Текст книги "Фавн на берегу Томи"
Автор книги: Станислав Буркин
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Было еще не поздно, и внизу проплывали с глухим дребезгом телеги и экипажи, шныряли по тротуарам съеженные, юркие фигуры залепленных снегом пешеходов.
– Не я убил Марию Сергеевну, – проговорил озаренный учитель, изумленно глядя на улицу, на сад и особняк губернатора. – Павел Яблоков погубил ее.
Тут Бакчаров уронил взгляд на поверхность стола и медленно оторвал от нее фотокарточку, ту самую, которую накануне хотел отдать хозяевам «Левиафана». На снимке была знакомая девушка.
«Неужели Елисавета Яковлевна? – изумился Бакчаров. – Этого не может быть. Это не совпадение. Это какойто заговор! – Дмитрий Борисович задумчиво присел с карточкой на кровать. – Этот странный артист просто дьявол какойто, – думал он хмурясь. – Он заранее подложил мне карточку, зная, что я пойду по его совету к Залимихе. Как бы там ни было, но старый черт оказался прав, – постановил Бакчаров и вновь посмотрел в свои ладони на карточку. – А она и вправду красивая».
Это была праздничная ночь. Чтото радостно трепетало в груди Бакчарова. Он сунул фотографию в карман возле сердца, спустился в кабак и, преисполненный чувством благодарности, допоздна слушал музыку Ивана Александровича. У Человека появились два лихих скрипача с пейсами и мальчикфлейтист. Сам Человек, как всегда, восседал на стуле, а заводные музыканты чуть в стороне подыгрывали ему, пританцовывая.
В тот час, когда ночь спускалась над землей,
Трубкой пыхтя, шел я просекой лесной,
Как из древней чащи леса,
Вышла девушка принцесса,
Я ее соблазнил.
Ласкал руками грубыми ея перси округлые,
Целовал губами жадными ея ножки смуглые,
Ах, какая была принцесса нежная,
Мать ее – королева снежная,
Я ее раскусил!
В час, когда над землей спускались сумерки,
Мелькнул край платьица ее в сумраке,
Смеялась, за стволами пряталась,
Другу лесному сваталась,
Он ее полюбил.
Тихим часом под неполной луною,
Когда в сумерках повеяло весною,
Погубил ее, полюбил…
После часа ночи, допев эту песню, Человек кудато испарился и до конца в кабаке играли одни только скрипачи. Бакчаров слышал, как обсуждают смерть губернаторской дочери, молча ужасался, чувствуя себя гоголевским Хомой, потел и снова и снова требовал принести вина.
– …И кому могла причинить досаду сударыня или обиду какую? – грустил старый захмелевший добряк. – Она же меддевица, белый херувим была! Сам видел, как в АлександроНевской церкви молилась, поклон за поклоном, да все плакала…
– Ты, рыбак, лучше помалкивай, раз не знал упокойницу, – возражал один из сидевших, косоглазый и уродливый, – а я ее вот с таких лет возил. С малого возраста на гимназистов она заглядывалась. Третьего месяца я сам видел, как дочурка губернаторская с офицером в конюшнях пряталась. Вот ее и не поделили горячие головы, ею же охмуренные…
– Уф, какая невидаль, девку не поделили юнкера, вот и пришибли, чтобы не ссориться!
– Ведьма она была!
– Нононо! Это уже не наше дело: бог с ней, – отмахнулся старый седой добряк, – нечего об этом толковать…
Бакчаров пришел сюда в праздничночистом настроении, а теперь от людской молвы снова погрузился в тоскливые сомнения. Он почувствовал, что опять нуждается в Человеке. И вот когда он уже напился, то решил вновь подняться на дворовую веранду каравансарая, чтобы проверить, не сидит ли там его утренний собеседник.
Он покинул шумный кабак и стал взбираться по узкой лестнице, потом свернул в коридор и аккуратно отворил брякнувшую стеклами балконную дверь. В колодец двора из квадратного неба беззвучно валил снег. Ему показалось, что на галереях никого нет, но он задержался, чтобы глотнуть ледяного воздуха. Этот зимний воздух, пропитанный берестяным дымом, был словно посылка из давно минувшего детства Бакчарова. Вдруг он почуял в сумраке, вблизи себя, чьето присутствие, резко обернулся и увидел, что ктото сидит в темном углу в качалке, накрытый по пояс пледом. От сидящего в кресле исходил дым и, мирно клубясь, исчезал в косматом танце. Человек смачно затягивался длинной трубкой, и в руке его медленно разгорался тлеющий огонек, едва высвечивая из тьмы лицо глубокого старца и два уголька его пристальных глаз.
