Текст книги "Следствие ещё впереди"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

10

Эдик Горман терпеть не мог пошлой моды – ходить по улице обнявшись, но сейчас и сам бы положил Руку на Вегины покатые плечи, чтобы коснуться стройной шеи. Видимо, такие шеи назывались раньше лебедиными. Он видел их на портретах у красавиц пушкинской поры, только Вегина шея была в вечернем солнце смугло-блестящей, словно под кожей текла не кровь, а расплавленное золото.

Они возвращались с работы.

– А мне следователь понравился, – продолжала, разговор Вега.

– Я его не испугаюсь, – заявил Горман.

– Вежливый, обидчивый… Не похож на следователя, в кино не такие…

– Полевого сезона жалко, – вздохнул Эдик.

Уже начался июнь. Город стал удивительным – покрашенные дома и вымытые дождями проспекты, яркая зелень деревьев и первые цветы, нескончаемо светлые дни и прозрачно дрожащие ночи над белой водой реки и залива… Город был всегда хорош, в любом месяце. В июле дома от солнца станут белее, нарядные туристы заполнят улицы, и всюду будут цветы. В августе лето выплеснет на лотки фрукты и овощи, здоровые кабачки лягут на солнце, как поросята; из окон запахнет вареньем, и уж не будет на загорелых и жадных до купания людей. В сентябре воздух зазвенит детскими голосами, – первоклассница налепит кленовый лист на окно, и раздастся первый звонок – город станет школьным. В октябре придёт осень, парки покраснеют, пожелтеют и загуляют сквозняки, шурша яркими отжившими листьями. В ноябре захолодит, но город этого особенно не заметит – седьмого числа он взорвётся музыкой, оркестров, громом голосов, и людям будет тепло от красных полотнищ. А в декабре зима – первый снег, город неожиданно белый, не свой, заколдованный… В январе морозы, каникулы, узоры на стёклах, и самое главное – ёлки: в каждом окне, на площадях, в магазинах… В феврале город в метелях, в завалах, в снегоуборочных машинах, но утром весело выходить – ступаешь прямо в сугроб. В марте поднимается и синеет небо, блестят кварцевые сосульки – тут уже весна, там уже апрель и май…

– Эдик, вы один у родителей?

– Единственный.

– Вы закончили Горный… У вас были девушки в группе?

– Всего одна.

– А вы дружили когда-нибудь с девушкой?

Горману очень хотелось сказать, что дружил и не с одной.

– Нет, – признался он. – А почему вы спрашиваете? Он вдруг подумал, что они несколько лет ездят в поле, а всё на «вы». Вега посмотрела на него сбоку, поиграла щеками, втягивая их и округляя губы, потом засмеялась.

– Думаете, хочу предложить вам дружбу? – Она дотронулась до его руки. – Мы с вами и так друзья. Эдик, любовь – очень мучительная штука.

– А я думал – радостная.

– Радостная. Но и мучительная.

– Почему вы это мне говорите?

– Мне казалось, вы не прочь поговорить со мной о любви.

– Да, – тихо признался Горман.

– Эдик, я немного старше вас, но дело не в этом. Представьте, что Ева была бы уродкой…

– Какая Ева? – не понял он.

– Которая в раю. Думаете, Адам поступил бы иначе? Нет, у него не было выбора.

Горман ничего не понимал. Но спрашивать не хотел. Он уже догадывался, что это не объяснение в любви.

– Эдик, я знаю много историй, когда он и она ходили вместе в маршруты, ходили весь сезон, а потом женились. Представь себе, – вдруг перешла она на «ты», – весь день вместе, потом одна палатка, общие трудности, миска с кашей, да ты это хорошо знаешь…

– Знаю, – промямлил он.

– Людям кажется, что они полюбили. Но они просто друг к другу привыкли. Эти браки потом легко рассыпались.

– А Ева-то при чём? – насупившись, спросил он.

– Кроме меня, Эдик, ты женщин, в общем-то, и не видел.

– Но ты, – он с трудом выдавил «ты», – вроде бы не уродка.

