Текст книги "Память крови"

Автор книги: Станислав Гагарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

Но одноглазый Сыбудай был трезвее молодого монгола. Не мог он позволить, чтобы русс безнаказанно уничтожал лучших воинов. И все потому только, что Повелителю Вселенной захотелось взять его живым. Он повернул голову, подал сигнал верному человеку. И тут же завыла труба.

С ликующими криками бросились в стороны от рязанского воеводы монгольские воины. Он остался один, все еще крутясь волчком вместе с лошадью и вращая в воздухе смертоносным мечом. Враги исчезли… Коловрат сдержал коня, остановился и медленно опустил оружие, недоуменно оглядываясь по сторонам.

Первый камень был пристрельным. Он упал шагах в двадцати от Евпатия. Взметнулся снег. Воевода с удивлением взглянул на неведомо откуда прилетевший снаряд. Ему не доводилось видеть, как разбивают крепостные стены. И тут же позади упал второй камень.

Коловрат оглянулся. Лед был недалеко. Там виднелись татары. Заполонили они и лед Клязьмы, оба ее берега. О спасении он и не думал. Взять мечом побольше врагов – была одна мысль.

Камни стали падать все чаще, но не доставали богатыря.

Вдруг Коловрат заметил шатер Бату-хана. Вот она цель, вот куда надо ему стремиться в последние минуты жизни.

Он привстал в стременах и, гикнув, пустил коня. Но смерть его, выпущенная из китайского орудия, уже неслась навстречу. Огромный камень, который с трудом отрывали от земли четверо воинов, ударил Коловрата в грудь и швырнул наземь.

Почудилось Коловрату, что склонилась над ним Блазница, покачала укоризненно головой и подала руку, помогу, мол, подняться. Евпатий, силился привстать, виновато улыбнулся, устыдясь своей немощи, и дух его отлетел навечно.

Со всех сторон бросились татары к поверженному богатырю. Без торжествующих воплей, опасливо приближались они к телу рязанского воеводы. А Бату-хан, хмурый и злой, нервно пристукивал по ковру носком мягкого сапога.

Резко вдруг поворотился к Сыбудаю:

– Зачем испортил красивую песню, старик?

Не забылись, не исчезли в памяти предков ратные дела Коловрата. Все, что было с ним, поведал поколениям бывший воин Евпатия Федот Малой, с благословения летописца Верилы принявший на себя угодное русскому народу дело. И были в этом сказании такие слова:

«Убили Евпатия Коловрата и принесли его тело к Бату-хану, и Бату-хан послал за мурзами, и ханичами, и темниками. И стали все дивиться храбрости, и крепости, и мужеству воинства рязанского. Они же сказали Бату-хану: «Мы во многих, землях и во многих битвах бывали и с тобой, и с великим дедом твоим, ханом Чингисом, но таких резвецов и удальцов не видели, и отцы не рассказывали нам. Это крылатые люди, не знают они смерти и так крепко и мужественно на конях бьются – один с тысячью, а два – с десятью тысячами. Ни один из них не съедет живым с побоища». И сказал Бату-хан, глядя на тело Евпатьево: «О Коловрат Евпатий! Гораздо ты меня попотчевал с малою своею дружиною, и многих богатырей сильной орды моей побил, и много полков разбил. Если бы такой вот служил у меня, – держал бы его у самого сердца своего, любил бы пуще родного брата». И отдал Бату-хан тело Евпатия оставшимся людям из его дружины, которых похватали на побоище. И велел Бату-хан отпустить их и ничем не вредить».

Глава восемнадцатая
ИУДИНО БЫТИЕ

Уйти с Дикого Поля замыслили в этом дне. Прикинули, что ежели поторопиться, то к полудню можно выйти к реке, за которой шли уже леса и рязанские земли. Потому и поднялись с ночевки рано, ехали скоро. И все равно прогадали: солнце высоко, реки не видно.

– Пора бы и привалу, – сказал Иван князю Олегу Красному. Они ехали рядом, впереди малой дружины, сопровождавшей обоих на унизительный поклон Бату-хану в главной его ставке – новом городе Сарае, – лошади пристали, кормиться им время.

– Знаю про то, воевода, – ответил князь. – Только хотелось бы на своей земле полдничать. Вот еще немного пройдем, а там, глядишь, появится за шеломянем[16]16
  Шеломянь – горизонт (древнерус.).