– Сходили, Дмитрий Борисович? – спокойно обратился к учителю знакомый голос.
– Сходил, – тихо, но взволнованно отозвался Бакчаров.
– Убедились?
– Убедился! – твердо ответил Дмитрий Борисович и покачнулся. Он был смертельно пьян. – Вы подложили мне фотографию?
– Какую еще фотографию? – притворно удивился Иван Александрович, раскашлялся и с могильной гулкостью отхаркнулся.
– Елисаветы Яковлевны.
– Ах, этой колдуньи, – тихим храпом припомнил музыкант.
– Нет, не колдуньи, – поправил Бакчаров, – а старшей дочери покойного Шиндера.
– Шиндера? – переспросил Человек. – Якова Шиндера. Помнюпомню такого грешника. И у него гостил я в былые времена…
– А почему вы такого плохого мнения обо всех людях и в особенности о женщинах? – поинтересовался Бакчаров.
– Отчего же плохого? – удивился Человек. – Я люблю женщин, хоть и падшие они все, – вздохнул Иван Александрович. – Вы знаете, Дмитрий Борисович, что женщина более алчет плотских наслаждений, чем мужчина? Женщина была взята из кривого ребра Адама. Из этого недостатка вытекает и то, что она всегда обманывает и ненавидит. Ведь Катон сказал: «Если женщина плачет, то она, конечно, готовит козни». Ибо, дорогой мой учитель, она скверна по своей природе, а это образует основу для занятия чародейством. По природе женщина лжива. Она жалит и ласкает в одно и то же время. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мир и теперь страдает изза женской злобы. Изза ненасытности женщин в совокуплении человеческая жизнь подвержена неисчислимому вреду. Если бы мир мог существовать без женщин, люди общались бы с богами. Мир был бы освобожден от различных опасностей, если бы не было девичьей злобы, не говоря уже о ведьмах. Поверьте, милый мой учитель, все совершается у них из необузданной страсти к соитию. Вот они и прибегают к помощи дьявола, чтобы утолить свою бесовскую жажду. Через это они воспламеняют сердца людей к чрезвычайно сильной любви и губят их. Ну вот, к примеру, возьмем ту же Елисавету Яковлевну – ведь она уже колдует для вашего обольщения. Вот сейчас она вас приворожит, и завтра же вы сами к ней явитесь.
«А я ждал от него продолжения праздника», – насупившись, подумал Бакчаров.
– Если я и явлюсь к ней, то только по той причине, что она мне очень понравилась, – сказал Бакчаров и украдкой взялся за сердце, нащупывая твердую фотокарточку. – Очень хорошая девушка. И сестричка у нее очень добрая…
Человек хрипло рассмеялся.
– Вы, без сомнения, Иван Александрович, – перебивая этот смех, раздраженно заговорил учитель, – пожили на этой земле, многое повидали, но мне вас жаль. Потому что, судя по всему, за все это время вам ни разу не удалось встретить истинную любовь и поверить в нее. А я вот знаю, что сила тьмы не властна над божественным светом, таящимся в каждой женщине!
Потешавшийся над учителем Человек вдруг взахлеб закашлялся.
– …Держу пари, – продолжал учитель, не останавливаясь и невзирая на истошный кашель и хриплые потуги собеседника, – что вы просто несчастный, разочарованный жизнью человек, в сердце которого скопилось много ядовитой злобы от неудовлетворенной, неразделенной любви к женщине.
Иван Александрович перестал кашлять и с любопытством уставился на Бакчарова.
– Вы определенно мне нравитесь, – сказал Человек и улыбнулся криво, на одну сторону. – Но вы, как всегда, ошибаетесь, господин учитель. Сегодня утром вы утверждали, что во всем полагаетесь на силу разума, а вот сейчас говорите, что женщина может устоять перед темными силами. Убедите меня в том, что женщина на это способна, заставьте меня в это поверить, и я больше никогда не буду докучать вам своими поучениями.
– Вот и заставлю! – гневно воскликнул Бакчаров с мальчишеской запальчивостью. – Ейбогу, заставлю! Вот увидите.
– Ну и славно, – мирно сказал привилегированный постоялец, постукивая о поручень качалки и вытряхивая трубку. – Ладно, пойду, погуляю гденибудь в лесочке, подальше от вашего словоблудия. А потом, может, спою им чего…
– Вы вообще когданибудь спите? – дерзко и почемуто возмущенно поинтересовался пьяный Бакчаров и, не дождавшись ответа, покинул веранду.
