Текст книги "Следствие ещё впереди"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

6

Сначала появилось сознание, само по себе, без плоти и материи, будто оно висело в космосе, где нет ни звёзд, ни планет, и думать поэтому не о чем – один мрак. Но тем и хорошо наше сознание, что оно не может не думать. Первая мысль – хорошо бы открыть глаза, потому что сознание уже догадалось о своей человеческой принадлежности.

Он разлепил веки, тяжёлые и тестообразные. Перед ним был серый деревянный брус. Сознание сразу поняло, что тело, в котором оно обитает, тоже вроде бы лежит на таких же деревянных брусьях и посылает ему, сознанию, болевые сигналы. Человек медленно повернулся на другой бок и увидел лицо другого человека – Эдика Гормана. И тогда человек понял, что он есть Суздальский.

В комнате громко разговаривали, смеялись, топали ногами и беспрерывно названивал телефон. Ничего не понимая, Суздальский сел. Он увидел большой стол, селектор, какие-то разговорные аппараты, капитана милиции за столом, милиционеров, которые входили и выходили, умудряясь стучать ботинками, как сапогами. А может, у него стучала кровь в висках.

– Эдик, что это за учреждение? – спросил Суздальский, хотя характер учреждения не вызывал сомнений.

– Милиция, – почему-то шёпотом ответил Горман.

– А зачем мы здесь?

Эдик пожал плечами, и Суздальский увидел; что у Гормана осунулось лицо и посерело, как тот самый брусчатый диван, на котором они сидели.

– Что произошло? – тоже шёпотом спросил Суздальский.

– Вы на кладбище перепили и свалились. Тут подвернулся наряд милиции.

– Чего же вы не увезли моё тело?

– Я тоже с вами выпил, мне вас не отдали. Хотели в вытрезвитель, да посочувствовали из-за похорон.

Суздальский понял, что Эдик просидел около него всю ночь. Он захотел выразить ему что-то вроде признательности, но только крякнул и полез за трубкой.

– Очухались? – спросил капитан и подошёл к ним.

– Очухался, – подтвердил Суздальский и вежливо приподнялся.

– Как же так… Культурный человек, вон трубку курите, а?

Ростислав Борисович вдруг рассмеялся крякучим мелким смешком. Добродушно-начальственная улыбка у капитана сразу пропала:

– Чего смешного?

– Мне частенько говорили: в шляпе, а стоит в проходе. Впервые слышу: напился, а ещё трубку курит.

Горман дёрнул его за пиджак. Суздальский сразу качнулся и чуть было не свалился на капитана, – он и без дёрганья-то еле стоял.

– Стоять толком не можете, – сказал капитан, – а уже огрызаетесь. Писать на работу не буду, а позвонить директору – позвоню. Вы свободны.

Он повернулся и пошёл к столу. Ростислав Борисович шагнул вслед за ним и хотел возразить, потому что даже в такой ситуации не мог отказаться от спора. Но теперь Горман дёрнул его посильней – Суздальский подавился словом и замолк.

– Мы больше не будем, – промямлил Эдик и взял под руку Ростислава Борисовича. Они вышли на улицу.

– Господи, благодать-то какая! – удивился Суздальский, вдыхая задрожавшими ноздрями весенний воздух и запах дыма в парке.

На земле уже не было ни снежинки. Между деревьями лежала чистейшая вода, лежала тихо и студёно, потому что недавно ещё была молочно-натёчным льдом. Стволы виделись удивительно отчётливо, как они никогда не смотрятся летом: липы чёрные, каменные; осины зелёными колоннами уходят в поднебесье; берёзы, матово блестящие на солнце, как натёртые воском. Листьев ещё нет, но тополь облеплен почками, будто на него сел рой жуков, которые замерли, не успев сложить крылья. Листьев ещё нет, но зелёная травка есть – она появилась прямо из-под снега.

– Вы пили когда-нибудь берёзовый сок? – спросил Суздальский.

Эдик отрицательно помотал головой; ему не хотелось разговаривать.

– Подойдёшь к ней, размахнёшься и ударишь ножом – она даже вздрогнет…

– Кто? – хрипло спросил Эдик, замедлив шаг и повернув к Суздальскому свои огромные очки.

– Берёза. Вздрогнет и брызнет соком, как человек кровью. Тогда можно пить.

Эдик откровенно поморщился и пошёл быстрее, стараясь оторваться от собеседника. Но Суздальский не отставал.

