должна была отрабатывать удары палкой, да полосу в зале для отработки движений. Заниматься одной было скучно, и она впервые жалела о том, что у нее не было брата или сестры.
– Я привез тебе подарок, Матильда, – заговорщически сказал старый барон, но его тон был таким отстраненным, что стало ясно, он вспомнил о подарке лишь случайно и не особо выбирал, что купить. До последнего Матильда надеялась, что он привез ей кинжал или собственную шпагу, но барон достал пухлый сверток, в котором лежало что-то мягкое. – Можешь развернуть его.
Она быстро разорвала веревку, помогая себе зубами, и развернула плотную серую ткань. Под ней оказалось что-то блестящее, мягкое, нежно-голубое, и край шелковой ткани упал к ее ногам.
– Что это? – спросила Матильда упавшим голосом.
– Я вспомнил, что у тебя осталось лишь одно платье и подумал, что ты уже достаточно выросла, чтобы получить новое.
– Но его все равно никто здесь не сможет сшить! – воскликнула она и прикусила язык, чтобы не получить за дерзость.
– Я выписал и портного, которого привезут завтра. И учителя танцев, который сделает так, чтоб ты прекратила горбиться и топать, когда ходишь, – строго сказал барон. – И еще вот. Это тоже тебе.
Матильда похолодела. Она ошиблась и приняла его тон за равнодушие, но это было не так, наоборот, дед слишком сильно задумался о ее будущем. Он вручил ей корзинку, из которой сильно пахло чем-то сладким; Матильда засунула в нее нос и немедленно расчихалась до слез.
– Но-но, не так быстро! Можешь унести ее к себе в комнату и посмотреть, что там... Ткань оставь здесь. Я пока намереваюсь отдохнуть. И, кстати, что надо сделать?
– Благодарю вас, дедушка, – пролепетала она, обуреваемая смешанными чувствами. Барон фон Ринген строго глядел на нее, и Матильда опомнилась, что забыла сделать книксен, которому он безуспешно учил ее в последние дни. Она приподняла пальцами уголки воображаемого платья и присела. Дед довольно кивнул, погладил ее по голове и сел перед очагом в скрипнувшее кресло.
В корзинке лежали две коробочки (одна маленькая и одна большая) и стеклянный флакончик, перевязанный шелковой лентой. Матильда поглядела на него с подозрением, принюхиваясь к резкому цветочному запаху, который он источал, и взялась открывать коробки. С первой она промучилась минут пять, пока случайно не нажала на что-то сбоку, и крышка легко упала ей на колени, испачкав бриджи чем-то белым. В жестянке лежала белая мазь, и Матильда сначала понюхала ее, а потом попробовала на вкус и долго отплевывалась от отвратительного металлического привкуса на языке. Во второй коробочке оказались краски всех оттенков красного и целый набор кистей, мягких, как беличья шкурка. Матильда пощекотала себе руку одной из них, но так и не поняла зачем дед купил их, поэтому отложила в сторону.
Флакончик она крутила дольше всего, стараясь понять, что в нем. Когда ей удалось отвинтить пробку, часть дурнопахнущей воды вылилась ей на рубашку, и она расчихалась и чихала так долго и так громко, что снизу к ней поднялся барон.
– Рассматриваешь подарки? – добродушно осведомился он, отхлебывая из старого кубка, словно не видел беспорядка вокруг Матильды.
– Да, дедушка, – она вытерла нос ладонью, и барон фон Ринген нахмурился. – Только понять не могу, зачем это. Вы хотите, чтобы я занималась... живописью?
Дед засмеялся, неожиданно помолодев лет на десять, и Матильда почувствовала себя уязвленной и глупенькой.
– Подумать только, – сказал он, когда отсмеялся, – ты так искренна и наивна, что я даже горжусь твоим воспитанием. Нет, это не для того, чтобы мазать картины, девочка моя. Люди красят этим лицо.
– Лицо-о-о? – она так удивилась, что чуть было опять не опрокинула флакон. – Зачем?!
– Ну, моя дорогая, это очень просто. Краска сглаживает кожу... Но, чтобы не быть похожей на мертвеца, тебе нужно подкрасить алым здесь и здесь, – он показал на свои щеки и губы. – Я думал использовать это сам, но тебе это нужней.
Матильда неуверенно дотронулась до маленьких шрамиков на щеке.
– Я не представляю вас с этим на лице.
