Текст книги "В мире фантастики и приключений. Выпуск 5. Вахта «Арамиса»"

Автор книги: Станислав Лем

Соавторы: Ольга Ларионова,Даниил Гранин,Илья Варшавский,Александр Шалимов,Евгений Брандис,Владимир Дмитревский,Михаил Владимиров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Он сделал усилие и отвернулся. И тогда с другой стороны увидел настоящий экран, и на нем – усталое, осунувшееся лицо Симоны. И снова он не удивился, хотя Симона должна была быть здесь, на «Арамисе», а не где-то далеко и рядом с начальником русской стан ции, и снова он подумал, что все хорошо, раз эта женщина жива, и, сам удивляясь тому, что он говорит, он с трудом разжал губы и произнес:

– Я командовал кораблем до последнего момента и один несу ответственность за все, чтO произошло на его борту.

Гримаса отвращения пробежала по лицу Симоны, и она выключила экран.

– Все еще играет в джентльмена, – сказала она Холяеву. – Ну, скоро твой грузовик?

– Посиди, посиди. – Холяев наклонил голову, прислушиваясь к щебету, доносившемуся из фоноклипса. – Сейчас будет самое интересное: приступили к вскрытию пола в тамбурной камере. Похоже, что это действительно тайник. А до грузовика еще час двадцать.

Симона уселась и стала безучастно глядеть на экран: два кибера на присосках кромсали титанир, с трудом отгибая тридцатимиллиметровый слой сверхпрочного сплава. Они ползли, сантиметр за сантиметром, пока не наткнулись на какое-то препятствие, и начали возиться на одном месте, но тут сработал какой-то скрытый механизм, который они обнажили, и вдруг вся плоскость пола поехала вбок, и киберы испуганно подбежали к стенке и полезли на нее, присасываясь губчатыми лапками, но пол отъехал только наполовину, и в открывшемся прямоугольнике показалось что-то бесформенное, светло-желтое, слипшееся в комок, как лапша… Холяев, бледнея, потянулся к верньеру четкости, и тут этот комок зашевелился, закопошился, распался на ряд отдельных тел, и одно из этих тел голое небольшое существо, величиной с десятилетнего ребенка – на четвереньках поползло в сторону, и ноги его дрожали и расползались в стороны, и оно добралось до стены и стало беспомощно тыркаться в нее головой, ослепленное прожекторами киберов.

Симона схватилась за ворот свитера – комок подымался в горле.

Алое сиянье

Было прохладно и безветренно, и желтые кленовые листья, занесенные из соседнего леса, редкими созвездиями лежали на темно-синей посадочной площадке. Симона посмотрела на Митьку, который сидел у ее ног, обхватив побитые коленки, и вдруг поймала себя на мысли, – что сама она почему-то не села рядом и стоит сейчас и вроде бы стесняется, как в тот раз Ираида Васильевна. Ни плаща, ни сумки не было, и она опустилась прямо на траву, по-осеннему клочковатую и пожухлую.

Остаток вчерашнего дня они провели вместе. Вчера Митька плакал. Дело было в лесу, и Симона отвернулась от него и присела на пенек. Сидела она долго, вертя в руках скрипучую коробочку переносного фона. Наконец услышала за собой шорох – Митька уходил.

– Митя, – тихо и почти жалобно попросила она, – закинь мне антенну на дерево: надо с Холяевым связаться.

Этот странный, необычно мягкий голос остановил Митьку. Он вернулся, не глядя взял тонкую синтериклоновую нить и полез на дерево. Это действительно было необходимо, потому что установить связь с космической станцией по переносному фону было делом далеко не элементарным. «Первая Козырева» упорно не ловилась. Митька стоял, бездумно глядя на коричневую плюшку микродинамика, из которой доносился разноязыкий щебет.

– А ведь это – про них, – неожиданно сказала Симона и вполголоса стала переводить. Все заокеанские станции взахлеб передавали подробности о подземных заводах (уже успели пронюхать!) покойного (уже успели убрать!) Себастьяна Неро. Это для них «Бригантина» переправляла на Землю партии венериан; это на них получали синтетический белок, используя в качестве катализаторов неизвестные доселе соединения инертных газов, которые каким-то чудом выдыхали венериане.