– Вы шокированы сравнением, мой юный друг. Выражусь иначе: ударишь ножом, и брызнет сок, как из треснувшего арбуза. Приятнее, верно?

Эдик молчал. Зачем он просидел с этим человеком всю ночь, не сомкнув глаз? Кто он ему: друг-приятель, хороший человек?… Неприятный сослуживец, с которым в поле он старался не ходить даже в один маршрут. И чего теперь идёт вместе с ним, когда ему пора свернуть вправо и шагать в другую сторону от Суздальского?

– Дымо-о-ок! – заблеял Ростислав Борисович и подтолкнул Эдика к костру из прошлогодних веток и листьев.

Рабочий парка помахивал лопатой, но костёр не горел, захлёбываясь в дыме. Суздальский сунулся в самый столб, закашлялся своим скрипучим кашлем, отдышался и спросил:

– Эдик, а почему вы просидели рядом всю ночь?

– Померанцев просил, – вяло ответил Горман.

– Неправда, Эдик. Вы просто очень вежливый, очень деликатный. Таких сейчас наперечёт. – И Суздальский рассмеялся сдавленным хохотком.

Горман даже глянул на него: от дыма кашляет или смеётся так?

– Мне туда, – буркнул Эдик, махнув в правую сторону.

– Что-то я вам хотел сказать… – Суздальский остановился и взял его за пуговицу.

Горман ждал, рассматривая жёлто-отёчное лицо, на которое теперь лёг заметный зеленоватый оттенок, словно отсвечивали осины. Чёрные глаза смотрели на Эдика тускло, будто туда попал дым от костра.

– Я хотел вам сказать, что Симонян умерла, – тихо произнёс Суздальский.

– Я знаю, – удивился Горман.

– Нет, вы не знаете, – убеждённо тряхнул головой Ростислав Борисович.

– Я же был на похоронах, – недовольно возразил Эдик.

– Да, были, – подтвердил Суздальский. – Как теперь говорят, вы получили информацию о её смерти. Но вы не знаете, что она умерла, потому что не знаете, что такое смерть.

Он испуганно глянул по сторонам, привстал на цыпочки и шепнул в ухо:

– Её больше не будет никогда, понимаете, ни-ког-да…

Суздальский отпрянул, застыв взглядом на Эдиковых очках. Горману показалось, что в уголке глаза Ростислава Борисовича набухла чёрная слеза, будто выточенная из антрацита. Суздальский болтнул головой – и никакой слезы, ни чёрной, ни белой. Конечно, показалось, да и не бывает чёрных слёз.

– Прощайте, Эдик, – сказал Суздальский и уже пошёл, но вдруг обернулся: – Пьяным я ничего не говорил?

Глаза смотрели строго, без дымки, сухо поблёскивая.

– А что вы могли говорить?

Ростислав Борисович махнул рукой и неровно двинулся по утренней аллее, загребая ладонями, словно поплыл в светлом дыме весеннего костра.

7

Прокурору Рябинин доказал, что проверить подозрение можно только следственным путём. Дело возбудили по сто седьмой статье как доведение до самоубийства, – вешать на район «глухое» убийство не решились. Статья тут была несущественна, лишь бы начать следствие.

И Рябинина сразу заполнило беспокойство. Он долго не мог, понять, откуда оно ползёт. Мало ли он возбуждал уголовных дел! И догадался – место происшествия. Какое-то тёмное пятно там, где его не должно быть. Пришлось выехать на квартиру Симонян с повторным осмотром.

Его он нашёл сразу, удивившись человеческому сознанию, которое запомнило и где-то отложило впрок, словно предвидело, что он вернётся. Рябинин подошёл к вазе чешского стекла. На дне лежала щепотка серого пепла. Видимо, пепел табачный, хотя для папиросы или сигареты его многовато. Петельников определил бесспорно – трубочный: сам недавно бросил курить трубку.

Симонян и её сестра не курили. Значит, посторонний, мужчина, очень неаккуратный – пепел в красивую вазу. И хороший знакомый, коли решился на такую вольность.

Рябинин вызвал по телефону первого свидетеля и теперь ждал, размышляя о пепле, авторучке и записке.

Анна Семёновна Терёхина вошла неуверенно, села на край стула, прижимая к груди большую хозяйственную сумку.

– Садитесь поудобнее. – Рябинин вежливо улыбнулся.

– Меня, наверное, вызвали по ошибке, – убеждённо сказала она, слегка центрируя тело, но оставалась скованной, как перед фотографом.

