Текст книги "Письма Рафаилу Нудельману"

Автор книги: Станислав Лем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

[5] Полностью, целиком, дословно (лат.).

[6] и наоборот (лат.).

[7] Наталья Сергеевна Бондарчук (р. 1950), советская и российская актриса, кинорежиссер и сценарист, исполнила роль Хари в к/ф «Солярис» А.Тарковского.

[8] Абраам Андре Моль (1920 – 1992), французский физик, философ и культуролог.

[9] В разговорном польском языке кирпичами называют книги, не находящие сбыта.

[10] В серии «Перри Родан: Наследие Вселенной» в 1961-1971 годах вышло 1375 книг, в серии «Планетные романы Перри Родана» в 1964-1971 годах вышло 297 книг. К 2014 году было написано 2750 повестей общим объемом более 160.000 страниц.

[11] Андрэ Нортон /наст. – Алиса Мария Нортон/ (1912-2005), американская писательница, автор 133 романов.

[12] «Меч и магия» (англ.).

[13] «Волшебник Земноморья» (англ.).

[14] Джек Вэнс /наст. – Джон Холбрук Вэнс/ (1916-2013), американский писатель.

[15] Джон Роналд Руэл Толкин (1892-1973), английский писатель и ученый-филолог.

[16] «Властелин Колец» (англ.).

[17] Молчаливое, пассивное большинство (англ.).

[18] Олджис Бадрис /Альгирдас Йонас Будрис/ (1931 – 2008), американский писатель и редактор.

[19] Франц Кафка (1883 – 1924), чешский и австрийский писатель.

[20] Экономический закон Коперника – Грешема, гласящий: «Худшие деньги вытесняют из обращения лучшие». Николай Коперник (1473 – 1543), польский астроном, экономист и математик. Томас Грешем (1473 – 1579), английский финансист.

[21] С необходимыми изменениями (лат.).

[22] Роберт Планк (1907 – 1983), американский психолог и литературовед.

[23] «Эмоциональное значение воображаемых существ» (англ.).

[24] Анджей Остоя-Овсяны (1931 – 2008), польский политик и писатель.

[25] Инопланетяне (англ.).

[26] Михаил Михайлович Бахтин (1895 – 1975), русский философ, культуролог, теоретик европейской культуры и искусства.

[27] Станислав Игнаций Виткевич /Виткацы/ (1885 – 1939), польский драматург, художник, философ.

[28] «Чужак в чужой стране» (англ.).

[29] Генрик Сенкевич (1846 – 1916), польский писатель.

[30] Логическая ошибка, заключающаяся в определении данного понятия через то же самое понятие (лат.).

[31] «Пределы роста» (англ.) – доклад Римскому клубу, опубликованный в 1972 году.

[32] Бертольт Брехт (1898 – 1956), немецкий драматург, теоретик драмы, режиссер, писатель и поэт.

[33] Гилберт Кит Честертон (1874 – 1936), английский писатель и поэт; отец Браун – персонаж цикла детективных новелл.

[34] Рэймонд Торнтон Чандлер (1888 – 1959), американский писатель и критик.

[35] Микки /Фрэнк Моррисон/ Спиллейн (1918 – 2006), американский писатель.

[36] Частный детектив (англ., сленг).

[37] Отсылка к классическому принципу «бритвы Оккама»: «Не следует умножать сущности сверх необходимого» (лат.). Принцип получил название от имени английского монаха-францисканца, философа-номиналиста Уильяма Оккама (ок. 1285 – 1347).

[38] В архив (лат.).

[39] Людвиг Йозеф Иоганн Витгенштейн (1889 – 1951), австрийский философ и логик.

[40] Но (лат.).

[41] Если даже это неправда, то это очень хорошо придумано (ит.).

[42] Софья Налковская (1884 – 1954), польская писательница, журналистка, публицист и драматург.

[43] Видимо, речь идет о статье «Любовь в “Кукле”»: Nalkowska Z. Miіoњж w “Lalce” // Widzenie bliskie i dalekie / Kom. red. T. Breza, B. Kuczyсski, W. Mach, J. Zawieyski. – Warszawa: Czytelnik, 1957.