– По правде, мне надо было купить еще и парик для себя, из тех, что сейчас носят...Такие кудрявые, до середины спины, – с каждым словом барона Матильде казалось, что дед сошел с ума. – Нас, знать, судят по лицу и одежде.
– Но кто нас будет судить в лесу, дедушка?
Барон сморщился.
– Твои вопросы... – с неодобрением проворчал он и вздохнул, прежде чем неуверенно сказать ей следующее: – Видишь ли, мое сокровище, нам стоит в скором времени ждать гостей. И ты должна выглядеть, как обычная милая девочка, послушная и набожная, понимаешь?
Матильда кивнула, но затем покачала головой. Известие о гостях ее ошарашило чуть ли не больше, чем странные подарки, и она все еще думала, что с дедушкой что-то не так.
– И что мне придется делать? – спросила она, стараясь говорить ровно и не выдать своих опасений.
– Слушаться меня, – старый барон загнул палец, – носить платье, не бегать с дикими криками по дому, говорить тихо, смотреть в пол, делать вид, что тебя не интересуют никакие дикие звери и никакая охота... Матильда! Ты меня слышишь?
– Может быть, мне лучше притвориться мальчиком? – безнадежно спросила Матильда. – Я не хочу красить себе лицо этим.
– Делать это нормально и очень пользительно, – проворчал барон, хотя на его лице читалось откровенное сомнение. – На твоем месте я бы порадовался, Матильда.
– Неужели вы с бабушкой раскрашивали друг друга в белый цвет?
– Не совсем, – после долгих колебаний признался старый барон. – Мы жили в иное время, радость моя. Да и не было у нас ничего с твоей бабушкой, кроме вше... вещей, что на себе. Когда я взял ее в жены, – пояснил он. – А у тебя есть все, о чем только может мечтать девочка. Поэтому хочешь или не хочешь, а тебе придется сделать так, как я скажу.
– Могу ли я спросить вас, кто этот гость?
– Мой старый друг, – он потемнел лицом (это выражение Матильда помнила из книги и теперь удивилась тому, как оно точно подошло к деду). – Я хочу, чтобы он видел, что у нас все хорошо, ясно?
– Но у нас все хорошо, дедушка.
– Хорошо должно быть как дОлжно, – отрезал барон, и Матильда заморгала, ошарашенная языковыми вывертами.
– Ладно, – кротко ответила она со вздохом. – Я намажу себе лицо, и надену платье, когда его сошьют, и не буду повторять тех слов, которые вы говорите, когда ударяетесь, и не буду бегать, и кричать тоже.
– И не выходи никуда из дома.
Матильда нахмурилась, но все-таки выдавила из себя:
– Обещаю.
Барон фон Ринген довольно потрепал ее по голове, но на душе у Матильды было неспокойно. Когда дед засыпал в своей комнате, а слуги уходили к себе, она иногда выбиралась наружу, отодвинув засов – сначала, чтобы подышать свежим ночным воздухом и послушать звуки темного леса. В сумерках на тропы выходили звери, и Матильда могла различить след зайца от следа лисы по одному лишь запаху; как-то раз чутьем она нашла три входа в лисье логово, где недавно вывелись лисята. Мать-лиса встревоженно тявкала, пытаясь отвлечь незваную гостью от своих детей, игравших с голубем в глубине норы (кто бы только мог ответить, откуда она точно знала, что это был голубь), но Матильда не желала им вреда, и потому просто слушала, как они резвятся. Она знала, где живут ежи, где в роще вырыл нору барсук, где вьют свои гнезда жаворонки и куропатки, где охотятся совы летом и зимой, но по вечерам интересовало ее вовсе не это.
Она выходила на дорогу, петлявшую мимо старого кладбища чьей-то семьи, исчезнувшей с лица земли (это точно были не их родственники, как клялся дедушка), и шла к деревне, пока не показывался один-единственный огонек, горевший у кабака. Матильда останавливалась на краю леса и задерживала дыхание; ей казалось, что она и лес – единое целое. "Маленькая язычница", – называл ее дедушка, когда сердился. Разумеется, она знала наизусть и "Отче наш", и "Символ Веры", и несколько псалмов, но в домашнюю часовню заходила редко, а в большой церкви не была никогда. Дед и сам не был охотником проводить службу – он даже с горечью смеялся, что всегда хотел быть добрым католиком, но превратился в протестанта. Матильда понятия не имела, в чем была между ними разница и кто это вообще такие, но на всякий случай поддакивала барону.