– Я знаю, – просто сказала она. – Но у тебя, Эдик, не любовь. Так что останемся друзьями. Твоё ещё всё впереди.

Как ни странно, Горман не расстроился. Ему даже понравилась простота и определённость её поведения. Он и сам подозревал, что любовь всё-таки не такая. На сомнения наводил повышенный интерес к телесной Вегиной красоте – на грудь или её ногу ему хотелось глянуть чаще, чем на лицо. Эдик презирал себя за эту пошлость. Но вот она разложила всё, как образцы пород по ящикам. И он сразу вспомнил спор о сексе и о любви. Получилось, что у него было первое и не было второго. И получалось, что Вега умница.

– Вот мы и дошли, – сказала она и тут же раздельно и нравоучительно добавила: – Мы – будем – друзьями. А?

– Конечно будем, – улыбнулся Эдик, поправляя массивные очки, которые от жары норовили поехать по носу.

Она опять легонько дотронулась до его руки и туманно глянула в гормановские очки голубыми глазами. Но Эдику уже не хотелось коснуться лебединозагорелой шеи, где струилось расплавленное золото, – он знал, что у них теперь дружба.

– Раз мы друзья, мне нужен совет, – сказал Эдик.

Вега только медленно закрыла глаза, соглашаясь.

– Завтра меня вызывают. Я не знаю, что там у них, но всё может быть… Короче, у меня подозрения…

– Какие? – удивилась Вега.

Горман говорил сбивчиво, невнятно, перескакивая, но такие были и подозрения.

– Я подозреваю Суздальского. Если Симонян убили…

– Вообще-то, я тоже на него подумала, – согласилась Вега.

– А следователю сказала?

– Я только предполагаю. Да и жалко, одинокий он.

– А у меня факты. Не говорить следователю?

– Если факты, то скрывать нельзя.

– Убить человека я бы мог только обороняясь, – задумчиво изрёк Горман.

– Эдик, а разве из ревности нельзя убить? – мило улыбнулась она.

11

Он проснулся от звона гитары и подошёл к окну. В сквере напротив веселились парочки. Было два часа ночи. Рябинин считал себя молодым – тридцать с хвостиком, но молодёжь определённого типа презирал от всей души. Сильнее, чем это делали старики. Ну какого чёрта: люди в доме должны не спать только потому, что, этим ребятам-девчатам по двадцать лет, у них нет никаких забот, им весело и они выпили. Рябинин уже набросил рубашку, когда гитара вякнула последний раз и компания пошла, дурацки погогатывая в белой июньской тишине.

Спать уже не хотелось. Глаза смотрели в окна, как умытые. Рябинин приветствовал мысли, приходящие днём. Но они приходили и ночью – цепкие, тревожные, совсем не похожие на дневные.

Дело… Сначала не было и намёка. Теперь почти всё ясно, и есть подозреваемый – Суздальский, который поссорился с Симонян, схватил её за руку, чем и вызвал инфаркт. Осталось выяснить, есть ли у него родинка и его ли ручка-Буратино.

Посреди белой июньской ночи Рябинин даже привстал: ну докажет, ну признается Суздальский – и что? Только при больших допусках получался состав преступления: если Суздальский знал о тяжести болезни и умышленно желал смерти. Но попробуй докажи, чего желал и чего не желал.

Рябинин ворочался, поглядывая на часы. Диван его скрипел, как старые качели. Со стороны казалось, что человеку просто не спится. Но человек вёл следствие, которое не отразить ни в каких графиках и рабочих днях.

Наконец Рябинину пришла благая мысль, что вывести подлеца на чистую воду тоже неплохо. И он сразу уснул.

Утром в коридоре прокуратуры его ждал молодой высокий человек, поводя острым носом и чёрной головой.

Рябинин сразу попросил зайти его в кабинет.

– Ну, давайте знакомиться, – добродушно предложил следователь.

– Вот вам мой паспорт, – ответил Горман и насупился.

Свидетель явно не поддержал предложенного тона. Видимо, геологи не жаловали это расследование.

– По-моему, вы чем-то недовольны, – осторожно предположил Рябинин.

