Текст книги "Мышиное счастье"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Ну, иди…

И Рябинину, как всегда в спорах, пришёл запоздалый ответ на все инспекторские вопросы: не получишь молока и масла, не проложишь дорогу и не выкачаешь нефти, даже модную воблу не провялишь – не поев хлеба. Но теперь этот ответ уже ни к чему.

За окном ходили мокрые ветра. День, а вязкий сумрак уже затмил улицы – автомобили шли с зажжёнными фарами. Городской шум, обычно звонкий, теперь больше походил на шорохи, – или это автомобильные шины шипели по лужам?

Петельников оторвался от батареи, встал, надел подсохший плащ и бросил руки в карманы. И замер, упёршись взглядом в следователя. Затем правая рука, опередив левую, ошпаренно взлетела из кармана, сжимая румяненький бублик.

– Украл с хлебозавода? – сочувственно спросил Рябинин.

– Гм… Директор подсунул взятку…

– А что там болтается?

В бубликовой дырке что-то белело. Инспектор порвал нитку, отцепил скатанную бумажку и развернул её. Рябинин приник к петельниковскому плечу. Торопливыми карандашными буквами было скорее начертано, чем написано:

«Поговорите с Катей Еланцевой».

– Оригинально теперь назначают свидания, – усмехнулся Рябинин. – Через бублики.

– Я побежал, – заторопился инспектор.

– В райотдел?

– На свиданье.

Теперь в городах есть люди – сколько их? – которые, услышав слова «земля – наша кормилица», лишь недоверчиво усмехнутся. Эти люди знают, что кормятся они не от земли, а из гастронома.

Петельников искал Катю Еланцеву, стараясь сделать это незаметно. Видимо, она не жаждала встретиться – иначе бы пришла сама, без анонимной записки. Инспектор, естественно, исключил из поиска девушек, с которыми пил чай. И удивился, когда ему показали на ловкую фигурку у печи – та, с мучнистыми бровками. Не сама ли она оставила записку?

– Я ваш намёк понял, – улыбнулся инспектор.

– А мужчина без намёка что тесто без дрожжей…

Они вернулись в чайную комнату, где со стола уже было убрано, лишь самовар остывал на уголке. Инспектор прикрыл дверь.

– Катя, вы хотите что-то сообщить?

– Почему нас обзываете неактивными? – она насупила бровки так, что они потемнели.

– А почему вы назвали меня обжорой? – улыбнулся инспектор.

– Я внесла несколько рацпредложений. Уменьшить количество соли, опару делать пожиже, увеличить время брожения… Я член редколлегии сатирической газеты «Горбушка».

– За тем меня и позвали?

Она разгладила кожу на лбу и спросила вновь, но другим голосом, помягче:

– Неужели вы считаете, что любят за что-то? За чтение книг или за всякие хобби?

– Катя, любят ведь не просто женщину, а личность. Допустим некую девицу. Трудится без огонька, себя не проявляет, ничем не интересуется, никому не поможет, никого не согреет – отработает да к телевизору. И стенает, что мужчины такие-сякие. Кто её возьмёт? Да ей прямой путь в клуб «Кому за тридцать».

Она вдруг закрыла глаза, словно уснула, – лишь туго натянулись белёсые бровки, выдавая напряжение. Инспектор хотел толкнуть её.

Она проснулась сама, сдёрнула белую шапочку, обнажив светлую, тоже как бы припорошённую мукой, чёлку:

– Вам нравится короткая стрижка или локоны?

– Короткая, потому что сквозь дырки в локонах видно, что у хозяйки в голове.

Она сдержанно улыбнулась, чем инспектор не преминул воспользоваться:

– Ваш директор что за мужик?

– Знаете, какая его любимая поговорка? «Не умеешь – научим, не можешь – поможем, не хочешь – заставим».

– Суров, значит.

– Это он говорит для острастки.

– Добрый, значит.

– А он никакой.

Румянец, нагнанный электрической печью, лежал на её белой коже трогательно и как бы случайно. В зрачках синих глаз мерцало что-то далёкое и не понятое инспектором.

– Катя, что такое «никакой»?

– У него ровная душа.

– То есть?

– Да равнодушный он, как сухой батон.

– За что же его все любят?

– Угождает. Прогульщиков прощает, пьяниц милует.

