Текст книги "Иду по тайге"
Автор книги: Станислав Олефир
Жанр:
Природа и животные
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Эй, ты! – кричу. – У тебя и на самом деле с мозгами не все в порядке.
Он меня услышал, стучать перестал. Сидит, туда-сюда поглядывает. В это время труба пустила струйку дыма и заговорила: «так-так-так-так», следом заплата: «чок-чок-чок-чок». Дятел вздрогнул, сердито чивикнул и как забарабанит! Тут до меня и дошло. Да ведь дятел не за личинками сюда явился, а на самый настоящий рыцарский турнир прилетел. Он мою трубу за чужака-пришельца принял, вот и решил сразиться.
Тихонько приоткрываю дверь и возвращаюсь в избушку. Дров в пёчку добавил и принялся одеваться. А надо мною труба звенит, заплата стучит, дятел изо всех сил старается. Любопытно мне, кому в этом поединке победа достанется?
Лиственница
Январь – середина зимы, ее вершина, ее пик. В это время морозы нередко загоняют спиртовой столбик термометра ниже пятидесятиградусной отметки. При таком холоде железо становится ломким, а автомобильные покрышки рассыпаются, как стеклянные. Не прикрытая снегом веточка кедрового стланика быстро желтеет, словно обожженная.
Но есть на Колыме дерево, которому любой холод нипочем. Оно прекрасно себя чувствует даже в районе Оймяконского полюса холода. Конечно, растет оно очень медленно: нередко возраст стоящего на болоте пятиметрового дерева исчисляется в двести – триста лет. Это дерево дает упругую, долговечную древесину, идущую на строительство даже подводных сооружений, и тепла при сгорании выделяет больше, чем, например, дуб, береза, сосна.
Это диковинное дерево – лиственница. Еще Петр I обратил внимание на ее замечательные свойства и приказал посадить на Карельском перешейке целую лиственничную рощу. Редкостная по красоте, она сохранилась до сих пор.
В 1960 году в американском городе Сиэтле состоялся Пятый Всемирный лесной конгресс. В его работе приняли участие лесоводы девяноста шести стран. Когда конгресс закончился, каждая делегация посадила в этом городе главное дерево своей страны. Поляки посадили дуб, французы – каштан, немцы – сосну. Советская делегация посадила лиственницу.
Золушка
Мне кажется, мы незаслуженно обходим лиственницу вниманием. Большая редкость – стихи и песни о ней. Минуют ее и праздники. Среди хвойных сородичей она вообще Золушка. Каждую осень злые северные ветры срывают с лиственницы всю хвою, и, как ее сестрица из сказки, не получает она приглашения на бал. Елку наряжают на Новый год в красивые, сверкающие игрушки, водят вокруг нее хороводы, поют песни. Если нет елки, украшают сосну или, как у нас на Севере, – ветки кедрового стланика. Иголки у него густые, зеленые, свежий смолистый запах держится долго. Рады елочке из стланика и взрослые и дети. Лиственницы на новогоднем празднике я не встречал ни разу.
Как-то мне посоветовали:
– Если за месяц до Нового года поставишь лиственницу в ведро с водой, то она к празднику обязательно оденется в хвою. Будет тебе елочка – загляденье. Зеленая, пушистая. Только не забудь.
Не забыл. Принес лиственничку в дом, поставил в воду. Каждый день поглядывал – скоро ли покажется хвоя? Деревце долго молчало, потом вдруг покрылось такими редкими и бледными иголками, что о приглашении ее к новогоднему празднику не могло быть и речи. Не попала Золушка на бал.
…В прошлом году мы с товарищем встречали Новый год в тайге. Домой нас не пустила Чуританджа. У скал прорвалась наледь и затопила долину до самого Омута. Мы пробовали проскочить – ничего не получается. Куда ни ткнешься – везде вода. Я чуть не утопил лыжи.
Обсушились у костра и решили выходить к поселку кружным путем. Поднялись на перевал. Пусто там, неуютно. Где какой кустик рос – все под снег спряталось и затаилось до самой весны. Одна только лиственница стынет на гребне. Темная, скучная, заиндевелая. Солнце как раз садилось за перевал, и лишь маленький его краешек пламенел над горизонтом. На прощание оно вдруг выбросило яркий лучик, и тот осветил одинокую лиственничку.