– Это не относится к делу.

– К какому делу?

– По которому вы меня вызвали.

Горман не грубил, но отвечал звонко и сухо.

– Вы, наверное, интеллектуал?

Только молодость свидетеля давала право на такой вопрос. Говорить о деле было явно преждевременно.

– А вы их не любите? – ощетинился свидетель.

– Я не знаю, что это такое.

– Если меня вызвали за этим, то могу объяснить.

– С удовольствием бы послушал.

Горман глянул на следователя, не совсем его понимая. Рябинин улыбался. Он действительно улыбался, потому что чувствовал, кто перед ним сидит, – юноша, который ещё лет двадцать будет юношей. Всё это он чувствовал, но ещё не знал. Кроме одного: Горман ничего не скажет, пока не убедится, что этому следователю стоит говорить.

– Интеллектуал… это человек, который насыщен информацией, – сообщил Горман.

– Господи, как мало, – вздохнул Рябинин.

– Чего мало? – не понял свидетель.

– Одного насыщения информацией. Это же процесс механический Пример тому ЭВМ, у которой память в десятки миллионов бит. Кстати, а почему вам не нравится старое доброе слово «эрудит»?

Горман внимательно посмотрел на следователя и почесал кончик носа. Он пришёл сюда с другим.

– Интеллектуал может заниматься в своей области любой проблемой.

– А это называется способностями. Тоже доброе старое слово, – улыбнулся Рябинин.

В глазах Гормана заблестел благородный огонёк умного спорщика. Чем ярче он разгорался, тем быстрее таяла отчуждённость.

– Сочетание, – заявил он. – Современная информация, глубокое знание своего предмета, способность к научному мышлению. Всё вместе. Получается интеллектуал.

– Скажите, а что такое учёный? Это сочетание чего?

Горман его понял. Он ещё почесал нос, поправил очки и вдруг спросил:

– А вы любите каких людей?

– Умных, – сразу ответил Рябинин.

Свидетель разочаровался. Даже его модные очки опустились уныло. Слово «умный» ему говорило немного. Рябинин знал, что у этого определения есть одно интересное свойство – его понимают только умные. Но Горман ещё молод.

– Да, умных, – веско повторил следователь. – Способности, знания, информация – всё это прекрасно. Но я встречал нашпигованных информацией людей, а мне с ними было неинтересно. Попадались прекрасные специалисты, но пресные и тусклые. Я знал людей с большими способностями в математике, но больше в них ничего не было. Короче, все эти люди были неумны.

– А что такое ум? – спросил Горман, прицеливаясь очками.

– Не знаю, – вздохнул Рябинин. – Подозреваю, что это гуманитарная часть нашего интеллекта.

Он много думал – что же такое «умный человек»? Много у него было на этот счёт мыслей, сомнений, вопросов – мог бы день проговорить. Но не на допросе.

– А вы что кончали? – заинтересовался Горман.

– Юридический. Но мы с вами уклонились от цели нашей встречи.

Горман попытался вернуться к настроению, с которым пришёл, но теперь это не получалось, как раз удавшийся фокус. Не выходя из тона, Рябинин спросил:

– Скажите честно, почему вы пришли ко мне умышленно некоммуникабельным?

– Вы не имеете права таскать людей по разным пустякам. Это незаконно!

Отвечено было честно. Рябинин попытался поймать взгляд Гормана, но тот гвоздём загнал его в паркетный пол.

– Слова-то какие – таскать, – заметил Рябинин.

– Было бы зачем, – буркнул Эдик.

Рябинин правильно определил причину неприязни сорок восьмой комнаты. Геологи считали, что он занимается чепухой.

– Горман, представьте, я пришёл к вам в институт, взял шлиф, посмотрел под микроскопом и сказал, что это не диабаз, а песчаник. Посмотрел бы карту и заявил: здесь не основные породы, а кислые. А вот здесь не антиклиналь, а синклиналь. Что бы вы сказали?

– Что… Ясно что.

– Правильно. Почему же вы решили, что моя работа – пустяки? Неужели только потому, что читаете детективы?