– Гады, – Митька скрипнул зубами, – везти людей, как скот…

– Венериан, – поправила Симона.

– А венериане что – не люди?

– Нет еще, – сказала Симона, – тем и страшнее. Сейчас люди просто не позволили бы сделать с собой такое.

Митька повел плечами, – еще бы! Пусть только попробовали бы. Симона чувствовала, что все это как-то отвлекает его от самого главного его горя, и снова закрутила верньер настройки. И снова – они. Их правительство разыгрывало шикарное неведенье. Себастьян Неро – бизнесмен, конгрессмен, политикан, интриган, выдающийся ученый – оказался выгодным козлом отпущения. Космолетчики по сравнению с ним выглядели всего лишь мелкими козлятами. И все-таки фоны захлебывались, требуя для космических пиратов достойного конца: восстановить древний закон о смертных казнях, вот уже сто лет как преданный забвению на всей Земле, и выбросить их в Пространство. Без суда и следствия, как работорговцев, захваченных на месте преступления.

Все эти сообщения Симона прослушала спокойно, – в голове не укладывалось, что сейчас возможно так «без суда и следствия». Промелькнуло коротенькое сообщение о том, что Комитет космоса еще до предварительного разбора дела стюардессы Паолы Пинкстоун лишает ее права работать когда-либо в системе Комитета. И это было не страшно, – разумеется, частные авиакомпании наперебой начнут приглашать Паолу работать стюардессой на каком-нибудь межконтинентальном мобиле. Реклама!

Этого Симона переводить не стала, – ведь она коротко, но довольно точно передала Митьке все, что произошло на станции, и ему была известна роль Паолы в том, что все вышло именно так.

Да Митька ее и не слушал. Сил не было. Он просто чуть покачивался, сидя на корточках над плоской коробочкой фона, одуревший от горя, непривычности собственных слез и бесконечной маеты холодного вечернего леса. Он вздрогнул, когда Симона схватила вдруг фон и поднесла к губам.

– Илья, – закричала она, – Илья, «Первая Козырева», Илья! А, черт… – И она заговорила, быстро называя какие-то цифры и буквы, – наверное, позывные. Фон замолчал, и вдруг сказал немного удивленным мужским голосом:

– Ага, нашлась.

– Ну, что там, Илья? – спросила Симона и осторожно покосилась на Митьку – не сказал бы Холяев чего лишнего, мальчишке на сегодня и так хватило.

– Да ты что, передач не слышала? – сердито спросил голос из коробки.

– Нет, – кротко сказала Симона, потому что честно не могла бы сейчас повторить, о чем кричали американские дикторы за несколько минут до этого.

– Так вот, они не приземлились. – Холяев засопел. – Стартовали сразу за твоим грузовиком, и уже несколько часов петляют по самым невероятным орбитам. Я имею в виду ракету, взявшую на борт троицу с «Бригантины»! – почти закричал он.

– А экипаж этого «муравья»?… – тихо спросила Симона.

– Американский.

Фон опять захлебнулся помехами, издалека донеслось что-то похожее на «слушай…». Симона глянула на Митьку – как там он, можно ли еще слушать? И совсем рядом с собой увидела недоуменные, расширенные вечерней темнотой глаза мальчика.

– О чем они? – с тихим отчаяньем проговорил Митька. – О чем они все?…

Спал палаточный городок Митькжного школьного лагеря. Спал и Митька в самой крайней, Симониной палатке, с головой завернувшийся в лётную куртку, подбитую мехом росомахи. Под головой у Симоны попискивал вечный ее переносный фон. Ракета с экипажем «Бригантины» все еще кружилась над Землей, и горластые представители американской общественности хорошо поставленными голосами взывали к пресловутой демократии, требуя удовлетворить «волю народов– всего мира»: не допустить на Землю космических пиратов, поправших, опозоривших, предавших, опустившихся, докатившихся и т. д. и т. п. Короче говоря слишком много знавших. Старинный прием. Раньше это проходило как «убит при попытке к бегству». Но вот уже сто лет, как никого не убивали. Официально, во всяком случае. Автомобильная катастрофа, так кстати происшедшая вчера с мистером Себастьяном Неро, во второй раз уже не лезла бы ни в какие рамки, и, чтобы избавиться от космолетчиков, приходилось разыгрывать роскошное представление по всем международным фонам под лозунгом: «Свободный американский народ требует».