Случилось чудо. Расплавленным золотом вспыхнул иней на тонких ветках. Крупные синеватые блестки загорелись на их кончиках как праздничные огоньки. Деревце вдруг подросло и стало до удивления нарядным и стройным. Казалось, воздух струился и звенел вокруг охваченных сиянием веток.
Забыв о крутом подъеме, о тяжелых рюкзаках, о том, что до поселка еще шагать и шагать, стояли мы на перевале. Чудилось: одним глазком нам удалось заглянуть в сказку. В то самое мгновение, когда Золушка становится принцессой.
Тальниковое полотенце
Сегодня я гостил у пастухов-эвенов. Прямо на снег они настелили лиственничных веточек, прикрыли их оленьими шкурами и натянули палатку. Посередине палатки топится большая железная печь, и от ее тепла ветки источают аромат. На дворе январь, а здесь как в весеннем лесу.
Пастухи расспросили меня, не встречались ли где следы волков, росомах, рысей, не заглядывали ли сюда дикие олени – буюны. Не так давно буюны увели у них двадцать шесть важенок, и до сих пор никто не знает, где их искать.
Потом мы обедали. После еды я оглянулся, где бы помыть руки. Бригадир пастухов Коля улыбнулся и подал мне комочек очень тонких тальниковых стружек. Небольшой комочек, всего с полкулака, но им я насухо вытер губы, до скрипа протер руки, нож. После этого от лица и рук долго исходил тальниковый запах.
Друзья-недруги
Еще какую-то неделю возле моей избушки жило всего восемь куропаток, сегодня их более полусотни. Это из-за оленей. Они спустились с перевала, разрыли снег, и тогда обнажились заросли богатых почками кустов и открылись россыпи камушков. Обычно голодные куропатки чуть ли не до сумерек по снегу бегают, за каждой почкой охотятся. А сейчас, хотя солнцу еще светить да светить, они уже в лунках. Закопались в снег и на боковую. Да и чего не спать? Зоб набит отборными почками, под снегом тепло.
Летом же страшней оленей для них врага нет. Пусть хоть десять лис в долине охотится, хоть двенадцать сов летает, а такого урона, как одно оленье стадо, они нанести куропаткам не могут. Пройдет по долине стадо, и от куропачьих гнезд ни скорлупы, ни перышка не останется, олени яйца съедят, цыплят поглотают.
Вот и получается, летом олень куропатке лютый враг, а зимой – первый друг.
Лисий сон
Почти месяц пасли своих оленей в долине Чуританджи пастухи-эвены. Затем они разобрали палатку, погрузились на нарты и уехали следом за стадом. В том месте, где вчера звучали людские голоса, играла музыка и хоркали герлыхи, осталась горка лиственничных веточек да перевернутый вверх дном ящик из-под рыбы.
А утром к опустевшему стойбищу пришла лиса. Она обнюхала ящик, поймала в подстилке крупную полевку, съела ее и, забравшись на склон сопки, уснула.
В бинокль я видел, перед этим она долго вертелась на месте, широко зевнула и, наконец, свернувшись калачиком, притихла. Рассказывают, к спящей лисе можно подойти чуть ли не вплотную. Я было подумал, не попробовать ли подкрасться, как вдруг лиса подхватилась, внимательно посмотрела вокруг и легла снова.
И так до самого обеда. Поднимется, глянет, нет ли чего подозрительного, и опять дремлет. Когда погода начала портиться – шумнул ветер и закружили снежинки, – она только подняла голову и, даже не осмотревшись, уснула до самого вечера. Гуляет поземка, жалобно стонут деревья, где-то испуганно кричит кедровка, а лиса не шелохнется.
Все понятно. До полудня было светло, тихо и по лисьему следу в любую минуту мог явиться охотник, волк или росомаха, вот она и осторожничала. Поднявшаяся метель замела следы, перемешала все запахи, и теперь лисе можно спать без оглядки.