– И никто против него не выступал?

– Я.

– Вы?

– Только он доказал, что я не права, потому что у меня среднее образование, а у него высшее.

Катя вновь закрыла глаза, отключаясь от их разговора. Казалось, эти погружения в себя ей для чего-то нужны, поэтому инспектор пережидал их терпеливо. Впрочем, могло быть и кокетство.

– Девушкам, – она открыла глаза, – нравятся не умные, не красивые и не богатые…

– А какие? – спросил инспектор, потому что она ждала его вопроса.

– Сильные.

– У нас в уголовном розыске только сильные. Катя, хлеб горит?

– Горит.

– А директор знает?

– Ещё бы.

– Ну и что?

– А ему хоть весь завод сгори…

– Почему хлеб-то горит?

Но она уже закрыла глаза. Теперь инспектор догадался, к чему эти молчаливые перерывы, – они были нужны ей для обращения к новой мысли, как поезду нужна стрелка для перехода на другой путь.

– Объясняться друг другу в любви пошло, да?

– Почему же? – удивился инспектор.

– То же самое, что говорить друг другу, какие мы хорошие.

Он не был готов к разговору о любви, хотя инспектор уголовного розыска должен быть готов к любым разговорам.

– Катя, лучше объясняться в любви, чем в ненависти. Так почему горит хлеб?

– Это знает только один человек.

– Кто же?

– Главный механик.

– А он при чём?

– Механизмы-то его.

Ресницы предвещающе вздрогнули.

– Катя, подождите закрывать глаза…

– Думаете, что не хватает мужчин?

Инспектор думал только об одном мужчине, о преступнике. Видимо, затеянный им на чаепитии разговор девушек растревожил.

– Катя, договоримся так… Кончив дело с этим хлебом, мы специально приедем для задушевных бесед.

– Мужчин хватает, но нет с ними равенства.

– Ну, теперь-то женщины равны так, что дальше некуда.

– Какое же это равенство, если женщина не может ухаживать, объясняться в любви и делать предложения?

– И слава богу, – буркнул инспектор. – А куда девался весь горелый хлеб?

Но он не успел – веки покойно смежились. Её вопрос зрел долго. Инспектор зевнул, предчувствуя разговор о душевной близости или вечной разлуке.

Она вдруг открыла глаза, взяла его за руку и тихо спросила, окончательно проснувшись:

– Вам нравятся блондинки или брюнетки?

Инспектор тронул прядку её волос:

– Блондинки.

– С тёмными глазами или с голубыми?

Он заглянул в её глаза:

– С голубыми.

– Худенькие или полненькие?

Петельников отступил на шаг, окидывая её фигурку весёлым взглядом.

– Средненькие.

– С ямочками на щеках или без?

Он состроил рожу, отчего Катя улыбнулась.

– С ямочками.

– А я во вкусе мужчин? – совсем беззвучно спросила она.

– Нет вопроса, – понизил голос и он.

– Идёмте со мной.

– Куда?

– В подвал.

Можно тонко разбираться в искусстве, играть на ударнике или петь соло; можно знать языки, историю религии и тайны микромира; можно писать книги, диссертации и докладные записки; можно быть сведущим в икебане, дышать по системе йогов и завтракать шведскими бутербродами… Всё это можно знать, понимать и уметь – и быть мещанином. Если не знать, как растёт хлеб и как он даётся народу.

Рябинин не пошёл обедать. Он знал, что Петельников своё дело сделал – разыскал водителя и хлебозавод; знал, что сейчас инспектор поехал туда говорить с этой Катей Еланцевой… И всё-таки осадок, неприятный и ненужный, от разговора остался. Может быть, оттого, что этот спор вышел с другом.

В дверь молодцевато постучали. Леденцов ступил в кабинет, как на плац:

– Прибыл в ваше распоряжение, Сергей Георгиевич!

– Садись…

У Рябинина пока не было распоряжений, не было плана расследования и почему-то не было сил собраться с мыслями. Неужели от спора?

– Хочу, Сергей Георгиевич, поступить на заочное отделение юридического факультета, – поделился инспектор.

– Решение хорошее, – рассеянно согласился Рябинин.

– С иностранным языком у меня неважно.

– Поднажми.

– Со временем плоховато.

– Подсоберись.