[Закрыть] лес, вот и пристанем для отдыха.

– Лес за шеломянем, – задумчиво произнес Иван. – Много дней шли мы с тобою, князь, по Дикому Полю, по приволжским степям, где ровным-ровнехонько от края до края, и задумался я, что неспроста сходны слова «шеломянь» и «шелом». Посмотри, какие мы носим, и деды наши носили шеломы, округлы они…

– Не думал про такое, воевода. Не праздно ль мыслишь? Али наш позор у Бату-хана заботы тебе не прибавил?

– Как можно, князь, думать, – смутился и обиделся одновременно воевода, – что о главном я позабыл? Никогда о нашем позоре, и нынешнем, когда ходили с поклоном в Орду, и о прежнем, когда разорили пришельцы Рязань нашу, мысли меня не оставляют. О многом размышляю. Хотя бы о том, как ни учили нас враги, а разлад все одно среди князей не исчез.

– Ты прав, воевода. Не успела кровь просохнуть на отчей земле, как потянулись выжившие в сече князья на поклон к Бату-хану. За то судить их нельзя. Вот и мы явились, чтоб подтвердить наше право на владенье исконно русской землею. Сила солому ломит… Сейчас нам не до гордости. Только зачем перед ним друг друга охаивать, наветы плести, чтоб выдвинуться самому?

– Преодолеть разлад – в этом спасение, – проговорил, тряхнув поводья и убыстряя конскую поступь, воевода. – Много будет еще и крови, и страданий, но когда-нибудь соберутся русские под одну руку, сольют силы в единый кулак.

– Такая рука есть, – ответил Олег Красный. – Слыхал о князе Александре, прозванном за славные ратные дела Невским? Сам окаянный побаивается его. Трижды давал князь бой пришельцам из Закатной и Полуночной стран и не захотел принять помощь, кою предлагали ему послы румского папежа, желавшие склонить за это Александра и людей его в свою веру. И то сказать, в большую цену всегда обходится чужая помощь… Свои силы надобно копить. Не на год и не на два такая забота.

– Говорили еще, – отозвался Иван, – будто после разорения святого Киева дошел Бату-хан до самых Румских земель и повернул назад, когда узнал, что у него за спиной на Русской земле делается. Князь Александр в ту пору как раз латынянское войско на озере Чудском отправил под лед.

– Князю Александру куда легче, нежели нам, – сказал, нахмурясь, Олег Красный. – Ни Новгород, ни Псков – земли Александра – не были преданы огню и мечу, народ там не был рассеян по лесам да болотам. А мы едва ли не на новом месте начинаем… Собираем крохи, оставшиеся от княжества Рязанского. Хорошо, что Переяславль уцелел, а вот поднимется ли Рязань – не знаю. С трудом идут люди на ее пепелище, медленно обживают пожарище.

Топот коня прервал речь переяславского князя.

Это был один из ратников, высланных вперед дозором.

– Люди там! – крикнул он, осадив коня. – За рекою – люди! По обличью вроде наши, а там бог его знает… Старшой послал предупредить, а сам укрылся с другими, следит.

Но вскоре все разрешилось. Оказалось, что выехали на границу земли Рязанской встречать своих отцов молодой князь Роман, сын Олега Красного, и подросший уже, созревший для седла сын воеводы. С ними воинов было немного… Держать князьям большое войско татарами возбранялось, следили они за этим строго, приходилось ловчить, сохранять ратников тайно.

Переправились на лесную сторону и неподалеку от места, где ждали их встречавшие, установили быть привалу. Расседлали коней и, стреножив, пустили пастись. Зажгли костры, стали готовить мясо, его было вдоволь сейчас в лесах и в Диком Поле: людей поуменьшилось на этой земле, и зверье развелось, беспокоить его было некому.

Разузнав новости от сыновей и отдав распоряженья, князь и воевода отошли к реке, хотелось обсудить, каким путем пройти им по родной земле, чтоб увидеть, как обживаются люди, подбодрить рязанцев, поднять их дух добрым словом да ласковым наставленьем.

Сыновей взяли с собой: пора им привыкать к серьезным занятиям, мало ли что в такое смутное время может случиться с отцами. В трудные годы малец должен иметь разум юноши, а юноша обладать разуменьем мужа.