[44] Болеслав Прус /Александр Гловацкий/ (1847 – 1912), польский писатель.

ЧАСТЬ ІІІ

20 октября 1974 года, Краков.

Дорогой Пан,

доктор Роттенштайнер, с которым я виделся несколько дней назад на Франкфуртской Книжной Ярмарке, показал мне письмо, которое Вы ему написали, и попросил его перевести, так как он не знает русского языка. Из этого письма я волей-неволей узнал, что Вы обдумываете дальнейший разбор моих сочинений. Наверное, я не должен напоминать, как это меня занимает. Мой американский переводчик, доктор Майкл Кандель[1], славист (русицист и полонист) намеревается в будущем году написать обо мне книгу, а потому собирает различные материалы, а нужно сказать, что они изрядно рассеяны по всему миру, например, в последнее время мною занялись в Австралии! Я подумал, что доктору Канделю также было бы интересно ознакомиться со статьей, над которой Вы работаете, тем более что он может все читать по-русски (он писал докторскую работу по теории перевода и о переводах Пушкина на польский язык). Поэтому на всякий случай сообщаю Вам его адрес: Dr Michael Kandel, New York. Он Вас знает, то есть слышал о Вас и читал Ваши вещи, в последнее время то, что доктор Роттенштайнер опубликовал в книжечке, изданной в издательстве Insel Verlag («Разговор в купе»), – конечно, в переводе на немецкий язык. Ужас, как все это усложняется из-за всех этих переводов!

Не знаю, заметили ли Вы мою последнюю вещь, рассказ «Маска», который вышел в двух очередных номерах варшавской «Культуры» в сентябре. К сожалению, у меня уже нет экземпляров этой «Культуры», иначе я бы Вам ее сразу послал. Эта новелла представляется мне весьма существенной, потому что в ней еще раз рассматривается мотив из «Солярис» – «сотворенного» существа, которое постепенно доходит до того, что было «сконструировано», и пытается отвоевать себе свободу поступков, вопреки любому «программированию». Сам не имею понятия, почему именно этот лейтмотив так за мной ходит.

Я сейчас собрал разбросанные по журналам из разных лет эссе и издам их в будущем году отдельным томом. Пани Ариадна прислала мне пару недель назад телеграмму с просьбой, чтобы я ей позвонил, так как ей не удалось до меня дозвониться. Но я, к сожалению, вынужден был ей ответить лишь телеграммой, чтобы она написала мне письмо, поскольку моя глухота прогрессирует и я практически не все или вообще ничего уже не слышу по телефону, особенно при плохом качестве связи, а она такая и есть, как правило, на линии Краков – Москва. Но п. Ариадна так и не написала мне письмо. А я опять же, как человек, чудовищно заваленный неисчислимым количеством дел, так до сих пор и не сочинил ей письма. И в результате понятия не имею, что ей было нужно.

Я очень не хотел бы, чтобы прервались наши контакты, для этого и пишу, главным образом. Признаюсь, грешен, я так и не оформил Вам подписку на «Тексты», но это потому, что и себе ее не оформил еще, и все это из-за суеты, отсутствия времени, от работы в «пожарном» режиме, – делаю что-то, когда уже «горит», работать в спокойном темпе попросту не могу себе позволить. Нагрузка растет пропорционально росту популярности. А еще хлопоты с отсутствием по-настоящему компетентных переводчиков. Через несколько дней выходит новое, третье издание «Суммы технологии», которое я тоже хотел бы Вам послать, хотя сам этот том изменениям не подвергся (кроме небольших сокращений), зато я снабдил его обширным новым «футурологическим» введением, в котором, впрочем, весьма беспощадно расправился с так называемой футурологией.

Ну и заканчиваю. Думаю, что доктор Роттенштайнер сам ответит на Ваше письмо, поэтому не буду здесь вмешиваться в Вашу с ним переписку, желаю удовлетворения и успехов в умственной работе и сердечно Вас приветствую.