Здесь, в темнеющей роще, она набиралась смелости, чтобы выйти к низеньким домам и постоять под окнами, затянутыми бычьим пузырем и слюдой. Людские разговоры будоражили ее воображение, и она искренне недоумевала их простолюдинским бедам, считая их глупыми и неважными, но все же не могла устоять от того, чтобы не слушать их. Единственное, чего она не выносила, были звуки, которые издавали влюбленные. Она вздыхали, глупо шутили, целовались и делали вещи, присущие только зверям, и Матильда чувствовала, будто ее обманули и оскорбили, когда внезапно слышала их, краснея до самых ушей. Это было глупо, и то, что они делали, было глупо, но что-то внутри ехидно подталкивало ее жадно впитывать происходящее, и она никак не могла справиться с собой.
Дом злой старухи, что осмелилась перечить и угрожать деду, стоял поодаль от прочих. Вначале Матильда собиралась устроить ей какую-нибудь каверзу в отместку, но потом подумала, что это будет недостойно баронессы. Месть должна была быть более изысканной и пугающей.
Вначале Матильда приходила к ее дому дважды, не в силах придумать, ничего путного, и во второй раз на том месте, где она стояла накануне, лежала старая, сбитая подкова. Она показалась Матильде недобрым знаком, вызовом от старухи, поэтому в следующий раз баронесса принесла ей обглоданные голубиные косточки из совиного гнезда. Подкову она выкинула в реку, чтобы вода унесла с собой зло, но, к своему удивлению, в следующий раз вновь нашла ее лежавшей на том же месте.
Постепенно это начало походить на безмолвную игру, где не было установленных правил, но каждый знал, что ему надо делать и чего ждать. Матильда исправно носила к старухиному дому кости разных животных и птиц, чтобы найти на следующий день заговоренное железо, старую монетку или даже огниво. Огниво она оставила себе, но все остальное без малейшего угрызения совести выкидывала. Интересно, знала ли старуха, кто приходит к ее дому, когда выходила на рассвете убрать кости? Принюхивалась ли она к следам, как это делала сама Матильда, повинуясь древнему шепоту в ее голове?
В луже у дома тревожно орали лягушки. Они неожиданно замолчали, как только Матильда подошла ближе, и прыснули врассыпную, чтобы завести свою песню из заболоченных кочек за кузницей. В траве, на привычном месте, лежало что-то длинное, переливчато блестевшее в свете луны, и Матильда опустилась на колени, смело протянув пальцы к непонятной вещице. Она внезапно мягко заструилась в темноте, и баронесса отпрыгнула назад, осознав, что чуть было не схватила змею. Страх перед этим гадким созданием подступил к горлу, Матильда коротко вскрикнула и быстро-быстро попятилась задом прочь, не сводя с твари глаз.
Неожиданно из темноты послышалось ржание, а вслед за ним – проклятие: похоже, лошадь сбросила всадника, и теперь он сиплым голосом приказал зажигать огни.
Огонь взвился совсем недалеко от нее, и Матильда припала к земле, оцепенев от неожиданности. Теперь она заметила, что в воздухе стоял горький запах постного масла и смолы.
– Есть здесь кто? – послышался дрожащий голос. За ним кто-то утешительно бормотал, помогая всаднику подняться на ноги.
– Ловите лошадь, – приказал он непререкаемым голосом. – Что-то испугало ее...
– Найдем сейчас, господине. Это вы ладно придумали, герр, по ночам тварь караулить...
Факелы зажигались один за другим, и Матильда с изумлением глядела на то, как преображаются деревенские дома от рыжих и желтых отблесков на бревенчатых стенах, приобретая зловещие очертания. Где-то истерично заплакал ребенок, залаяли два пса, и она сжалась, предчувствуя недоброе.
Крестьяне беспорядочно метались между домами, мелькая с факелами то тут, то там, и теперь она видела слугу, еле удерживавшего на привязи трех псов, похожих на трехголовую собаку из ада, о которой рассказывал дед. Каждый из них был с Матильду размером, изо рта у них капала слюна, и они были очень, очень голодны.
– Чего поглядываешь? – Матильда почувствовала легкий тычок сапога в бок и поспешно вскочила на ноги. – Болван!
Хмурый и высокий человек с мертвенно-бледным лицом, искаженным отблесками огня, глядел на нее сверху вниз. Он был одет не так, как крестьяне, прямой, как стрела и неприятный, как горькое снадобье. Матильда не додумалась, что ему надо поклониться, и только его тяжелый взгляд заставил ее опомниться.