– А откуда вы знаете геологию? – ответил Горман вопросом.

– Секрет.

– Учились в спецшколе?

– Учился, – загадочно улыбнулся Рябинин.

Очки Гормана блеснули любопытством, – солнце падало ему в лицо. Магическое слово «спецшкола» действовало не только на мальчишек.

– Эта спецшкола называется жизнью. Я пять лет работал коллектором в экспедициях.

– А как же попали в следователи?

– Люблю романтические профессии. Кончил заочно юридический факультет. А геология… До сих пор сны вижу.

Он начал рассказывать сон – следователь рассказывал свои розовые сны. Это не было ни позой, ни тактикой. Он воспринимал Гормана как пришельца оттуда, от палаток и костров, – из своей юности. Рябинин не думал о допросе, но всё-таки это был допрос, в котором его сны растворялись органично, как соль в воде.

– И знаете что интересно… Мне всегда снится погода. Солнце, где-то меня обдувает тёплый ветер, какая-то синяя нежная вода бежит по телу…

– Вы тоскуете по маршрутам.

– Возможно, – задумчиво согласился Рябинин.

Выкинуть бы из головы эмоциональные инфаркты, краденый каток, всякие там сроки следствия и выезды на трупы – и взять бы рюкзак. Положить туда полбуханки хлеба, фляжку с водой, пачку цветных мешочков для образцов. Взять в руки молоток и пойти с геологом по колкой степи да кремнистым россыпям. А кругом только солнце, небо и родная земля. И ничего человеку не нужно, кроме природы и спокойной души.

– Возможно, – повторил Рябинин, вздохнул и тут же вспомнил, что не пошёл в Горный только потому, что ему опротивел Научно-исследовательский институт геологии, где зимой курили, шатались по коридорам и говорили о хоккее.

– Вы можете кончить Горный и стать геологом, – предложил Горман, уловив его настроение.

– Теперь уже геология покажется мне неинтересной.

– Вы считаете, что она ниже следствия? – Горман вскинул грачиную голову. – У нас такие проблемы, которые не могут решить целые коллективы!

– А у меня ежедневно возникают такие проблемы, которые я должен решить без коллектива. Если вы не решите свои проблемы – решите в следующем году. Ваш институт не решит – другой решит. А мои проблемы не могут оставаться нерешёнными. Например, проблема с Симонян.

Горман сразу подобрался, по крайней мере подобрал под стул свои длинные ноги. Поправив очки и наведя их на очки следователя, он приглушённо сообщил:

– У меня подозрения, основанные на фактах.

Свидетель толково рассказал, как Суздальский спрашивал, не проговорился ли пьяным. Рассказал и про берёзу, чётко ограничив боязнь Суздальского проговориться (это факт) от рассказа о берёзе (это впечатление).

– Сказал про берёзу страшно… Как про убийство, – кончил давать показания Горман.

Рябинин вытащил свою «Эрику» и отстучал протокол допроса. Горман внимательно смотрел, как следователь работает не хуже машинистки. Было что печатать. Свидетель сообщил ценные сведения, которые ложились на версию «Суздальский». Рябинин положил протокол перед Горманом и, подумав, достал ручку-Буратино. Горман покосился на ручку, взял её, Повертел и сказал «гм».

– Что? – насторожился Рябинин.

– Вторую ручку такую вижу.

– А первую?

– У нас в сорок восьмой комнате. Была. Да вроде потерялась.

– А чья она?

– Общая. Какой-то командированный забыл. Ею удобно переносить контуры на кальку.

– Симонян умерла во вторник. Не помните, в понедельник ручка была?

– Отлично помню, – уверенно заявил Горман, – Я почти весь понедельник просидел с этой ручкой у светостолика…

Рябинин взял протокол и допечатал показания – одну строчку. В понедельник у Симонян была сестра. Тогда эта строчка значила, что у Симонян был человек из сорок восьмой комнаты и этот человек был во вторник утром, до работы.

Рябинин усмехнулся своей профессиональной осторожности: он даже мысленно не называл этого человека Суздальским.