Ваш

Ст. Л.

P. S. Если будет желание, прошу писать Канделю, это на самом деле безумно культурный, милый и интеллигентный человек. В прошлом году он был у меня и был также в СССР, потому что оттуда берет свое начало часть его семьи, – кажется, из Минска.

21 ноября 1974, Краков

Дорогой Пан,

письмо Ваше чрезвычайно интересно. Нет, я вообще не думал о возможности использования «Маски», resp.[2] ее начальной концепции в качестве ключа ко всем или почти ко всем моим книгам. Прошу принять во внимание то, что автор вынужден вести себя по отношению к собственным текстам всегда примерно так же, как человек по отношению к собственному глазу, – глаз не может сам себя увидеть! Я долго не хотел писать «Маску», потому что сразу же, как мне пришла в голову эта мысль, я осознал подобие лейтмотива мотиву Хари. А как Вы знаете, я не выношу возвращения к давним вещам. Мой краковский издатель, для которого я редактирую серию SF, утверждает, что в последних номерах ленинградской «Авроры» за этот год есть новая повесть Стругацких, что, естественно, меня чрезвычайно занимает в связи с этой моей серией. Это правда? Вы это читали?

«Тексты». Позволю себе выслать Вам очередной номер. Признаюсь, что я еще не оформил Вам подписку, но это лишь по причине чудовищной нехватки времени и суеты, но я помню об этом и постараюсь исправиться, а в наихудшем случае я буду и дальше посылать Вам «Тексты», тем более, что это не так страшно, все-таки это ежеквартальник[3], к тому же выходит с ужасным опозданием. Мне нелегко определить свое отношение к Вашему «концептуальному ключу» к Лему, который был бы чем-то вроде универсального классификационного ключа, какой, например, используют в ботанике. Ибо я считаю, что любой достаточно изощренный ключ (а тот, который приготовили Вы, наверняка будет весьма изощренным) МОЖЕТ подходить к замкам-текстам. То, в какой мере он подходит «на самом деле», а в какой – немного «через силу», просто не удастся решить раз и навсегда, универсально для всех книг! (Моих книг.) Во всяком случае, я слышал уже много раз от людей, чье мнение уважаю, что я как бы пишу одну и ту же вещь всю свою жизнь, что повторяю вариации единственной концептуальной темы, – так что существование Ключа к Лему представляется мне действительно и разумным, и возможным. Но является ли ЭТОТ НАИЛУЧШИМ? Ха! Этого я попросту не знаю... Было бы очень хорошо, если бы Вы пожелали поделиться своими концепциями на тему моего творчества с М. Канделем. В его порядочности, то есть конкретно в том, что он останется лояльным в отношении Вашей интеллектуальной собственности как критика и что не присвоит себе ничего из Ваших гипотез, я спокойно могу поручиться.

Если взяться искать так называемую объективную обусловленность всех моих сочинений – в понимании социального контекста, – наверное, проблему «маски» как исходного ключа-концепции удалось бы изложить довольно легко! Другое дело, что было бы это как тривиально, так и не слишком приятно для меня. Конечно, было бы упрощением считать, что также и мои мысли онтологического измерения, касающиеся раскладывания человеческого существования в этом мире – в бытовом смысле, – что эти мысли также обусловлены критически-социальными размышлениями, – это уже было бы, я думаю, большим и обидным для меня преувеличением. Тем не менее что-то в этом наверняка есть. Поэтому я горячо хотел бы, чтобы Вы продолжили начатые рассуждения – с использованием ключа – «Маски». Лишь когда обрастет аргументационным материалом, вывод сможет представить свою полную обоснованность, пока же это является, конечно, необычайно очаровательным, – замыслом, наброском.