Но едва начался разговор, как вниманье всех четверых привлекли крики у костров. Подоспели туда князь Олег Красный, воевода с сыновьями и увидали в нескольких шагах от костров странное существо. Не сразу можно было признать в нем человека. Князю и воеводе поначалу показалось, что видят они неведомого зверя. Потом рассмотрели на нем ветхие, потерявшие цвет и подобье, остатки одежды. Обросший до глаз волосами, спутанными, висевшими прядями, он стоял на четвереньках и злобно рычал, скаля зубы по-волчьи. Четверо ратников, наставив копья, не давали ему бросаться в стороны. Едва он пытался сделать это, навстречу устремлялось копье, и тогда рычанье усиливалось. В правой руке-лапе была зажата баранья нога. Ее сорвал с вертела, подобравшись незаметно к костру, этот страшный человек.

Олег Красный пристально всматривался в искаженное злобой лицо. Князя передернуло. Из ощеренного рта стекала слюна. Глаза налились кровью.

Копья продолжали удерживать человека-зверя на одном месте. Было видно, что ратники не выпускают их из рук скорее в целях защиты. Они не ряды своему пленнику, да не решаются отпустить его, опасаются за себя.

Вдруг человек-зверь, зарычав пуще прежнего, поднял голову к небу и протяжно завыл. Мурашки пробежали по спинам рязанцев. Дикое существо, не выпуская мяса из рук, принялось медленно подниматься на ноги. Теперь его можно было рассмотреть лучше. Высокого роста, сгорбленный, почерневший от зноя и холода, с остатками одежды на теле. Когда-то русая борода свалялась. Все это существо имело такой омерзительный и гнусный вид, будто кто создал страшилище, чтобы поиздеваться над родом человеческим.

Человек-зверь вновь метнулся на копье, ратник отпрянул, а затем тут же принял оружие на изготовку.

Князь Олег Красный во второй раз передернул плечами.

– Расступитесь! – крикнул он. – Дайте ему уйти!

Ратники отскочили в стороны, открывая дорогу к лесу. Увидев, что путь свободен, человек-зверь большими прыжками помчался к деревьям, мясо он уносил с собой.

Перед тем, как скрыться в чаще, повернулся к людям, потряс руками, коротко взвыл и исчез.

Происшествие на стоянке навело всех на грустные размышления. Молодым рязанцам, уже смутно помнившим кровавые дни разорения, и старым ратникам сжимали сердце сожаление, обида за безымянного соплеменника, видно, утратившего разум с той ненастной поры.

Быстро покончили с едой, кусок в горло едва шел. И тронули дальше.

Князь Олег Красный и воевода Иван ехали конь о конь. Впереди, на два полета стрелы, пустили сторожевых ратников: береженого и бог бережет, не спокойно в этих местах, Дикое Поле рядом. Поодаль за отцами держались княжич и сын воеводы. Они говорили громко, смеялись, известное дело, молодые не печалятся долго, за ними шла малая дружина.

Поначалу князь и воевода молчали, каждый, видно, про свое думал, а может быть, и про одно были их мысли.

Воевода задумчиво проговорил:

– Лучше смерть, любая смерть, нежели такая судьба.

Олег Красный усмехнулся, ответил не сразу, выждал.

– Не стану спорить с тобою, воевода, – сказал он. – А ты узнал его?

– Нет, – растерянно ответил Иван. – Разве мне знаком этот несчастный?

– Должен быть знаком, – ответил князь Олег. – Ты видел его в последний день жизни Евпатия Коловрата и, как говорил мне после, сразиться с ним хотел…

– Неужели? – воскликнул воевода, голос его дрогнул, сорвался. – Неужели…

– Да, – кивнул, посуровев лицом, Олег Красный. – Это он, Глеб. Исадский убийца, предатель. Бывший человек…

– Вот она, кара, – с трудом выговорил Иван. – Что же ты молчал?

– А что скажешь? И зачем? Чтоб предать его казни? Так теперь он не поймет, за что убивают его. Смерть станет избавлением от мук. Сам бог покарал исадского убийцу, душегуба так, что никакая людская кара с таким наказанием не сравнится. Смерть от нашей руки была бы прощением для Глеба.

– Ты прав, князь, – тихо промолвил Иван. – Можно простить врагу. А на предателе вечное проклятье.