Симона выключила фон. И не верилось, и было противно. Митька прав, о чем они все, если погиб такой человек, как его мама? А они – о чем угодно, только не об этом.

У нас – не так. О гибели Ираиды Васильевны случайной и совсем не героической – сообщили все фоностанции Советского Союза.

Говорили очень хорошо – без ненужных славословий, тепло, по-человечески. И все-таки Митьке не нужно было всего этого слушать. Потому и пришлось увести его в лес и ждать, пока всё хоть немного уляжется, приутихнет.

ДA вот – не утихало.

Симона вынула из-под головы руку, – светящийся пятачок часов повис в темноте. Полночь. День, жуткий и нелепый, как пятый акт средневековой трагедии, миновал. Удивительно много влезло в этот проклятый день. И каждый раз, когда что-нибудь еще происходило, казалось: ну, это уж всё. На сегодня хватит.

И снова– захлебывался фон, сообщая о чем-нибудь страшном.

Вот и сейчас, всего за несколько минут до полуночи, было передано сообщение о взрыве на подземном заводе. Правительственная комиссия, видите ли, отправилась выяснить, что там делали с венерианами. Кого за дураков считают? Совершенно очевидно, что, коль скоро командир «Бригантины» имел инструкцию взорвать корабль при опасности разоблачения, то уж завод, самое пекло, туда и людей-то не допускали, во избежание сентиментальных сцен, а все делалось киберами, не мог гостеприимно принимать любого ревизора.

Надо думать, что «правительственная комиссия» мелкая сошка из полупрогрессивных, безжалостно посланная на убой. Глухо ахнула цепь чудовищных взрывов – и никаких следов, и только мучительно стыдно за все человечество, хотя никогда не бывало так, чтобы виноваты были все. Но пройдут многие годы, прежде чем венериане станут людьми; и когда они ими станут, они не сохранят имен виноватых, они просто скажут; это сделали люди Земли.

Мы очень много сделаем для нкх. Мы научим их быть такими, какими мы сами еще не вполне стали. Мы научим их быть справедливыми.

И все-таки – забудут ли они?

И кроме всех этих мыслей о всеземной вине поднималась нестерпимая жалость, даже не человеческая, а сугубо материнская, женская, которая возникает при мысли о гибели кого-то маленького и беззащитного.

И никакой жалости не было при воспоминании о тех, кто был повинен во всем этом. Так им и надо. Пятый акт, повинуясь классическому единству времени, места и действия, не упустил никого: мистер Неро, главный дежурный злодей, брыкнулся со сцены под одобрение публики; второстепенные злодеи – исполнители – фактически обречены. В Пространство их, разумеется, не выкинут, но и в живых вряд ли оставят. Маленькая субретка, вольная или невольная их пособница, наказана пожизненным одиночеством. Справедливость торжествует. Занавес.

Над всем этим можно слегка поиронизировать.

Пока не застонет по-взрослому во сне Митька, черным зверенышем свернувшийся под лохматой лётной курткой.

Мы создали космические станции. Мы летаем на Венеру, Марс, и вообще к черту на рога и даже дальше. Как Николай. Да что там говорить, – коммунизм построили. Пока, правда, он не на всей планете. Это мы смогли. Но что можно сделать для этого мальчика?

Взять на руки, и качать, и греть своим теплом. И всё.

Симона шумно вздохнула, тяжело, как тюлениха, перевернулась на другой бок.

Проснулась она от шороха занудного осеннего дождя. Митька смотрел из-под куртки раскосыми мамиными глазами.

– А вы ведь голодная, теть Симона, – сказал мальчик, и Симона поняла, что за эту ночь все самое больное он запрятал так глубоко, что чужими руками уже не дотронешься.

– Ничего, – ответила она, – до завтрака дотерпим.