Сувин, критика, теория литературы, фантастики etc. Дорогой мой, если бы существовала теория фантастики и вообще – литературного произведения, хоть немного удовлетворяющая требуемую потребность, я наверняка не писал бы такие молохи, как «Философия случая», как «Фант[астика] и футурология». Как я не раз уже говорил, я писал эти книги в условиях Робинзона Крузо, в пустыне и пуще, сам выстругивал себе, как умел, интеллектуальные инструменты, которых негде было взять. Сувин в самом деле очень добросовестно работает, но он немного схоластически страстен и, что хуже, – живя в среде этих различных авторитетов SF, не хочет портить с ними отношений. Я хорошо помню, как, в частности, пани Ариадна сердилась на меня за львиную часть, если не целиком, – «Фант[астики] и футурологии», поскольку я так безжалостно сокрушительно обрушился на американскую SF. Но я не могу, не мог выбросить ни слова, – интеллектуальная пустота всех этих экскурсий в Космосы попросту является позором человеческого разума... Одновременно следует уяснить себе относительность мер на поле литературного восприятия. Американская среда привыкла к СВОЕЙ SF, считает ее нормой. Мои книги именно потому, я думаю, имея не наихудшую репутацию в Европе, встречают наибольшее – читательское, критическое! – сопротивление в Америке, поскольку, за исключением буквально нескольких там людей, все в этих моих книгах тамошнего читателя отталкивает, раздражает, приводит в ярость, злит: ибо возник канон, согласно которому никакая глубина не смеет участвовать в показах космических авантюр... и с этим ничего не поделаешь.

Разумеется: ТАКОЕ использование понятия «структура», которое Вы предлагаете в письме, представляется мне во всех отношениях дельным и обещающим. Я предложил бы Вам еще следующее. Можно взять произведение, такое как «Маска», и не столько извлечь из него достойный на первый взгляд «голый концептуальный ключ», сколько само произведение рассмотреть как элемент группы преобразований, включающей в качестве элементов иные произведения. В предложенном Вами подходе мы сначала исходим из отношений, связывающих некие абстрактные понятия (маска – то, что замаскировано); то есть при таком подходе мы сначала исходим из РЕЗУЛЬТАТА какой-то, еще неизвестной заранее трансформации. Отправная точка направления исследования звучит так: быть может, речь идет о различных трансформациях одной и той же или аналогичной высшей связи. По крайней мере, можно до некоторого уровня, идучи так, проверять обоснованность этой структурально узловой отдельной концепции (связи). Ведь если мы скажем себе, что имеем дело с группой преобразований какой-то исходно единой связи, то нам не придется начинать искать эту связь в чистом состоянии, очищенном от конкретных употреблений каждой трансформанты. Собственно, действительно точным методом (в математическом смысле), конечно, не удастся сделать это двумя совершенно независимыми друг от друга способами, но, возможно, принятие таких предпосылок облегчит самоконтроль (то есть не НАВЯЗЫВАЕМ ли мы текстам слишком произвольно абстрактную предварительную аксиоматику). Впрочем, не исключаю даже и того, что я тут мелю вздор.

Маска: то, что замаскировано. Кандель заметил, что в «Маске» женщина сначала была чисто внешностью – то есть именно маской, – а в конце оказывается, что под маской скрывается женщина (ведь несчастный богомол не меньше, а может быть, еще больше является женщиной, нежели первоначальное создание). То есть я думаю, особое обстоятельство, данное композиционной конкретностью, и требует чисто ЛОКАЛЬНОГО обдумывания, которое вовсе не обязательно должно найти свои гомеоморфизмы в других произведениях. Впрочем, – не знаю.

Маска: замаскировано, в более общем случае – шифр – то, что зашифровано. В самом деле, – в «Рукописи, найденной в ванне» это, главным образом, шифр, и в «Гласе Господа» также. А кроме того, – моя концепция (из «Суммы технологии») «Фантоматики» – иллюзии, неотличимой от реальности, – тоже, конечно, относится к делу «маскирования», на этот раз дискурсивно. Ультимативно, мир как Маска Бога... ибо и так можно.

Во Франкфурте мне пришлось переводить Ваше письмо Роттенштайнеру, потому что он не знает русского языка, отсюда, думаю, и задержка с его ответом. Но у Канделя, поскольку он русист, не будет с этим никаких проблем.