На том разговор прервался. Они ехали молча и лишь тогда оживились, когда повернули к опушке, увидали по-над берегом реки светло-желтые срубы недавно выстроенной деревни.

Глава последняя
„БЕГ ВРЕМЕНИ НЕ ПРЕКРАТИЛСЯ“

Ночь была ясной и покойной. Это была последняя ночь века, который впоследствии, по новому исчислению, назовут тринадцатым.

А пока сидит в келье и записывает ослабевшей рукою седобородый старец: «В лето 6808[17]17
  Год 1300-й.


[Закрыть]…», от сотворения, значит, мира.

Ничем не примечательно было лето сие. Ни набегов особливо кровавых на медленно восстающую из руин русскую землю, ни межудельных свар между князьями, ни обильного, урожая, ни злого голода от недорода, год как год.

Может быть, и отметили б его, если знали, что в эту ночь завершил благородный труд летописец Федот Мудрый… В канун своего восьмидесятилетия закончил он историю славного жития великого воина рязанского Евпатия Коловрата, страшную повесть о разорении Рязани Батыем. Но кто мог знать про это: никому не говорил до поры о своей работе старец…

Он писал всю ночь, в эдакие годы сон плохо идет к человеку, да и рукопись близка к завершению, не хотелось относить ее на Новый год, глядишь, он станет последним в его жизни здесь, на земле.

Уже рассвет. Еще немного – и поднимется над лесом, осветит Оку и монастырь Иоанна Богослова ласковое солнце. Запоют птицы, но отсюда, из кельи, Федот Мудрый их не услышит, крепки стены обители, крепостные стены.

А за стенами весна, Новый год пришел ко двору…

Он подписывает последние слова и долго сидит, глядя в стену, словно вызывая в памяти знакомые лица. Вот и князь Олег Красный, умерший в лето 6766-го от сотворения мира, и сын его Роман, надежда рязанская, убитый в стане Бату-хана двенадцатью годами позже, покинувший этот мир воевода Иван, славный русский богатырь Евпатий Коловрат и Медвежье Ухо, суровый ратник, опекавший летописца, тогда еще юного дружинника, учитель его Верила… Он, Федот, завершил сейчас работу, завещанную ему Верилой, и теперь вызвал всех из небытия. Они откликнулись на зов, пришли в суровую келью, и старый Федот, прозванный людьми Мудрым, расскажет, что память о них сохранится в потомках, он написал правду о том кровавом времени, о великой скорби и великих делах.

Старый хронист с усилием поднимается, шаркающей, неторопливой походкой подходит к тусклому слюдяному оконцу, за ним рождается первый день нового века.

Окно мутное, и зрение у старика слабое, рассмотреть, каков этот день, ему не удается.

Федот с сожалением вздыхает, отворачивается от оконца, идет к двери, отворяет ее.

Обитель просыпается. Солнце поднялось над шеломянем, за стенами монастыря старику не видно его, но лучи коснулись уже куполов храма.

Начался первый день нового века, ясный и тихий мартовский день.

«Споткнулось время, – думает летописец, – для нас, русских, споткнулось… Но бег времени не прекратился. И у нас достанет сил, чтоб исправить содеянное пришельцами, вернуть Землю Русскую на истинные круги ея».

Старый Федот не знает, что пройдут еще долгие восемьдесят лет, прежде чем русские войска разобьют хана Мамая на Куликовом поле, и тогда еще не придет полное освобождение. Он не знает, когда минует татарское лихолетье, но старый хронист верит: избавится от него Земля Русская.

И Федот Мудрый чувствует, как прибывают силы, оттого, что выполнил он свой долг. И уже не старческим, твердым шагом возвращается в келью, где оплывает свеча и лежит на тяжелом дубовом столе завершенная работа.

Федот Мудрый сидит над развернутой рукописью. Он выполнил долг перед Верилой, перед памятью Евпатия Коловрата, памятью всех павших за Землю Русскую, и он знает, каким будет этот новый век, что начался сегодня за слюдяным окошком.

Бывший воин из дружины Евпатия Коловрата еще раз обводит точку, которой завершил он повесть.

Старик улыбается… Он берет в руки отложенное было перо и медленно выводит строки:

«Радуется купец, прикуп сотворив, и кормчий,

      в отишье пристав, и путник в отечество

             свое пришед, тако же радуется

                       книжный списатель,

                             дошед конца

                                 книгам».

1971—1975 гг.