Рябинин смотрел в её круглое лицо и старался быстро определить, о чём можно побеседовать с этой женщиной, – он никогда не начинал допроса с существа. Да и захоти – не начнёшь, потому что не было никакого существа.

– Давно ездите в поле? – спросил он, надеясь на цепную реакцию беседы.

– Давненько. Уж надоело. Детей бросаешь, хозяйство бросаешь.

– Да какое в городе хозяйство, – усмехнулся он.

– Как это какое! – оживилась она и даже слегка обмякла, скрипнув стулом. – Женщина-нехозяйка – это не жена, а любовница. Семья сильна хозяйством.

– Что у вас – корова стоит в кухне? – поддел Рябинин, чувствуя, что нашёл верную тему. – Или вы хлеб печёте по утрам?

– Да я всё делаю по утрам! И по вечерам делаю. У меня приправы, соленья, варенья всю зиму. Я огурцы свежие сохраняю зимой по собственному рецепту. Знаете, какие у меня пельмени? Каких и в Сибири нет. Я колбасу делаю дома. Мне для колбасы из деревни прислали километр бараньих кишок…

– Сколько?

– Один километр в стеклянной банке. А вы говорите – корова.

– Ну, знаете, таких женщин немного, – отмахнулся от её слов Рябинин.

– Конечно, не всё, но много, – не согласилась она.

– Ну вот в вашей группе много таких?

– Откуда же. Вега Долинина не замужем. Симонян тоже была незамужняя.

Вспомнив Симонян, Терёхина всхлипнула не всхлипнула, но как-то у неё перехватило дыхание.

– По-вашему получается, – осторожно заметил Рябинин, – что эти две женщины плохие, если не делают колбасу?

– Я этого не говорила, – удивилась она. – Например, Вега очень строгая девушка.

– А Симонян?

– Это была порядочная и честная женщина, – вздохнула Терёхина. – Вот личная жизнь была не устроена…

Рябинин знал, что личной жизнью частенько называли замужество или женитьбу. Пиши по вечерам книгу, занимайся после работы фотографией, собирай в свободное время марки или лови ночью бабочек; в конце концов, вари по выходным колбасу в километровой кишке – никто не назовёт это личной жизнью. Но стоит побежать на свидание, как единодушно решат, что у человека появилась личная жизнь.

– А почему не устроена?

– Без любви она бы ни за кого не пошла. А любовь найти непросто.

– И ни с кем она не дружила?

– Я не замечала.

– Не могла же она быть одна? – удивился Рябинин и подумал: разве он спросил бы об этом, не будь допроса? Но сейчас нужно подойти к памяти свидетельницы, к её личности, как к неизвестному замку со связкой ключей.

– Почему же не могла? – удивилась Терёхина.

«Правильно, – подумал Рябинин, – сейчас она должна сказать, что немало женщин-одиночек».

– А сколько женщин без мужей?

– Это верно, – подтвердил он и пошутил: – От мужей одна грязь.

– И не говорите, – сразу согласилась она. – Им чем грязнее, тем лучше.

– У вас в квартире, наверное, чистота. И закурить не разрешите, а?

– Выгоняю мужа на балкон.

– А как же на работе?

– У нас только один курящий, Суздальский. Уходит со своей трубкой в коридор.

Словоохотливость и непосредственность – желанные спутницы допроса. Рябинин допрашивал шутя, без всякой затраты нервной энергии, словно ехал со знакомой в трамвае.

– Кто-то мне сказал, что некурящий мужчина что вымоченная селёдка, – сообщил он придуманную наспех несуразность.

– Глупость какая, – заключила Терёхина.

– А вот женщины любят курящих, – не согласился Рябинин. – Наверняка вашего Суздальского любят больше, чем…

Рябинин не кончил фразы, потому что Терёхина громко рассмеялась, будто следователь удачно сострил.

– Его терпеть не могут, – отсмеялась она.

– Такой уж он плохой?

– Суздальский… может, и не плохой, но… дикий. Не плохой, но ужасный. Всё у него не по-человечески. Демон, короче.

– Так уж все его не любят, – усомнился он. – А Симонян? Она же добрая…

– Симонян его просто не терпела.

– А он её?

Терёхина чуть задумалась: говорить или не говорить, но хороший, добрый контакт и словоохотливость победили легко.

– Нельзя сказать, что он в неё влюблён… Любить-то он не умеет, где ему! Но какое-то подобие, вроде симпатии, у него шевелилось.