Не прочитав Нортропа Фрая[4], Вы не много потеряли, а может, и вообще ничего. Я тоже, собственно, почти ничего о нем не знаю, – это очень почтенная фигура, но и слишком старосветский способ мышления. В гуманитарный науках, дорогой Пан, будущее принадлежит другим умам: точным. Образованным математически. Так я, по крайней мере, считаю. В ближайший вторник я начинаю в Крак[овском] университете лекции на Факультете Философии – «Теоретико-познавательные основы будущих исследований». Впрочем, – масса работы. А если Вы сможете что-нибудь узнать об этой возможной новой повести Стругацких – буду благодарен за известие.

Очень сердечно

Станислав Лем

2 января 1975, Краков

Дорогой Пан,

хоть я и писал Вам всего лишь 3 дня назад, пишу снова, так как забыл в том письме попросить Вас ответить на вопрос, касающийся «Пикника» Стругацких.

В одном из своих предыдущих писем Вы заметили, что Стр. склоняются к серьезному поиску в своих произведениях «рецепта избавления», и что такой рецепт, в частности, можно найти в окончании «Пикника». Я не обратил тогда внимания на этот фрагмент Вашего письма и снова вернулся к нему только сейчас, когда переписывался через океан с проф. Сувиным по теме всего творчества Стругацких. Так что я и повесть перечитал в последнее время, изданную теперь на польском языке, но, как и при чтении русского оригинала, я ни на секунду не в состоянии серьезно принять то, что роится в голове героя, того «сталкера», о «Золотом Шаре», а именно то, будто бы этот шар на самом деле «может исполнять любые желания». Я совершенно непроизвольно посчитал это очень жестокой насмешкой, вытекающей из непонимания людьми (всеми вообще) натуры объектов, оставленных в «Зоне» неведомыми «пришельцами». Неужели это было моей ошибкой, то есть – неужели настоящим намерением Струг. было желание серьезного отношения к «Золотому Шару» как к «аппарату, исполняющему желания»? Если посмотреть с такой точки зрения, то вся повесть меняет смысл и структуру и превращается в научно-фантастическую версию очень старого мотива народных сказок, в котором герой resp. герои разыскивают некий объект, наделяющий чрезвычайной властью (например, – исполнением желаний), но по дороге к этой находке они должны преодолеть серию сложных препятствий. При таком «сказочно-структурном» подходе все, что оставили в «зонах» космические пришельцы, оказывается попросту системой таких барьеров, препятствий (воистину смертельно опасных), которые нужно осилить, иначе говоря, прохождение людей к «Золотому Шару», как к исполняющему желания «аппарату», они усложнили серией испытаний, которые люди прежде должны пройти. Однако повесть, если ее ТАК понимать, естественно, утрачивает познавательные ценности натуралистического типа (в понимании философии натурализма) и становится всего лишь сказочным произведением с неким аллегорическим содержанием.

Конечно, не важно, как именно Я прочитал эту повесть. Важным мне представляется то, что намеревались сделать авторы, и что Вы, бывая с ними в контакте, можете сказать на эту тему. Я слышал раньше от Вас, что первоначально, то есть в неопубликованной версии, окончание «Пикника» было совершенно ДРУГИМ, нежели теперешнее. А Вы не могли бы сказать, каким было это окончание? В конце концов, та версия, к которой подталкивает Ваше мимолетное замечание в вышеупомянутом письме (о том, что финал «Пикника» ТАКЖЕ является попыткой показать «рецепт избавления»), попросту не умещается у меня в голове как версия, которую хоть на мгновение можно было бы принять всерьез. Этим я хочу сказать, что подобное замысловатое несходство того, что люди думают о «контакте с иной цивилизацией», и того, что этот контакт представляет собой de facto, – представляется мне допустимой гипотезой на внелитературном пространстве (то есть, что на самом деле если не дословный ход событий «Пикника», то ТИП отношений между «пришельцами» и людьми, показанный в этом произведении, мог бы осуществиться в реальном мире). ЗАТО совершенно невозможной, то есть выходящей за пределы окончательного правдоподобия в гипотетических размышлениях о «контакте» мне представляется концепция «устройства для исполнения желаний», поскольку НИ В ОДНОЙ натуралистической версии мира эту концепцию разместить нельзя. Ведь это замаскированный «фантастической научностью» переход от гипотез, хотя микроскопически правдоподобных, к мышлению типично мифически-сказочному!