Радуга
С вечера над рекой клубился туман, а утром в воздухе заиграли мириады блесток. Наверное, они и родили две удивительные радуги. Сначала я никаких радуг не заметил. Вышел: есть ли мороз, откуда ветер? А в сторону лежащей за рекой сопки и не глянул. Потом лыжи надел, распрямился и охнул. На вершине сопки лежит солнце, а по склонам радуги горят. Из-за каждой радуги еще по одному солнцу выглядывает. Раз, два, три. Целых три солнца. Каждое светит, от каждого лучи во все стороны идут, возле каждого, словно комары, блестки играют. Хорошо, если бы от каждого солнца еще и тепло шло. А то ведь минуту постоял – до костей пробрало. И жалко с радугами расставаться, но нужно идти.
Шагнул я за деревья, левая радуга сразу же исчезла, а та, что с правой стороны, – прыг и зависла в каких-то двадцати шагах от меня. Правда, немного укоротилась и солнышко куда-то спрятала, но все краски на месте. Я даже проверил. Стою и бормочу:
– Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.
Это у нас в школе такая считалка была, чтобы не забыть, какой цвет за каким в радуге следует. «Каждый» – значит красный, «охотник» – оранжевый, «желает» – желтый и так далее. Нырнул я за толстую лиственницу. Радуга двинулась за мной и остановилась рядом. Правда, бледная-бледная, всего в одну блестку толщиной. Но если хорошо присмотреться – здесь она! Протянул руку и… коснулся!
Отправился дальше. Глаза от удовольствия щурю: если бы не лыжи, затанцевал бы. Никогда не думал, что смогу дотянуться до радуги. Да не какой-нибудь, а таежной, морозной, еще и с солнышком в утайке. Расскажу – не поверят. И пусть не верят. Я-то знаю, как оно было на самом деле…
Иду, по кустам и кочкам моя тень скачет. То на сопки запрыгнет, то вдоль распадка растянется, а то возьмет и разломится надвое. Одна половина на ближней террасе, а вторая аж за увалом мельтешит.
Прыгала-прыгала моя тень да и стукнулась о тальниковый куст, а оттуда заяц как сиганет! Здоровый! Прижал уши и наутек.
А ведь до него был чуть ли не целый километр. Ни палкой не докинуть, ни из ружья не достать. Перетерпел бы, потом перед знакомыми зайцами хвастался бы: меня, мол, охотничья тень стукнула изо всех сил, а я даже усами не повел.
Все зайцы от зависти, наверное, умерли бы.
Февраль
Росомаха
В феврале к жестоким морозам прибавляются многодневные метели.
Предчувствуя непогоду, птицы и звери готовятся к встрече с ней очень серьезно. Куропатки торопятся набить зоб ивовыми почками, глухари – лиственничными побегами, соболи и горностаи выходят на охоту даже днем, олени с лосями спускаются в закрытые от ветра распадки и лощины. Даже рыба за десять – двенадцать часов до начала метели клюет лучше обычного.
Словно собираясь вот-вот потухнуть, мерцают красноватые звезды, а к утру белесое небо покрывается темными облаками. Спустившись к самым сопкам, облака какое-то время стоят на месте и вдруг начинают бежать против ветра.
Не слышно птичьего гомона, не промелькнет в кронах лиственниц быстрая белка, не отзовется с русла замерзшего ручейка сторожкий куропач. Все затаилось…
Один только зверь не прячется перед непогодой. Наклонив голову и чуть сгорбив спину, он неторопливо бежит по тайге в поисках добычи. Днем и ночью деятелен он, вечно голоден, обуреваем единственным желанием – поесть. Немецкое и французское название его – «обжора». Зверь не знает устали и, кажется, не знает преград. Встретится река – переплывет реку; учует поставленный охотником капкан – обойдет его, а затем сделает десять подходов, но все же стянет приманку, не коснувшись лапой хитрого самолова; наскочит на охотничью избушку – через подкоп проникнет в нее и устроит там настоящий разбой. Этот зверь – росомаха. Более хитрого и коварного нет во всей тайге.
Росомаха не знает себе равных в выносливости и отваге. Она может преследовать лося или оленя трое, четверо суток. Защищая детенышей или отстаивая добычу, она вступает в драку даже с медведем и заставляет его отступить. В некоторых северных странах хозяйкой тайги считают не медведя, а росомаху. Если она выйдет на след охотящейся рыси, то сразу же устремляется за ней и, как только рысь поймает зайца или глухаря, тут же нападает и отбирает добычу. Если же рысь решится защищаться, то росомаха убьет и съест ее.