Верх наспех натянутой палатки захлопал, – поднимался ветер. Тучи провисли над самой землей, лопнули и стали расползаться кто куда. В трещинах заалел рассвет. Митька вылез из палатки и подставил голые плечи последним каплям дождя.

Когда он вернулся, Симона сидела, положив подбородок на колени.

– Ракета приземлилась, – сказала она. – А экипажа «Бригантины» на ней нет. Выбросили.

Митька бездумно пожал плечами, – так им и надо. Симона тоже не сомневалась, что это – по заслугам, в конце концов сами знали, на что шли. Не давало покоя другое, и Симона уже крутила фон, выжимая из него все возможное и невозможное.

– Диспетчер… – И снова цифры и буквы, скороговоркой, так что не разобрать. – Диспетчер… Шарль? Дай мне «Арамис». Я должна… Что? Я – это я. Ага. М-м. Давай «Арамис», тебе говорят!

«Арамис» посвистел, погукал и вдруг ответил мужским голосом. Это было так непривычно, что Симона даже головой помотала.

– Аду, – сказала она, – Аду Шлезингер.

Передача вдруг стала на редкость чистой, было даже слышно, как Ада, стуча каблуками, подходит к фону.

– Что с Пашкой? – закричала Симона, не дожидаясь, пока Ада отзовется первой.

– Улетела, – немного помолчав, спокойно проговорила Ада.

– Как?…

– Подвернулся попутный «муравей», и улетела. Она ведь у нас больше не работает.

– Ты с ума сошла! Неужели нельзя было ее задержать до моего возвращения…

– Буду я такую удерживать! – красивым, чуть грассирующим голосом звонко сказала Ада. Симона выключила фон.

– Дура, – негромко проговорила она, – дура, смазливая кукла… Ты не знаешь, Митька, когда над вами пройдет трансокеанский?

– В пять пятьдесят, кажется.

– Сбегай к щиту обслуживания, закажи спуск.

И вот Митька сидел на краю взлетной, завернувшись в Симонину куртку и выставив коленки.

– А это обязательно – улетать сегодня? – неожиданно спросил он.

Симона на какой-то миг помедлила – что осветить; но Митькин взгляд был короток, короче протянутой руки, и под этим взглядом Симона снова подумала: как же легко с этим мальчишкой – только говори правду, одну только правду, чтобы потом и в воспоминании нельзя было бы отыскать ни одной крупинки лжи, и она ответила:

– Нет, необязательно. Потому что скорее всего – уже поздно.

И вдруг почувствовала, что своим отлетом она отнимала у него последнюю крупинку реального существования его мамы.

И Митька эТо понял.

– Теть Симона, – сказал он, и голос его непрошенно задрожал, – но ведь могло же, могло быть все как-то по-другому?

– Да, – ответила Симона, – могло. Это был случайный удар. Нелепо так. Кажется, об угол регенератора.

– А разве мама была не у пульта?

– Нет, – сказала Симона, – она и Ада только успели вбежать.

Глупый, ох какой глупый. Героическая смерть у пульта станции. А может, не стоит – что об угол регенератора и прочий натурализм? Мальчишка все-таки, ему нужно сказать: «При исполнении служебных обязанностей, на своем посту…»

Митька вовсе лег на живот, ткнулся носом в траву и тихим, отчаянным голосом проговорил:

– Ну как же это, тетя Симона, что мамы нет? Что совсем-совсем ее нет? Ну что-то должно остаться?

Симона неслышно подвинулась ближе, но не стала ни трогать, ни гладить; она и сама толком не знала что осталось, такое ведь только чувствуешь.

Мобиль запаздывал, и солнце вставало из-за края посадочной площадки, как из синего моря; огненный диск его был не по-утреннему багров и неослепителен, полосы рваных туч, нависая над ним, придавливали его к земле, и, не зная времени, трудно было бы сказать, что это – восход или закат.

– «…и на том месте, где оно закатилось, – тихо прочитала Симона, – так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит еще недолгое время над потемневшей землей…»

– Спокойно? – Митька взвился на месте, лицо его совсем почернело.

Симона прикрыла глаза, представила себе сейчас Паолу… Или то, что осталось от Паолы. Нет, рано еще об этом говорить Митьке. Он по-звериному сверкнет глазами и снова скажет: «Так ей и надо».