Буду весьма Вам обязан за рассеяние этих моих сомнений!

С сердечными новогодними поздравлениями

Станислав Лем

10 января 1985, Вена

Дорогой Рафаил[5],

мы только что вернулись из Польши, и отвечаю на Ваше письмо с благодарностью за присланный номер журнала «22» с окончанием «Провокации». Перевод показался мне безупречным, и именно потому я ничего о нем не написал. А вот статья Майи Каганской[6] вызвала у меня весьма принципиальные сомнения, поскольку это, в значительной части, анаграммно-лексиграфический анализ, из которого вовсе не вытекает, якобы обсуждаемое творчество содержит какую-то скрытую и заслуживающую внимания проблематику, зато вытекает, что – в соответствии с намерениями, но кто знает, может, и без сознательных намерений авторов, – некоторые фамилии, явления и обороты как бы содержат скрытый указатель, знаменующий их «еврейскость» (например, что-то происходит от «Шма» как в «Шма Исраэль» и т. п.).

Стругацкие пишут сейчас продолжение гигантского романа об «Экселенце», о «Странниках» и т. п., который печатается с продолжением в «Знание – сила», – мой австрийский агент достал пару номеров, и мне это показалось малостоящим. Конечно, с такими обесценивающими суждениями следует всегда быть осторожным, но мне это чрезвычайно не понравилось. В частности, это не вызвало ни такого интереса, ни таких эмоций, как «Пикник на обочине». «Пикник», на мой взгляд, это все-таки их лучший роман. Если же куда-то пакуется так называемая «еврейская проблематика» как в «Гадких лебедях», то это, скорее, лишь ухудшает произведение. А если вставляются какие-то исковерканные отдельные слова, свидетельствующие о некосмических вопросах (потому что я не считаю семитско-антисемитскую проблему Космической), то вытаскивание таких вещей представляется мне ловлей блох. Ну что, собственно, вытекает из этого в художественном, или мировоззренческом, или идеологическом отношении? Я знаю, что писатели иногда имеют склонность именно к такой «зашифрованной» упаковке каких-нибудь комплексов или ненавистных особ, их фамилий, в пишущиеся книги, и иногда критике удается такие шифры взломать. Однако для творческо-художественного веса произведений такие вкрапления не имеют, как правило, никакого значения, я пишу об этом, потому что сам сделал нечто подобное в «Гласе Господа», но тот, чью «англифицированную» фамилию я туда вставил, уже умер, и вопрос исчерпан как бы совершенно окончательно. Мне кажется, что Каганская в состоянии писать ГОРАЗДО более важные в проблемном отношении тексты.

Впрочем, может, я что-то не разглядел, потому что читал второпях.

Ситуация Вашей группы воистину трагическая, и я, как мало кто другой, могу понять эту ситуацию. В настоящее время в Польше происходит тихое бескровное избиение литературы, лишенное всяческих идеологических установок, как никогда, – речь идет попросту о том, кто готов вступить в новый Союз Литераторов, а кто не хочет, – это единственный критерий. Я принадлежу к исключению по причине мировой известности. Но в принципе эти «новые» – это подонки, импотенты и всякого рода мерзавцы; у издателей возникают проблемы, потому что эти разрекламированные идиоты не в состоянии написать даже самые убогие книги так, чтобы заполнить издательские планы, поэтому выпускают больше переводов и классики. Нужно было основать специальный фонд материальной помощи для большинства наилучших авторов, поскольку им не на что жить, так как их не издают, но не так, как при Сталине, НИКОМУ не говорят, что его НЕ будут печатать, а всегда официально речь идет об «отсутствии бумаги» и других «объективных трудностях». Если смотреть на полки в книжных магазинах и ярмарках, создается впечатление, что 70% литературы вымерло: как видим, теперь не нужны газовые камеры, чтобы прикончить культуру, а в ней литературу (так как под репрессии попали не только беллетристы, конечно, обильные потери наблюдаются и в науке, в гуманитарных областях и т. п.).