Росомаха таежный санитар. Обнюхав след, она по каким-то известным одной ей признакам узнает, что здесь прошло больное животное, и будет преследовать его, пока не загрызет.
А пурга набирает силу…
Синицы и поползень
Три дня бесновалась пурга, заметая звериные следы, обламывая ветки. Наконец незадолго до рассвета проглянули первые звезды, а к обеду ветер успокоился. Почти сразу же тайга наполнилась птичьим гомоном. В гриве высокоствольных лиственниц пронзительно кричит дятел, ему сипло вторит пристроившаяся на вершине тополя кедровка, в кустах тальника тивикают рыжехвостые кукши. Одна за другой проносятся стайки мелких птиц. В каждой – три-четыре синички и поползень. Поползни летят тяжело, как пущенные из пращи камни, синички – челноком, словно играючи. Над лиственничником стайки резко пикируют и исчезают в кронах деревьев.
Последняя стайка пролетает над самой головой и, заметив меня, направляется к ближней лиственнице. Поползень с залихватским посвистом «тфю-лип, тфю-лип» (недаром в старину его называли ямщиком) опустился на толстый ствол и сейчас же засновал по шероховатой коре. «Ци-ци-ци» – радостно зазвенели синички, рассыпаясь по увешанным круглыми шишечками веткам. Каждая облюбовала самую вкусную шишку и, пристроившись, принялась вылущивать спрятанные под чешуйками семена. Позы прямо невероятные: та висит вниз головой, эта перегнулась так, что, кажется, вот-вот свалится… Работают споро, с настроением. На снег летят кусочки коры, чешуйки, мелкие веточки.
На территории страны обитают разные синицы: лазоревки, московки, японские, хохлатые… Встречаются даже усатые синицы. У одних на голове хохолок, другие похожи на половничек, третьи щеголяют в голубых нагрудничках… У нас на Севере живут длиннохвостая синица, сероголовая гаичка и пухляк. Пухляк – тоже гаичка, только голова у него черная. Песня гаички – беспокойное звонкое щебетание с небольшим шипением в концовке, словно синица на кого-то сердится: «ци-ци-ци – чш-ш-ш».
В лютый мороз гаичка часто залетает ко мне в избушку. Сядет на полку с посудой, затаится, как будто ее и нет. Но обычно уже на другой день осваивается. Ест и пьет чуть ли не из рук и, кажется, совсем привыкла. А чего не привыкнуть? Тепло, уютно, еды сколько хочешь. Но стоит наступить хоть маленькой оттепели, как гостья бьется об оконце и просится на волю.
Поползень своим видом немного напоминает дятла. Плотно сбитый, с длинным крепким клювом, коротким хвостом и сильными цепкими ногами. Спинка поползня окрашена в голубовато-серый цвет, через глаз к затылку проходит черная полоска – уздечка, крылья и хвост черно-бурые. Как настоящий акробат, бегает он по стволу то вверх, то вниз головой и долбит кору тонким клювом, не забывая время от времени перемолвиться с синичками. «Сит-сит-тлип-тлип-тлип» – звенит в тайге его голосок. Кстати, поползень – единственная из наших птиц, умеющая передвигаться по стволам деревьев вниз головой. При этом он совершенно не помогает себе ни хвостом, ни крыльями.
«Та-та-та-та» – выбивает он четкую дробь и, отшвырнув в сторону кусочек коры, ловко подхватывает зазимовавшего там короеда. Проглотил, спустился вниз на несколько шажков, и снова «та-та-та-та…»
Меня уверяли, что синички держатся возле поползня, потому что собирают объедки с его стола. Но сколько я ни наблюдал за этими дружными стайками, ничего подобного не замечал. Синицы добывают еду вполне самостоятельно и ничуть от поползня не зависят.
Скорее всего в таком сообществе им легче оберегаться. Ведь в любую минуту из-за деревьев может показаться ястреб перепелятник, ястребиная сова или другой хищник.