– Когда человек умирает, выполнив свой долг, он всегда умирает спокойно, – сказала Симона, и по передернувшемуся лицу мальчика поняла, что вот в первый раз сказала нe то, что надо. Это не было неправдой, но не такой разговор был сейчас, чтобы кончать его хрестоматийной истиной.

А тут, как на грех, из-за леса вынырнул мобиль.

Симона тяжело поднялась.

– Симона… – сказал Митька, и запнулся, потому что вдруг обнаружил, что не знает ее отчества.

Но он упрямо мотнул головой и продолжал: – Возьмите меня с собой. На станцию. Я буду вместо этой… Пинкстоун. Были же юнги на кораблях. Вот и я… пока не пришлют замену – я буду как юнга. А? Теть Симона, вы возьмите меня, я все равно сейчас тут в школе торчать не буду, я все равно убегу, мне нужно чтонибудь делать, понимаете? Я найду себе дело, но только лучше, если вы меня по-хорошему возьмете.

Симона и так понимала, что он прав, и стиснула зубы, и сказала:

– Учись, дурак, вот тебе дело.

И Митька посмотрел на нее, как чужой на чужую, и Симона поняла, что он сейчас вот так и уйдет, и сказала:

– Вот они рядом – пять часов полета. А на станции-и вообще бок о бок. А чтб они не живут, как люди? Что они не скинут всяких там лысых Неро – ведь перед глазами же пример! А они сидят. Ну скажи, что нам делать? Ждать? Вот, дождались. Завоевывать их территорию, насаждать силой свои порядки мы не станем, мы, братец, коммунисты. Ну, можешь ты сказать, что бы ты сейчас стал делать? – Митька молчал. – Так вот ты учись. И думай, думай, думай. Может, и додумаешься.

Митька поковырял носком сандалии землю, сказал уже совсем тихо:

– Это вы всё только говорите. А сами вы на моем месте – вот вы, что бы вы делали?

«Ну, это уже легко, – подумала Симона. – Как это легко – говорить с человеком».

– Я бы собрала ребят, выкрала ракету и перехватила этого «муравья» с американскими космолетчиками. Пусть они – убийцы и работорговцы, и все-таки их надо было судить. Я отбила бы их и доставила в наше отделение Комитета космоса. Вот так.

У Митьки загорелись глаза.

– Так, теть Симона…

– Поздно, – сказала Симона. – Они же передали, что приговор приведен в исполнение. Вчера нужно было думать.

Мобиль, тихонько ворча, подполз к ним и остановился в полутора метрах. Казалось, еще немного, и он подтолкнет их своим носом – пора, мол.

Симона протянула руку:

– Салюд, человек.

Митька ничего не сказал, только пожал протянутую ладонь так, что даже Симоне стало больно.

Мобиль качнулся, когда Симона, пригнувшись, влезла внутрь, и резко взмыл вверх. И пока сквозь прозрачную стенку корабля были видны фигуры сидевших там людей, Митька отчетливо видел Симону, – она была слишком большая, чтобы ее можно было с кем-нибудь спутать.

Илья Варшавский
Тараканы

Мне не хотелось просыпаться. Я знал, что стоит открыть глаза, как вся эта карусель закружится снова. Один оборот в двадцать четыре часа, и так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Во сне можно было делать с миром все что угодно: перекраивать его по своему усмотрению, населять сказочными персонажами, останавливать время и поворачивать его вспять.

Во сне я был хозяином мира, а днем… Впрочем, об этом нельзя было думать. Рекомендуется лежать десять минут с закрытыми глазами и думать только о приятном. Дурацкий рецепт. Это значит, не думать о том, что есть на самом деле. Не думать о наступающем дне, не думать о лежащей на столе рукописи, не думать… Древняя, наивная мудрость, детские представления о всемогуществе человеческой психики. Соломинка, протянутая утопающему. К черту соломинки, техника спасения тоже идет вперед.

Я протянул руку и взял со столика контакты.

Один – на затылок, два на запястья и один на живот.