12

Померанцев вернулся от директора института злым и молчаливым. Сел на своё место и презрительно покосился на Суздальского, – звонили из милиции. Но, пожалуй, больше всего Валентин Валентинович злился на Гормана, который скрыл эту историю.

Даже если бы от косых взглядов начальника затлел костюм, Суздальский не заметил бы их. За свою жизнь он привык к нелюбви, как привыкают к хронической болезни. Он научился не обращать внимания на общественное мнение. Но теперь, после смерти Симонян, его не любили ещё сильней – это он чувствовал.

Вега Долинина ударилась в летние наряды. Женщине-геологу они вроде бы ни к чему – в маршрутах наряжаться не будешь. Но уж если женщина-геолог осталась в городе, то она должна забыть про маршруты. И Вега забыла: шила и покупала брючные костюмы, халаты, капоты и ещё какие-то короткоюбочные безрукавно-прозрачные сочетания, от которых мужчины не сразу приступали к работе. Суздальский предположил, что они ещё увидят Вегу в полиэтиленовом костюмчике.

После допроса Эдик Горман слегка замкнулся. Ему казалось, что он предал Суздальского. Натыкаясь взглядом на сухую скособоченную фигуру за столом, Горман представлял эту фигуру дома, где она так же была одинока и скособочена, – и ему самому становилось противно от того допроса. Он старался не смотреть, убегая пуганым взглядом на прозрачно светящуюся Вегу.

Терёхина вовсю развернула хозяйственную деятельность. Не стесняясь, опаздывала на работу, прочёсывая близлежащие магазины. Был июнь – ничего ещё толком не поспело. Но пошла черешня, клубника, разная петрушка… Консервы можно делать из всего, что растёт. В доказательство Анна Семёновна угостила всех, даже Суздальского, прошлогодней маринованной тыквой. Это не помешало Суздальскому дать ей совет идти работать в домовую кухню.

К концу рабочего дня Померанцев пришёл к выводу, что он, как начальник группы, отвечает и за моральное состояние людей:

– Товарищи, зря мы вот так молчим, волнуемся. Через неделю нас выпустят в поле. Скорее всего, это формальная проверка. А может, попался следователь-службист.

– Он не службист, – мрачно заметил Горман.

– Может, дурак? – поинтересовался Суздальский.

– Вызовет, тогда и посмотрите.

– Посмотрю, – согласился Ростислав Борисович. – Уж закладывать никого не буду, как Нюра Семёновна.

– Я не закладывала, а сказала правду, – возразила Терёхина.

– Но вы пытаетесь ввести следствие в заблуждение. Если это убийство, то всё равно на меня не подумают.

– Это почему же? – спросил Померанцев.

– А вам хотелось бы? – обрадовался Суздальский.

– Могут думать на любого из нас, – спокойно сказал Померанцев.

– Только не на меня, только не на меня, – запел Ростислав Борисович. – И знаете почему?

Никто не знал. Тогда Суздальский значительно осмотрел каждого и членораздельно изрёк, будто его записывали:

– Я слишком похож на убийцу.

– Может, хоть мы не будем искать убийцу? – спросила у всех Вега.

Спросила вовремя: ещё секунда, и Горман начал бы допрашивать Суздальского, почему тот напился в день похорон, о чём боялся проговориться и зачем режет берёзы ножом.

В коридоре запел звонок. Рабочий день кончился. Зимой бы за дверью стадно затопали. Но сейчас почти ничего не слышно, кроме разрозненных шагов, – все в поле.

Вега подошла к Эдику и спросила полугубами, полуглазами:

– Пойдём вместе?

– Вместе-вместе, – забурчал Суздальский, у которого слух и зрение были, как у волка.

– Вас, кажется, не спрашивают, – после паузы заступилась Терёхина, убедившись, что Долинина и Горман промолчали.

– А на вашем месте, Нюра Семёновна, я вообще бы помалкивал, – таинственно посоветовал Суздальский.

– Это почему же? – удивилась она.

– Потому что вас подозревают в убийстве, – радостным шёпотом сообщил Ростислав Борисович.