Интересно, почему в этой стайке поползень всегда только один, а синичек несколько? Наверное, потому что поползни соперничают между собой, к синицам же относятся более или менее терпимо. А может, причина в чем-то другом?
Птицы оголодали. Всю пургу они провели в тесных дуплах и теперь с азартом добывают еду. Вот поползень винтом проскочил до самого корня, выудил из-под коры тонконогого комара, затем вспорхнул, пролетел через поляну и сел на другое дерево.
Занятые вкусными лиственничными семенами, синички поотстали, но вскоре переместились к новой столовой. Теперь они заинтересовались похожим на лосиный рог полусгнившим суком. Облепили его и так заработали клювиками, что снег под лиственницей пожелтел от трухи.
«Твит-твит-твит? Живы-здоровы?» – между делом спросил их поползень, закусывая жирной личинкой. «Ци-ци-ци»– дружно ответили гаички. Все, мол, здесь, и все хорошо.
Интересно все-таки, почему синицы и поползень держатся в одной стайке?
Ива
В феврале и птице и зверю голодно. Спрятались под снег голубика и брусника, ушли под белое одеяло травы, мхи и лишайники. Только ива, оставшись открытой всем ветрам и морозам, щедро угощает своих почитателей. Белая куропатка скусывает за день до двух тысяч пятисот тонких веточек ивы. Если эти веточки выложить в одну линию, то она протянется на двадцать метров.
Лось за это же время съедает десять – пятнадцать килограммов веток, а наевшись, ложится в ивняке отдыхать.
Любят лакомиться корой ивы заяц-беляк, пищуха и полевка. Не отказываются от ивы и северные олени. К концу зимы нет кустика с нетронутой веточкой, нет веточки с нетронутой почкой. Другое растение от такого «внимания» зачахло бы, а ива перелетует, залечит ранки и, глядишь, к следующей зиме станет еще пушистей, еще щедрее.
«Копеечка»
Два дня шел снег. Необыкновенно крупные снежинки с убаюкивающим шорохом садились на сопки, кусты, деревья. Проложенная в частом лиственничнике дорога стала похожа на неширокую реку, а сама река до удивления напоминала дорогу.
Люблю стоять под таким снегопадом. Задерешь голову к небу и смотришь, как наплывают на тебя одна за другой частые снежинки. И вот уже снежинки стоят на месте, а сам ты стремительно несешься сквозь их дивный хоровод куда-то далеко-далеко, к самым звездам.
На иву у реки навалило сугроб снега, и она согнулась почти до земли. Кажется, большой белый зверь душит задремавшее деревце, а оно силится проснуться и никак не может.
К вечеру снегопад прекратился, и тотчас в вершине дерева шумнул невесть откуда взявшийся гуляка-ветер. Он налетел на иву, качнул ее широким крылом, и деревце, проснувшись, разом сбросило с себя снег. Словно любуясь содеянным, ветер на мгновение затих, но тут же налетел на иву еще раз и, сорвав с ее вершины чудом державшийся последний листочек, помчался прочь.
Деревце возмущенно всплеснуло тонкими ветками, а озорной ветер уже катил свою добычу по сугробам. Листок подпрыгивал и звенел, словно золотая копеечка…
Можжевельник
В первый же год своей жизни на Колыме я попал в снежную лавину. Погнавшись за зайцем, который задумал устроить дневку чуть ли не на вершине сопки, я вместе с сорвавшимся вниз снежным полем покатился в глубокий распадок. Хорошо, на полпути прямо передо мною вынырнули какие-то зеленые ветки и я успел ухватиться за них.
Когда стих поднятый лавиной шум и улеглась снежная пыль, глянул я на выручивший меня куст и узнал в нем можжевельник. С тех пор я смотрю на это растение с особой симпатией.
Это одно из самых удивительных растений Севера.
Зимой, весной, летом и осенью его веточки облеплены плотными ягодами зеленого, синего и темно-синего цвета. Они созревают только на третий год после цветения, а это значит, им нужно пережить две суровые зимы. Но когда-нибудь вы видели обмороженные ягоды можжевельника? Я – нет.
Бывает, нужно в тайге очистить место под палатку. Копнул раз-другой, а под снегом – ветки можжевельника, и такие свежие да ароматные, словно и не зима на дворе.