Секретарша принесла свежую почту. Рябинин стал нехотя просматривать справки, характеристики, отношения, копии приказов… Его взгляд задел конверт, выглядевший старомодно, словно это письмо пролежало на почте лет сорок: доплатное, без марки, писанное химическим карандашом, крупными ползущими буквами. Он вытащил тетрадный листок, разрисованный такими же буквами.

– Сергей Георгиевич, а учиться трудно?

Рябинин прочёл:

«Граждане начальство! Я же сказал тому рыжему, что надобно идтить по хрюку. Свой ум хорош, а народный лучше. С приветом, дедуля, как таковой».

– Леденцов, поселковый дед что рассказывал?

– Я всё доложил…

Инспектор поморщился, вспоминая водопроводную колонку, потешную фигуру старика, и добавил:

– Про какой-то дурацкий хряк или хрюк…

– Значит, говорил?

– Ему семьдесят с лишком.

Рябинин отодвинул бумаги, которые показались сейчас ненужными.

Следствие становилось работой коллективной. Ошибка одного могла взвалить на других ненужное бремя работы; ошибка одного могла заставить других копаться во множестве версий; в конце концов ошибка одного могла завести следствие в тупик.

– Говоришь, собрался в университет? – значительно спросил Рябинин.

– Хочу, Сергей Георгиевич, – уже с опаской подтвердил инспектор.

– А не рано?

– В смысле?..

– Университет ума не вложит.

– А кто вложит?

– Сам человек. Думает-думает да и поумнеет.

– Расшифруйте намёк, товарищ следователь…

Белёсые ресницы инспектора взметнулись чуть не вопросиками. Круглые глаза перестали моргать. Девичий румянец прилил к светлой, так и неопалённой за лето коже. И Рябинину стало жаль обиженного им хорошего и весёлого парня, – да откуда ему, городскому жителю, понять этот «хрюк»?

– Знаешь, что я сейчас сделаю? – мягко и как-то доверительно сказал Рябинин. – Поеду в Посёлок и пойду по хрюку.

– Идти по хрюку – блатной жаргон?

– Инспектор, хрюкает-то кто?

– Свиноподобные.

– А чем их кормят?

– Помоями.

– И хлебом. Значит, хозяева свиней могут что-то знать про хлеб. – Рябинин глянул в письмо. – Свой ум хорошо, а народный лучше.

Глаза Леденцова всё так же были неподвижны и круглы – лишь белёсые бровки опали. Он о чём-то думал, и Рябинин ждал этой его мысли, и уже знал, какой она будет.

– Сергей Георгиевич, разрешите мне пойти по хряку, то есть по хрюку.

– Ты хоть слышал, как они хрюкают? – улыбнулся Рябинин.

– Слышал.

– Где же?

– В мультиках.

У каждого свои заботы. Токарь озабочен деталями, артист – ролями, учёный – проблемами, продавец – товарооборотом, водитель – перевозками… У каждого свои важные заботы, и они, эти заботы, не пересекаясь, существуют сами по себе. Но когда токарь, учёный, продавец и водитель садятся за стол, то все они едят хлеб.

Поэтому мне кажется… У всех заботы свои, но хлеб – забота общая.

Не отними инспектор руку, она бы так и вела его по всему заводу, как ребёнка. Они прошли все цеха и все коридоры; миновали какие-то чаны, навесы с мешками и штабеля ящиков; повертелись на поворотах и зигзагах – и начали спускаться по каменным ступенькам к широкой двери, обитой железом.

– Открывайте, – всё так же шёпотом сказала Катя.

Инспектор сдвинул тугой засов и разомкнул тяжёлые створки. Темнота обдала их.

– Выключатель справа.

Он нащупал его – пыльная лампочка высветила низкое подвальное помещение, площадью метров в тридцать. Но эта площадь определялась только по свободному потолку – весь подвал был завален буханками хлеба.

Инспектор лишь присвистнул, замерев перед таким варварским свалом хлеба.

– Ну что – я не активная? – тихонько спросила Еланцева.

– Катя, – заторопился инспектор, доставая ручку и бумагу, – вот телефон следователя Рябинина. Пусть немедленно едет сюда. А я пока буду караулить хлеб. Только звоните тайно.