13

Старший инспектор уголовного розыска Вадим Петельников обязан был выполнять поручения прокуратуры. Он делал это с разной степенью удовольствия. Поручения следователя Демидовой выполнял с теплотой. Поручения Юркова не любил – тот писал длинно, путано, по пустякам. А когда Юрков прислал однажды бумагу, в которой просил «установить хозяина собаки породы боксёр с хриплым голосом», Петельников его возненавидел и поручение спихнул инспектору Леденцову. Тот долго пытал Юркова по телефону: у кого хриплый голос, у гражданина или у собаки. Задания Рябинина Петельников выполнял с удовольствием, достаточно тому было позвонить. Утром следователь попросил покопаться в биографии Суздальского, и теперь инспектор шёл в Институт нефти и газа, где геолог работал лет десять назад.

Шёл Петельников легко. Пистолет был не нужен, поэтому он не надел пиджак. Кремовая рубашка, кремовые брюки и ромбический галстук в крупную кофейную клетку покоились на его стройно-мускулистой фигуре. Инспектор любил говаривать, что мужчина – это сильный торс плюс интеллект.

– Здравствуйте, девушки, – сказал инспектор, входя в отдел кадров и обаятельно улыбаясь. – Я переодетый милиционер, и мне нужно личное дело бывшего работника Суздальского.

Он попытался предъявить удостоверение, но ему поверили и так – Петельникову даже хамили редко. Личное дело оказалось не в архиве, что было удачей. Он сел за пустой стол и начал читать пожелтевшие страницы.

Две молодые кадровички с подчёркнутой внимательностью перекладывали бумажки.

– А где у вас муха? – вдруг спросил Петельников.

– Какая… муха? – удивилась одна, заметно порозовев.

– Обыкновенная здоровая муха, которая должна биться в окно.

Вторая неожиданно фыркнула, сообразив. Но первая держалась, стараясь вытянуть губы потоньше, поофициальнее.

– Скука тут у вас могильная, – вздохнул инспектор. – Я бы на вашем месте смывался отсюда немедленно.

– Куда? – спросила смешливая.

– А в жизнь. Куда-нибудь в экспедицию, на большую стройку, в поля, в тайгу. Да мало ли куда.

Девушки молчали, ошарашенные таким предложением.

– И здесь надо кому-то работать, – наконец возразила первая.

– Найдутся маменькины дочки. Всякие инфантильные и худосочные. Мало ли скучных людей.

Он хотел развить мысль дальше, но его уже увлекло дело Суздальского, – это тоже был кусок жизни.

Петельников не думал, что эти сухие листки могут оказаться такими интересными. Если Суздальский будет предаваться суду, то эту объёмистую папку стоит приобщить к уголовному делу.

Приказ о выговоре: «За недопустимую грубость, допущенную по отношению к главному геологу в общественном месте…» Заявление Суздальского – просит перевести в другую партию по личным мотивам. Приказ о наложении взыскания – поставить на вид за грубые выкрики на учёном совете… Опять заявление Суздальского с просьбой о переводе. Приказ о награждении денежной премией за участие в открытии газового месторождения… И тут же заявление самого Суздальского на имя директора, которое Петельников переписал полностью: «Прошу включить меня в список лиц, выдвинутых на соискание Государственной премии за открытие Тукайского газового месторождения, поскольку я принимал такое же участие в открытии, как и лица, указанные в списке. Мой характер не является основанием для исключения меня из вышеуказанного списка. Денежную премию в 100 (сто) рублей возвращаю». Дальше об этом ничего в деле не было. Так и неясно, стал ли Суздальский лауреатом или ему помешал характер. Когда-то он был женат, но недолго, вроде бы два года…

Петельников решил выписать данные о жене – бывшие жёны часто бывают словоохотливы. Он нашёл нужную графу и отпрянул от дела, от стола, под удивлёнными взглядами кадровичек.

В этой графе нетерпеливым почерком Суздальского были вписаны фамилия, имя, отчество его бывшей жены – Симонян Веры Ивановны.