– А Симонян?

– Да плевала она на таких.

– Ясно, – заключил Рябинин и начал стучать на машинке.

Терёхина опять напряглась, прижавшись к сумке, где стояли банки с зелёным горошком, который всё-таки не сумела заготовить на весь сезон. Она решила, что сейчас начнётся разговор, ради которого её вызвал следователь.

Когда через десять минут Рябинин положил перед ней текст допроса, Терёхина испугалась. Она смотрела на слово «Протокол», крупно напечатанное типографским шрифтом; на две строчки, которые её предупреждали, что надо говорить правду; на целую страницу текста, которую якобы она наговорила… Но когда она прочла, то беспомощно улыбнулась – наговорила-таки, всё правильно и всё записано, кроме километровых кишок для колбасы.

– А зачем это вам? – тихо спросила она, подписывая бумагу.

– Пригодится, – улыбнулся Рябинин и поинтересовался, когда она навещала Симонян. Оказалось, за неделю до смерти.

Перед её уходом он хотел показать ручку-Буратино, но удержался. Неизвестно, что бы она сообщила, а информация ушла бы в их институт. Следователь терять её не любит – особенно в начале следствия.

Как говорят программисты, два бита информации он получил: Суздальский был влюблён в Симонян и, видимо, посетил её перед смертью, выкурил трубку и выбил пепел в вазу. Осталось установить, что ему принадлежит ручка-Буратино и у него есть родинка, которая упоминалась в записке. И всё. И никакого уголовного дела. И зря он ввёл прокурора в заблуждение. Даже если Суздальский поссорился с больной Симонян, даже если схватил её за руку – разве в этом есть состав преступления? Дикий и ужасный Суздальский, у которого всё не по-человечески…

8

У каждого геолога две семьи – зимняя и летняя. Зимой – муж, жена, дети, родные. И летняя, где люди неродные, но не будь их рядом в палатке, у скалы или в болотной хляби – и не будет никакой романтики, да и геологии не будет. И поэтому геолог – человек тоскующий. Летом тоскует о семье в городе, а зимой его тянет в поле.

Но есть тоска другая – в горе. После смерти Симонян сорок восьмая комната как-то опустела, словно из неё вынули душу.

Померанцев сидел прямо, как кристалл. По затылку было видно, что глаза смотрели не в раскатанную кальку, а вверх, в окно, где подступало жаркое лето.

Если бы взгляды материализовались в лучи, то два бы таких лучика шли от Веги Долининой, скользили бы по макушке Померанцева и уходили туда же, в окно и небо.

Суздальский остервенело теребил полевой дневник, словно не мог найти ни начала, ни конца. Померанцев изредка косился на него, но Ростислав Борисович шелестел ещё пуще.

Эдик честно ничего не делал, поглядывал на пустое место Терёхиной, которая была в прокуратуре. Он не понимал, почему все молчат, когда всем хочется говорить.

Суздальский дотрепал-таки полевой дневник – уронил его на пол. Эдик счёл это сигналом:

– Валентин Валентинович, а почему ведётся следствие?

– Вы подготовили материалы по Карасуйской впадине? – ответил Померанцев.

– Нет ещё, – буркнул Эдик, но не пошевелился. – Сколько людей умирает обыкновенной смертью…

Тишина сомкнулась, как вода, рассечённая веслом. Суздальский наконец отцепился от пикетажки и в знак того, что собирается говорить, высморкался в красный полуметровый платок, – их, как утверждала Вега Долинина, он шил вечерами в своей одинокой квартире.

– В конце концов… – начал он.

– В конце концов, – перебил его Померанцев, – надо, товарищи, работать.

– В конце концов, – всё-таки продолжал Суздальский, – мы не всё знаем.

– Мы ничего не знаем, – заметила Вега.

– А что можно знать? Разве что-нибудь было? – спросил Эдик.

– Что вы имеете в виду под «что-нибудь»? – осведомился Суздальский.

– Под «что-нибудь» я имею в виду то, по поводу чего ведётся следствие.

Суздальский фыркнул так, что на столе у Померанцева шевельнулась калька.

– Деликатно выражаетесь, молодой человек. Прокуратура по поводу «чего-нибудь» вести следствие не будет. Она занимается убийствами. Убийство! Не стесняйтесь этого слова. Каждый день кого-нибудь в мире убивают. Вы были на последнем кинофестивале? Отобранные картины, идейные, прогрессивные… Но в каждой убивают и насилуют. Убивают из пистолета, режут ножом, стреляют из винтовки, как уток… Королю отрубают голову топором, негру просто отрывают голову, как курице… Давно ли во Вьетнаме перестали травить людей с самолёта, как клопов хлорофосом…

– Там убийства… абстрактные, – неуверенно возразил Эдик.