Катя, окрылённая поручением, белой птицей взлетела по ступенькам…

Инспектор остался в подвале, прикрыв дверь. Он стал у порога вроде сторожевого пса, будто за несколько минут его отсутствия эту гору хлеба могли бы перепрятать; вёл себя так, как на месте происшествия, где до прихода следователя нельзя было ни к чему прикасаться.

Хлебный конус достигал высокого и узкого окна. Инспектор попробовал к нему подойти, но мешал хлеб – не наступать же на буханки. Тогда он лёг грудью на него и дотянулся до окна – прямоугольная рама подалась с привычной готовностью. За окном был двор, безлюдная его часть, пущенная под хранение всего ненужного.

Петельников вернулся к двери и глянул на часы – прошло двадцать минут, а Кати не было. Он прислонился к холодному железу двери…

Теперь понятно, как вывозили хлеб: спускали в этот подвал, через окно бросали во двор, грузили в самосвал – и за ворота. Но почему он не горелый? Как его вывезти через проходную? И зачем вывозить хороший хлеб: чтобы свалить в болото?

Он вновь посмотрел на часы – Еланцевой не было уже сорок минут. Не перехватил ли её директор? Не передумала ли она подрывать авторитет родного завода?

И когда Петельников уже вознамерился опечатать подвал, послышались торопливые шаги. Но шёл не один человек. Инспектор прижал ногой дверь и выключил свет.

В дверь постучали:

– Это я, Катя.

Петельников щёлкнул выключателем и убрал ногу. Сперва вошла Еланцева, показавшаяся в этом тёмном подвале белым ангелом. За ней осторожно, щурясь от подземного мрака, ступал Рябинин. Увидев хлеб, он заморгал глазами – и опять на его лице инспектор заметил мучительную обиду.

– Я ждала машину, чтобы его провести сюда, – объяснила Катя.

– Знаете, кто свалил хлеб? – спросил Рябинин Еланцеву.

– Нет.

– А раньше его тут видели?

– Видела раза два.

Рябинин смотрел на окно, размышляя.

– Оно выходит во двор, – объяснил инспектор.

– Может, и теперь скажешь, что пустяками занимаемся? – почти сердито отозвался следователь.

– Побереги злость для преступника.

– А вы знаете преступника? – спросила Катя у инспектора.

– Вот он знает, – буркнул Петельников.

Рябинин пощупал буханки, осмотрел дверь, подёргал засов… Только портфель он не открывал, где лежали протоколы для осмотра места происшествия.

– Ну что… пригласить понятых? – спросил инспектор.

– Ни в коем случае.

– А как?

– Сюда придут.

– Кто?

– Тот, кто свалил этот хлеб.

– Чтобы его забрать? – заинтересовалась и Катя.

– Теперь, после нашего появления на заводе, побоятся, – заметил инспектор.

– Не чтобы забрать, а чтобы добавить, – сказал Рябинин.

– Тем более побоятся, – не согласился Петельников.

– Но добавить не этого хлеба, – Рябинин улыбнулся довольно, как человек, догадавшийся о тайне, которая для других недоступна.

– Добавить булки, – догадалась и Катя.

Творчество, творение художника, творческая работа, творец… В конце концов, сотворение мира.

А ведь раньше в деревнях тесто творили – на ночь ставили его на печку в деревянной кадке, чтобы утром испечь караваи и одухманить их запахом всю избу, а то и всю деревню.

После ухода Башаева женщина понуро сидела у остатков дикого пиршества, положив взгляд на нетронутую буханку хлеба. В этом взгляде ничего не было – ни мыслей, ни желаний, ни чувств… Слабых людей жизнь отжимает досуха. Но слабым человеком была женщина, а к ней приходит второе дыхание, и третье приходит, потому что она женщина, потому что судьба этой женщины была связана ещё с двумя судьбинками.

Она встала и запахнула халат, который обтянул её туго, как забинтовал. У окна была прибита двухъярусная полочка: на первом стояло несколько книг, на втором чернел телефон, казавшийся тут немым и ненужным. Она сняла трубку и набрала номер – телефон оказался говорящим.

– Опять не приедешь? – спросила она у сразу отозвавшегося голоса.

– Дела.

– Вчера были дела…

– И сегодня дела.

– Какие дела по ночам?

– Какие бы ни были, они тебя не касаются.