И в любом случае удивительна явная деидеологизация. Литературный журнал «Pismo», основанный нами вместе с «Солидарностью», «позаимствовала» банда продажных газетчиков, которые, растеряв всех стоящих авторов, издали для привлечения читателей ПОРНОГРАФИЧЕСКИЙ номер, собрав из мировой литературы, что попадется (начиная с Генри Миллера[7]). Так что он якобы стал специализироваться на «эсхатологических ситуациях культуры». А вот Ваш журнал приносит множество бесценных материалов, и жаль только, что тезисы Гитлера и прочих антисемитов о существовании великого могущества «международного еврейства» являются чистым вымыслом, так как если бы в них была хоть капля правды, на Вас проливался бы долларовый дождь и ездили бы Вы только на «Мерседесах»…

Я попрошу моего агента, чтобы он выслал Вам мое «Фиаско», последний роман, но это произойдет не скоро, так что попрошу набраться терпения. Мне сообщили, что мой «Насморк» печатается сейчас в Москве (отдельной книгой он еще по-русски не выходил). Буду благодарен за каждый номер «22». Мы задержимся в Австрии еще года на полтора, пока сын окончит школу, если позволят условия, потом собираемся вернуться в Польшу, но неизвестно, как сложатся дела в большой политике, от которой будут зависеть и наши судьбы.

Ваши слова о НОСТАЛЬГИИ, обращенной ко времени, а не к пространству, я прекрасно понимаю, – они тем более мне близки, что я и сам чувствую то же самое.

С наилучшими сердечными пожеланиями Вам и Вашим близким

Ст. Л.

7 октября 1985 года, Вена

Дорогой Рафаил,

благодарю Вас за три очередных номера «22» и за Ваше письмо. Журнал чрезвычайно интересен, в отличие от хорошо известной мне польской прессы и от прессы русской, которую я знаю уже не так хорошо, но достаточно, чтобы видеть, сколько энергии там бесполезно тратится во внутренних спорах, взаимных оскорблениях, ну и в глупом утопическом мышлении без реальных оснований. Я был бы очень рад, если бы Вы могли мне присылать «22», и не только номера с моей «Провокацией», но я не знаю, можете ли Вы себе позволить бесплатную пересылку журнала, когда у Вас так тяжко с финансами. Я живу здесь с польским паспортом с семьей, и поэтому Вы можете печатать меня, «Провокацию» для начала, но Вы не можете опубликовать в журнале мое согласие на эту публикацию, а потому лишь прошу печатать без каких-либо объяснений и комментариев. Если «кто-то» вдруг ко мне придерется, скажу, что я не знал об этой публикации, поскольку я буду продолжать сохранять польское гражданство так долго, как смогу, учитывая мои семейные обстоятельства и мое нежелание стать эмигрантом. Сейчас Варшава терпит мой статус польского гражданина, которому захотелось жить в Австрии, но мы с женой и сыном каждый год ездим в наш краковский дом летом. Это деликатное положение, сложное, я в Польше «без профессии», так как не вступил в новый Союз Литераторов и вообще никуда, и в Польше продолжают издавать мои книги, но я не намерен ничего публиковать там ни в каких журналах, ни в официальных, ни в Самиздате. Благодаря этому мои книги продолжают выходить по-польски, так же, как в ГДР, в ЧССР, в Болгарии и даже, хоть и не по-русски, в некоторых республиках СССР, например, в Литовской и в Молдавской…