– А у нас? – Померанцев резко повернулся, не вытерпев.

Горман смотрел на руководителя группы, хлопая ресницами, которые, казалось, сейчас вылетят из-под стекла очков.

– Почему «у нас»? – вмешалась Вега.

Померанцев так же резко отвернулся. И опять стало тихо той тишиной, в которой слова людей не склеивались смешком, шорохом, взглядом, вздохом, а падали одиноко и звучно, как капли воды из отключённого крана.

Терёхина вошла шумно и села на своё место, сердито отдуваясь. Все смотрели на неё. Она обиженно молчала, потому что ходила в прокуратуру первая. Горман вежливо прокашлялся, намекая тем самым, что ей пора говорить. Но Анна Семёновна демонстративно помалкивала. Однако утаивание информации было для неё невыносимо. Поэтому она коротко сообщила:

– Зануда.

– Кто? – не понял Померанцев, да и все не поняли.

– Следователь, – объяснила Терёхина.

Они ждали продолжения, но она опять замолчала – лицо какое-то обвислое, в красных пятнах.

– Строгий? – спросила Вега.

– С виду культурный, в очках. Но обведёт вокруг пальца, и не заметишь.

– Зачем вызывал? – задал главный вопрос Померанцев.

– Откуда я знаю.

– О чём же он спрашивал? – удивился начальник группы.

– О всяком. Как я занимаюсь хозяйством, каких мужчин любят женщины, какой каждый из нас.

– Ещё что? – строго спросил Эдик.

– Кто кого любил, кто кого ненавидел…

– Вы, конечно, сообщили, что меня все ненавидят? – ласково предположил Суздальский.

– Врать в прокуратуре не собираюсь. – Терёхина поджала губы.

– Подождите, – остановил их Померанцев, – я всё-таки не пойму, зачем следователь вызывал.

– Записал в протокол, какие между нами отношения… Ещё что… Записал, что Суздальский курит трубку, – вспомнила Анна Семёновна.

Вега даже вздрогнула: ей показалось, что на столе Суздальского захлопал взлетевший глухарь – бывает так в лесу, когда шарахнешься от неожиданного взрыва крыльев.

Ростислав Борисович смеялся вместе со стулом, который грохал ножками по полу. Отсмеявшись, он сообщил причину веселья:

– Братцы, ограбили табачную фабрику, ищут людей с трубками.

Но «братцы» смотрели на него не улыбаясь. И в этой неулыбчивой тишине все увидели, что весёлость Суздальского наигранна и фальшива. Он замолчал, напоровшись на строгие взгляды.

– И про Симонян спрашивал, – вздохнула Терёхина. – Как это неприятно… Ничего не сделала, а руки тряслись, будто кур воровала.

Любое следствие – аморально, потому что у честных людей трясутся от него руки. Не парадокс ли: следствие, у которого благородная цель – найти преступника, – аморально! Потому что из-за одного преступника у людей дрожат руки, будто они воровали кур. Можно ли подозревать многих из-за одного? Может быть, пусть лучше этот один ходит себе на свободе, чем из-за него оскорблять подозрениями многих?

Но кто был в сорок восьмой комнате честным, а кто нечестным? Ведь у преступников тоже руки дрожат…

– Завтра тебе приказано явиться, – сообщила Терёхина Долининой.

– Зачем же… мне? – Вега обвела коллег растерянным взглядом.

– Все там будем, – хихикнул Суздальский.

9

Рябинин понимал, почему допрашивать пожилого человека психологически труднее, – у пожившего за плечами опыт. Понимал, почему иметь дело с образованным сложнее, – тут и самому надо кое-что знать. Понимал, почему говорить с руководителем не просто, – тот сам привык задавать вопросы. Понимал, почему спросить умного тяжелее, чем дурака, – и самому надо быть умным…

Но Рябинин никак не мог взять в толк, почему красивую женщину ему допрашивать труднее, чем некрасивую.

Когда Долинина открыла дверь, он сразу решил, что хорошего допроса не получится.