Отвечающий ей мужской голос был чётким, с хорошо произнесёнными словами, будто он старался скрыть акцент.

– Ты уже хватил своего импортного коньячку…

– И это тебя не касается, – выговорил голос.

– А двоих детей это касается?

– На их содержание деньги даю.

– А на что же ведёшь сладкую жизнь?

– И это тебя не касается.

– Эх ты, отец!

– А я не крепостной! – взвился голос, позабыв про тщательное выговаривание слов.

Женщина ещё туже запахнула халат, словно теперь от крепости ткани зависела её сила. Но лицо, ничем не стянутое и ничем не поддержанное, оказалось предоставлено самому себе – давно готовые слёзы этим воспользовались. Она всхлипнула.

– Этим меня не проймёшь, – громко и теперь невнятно пробурчал он.

– Я знаю, – вдруг тихо согласилась она.

– Тогда чего звонишь?

– Я подам на развод…

– Этим меня не проймёшь, – повторил он.

– Я знаю, – повторила и она.

– Давай жить, не пересекаясь, – предложил голос вроде бы игриво.

Женщина всхлипнула ещё раз, не для него, не нарочно – вырвалось. Она думала, что он положит трубку, испугавшись этих всхлипов. Но он не то икнул, не то вздохнул.

– Зачем прислал Башаева? – тихо спросила она.

– Никого я не присылал.

– Он выпил тут бутылку водки…

– Я башку ему намылю.

– Его к следователю вызывали…

– А это не твоё дело! – опять взвился голос на предельно высокую ноту.

У женщины были вопросы и просьбы, у неё были советы и пожелания – она давно готовилась к длинному разговору, хотя бы телефонному, коли стал невозможен личный. Но все приготовленные слова нахлынули на неё и сдавили грудь. Она ещё раз всхлипнула и сказала, сама не зная, зачем:

– Скажи ей, что душить мужчину французскими духами неприлично.

Весь век не забуду… Сколько мне было? Семь лет?

Пыль, шоссе, молоденькие солдаты идут усталой и нестрогой колонной. Мы с матерью стоим на обочине, как чахлые деревца. Кого мы высматривали? Отца? Но он давно уже там, куда шли эти солдаты, – на западе.

Вдруг один солдат выскочил из строя, на ходу развязывая вещмешок. Он подбежал, сунул в мои растопыренные руки буханку хлеба, поцеловал маму в щёку и стал догонять колонну.

Мама не пошевельнулась, даже спасибо не сказала – только слёзы текли, оставляя чистые дорожки на пыльных щёках.

Я многие годы пытался вспомнить лицо этого солдата и не мог. Вместо него наплывало лицо отца, словно он дал нам тот хлеб.

Часы показывали без пяти два ночи.

Железная дверь в подвал закрыта плотно, как она была закрыта и раньше. Буханочный бархан лежал по-прежнему – может быть, только чуточку осел под собственной тяжестью. Хлебный дух, перебивший запах сырости, кирпича и железа, уже пропитал одежду Петельникова. Тьмы, ради которой он прихватил фонарик, не было – прямоугольное окно бросало на буханки бледно-лимонный дрожащий свет от фонаря, качаемого ветром во дворе.

Инспектор сидел на корточках, привалившись спиной к влажной стене. В одну секунду он мог пасть в хлебную выемку и слиться с буханками; мог вообще зарыться в хлеб, как тарбаган в степной холмик. Но пока лежала подвальная тишина.

Впрочем, где-то наверху тихо гудел вечный труженик хлебозавод.

За окошком жил мокрый двор – инспектор слышал шорох листьев и вздохи заводских пристроек; за подвальным окошком жила глубокая осень.

Петельников посмотрел на часы – четверть третьего.

Он сразу поверил в догадку следователя и сам предложил эту засаду. Но сейчас, когда пришла накопленная усталость, затекли ноги, замёрзла спина и хотелось спать, инспектор усомнился в успехе. Могло быть всё не так, как предположил Рябинин. Преступник мог испугаться и бросить этот хлеб на произвол судьбы. В конце концов, преступник мог прийти не в эту ночь.

Спину начало покалывать – от холодной ли стены, от занемевших ли ног… Петельников отольнул от кирпичей и слегка повернул спину к хлебу: ему казалось, что буханки ещё льют малое тепло, оставшееся от печей.