Кто ты, мой благодетель, дарующий мне мужество и покой? Может быть, твой прах уже давно покоится в урне крематория и все, что от тебя осталось, – это магнитная запись эмоций, размноженная в миллионах экземпляров. Ты оставил людям неоценимое наследство – утреннюю радость. У тебя был веселый характер, отличное пищеварение и неутомимое сердце. Ты обладал завидным аппетитом, любил спорт, хорошую шутку и женщин. Твои биотоки наливают силой мои мышцы, усиленно гонят кровь по сосудам, заставляют меня ухмыляться этой идиотской улыбкой.

Гоп-ля! Жизнь прекрасна! Пользуйтесь по утрам электрическими биостимуляторами Альфа!

Щелчок реле. Теперь, аппарат выключен на двадцать четыре часа. Нужно попробовать сломать замок и отключить реле. Пролежать несколько суток в этом блаженном состоянии, а там пусть все катится в преисподнюю: и недописанные книги, и неверные жены, и вы, надежда человечества, господа лопоухие! Слышите? В преисподнюю, вместе со всеми вашими проблемами и проблемками.

Я пытаюсь открыть ножиком черный ящик, но корпус аппарата изготовлен из твердого пластика. Нигде ни малейшей щели. Ну что ж, ваша взяла, ничего не поделаешь.

Посмотрим, что делается в мире.

На экране – реклама, реклама, реклама.

Больше ешьте, больше пейте, чаще меняйте одежду, обувь, мебель. Следите за модой, мода – зеркало эпохи. Женщины, старайтесь всегда нравиться мужчинам. Мужчины, следите за своей внешностью. Посетите Центральный магазин, там все товары пониженной прочности. Неограниченный кредит. Не жалейте вещи, не привыкайте к вещам. Помните, что, надев лишний раз костюм, вы нарушаете ритм работы Главного Конвейера. Все, что послужило один раз, – в утилизатор! Берите, берите, берите!

Сводки. Десятизначные числа, бесконечные, уходящие вдаль автоматические линии, монбланы жратвы, невообразимые количества товаров. Стрелки приборов на щитах энергосистем стоят ниже зеленой черты. Потребляйте, потребляйте, потребляйте! Главному Конвейеру грозит переход на замкнутый цикл!

Другая программа: лекция для женщин. Рожать полезно, рожать приятно, рожать необходимо. Вы ищете смысл жизни? Он – в детях! Новое в законе о браке. Каждая патриотка Дономаги должна иметь не менее пяти детей.

Мы не поднимем потребление, пока…

Хватит! Включаю третью программу.

Сенсация века – мыслящая горилла Макс дает интервью корреспондентам телевидения и газет. Грузное тело облачено в ярко-красный халат, тщательно застегнутый до шеи. Высокомерное, усталое лицо. Глаза полузакрыты набрякшими веками. Неправдоподобно большая черепная коробка еще хранит розовый рубец, след недавней операции.

Сидящий рядом комментатор кажется по сравнению с Максом крохотным и жалким.

– Скажите, Макс, – спрашивает корреспондент агентства печати, – кахие, по-вашему, перспективы сулят операции подобного рода?

Макс усмехается, обнажая острые, желтые клыки.

– Я думаю, – говорит он, – что если бы эти операции не давали желаемого результата, то я бы сегодня не имел чести беседовать с вами.

Камера панорамой показывает журналистов за столиками, торопливо записывающих ответ в блокноты.

– Боюсь, что вы меня не совсем точно поняли, продолжает корреспондент. – Я имел в виду перспективы… э-э-э… для человечества, в целом.

– Я работаю для человечества, – сухо звучит ответ. – Неужели вы думаете?…

– Простите, Maкc, – перебивает комментатор, – я позволю себе уточнить вопрос моего коллеги. Считаете ли вы возможным, что подобные операции когда-либо будут производиться на людях?

Макс пожимает плечами:

– Этот вопрос нужно адресовать тем, кто такие операции разрабатывал. Спросите лопоухих.

Смех в зале.

– И все же, – настаивает корреспондент, – нас интересует ваша точка зрения.