В жаркую погоду можжевельник распространяет вокруг себя пряный аромат. Там, где он растет, всегда очень легко дышится. Одна густо заросшая можжевельником поляна выделяет столько фитонцидов, что этого количества хватило бы для очистки воздуха в большом городе.
Есть у можжевельника еще одно замечательное свойство. Если взять часть ствола вместе с веточкой и прикрепить к стене, можно предсказывать погоду. В солнечную погоду веточка стоит ровно, а перед ненастьем сгибается в сторону ствола. Мне этот прибор служит уже четыре года. Проснусь утром в охотничьей избушке, гляну на веточку, она показывает «ясно» – можно отправляться в тайгу охотиться. Если же веточку пригнуло к стволу – заготавливаешь дрова, утепляешь дверь и из дому никуда. Глядишь, к обеду загудела-загуляла метель, света белого не видно.
Салки
Зимой Чуританджа тихая. Под лед спрячется, и нет ее. Летом здесь хариусы плескались, снежные бараны у скал на водопой ходили, а однажды я у самой избушки бородатого лося встретил. Я немало лосей видел. У каждого на подбородке борода-серьга висит. Но чтобы вот такая! Патриарх какой-то, а не лось.
Сейчас на Чуритандже ни лосей, ни баранов. Только куропачьи наброды и заячьи петли по снегу узорятся. Морозно, тихо и чуть-чуть грустно.
Февраль реку до самого дна проморозил, и пошла Чуританджа искать выход. Лед трещит, вода урчит, пар выше скал поднимается, вода до самых вырубок гуляет. Какая наледь постарее – та белая или желтоватая, а свежая – зеленая или синяя.
Посредине наледи Чуританджа изумрудной струей метровой высоты брызжет в небо. Здесь я с рекой в салки играю. Вокруг скал обходить далеко, да и снег там глубокий. А на реку выскочишь – только лыжи по льду постукивают. Красота!
Но Чуританджа коварна. То тоненький ледок инеем замаскирует, то под снег целое озеро воды нагонит, а то просто по льду ручьи пустит.
В прошлый раз я мимо «фонтана» прорвался и промоину проскочил, а на берег стал выбираться – вдруг снег под лыжами расступился, и я оказался по щиколотку в воде. Мороз такой, что дыхание останавливается. Мокрый снег мгновенно к лыжам прикипел, и на ногах у меня уже не легкие, послушные бегунки, а бесформенные глыбы снега. Еле на берег выбрался. Костер развёл, сушусь и Чуританджу ругаю.
А она клокочет, будто смеется:
– Ну как я тебя засалила?
Сегодня я хитрее. Ручей у самых скал обогнул, а там, где снег просел, я бросился бежать что есть силы. Мчусь и слышу, снег под ногами плывет. На старую наледь выскочил, а мой след уже водой темнеет. Но лыжи-то сухие!
Чуританджа прямо кипит от злости. А я смеюсь:
– Ну, кто кого засалил?
Правда, долго смеяться не стал. Мне ведь послезавтра возвращаться.
Булька
Два года я ходил в тайгу один, пока не познакомился с Булькой. Эта маленькая кривоногая собака с короткой грязной шерстью и всегда виноватыми глазами жила под досками за пекарней. Я часто встречал ее, когда ходил за хлебом. Она или сидела рядом с тропинкой, или вертелась у мусорного ящика. Бульку часто обижали, и ее хвост, этот флаг собачьего достоинства, был постоянно прижат к животу.
Когда чужой пес попадал в Булькины владения, она падала на землю и подставляла пришельцу самое нежное место – живот. Еще более позорно вела себя Булька с людьми. Как-то она нерасчетливо перебегала тропинку и чуть не попала под ноги высокому парню. Тот просто так, из озорства, гикнул и притопнул ногами. Булька не метнулась прочь, а припала к земле, закрыла глаза и жалобно заскулила. Парень гадливо плюнул и отбросил Бульку носком валенка.
Я ни за что не подружился бы с Булькой, если бы не наш слесарь Петрович. За ним водится масса грехов. Однажды ему прислали с материка посылку краснобоких яблок. В пути посылка развалилась. Он на почте переложил яблоки в авоську. По дороге домой его, естественно, спрашивали, где он достал такую красоту.