Видимо, от изменённого положения тела, а может быть, от спокойной мысли, что никто не придёт, инспектор задремал той туманной дрёмой, когда всё слышишь и даже о чём-то думаешь. В этой дремоте ему показалось, что осенние листья на неубранном дворе прошуршали с какой-то летней силой. Он открыл глаза и увидел, что бледно-лимонную тень на хлебе пересекла чёрная линия, как палка пролегла. Инспектор вжался в стену и глянул на окно…

Торопливые руки открыли его, подставив под раму доску. Громадная бугристая тень почти заслонила свет – Петельникову даже показалось, что у окна села крупная собака. Но эта собака вздрогнула, шевельнула тенью, и к ногам инспектора что-то скатилось. Потом ещё, ещё… Инспектор понял – в подвал бросали буханки.

Что делать? Человека Петельников не видел. Бежать за ним во двор? Крикнуть, чтобы не уходил? Самому вылезти в это окошко? Во всех случаях этот тип ждать не станет…

Пока инспектор искал выход, человек решил свой труд упростить – просунул мешок в окно и высыпал хлеб одним разом, как крупу. Его обе руки далеко протянулись в подвал.

Петельников прыгнул, когда буханки ещё сыпались, – их крепкий поток он как бы рассёк своей головой, почувствовав, что и они рассекают его кожу. Схватив одну руку, инспектор рванул её вниз, на себя. Человек за окном пал на колени и поехал в подвал на животе, по буханкам, как по каткам. Внизу Петельников поставил его на ноги, сразу напоровшись на водочный дух, который перебил хлебный. Теперь потребовался фонарик. Но инспектор сперва осветил не человека, которого он опознал по запаху, – сперва он осветил сброшенные буханки…

Все они были чёрными и сухими, точно спеклись в доменной печи или выпали на землю вместе с раскалёнными метеоритами.

Петельников осветил красное и мокрое лицо втащенного человека:

– Привет, Башаев!

Геологическая партия, с которой я бродил в молодости по степям, сплошь состояла из интересных людей: доктор наук, кандидат наук, геолог, геофизик и два студента. И ещё был шофёр Александр Иванович. Однажды его послали в маршрут с доктором наук вместо заболевшего студента – таскать рюкзак с образцами…

Из маршрута они вернулись через полчаса, и доктор наук заявил, что с этим человеком он никогда в жизни не пойдёт в маршрут. Оказалось, они дошли лишь до хлебного поля. Доктор наук, как и все мы, исходя из высших целей науки, ходил прямиком через поля и пашни, бахчи и огороды. Топтать хлеб Александр Иванович отказался – даже ради высокой науки.

И теперь я вот думаю… Не был ли среди докторов и кандидатов, геофизиков и студентов Александр Иванович самым интересным человеком? Не он ли единственный пёкся о великих целях?

Посреди ночи Рябинин вдруг проснулся и тихонько, чтобы не толкнуть жену, не споткнуться о кресло и не наподдать телевизор, вышел в кухню.

За окном слепла мокрая ночь, бесшумная, на той своей грани, когда старый день угомонился, а новый ещё не пришёл. Рябинин заварил чай…

Дело о хлебе двигалось споро. За несколько дней они отыскали одного преступника и поняли механизм хищения. Осталось найти соучастников, и расследование повернёт в спокойное русло экспертиз, ревизий, подсчётов, уточнений… Отчего же он проснулся и в одинокой тиши пьёт одинокий чай?

Объяснение этого беспокойства пришло сразу, да оно никуда и не уходило. Допрос технолога… Что-то тогда задело его подступающим прозрением. Подступающим, которое так и не подступило. Что-то она сказала очень важное, тогда им не записанное, как ненужный пустяк. Но без этого пустяка механизм хищения был неполон. Неужели из-за него, из-за пустяка, он и проснулся?

Телефонный звонок, обычно его пугавший, как пугают все ночные звонки, протрещал почти жданно. Он выбежал в переднюю, схватил трубку и глухо спросил:

– Да?

– Ты прав, Сергей, – весело согласился Петельников, будто они только что расстались и за окном не стояла осенняя ночь. – Хлеб принесли.

– Жжёный?

– Жжёный. Башаев.