У Макса начинает дерраться губа. Несколько секунд он глядит на корреспондента остановившимся взглядом. Затем из его глотки вырывается пронзительный рев. Согнутыми руками он наносит себе несколько гулких ударов в грудь. По-видимому, у оператора сдают нервы, – телекамера стремительно откатывается назад.

– Ну что вы, Макс! – Комментатор протягивает ему связку бананов. – Стоит ли из-за этого волноваться!

Пока Макс жует бананы, в студии – такая тишина, что я отчетливо слышу тяжелое сопение и глухие, чавкающие звуки.

– Извините! – Он запахивает расстегнувшийся халат. – Так о чем мы?

– Возможны ли такие операции на людях? – подсказывает комментатор.

– Это скорее вопрос этический, чем научный. Для того чтобы создать один сверхмозг, двух особей из трех нужно умертвить. Там, где речь идет о жизни животных, ваши лопоухие не проявляют особой щепетильности. Не знаю, хватит ли у них решимости, когда дело коснется людей.

Он слишком смело говорит о. лопоухих. Комментатор явно чувствует себя неловко и пытается изменить ход беседы:

– Может быть, вы расскажете, над чем вы сейчас работаете?

Быстрый взгляд исподлобья. Какое-то мгновение он колеблется. Честное слово, эта горилла умнее, чем я полагал. Достаточно посмотреть, на улыбку.

– Боюсь, что это не так просто. Я плохой популяризатор, да и сама проблема выходит за пределы понимания, людей с обычным генетическим кодом. Не можете же вы объяснить мартышке законы стихосложения.

Браво, Макс, браво!

– Так… – Комментатор обескуражен. – Есть ли еще у кого-нибудь вопросы?

ЮГ

На экране – крупным планом – корреспондентка радио:

– Простите, Макс, возможно мой вопрос будет несколько… Ну, может быть, вы сочтете его чересчур… Кажется, она безнадежно запуталась.

– Интимным? – приходит ей на помощь комментатор.

– Вот именно. – Она облегченно вздыхает. – Ваше прошлое. Ведь его нельзя так просто списать со счета. Звериные инстинкты. Не появляется ли у вас иногда желание…

Макс кивает головой:

– Я вас понял. Мы все находимся во власти инстинктов. От них ведь никуда не спрячешься. Разве у вас, когда вы ночью остаетесь наедине со своим мужем, не появляется желание внимать их зову?

Ржут журналисты, ухмыляется комментатор, только лицо гориллы сморщено в брезгливой гримасе.

Корреспондентка краснеет.

Отличная вещь цветной экран! Я наслаждаюсь богатством оттенков румянца на лице этой дуры.

– Я… девушка… – с трудом выдавливает она из себя.

Теперь уже хохочет и Макс.

– Тем более! – Он достает из кармана халата платок и вытирает им глаза. – Тем более, неудовлетворенные инстинкты – самые сильные.

Комментатор пытается спасти положение:

– Спасибо, Макс. Разрешите поблагодарить вас и от имени телезрителей, которые, надеюсь, с интересом слушали это интервью.

Я выключаю экран. Пора завтракать.

Двенадцатый шифр – диетический завтрак для страдающих ожирением. Однако почему-то вместо обычных двух блюд и стакана чая металлическая рука выталкивает на поднос всё новые и новые тарелки. Я пытаюсь захлопнуть дверцу, но она не поддается. Ага, понятно: новый трюк, – хочешь не хочешь, а повышай потребление.

Я не могу сказать, что все это невкусно. Блюда приготовлены по рецептам опытных гурманов, но стоит мне съесть две ложки, как аппетит пропадает. Меня раздражает такое обилие еды. Я сваливаю содержимое всех тарелок на поднос, тщательно перемешиваю и выбрасываю в утилизатор. При этом я стараюсь не думать о счете, который придет в конце месяца. Нужно быть патриотом. Необходимо обеспечить загрузку всех автоматических линий. Конвейер, работающий по замкнутому циклу, действительно страшная вещь. Что-то вроде писателя, которому не о чем писать.

Кстати о писателях. Сейчас ты, дорогой мой, сядешь за стол и напишешь две, полагающиеся на сегодня, страницы. Так на чем мы остановились?