Что касается людей, с которыми я сблизился в России, то, наверное, это не чистая случайность, что и бедняга Тарковский стал эмигрантом, и даже Горенштейн[8], это было для меня неожиданностью, может быть, Вы знаете, что я скорее был сердит на него за сценарий по «Солярис», потому что считал этот сценарий плохим. О судьбе Ариадны Громовой я узнал уже давно. Впрочем, другие тоже… Галич умер в Париже, Высоцкий – в Москве… Тем не менее на мой краковский адрес все еще приходят письма читателей из СССР, не имеющих понятия, что меня там нет, а письма эти присылают мне родственники в Вену: я не отвечаю, во-первых, нет времени, а во-вторых, если напишу им из Австрии, это может оказаться вредно для авторов писем. Да, разметало нас по всему миру и под землей тоже…

Что касается двух моих новых романов, то ситуация выглядит следующим образом. Оба существуют пока исключительно в виде машинописи. На оба я заключил договора с краковским Литературным издательством, они там выйдут, но не раньше, чем через год (в чем тоже нельзя быть уверенным), по чисто внеполитическим причинам: полиграфические и бумажные трудности… Вероятнее всего, сначала эти романы выйдут по-немецки в ФРГ, а также в ГДР, и там, и там договора уже заключены, первый роман уже перевели на немецкий язык в ГДР, а второй сейчас переводят. Кроме того, переводят с ксерокопий на французский и шведский языки, будет и американское издание. Дело в том, что размножали эти романы мои агенты, а расходы покрыли заключением договоров на западные издания. Романы эти напрямую не имеют отношения к политике, но их аллегорический смысл вряд ли можно назвать «просоветским», и поэтому желание, которое выразило издательство из ГДР, чтобы их издать, было для меня (приятной) неожиданностью. Захотят ли что-нибудь издавать в СССР, не знаю и не берусь предугадать. Сомневаюсь, что захотят печатать первый, «Мир на Земле», а вот второй («Фиаско») – не исключено, поскольку он показывает фатальные результаты вооружения, проводимого в космическом масштабе. (На вымышленном примере неземной цивилизации, с которой сталкивается земной корабль.) А на борту этого корабля есть нунций Ватикана, так что не знаю, понравится ли в СССР то, что понравилось в ГДР. Поэтому предлагаю немного подождать, пока все выяснится, хотя ждать придется минимум год. В ГДР весьма спокойно отнеслись к тому, что эти книги еще не вышли в ПНР: а в Москве таких «вольнодумных либералов» найти будет труднее.

Лев Ройтман[9] очень хотел, чтобы я издал что-нибудь у него, но я не могу по двум причинам: потому что это издательство эмигранта из СССР и – что, может быть, важнее, – потому что «Фиаско» будет издано в Fischer Verlag (финансовое предложение этого издателя было очень выгодное), и это очень разозлило другого моего постоянного издателя (Insel – Suhrkamp Verlag) – доктора Унзельда[10].

Вероятно, в этом году я получу австрийскую государственную литературную премию, жюри единогласно проголосовало за меня, только теперь министр культуры должен это решение утвердить, а потому попрошу Вас месяц-другой эту новость не распространять. Это, конечно, весьма полезно для меня, поскольку в финансовом отношении у меня не все так прекрасно, как выглядит издалека, потому что Австрия – страна дорогая, налоги составляют до 62% от доходов, а продажа моих книг в последние 2 года имеет медленную тенденцию снижаться, а тут еще возникают проблемы с переводом, поскольку по-настоящему хороших переводчиков мало и трудно их найти. Правда, общий тираж в двух немецких государствах превысил 5 миллионов, но с того, что БЫЛО, невозможно жить в будущем.

Мы живем здесь в полном незнании относительно того, какая судьба нас ждет, то есть, не произойдут ли в Польше изменения в еще худшую сторону (мне кажется, что под Горбачевым ничего хорошего не стоит ожидать, хотя вчера я услышал, что Щаранского и Сахарова могут выпустить на Запад, – шаг, который бы очень мало стоил Москве de facto и имел бы огромное пропагандистское значение).