Всё последнее время рябининский мозг, как выключенный счётчик с застывшими цифрами, держал одну мысль: хлеб горел и при механике. Рябинин сидел в своём кабинете, ехал домой в троллейбусе, ужинал, говорил с женой, шутил с дочкой… А слова технолога стояли перед ним незатухающей рекламой. За этими словами он видел какой-то иной, таинственный смысл, который ему никак не давался, как мудрёная шифровка.

– Где Башаев?

– Сидит передо мной, чихает. Пьян в пастилу.

– Я буду как можно раньше…

Рябинин выпил вторую чашку огненного чая, разгулявшись окончательно. Но всё-таки он пошёл спать, чтобы завтра находиться в силах, нужных для важного допроса. Он ворочался, вздыхал и тёр уже небритый, утренний подбородок. И засыпая, увидел огненные рекламные слова, побежавшие в меркнувшем сознании: хлеб-горел-только-при-механике…

Инспектор вошёл в кабинет энергично и свежо: выбрит до блеска, рубашка с галстучком светятся, волосы после душа ещё влажные… А ведь тоже по ночам не спит.

– Слушай диагноз, – сказал Петельников, прищуриваясь. – Вечером пил чай, ночью пил чай, утром пил чай, днём пил чай. Мышцы не напрягал, пешком не ходил, трусцой не бегал. Так?

– А ты кофий дегтярный пил, – вяло огрызнулся Рябинин.

– Я пробежал три километра, полчаса работал с гирей, принял душ и выпил бутылку сока.

Распахнув свой широкий светлый плащ, инспектор обдал следователя запахом осени и хорошего одеколона. План их работы нарушился – утром Башаева пришлось всё-таки отправить в вытрезвитель. Но время прошло с пользой, ибо инспектор сделал обыски в квартире Башаева и на его рабочем месте – в боксе были найдены несколько буханок хлеба, горелые корки и паяльная лампа. Теперь они ждали водителя, которого везли в прокуратуру протрезвлённого.

– Как там директор? – спросил Рябинин.

– Сидит у себя в кабинете.

– Интересно, зачем?

– Размышляет.

– О стиле своей работы?

– По-моему, он заурядный лодырь, – усмехнулся инспектор.

– Думаю, что лени, как таковой, не существует. Ты можешь себе представить человека, лежащего весь день на диване? По-моему, лень – это когда человек делает не то, что надо. Вроде бы работает, а по существу пустоделанье. Директор-то ходит на завод, руководит, издаёт приказы…

Рябинин поискал глазами чистую бумагу. Для дневника была бы хорошая мысль. Так… «Почти нет людей, которые ничего не делают, но полно людей, которые делают кое-что».

– Всё от воли, – коротко бросил инспектор.

– Всё от ума.

– Твой ум без воли – что бульдозер без солярки.

– А твоя воля без ума – что твой бульдозер без водителя.

– Нет людей, не понимающих своих поступков. Башаев знает, что керосинить плохо. Директор Гнездилов знает, что ни чёрта не делает. А ничего не меняют. Воли у них нет. Миром правит воля…

Зазвонил телефон. Рябинин поднял трубку нехотя, ибо у него было возражение против элементарной воли в защиту многогранного ума.

– Слушаю.

– Сергей Георгиевич, эксперт говорит. Всю автоматику, все агрегаты мы проверили до винтика. Будем готовить заключение.

– Ну, а на словах?

– Линии и печи работают как часы.

– И не было поломок?

– Следов серьёзного ремонта мы не обнаружили.

– Значит, хлеб гореть не мог?

– Только в порядке исключения.

– Механика подключили к экспертизе?

– Его нет на заводе.

– А где же он?

– Никто не знает…

Рябинин положил трубку и глянул на инспектора удивлённо – почему он сидит? Почему не срывается с места и не едет за механиком?

– Говоришь, воля? А я вот тебе сообщу вывод ума – хлеб никогда не горел, а…

Распахнутая дверь оборвала следователя на полуслове, на полуфразе – привезли Башаева. Рябинин опять увидел перед собой узкий лоб, красное лицо и курчавые волосы. Башаев щурился, словно отвык от белого света.

– Не понимаю, как можно допиться до такого образа жизни, – тихо сказал Рябинин.

– Наоборот, – сразу отозвался Башаев.