Она подошла, чётко отстукивая каблуками, и села перед ним, отодвинувшись от стола на приличное расстояние. Он знал, для чего – чтобы сразу ослепить стройными кремовыми ногами. Таким ногам не в маршруты бы ходить, а в мюзик-холле красоваться.

– Слушаю вас, – сказала Долинина, симпатично втянув щёки и округлив губы, будто хотела его издали поцеловать, да передумала.

– Не знаю, о чём вас спрашивать, – фривольно улыбнулся Рябинин и еле удержался, чтобы тоже не округлить губы и не втянуть щёки. – И вообще не знаю, о чём говорят с красивыми женщинами, – добавил он.

Стиль допроса задала Долинина, представившись ногами; он решил его поддержать.

– На работе со мной говорят о науке, – мило заметила она.

– В вашей науке я не разбираюсь. Значит, мне придётся говорить о любви.

– Давайте, – согласилась Долинина, – если только вы в ней разбираетесь.

– Любовь и ненависть – это моя специальность, – серьёзно сказал Рябинин.

– А я думала, что вы занимаетесь убийствами.

– Убийства происходят от любви и ненависти. Не так ли?

– Не знаю, не убивала, – улыбнулась она и опять сыграла губами и щеками.

Рябинин подумал: как это женщинам удаётся выбрать из обильной человеческой мимики и выражений лица, из десятка поз, жестов, походок и улыбок то, что им очень идёт? Уж не при помощи ли зеркала?

– Вы, конечно, не замужем? – спросил он.

– Почему «конечно»?

– Женщины с вашей внешностью обычно ждут принцев.

– Какой вы смешной, – вдруг заявила Долинина.

– Смешной, – буркнул он, обругав себя: знал ведь, что развязный тон не в его стиле, – не получится.

– Симонян была не замужем, Эдик и Суздальский холостые, – заметила Долинина.

– С кем вы дружите в своей группе? – сухо спросил он.

Она весело смотрела на него, словно всё это не принимала всерьёз. Рябинин знал, что психологическую победу одержала свидетельница – одержала незаметно, быстро и уверенно.

Существует мнение, что следователь борется только с преступником. Но ему приходится бороться с любым предвзятым свидетелем, а таких много: не хочется идти по повестке, неохота выступать в суде, считает вызов напрасным, просто пугается прокуратуры, хочет что-то скрыть, боится сказать лишнее, опасается показаниями навредить приятелю – вот и замыкается такой человек в себе. Тогда начинается борьба.

– Я со всеми в хороших отношениях, – ответила Долинина.

– А с Суздальским?

Она откровенно поморщилась:

– Он не считается, его все не любят.

– У Симонян когда были?

– Я у Симонян вообще никогда не была.

– А в Симонян был кто-нибудь влюблён из ваших мужчин?

Долинина задумалась, наморщив лоб и зашевелив губами. Даже работу мысли она превратила в симпатичную гримасу. Рябинин представил, как она сидит среди геологов, мило гримасничая и попутно решая научные проблемы.

– К ней тянулся Суздальский. – Она извиняюще развела руками за такую вольность со стороны Суздальского.

– А Симонян к нему как?

– Она была женщина со вкусом. Поэтому – никак.

– У Симонян был знакомый мужчина?

– Не знаю.

Рябинин подумал, что и знала бы, да не сказала, охраняя интересы своего маленького коллектива.

– А вы не очень разговорчивы, – усмехнулся Рябинин, потеряв интерес к этому допросу.

– Я даже болтлива, – не согласилась она, – но не пойму, что вам нужно.

Этого не знал и сам Рябинин. У него были ещё вопросы, но он решил их задать другим членам группы, может, более покладистым.

– За что же не любят Суздальского? – всё-таки спросил напоследок. – Вы лично за что не любите?

– Он неудобный, нестандартный человек.

Рябинин сразу представил бегущий транспортёр, на котором стоят аккуратные буханочки хлеба, а одна буханка вдруг в форме конуса – контролёр её швыряет в ящик с браком. Представил картонные коробки с белыми куриными яйцами – и вдруг там лежит яйцо страуса или, не дай бог, какого-нибудь археоптерикса. Или все арбузы круглые, футбольные, а один кубический – кто его купит? Хорошо сказала Вега Долинина: нестандартный – значит, неудобный. И ещё Рябинин представил общество стандартных людей: в одинаковых костюмах, одинаково думающих и чувствующих, смотрящих одинаковые футбольные матчи и телепрограммы и поглощающих одинаковые комплексные обеды.

– А вы стандартная? – задал он последний вопрос.