– В овощном, – отвечал тот вполне серьезно.
Женщины кинулись в магазин и устроили там грандиозный скандал.
В другой раз он подшутил над парнем, возвратившимся с первой в его жизни охоты, – вытащил единственную добытую им утку и подложил бройлерную курицу.
В то утро я проспал и ужасно торопился. Груза было много. Рюкзак с лямками, рюкзак без лямок, запасная лыжа, большой сверток одежды, ружье и транзисторный приемник. Хорошо, Петрович встретился и подсобил все это до остановки дотащить. Я его оставил сторожить добро, а сам за хлебом побежал. Из пекарни выскакиваю, а Петрович уже мои вещи в автобус сложил и торопит.
Ехать всего пятнадцать километров. Когда выгрузился и автобус, помигивая глазками, исчез за поворотом, тот рюкзак, что без лямок (в нем были сложены одеяло, капканы и десять банок «Завтрака туриста»), вдруг задергался и заскулил…
И вот иду по тайге на лыжах, а сзади метрах в тридцати плетется Булька. И меня боится, и тайге не доверяет. Я стану – Булька остановится. Зову – не идет, а даже наоборот: настораживается и потихоньку отступает назад.
Когда пришли к избушке. Булька села на лыжню и никуда. Я и дров натаскал, и обед сварил, и в распадок к лабазу смотался, а она все сидит. Я не выдержал и сам направился к Бульке, а она от меня. Тогда я возвратился, сошел с лыжни и, описав полукруг, зашел к Бульке с тыла. Булька кинулась от меня убегать и оказалась между мной и избушкой. Здесь я и поймал ее за загривок.
Днем я гонял по распадкам, сражался с росомахой, которая грабила мои ловушки, а вечером возвращался в избушку, где меня ждала Булька. Когда я сидел возле печки и ремонтировал одежду или просто отдыхал, она подходила и внимательно смотрела прямо в лицо своими рачьими глазами.
Однажды меня отрезала наледь, и я остался ночевать на озерах. Там тоже избушка. С рассветом возвратился. Булька от радости визжит, прыгает. А вечером к нам сосед Сашка заглянул. От него соболь вместе с капканом ушел, и Сашка целый день за ним гонялся. Булька соседа таким лаем встретила – хозяйка дальше некуда.
– Я к тебе за сеткой зашел, – говорит Сашка. – Там лес в прошлом году заготавливали и навалили огромную кучу хвороста. Соболь там.
Сетки у меня не было, но попытать счастья хотелось.
– Собаку возьмем.
– Куда ей на кривых лапах? – смеется Сашка. – Ну, ладно, на безрыбье и рак – рыба.
Надели лыжи, позвали Бульку, а она от избушки не отходит. Тогда я ее в рюкзак сунул. К месту подошли уже в полной темноте. Выпустили Бульку, два костра по сторонам зажгли и принялись разбирать хворост. Работаем осторожно. Ветку-вторую выдернешь и прислушиваешься.
Еще и половины кучи не разобрали, Булька загавкала. Сидит под высокой чозенией и лает. Фонариком посветили, а на ветке соболь. Не будь Бульки, ушел бы, только его и видели. Вот уж мы с нею носились! Не знали, как приласкать.
…Когда я в поселок возвращался, Булька всю дорогу впереди бежала и по-хозяйски под каждый куст заглядывала, будто она и вправду настоящая охотничья собака. Я даже ругал ее за то, что лыжню портит.
В тот день автобуса не было, и мы пятнадцать километров пешком топали. До водонасосной станции добрались, и весь поселок открылся. Заснеженный, нарядный. Булька вдруг остановилась и настороженно на меня посмотрела.
– Ты чего, трусишка? Никто тебя не тронет.
А Булька не идет. Я к ней, а она убегает. Откровенно говоря, мне не до этого было. По дому соскучился. Только через день вспомнил о собаке. Кинулся к пекарне, водонасосной, по поселку бегал – нигде нет…
К той избушке, где мы с Булькой жили, я попал только в конце февраля. Избушка еще глубже в снег ушла, у порога сугроб метровой толщины. Чтобы открыть дверь, принялся валенком его на сторону отгребать и вдруг уперся во что-то твердое. Копнул – Булька! Лежит, пристроив голову на лапки, словно спит, а голова в сторону моей лыжни повернута…
Оляпка
Одни охотники утверждают, что к колымским морозам лучше всего приспособилась белая куропатка, другие – олень, а я считаю, – оляпка. Да-да, та самая маленькая бурая пичужка, что живет у незамерзающих речных перекатов.