– Что наоборот?

– У меня не образ жизни от пьянства, а пьянство от образа жизни.

– Загадочно, – решил инспектор.

– Никакой загадки. Жизнь-то моя что? В детстве бедность да голод. Война. Потом опять голод. А потом вкалывал, как автомат. И что имею? Шоферюга чистой воды.

– И поэтому надо пить? – брезгливо спросил Рябинин.

– Да я в своей жизни ничего слаще водки и не видел. Должна быть у человека радость?

– Какая же от неё радость?

– Меня не обманете.

– А в чём я вас обманываю? – не понял Рябинин.

– Кто водочку любит, тот жизнь свою губит. Так, что ли?

– А разве не так? – спросил Рябинин.

– Ну да, – усмехнулся водитель. – Мозг от неё сохнет, печень распухает, нос синеет, а жена уходит. Будто сами не остаканиваетесь.

– Башаев, да у тебя от водки глаза синим огнём светятся, – вмешался инспектор.

– А почему же люди её пьют? Дураки, что ли? Трепачи вы, ребята. Водка-то вливается в человека, что святая вода. Скажем, едет в своей машине большой человек. Смотрю я на него и дистанцию чувствую. А выпил грамм триста – и тоже себя большим человеком осознал и как бы прибыл к его компании. Учёный сидит, допустим, академик – всё у него есть, а у меня ничего. Принял я водочки. И я академик, и у меня всё есть, и я очки натянул в импортной оправе. Женщина идёт, красавица в мехах, которая на меня и не глянет. А я выпью. И вроде бы мы идём рядом, я тоже нюхаю её французский одеколон и поглаживаю её сибирский мех. Что там женщина… Космонавт полетел в ракете. Вы, ребята, только глянете, вослед. А я выпью – и там кувыркаюсь, интервью говорю, куриный суп из тубиков давлю. Народы приветствую.

– Как же вы работаете? – ужаснулся Рябинин.

– Кручу себе баранку и кручу.

Башаев говорил охотно и спокойно, как человек, скинувший с плеч надоевший груз. Рябинин знал это состояние людей, очистивших свою совесть. Но водитель не был похож на каявшегося преступника – слишком уж беспечен и болтлив. Видимо, бродили в нём остатки алкоголя.

– Ну, а работа нравится? – спросил Рябинин.

– Как вчерашнее молоко.

– Есть же у вас какие-то цели, увлечения? – Про свои увлечения я поведал.

– Может быть, интересуетесь женщинами, семьёй, детьми?

– Только щенком одним интересуюсь.

– Каким щенком?

– От второй жены, скоро в школу пойдёт…

– Башаев, в конце концов есть же у вас какие-то желания, не связанные с водкой?

– Есть, – улыбнулся он сухими губами. – Приходить бы на работу, вставать у кассы, глядеть в ведомость, находить свою фамилию, расписываться и получать деньги. И так ежедневно.

– Неплохо задумано, – согласился инспектор, который скучал, ожидая главного разговора.

– Глупая мечта, – буркнул Рябинин.

– Не глупая. Пусть эти деньжата пришлось бы сдать. А удовольствие-то человеку стопроцентное…

– Алименты на ребёнка платите?

– На двух.

– На что же пьёте?

– Сам делаю напиток. Закладываю в стиральную машину пять килограмм конфет «подушечек», заливаю воду…

– А стиральный порошок? – перебил инспектор.

– И включаю. Потом слегка заправлю бутылочкой водочки. Выходит напиток, под названием «косорыловка».

– Какие у вас отношения с механиком? – начал подходить к делу Рябинин.

– Чай, он не баба, чтобы отношения, – усмехнулся водитель.

– А с директором?

– Я встречаю его во дворе раз в месяц и слов без буквы «с» не говорю.

– То есть?

– Слушаю-с, готов-с, так точно-с.

Рябинину показалось, что инспектор от нетерпения присвистнул: Петельникова тянуло к главному, к разговору о сути преступления, к механику, которого почему-то не было на заводе. Но следователь к этому главному шёл исподволь, словно подкрадывался. И всё-таки, давимый молчаливой силой инспектора, Рябинин сказал прямо:

– Теперь рассказывайте про хлеб.

– Про какой хлеб?

– Начните с горелого.