Минут десять я тупо смотрю на недописанный лист и размышляю. Впрочем, может быть, только делаю вид, что размышляю.

Нет, пожалуй, надо начинать с главного. Я подхожу к информатору и вызываю центральный пост.

– Слушаю!

– Дайте справку. Сколько раз в литературе использована ситуация, в которой герой любит героиню, но она не разделяет его чувств и уходит к другому?

– За какой период?

– От Эсхила до наших дней.

Явное замешательство. Я слышу, как дежурный передает задание дальше.

– Абонент?!

– Да.

– Мы не можем дать такую справку. Объем информации превышает емкость памяти машин.

– Ну тогда за последнее столетие.

– Подождите.

Я терпеливо жду.

– Справка будет готова завтра к двадцати трем часам. Вас устраивает такой срок?

– Ладно, – говорю я, – не так уж важно знать, какая ты по счету бездарность.

– Простите?

– Нет, это я просто так. Развлекаюсь. Можете считать заказ аннулированным.

– Хорошо.

Двух страниц не будет ни сегодня, ни завтра, ни во веки веков. Аминь.

Честное слово, я испытываю облегчение. Теперь нужно решить, чем занять день.

Я подхожу к зеркалу и оглядываю себя с ног до головы. Выгляжу я просто шикарно. В мире, изнывающем от изобилия, стоптанные башмаки, вздутые на коленях брюки и пиджак с прорванными локтями – признак изысканного снобизма.

Отвесив глубокий поклон своему изображению, я выхожу на улицу.

Верхний этаж – для пешеходов. Здесь же расположены магазины, поэтому в воздухе стоит такой гул. Сотни динамиков зазывают зайти и взять что-нибудь.

На перекрестке – несколько молодых девушек.

Если стремление по возможности ничем не прикрывать свои телеса будет прогрессировать, то Главному Конвейеру грозит полная остановка.

Девушки всячески стараются привлечь внимание бесцельно фланирующих парней, но те проходят мимо с каменными лицами. Почти все они жуют противную, липкую массу. Говорят, что она помогает от ожирения.

Я кляжу на лица прохожих и пытаюсь понять, что же произошло. Я не могу писать о мире, в котором живу, просто потому, что его не знаю.

Бессмысленные, откормленные хари, потухшие глаза, полная апатия ко всему.

Впрочем, это не так. Внезапно толп. а преображается. Прекратилось всякое движение, Застывшие на месте люди впились глазами в экраны. Начался футбольный матч. Проходит несколько минут. Дикие выкрики и свист заглушают даже рев рекламных громкоговорителей.

Мне трудно думать в таком гаме. Я захожу в первый попавшийся магазин. Никого нет и относительно тихо.

Здесь очень удобные кресла. От кондиционера веет приятной прохладой.

Мне хочется хоть что-нибудь понять. Еще недавно мне казалось, что самое главное – это выиграть соревнование в потреблении. Автоматизация и изобилие. Сколько лет мы поклонялись этим двум идолам? Бесконфликтный капитализм. Жрать, жрать, жрать. Пусть каждый жрет сколько может, и проблема «иметь и не иметь» потеряет всякий смысл. Всех уравнивает емкость желудка в этом автоматизированном раю. Ну вот, желудки набиты до предела. А дальше? Дальше – мы и лопоухие. Всё те же два класса. Интеллектуальное неравенство. Никогда еще оно не проявлялось так резко, для лопоухих мы – просто свиньи, поставленные на откорм, объект социального эксперимента. Нас разделяют не только стены Исследовательского Центра.

Я когда-то читал романы Уэллса. Там тоже была элита ученых, управляющих миром, но это получалось как-то иначе. Никто не мог предполагать, что имущественное неравенство, выродится в интеллектуальное, что все настолько усложнится и настоящая наука станет доступной только гениям. Иногда мне кажется, что нами правят марсиане. На каждые десять миллионов человек рождается один гений. Лопоухие умеют их отыскивать.

В годовалом возрасте счастливчики попадают в Исследовательский Центр. Ошибок почти не бывает, говорят, что генетический гороскоп – очень точная вещь. А что прикажете делать человеку, если он не гений?

Я встаю и направляюсь к выходу.