Три года назад я охотился в пойме реки Ямы. Места там красивые. Кроме лиственницы, берез и тополей в долине растут черемуха, рябина и даже ель. А уж птиц и зверей видимо-невидимо. Соболи, норки, лисы, зайцы, выдры. Чуть в тальники сунешься – здесь тебе куропаток целая стая, а то и лося вспугнуть можно.
Я гонялся за соболем больше суток и оторвался от избушки километров на двадцать. Зверек попался матерый. Он то поднимался высоко в сопки, то тянул след через чащобу, то перебегал реку по тонкому ледяному мостику, а я метался вдоль полыньи. В конце концов соболь привел меня к осыпи, за рекой Каменушкой. Там он спрятался в одну из многочисленных щелей между тяжелых глыб, и мне пришлось возвращаться ни с чем.
Понятно, настроение самое скверное. Устал, намучился, чуть ноги переставляю, а еще мороз за пятьдесят. Дохнешь – пар вокруг рта кристалликами берется. Плетусь по тайге, слушаю, как деревья от холода трещат.
Вышел к реке: что творится! Там, где снег потоньше, река промерзла до самого дна и заперла воду. А роднички и в самый лютый мороз живут. Вот вода и принялась искать выход. Сверху лед, по бокам и впереди тоже лед, сзади новые потоки напирают. Тогда вода поднатужилась да как рванет! – грохнуло, словно земля пополам раскололась. Сразу во льду трещина в ладонь шириной появилась, и фонтан метров на десять вверх взметнулся.
В тайге – пустыня, ни птицы, ни зверька. Все живое под снег, в дупла, в тайна забилось. На что уж белки индивидуалистки, и те по четверо-пятеро в гнездо собрались, в клубок сплелись, греют друг дружку.
Часов в двенадцать выбрался я к тому месту, где Каменушка впадает в Яму. Здесь еще холодней. То ли воздух влажный, то ли сквознячок прохватывает. К берегу спустился, сразу ноздри защипало. Иду, нос варежкой прикрываю, и вдруг: «тивить-тивить-триль-тири-риль». Словно родничок в камнях заиграл. Да звонко так. Гляжу, а возле ближней полыньи сидит оляпка, маленькая, сухоногая, и широким хвостиком, как лопаткой, покачивает. Сделала несколько шажков к промоине, бултых – и нет ее. У меня мурашки по коже побежали. В такой-то мороз! А она секунд десять по дну побегала, поплавком из воды вынырнула и, даже не отряхнувшись, направилась к соседней полынье. Лежит и распевает песенку.
Я налег на лыжи – интересно поглядеть, как же она охотится. На этот раз оляпка в воде не задержалась. Я сделал шагов пять, а она уже на льду. В клюве небольшая, облепленная песчинками трубочка. Это домик ручейника. Вернее, не ручейника, а его личинки. Где-нибудь в неглубоком месте, на дне реки или ручейка, эта личинка строит домик-трубочку и, забравшись в нее, выставляет наружу большие и острые челюсти. Этими челюстями она хватает всех, кто только проплывает мимо. Даже рыбьего малька поймать может. В случае же опасности личинка прячется в домик-трубочку, и никак ты ее оттуда не достанешь. Поэтому крупные хариусы глотают ручейников вместе с домиками. Моя оляпка прижала трубочку ко льду, поймала клювом за краешек, раз – и вскрыла ее словно ножницами. Ручейник весь на виду. Оляпка его проглотила и даже глаза от удовольствия прикрыла. Вкусно!
Так мы и двигались. Я по лыжне, оляпка по полыньям. То ручейника, то червячка, а то маленькую рыбку поймает. Да все азартно так, весело. От ее песенок и у меня настроения прибавилось. Уже и не обидно, что соболь убежал, и на мороз не сержусь, и сама тайга добрее и милее кажется.