Бакчаров замотался в шарф, вышел на улицу и бодрым заплетающимся шагом прошелся вокруг квартала слепленных друг с другом каменных зданий. «Заставлю! Заставлю!» – вертелось у него в голове возмущение. Он был преисполнен решимости.
Вдруг чтото яркой кометой сверкнуло в его сознании, но еще не успело как следует облечься в ткань мыслей. Бакчаров едва успел ухватить эту прекрасную, но еще смутную комету за хвост и помчался с ней сломя голову обратно в гостиницу.
В номере он сгреб все лишнее со стола и зажег пять свечей. Огоньки заплясали, комната наполнилась мягким светом, в печи потрескивало бойкое пламя. Бакчаров уселся и стал царапать пером по ворсистому белому листу бумаги:
«Жила на земле девушка с глубокими добрыми глазами, с нежным, чутким сердцем, в котором не было ни лжи, ни тщеславия, ни низких желаний. И вот однажды, после работы в поле, она сидела на песчаном берегу и сквозь закрытые веки провожала уходящее под Великое море солнце. Обхватив колени и приподняв лицо свое перед алым диском, она, подобная птице сирене, проносилась на древних ветрах над морскою гладью и уже достигала давно утерянного ею берега. Грубая ткань, прикрывающая юное тело, остриженная наголо голова на тонкой и смуглой шее – вот какова была девушка по имени…»
Его отвлек шелестящий треск с улицы, он вскинул взор и увидел, как в запотевшем окне расплывчатыми пятнами вспыхнули зеленые зарницы.
– По имени… По имени… – шептал Бакчаров и уже хотел плюнуть на световые явления, чтобы продолжить, но вдруг нахмурился, поднялся и протер отпотевшее окно ладонью.
«Фейерверки? – изумился он, видя, как свистящие ракеты, искрясь, одна за другой взлетают изза голых веток губернаторского сада и, хлопая, разрываются в вышине на стайки трескучих звездочек. – Этого не может быть! Завтра же похороны!» – встрепенулся Бакчаров и настежь распахнул окно.
– Ураа! – ударили в него слитные голоса вместе с промозглым уличным холодом.
«Девушка жива! – пронзило Бакчарова. – Какое счастье! Ее смерть всего лишь злобная выдумка»…
Он бросил писать, схватил шинель, вылетел из своего тесного номера, сбежал по мрачной лестнице и выскочил на праздничную метельную улицу.
У кованых ворот скопилось немало экипажей и карет, и они все еще прибывали. Весело балагуря, гости устремлялись через сад к парадному крыльцу губернаторского дома.
Бакчаров пересек запруженную улицу в страшном смятении, какое бывает у человека во время стихийного бедствия, и добрался до ворот, пугаясь по пути буквально всех и каждого.
Пробиваясь в парадную, гости грудой сваливали на лестнице шали, пальто, тулупы и полушубки и мчались навстречу музыке.
– Почему вы так поздно, Дмитрий Борисович! – настигла Бакчарова девушка в черном ночном платье и белой носатой маске, которую учитель видел уже в то страшное утро у мертвого дерева. Теперь он и в маске узнал стройную, высокую, черноволосую девушку. Это была Анна Сергеевна.
Она схватила учителя за руку и потащила в неистовствовавший в губернаторских залах бал, не имевший ничего общего с тем вялым танцевальным вечером, в котором учитель совсем недавно еще участвовал.
Играл большой оркестр. Наступая друг другу на ноги, струились и бешено вертелись танцующие. Их самолично кружил, соединял в пары и вытягивал змейкой губернатор Вольский в узорчатом домашнем халате и ночных тапочках. Ликуя от вдохновения, полненький генерал горланил пофранцузски: «A trois temps, a deux temps! Grand rond!»[4]4
На три счета, на два счета! Большой круг! (Франц.)
[Закрыть] – и весь буйный поток повиновался своему высокопоставленному водителю.
Но самым ужасным было то, что большинство гостей танцевало не в бальных туалетах, а в чем попало, а некоторые особо миловидные барышни кружились в буйном вальсе и вовсе босые, в одних только шелковых ночных платьицах.
Ошалевшего Бакчарова втянули в вихрь, и он послушно завертелся в вальсирующем водовороте. Пролетая штопором мимо одной из дверей в гостиную, колоссальным усилием воли Бакчаров вырвался из колдовской воронки и ураганом, разбрасывая полы шинели, влетел в смежное помещение, утащив за собой Анну Сергеевну.
В гостиной творилось очередное игривое действие. Буйный танец – смесь чехарды с какимито восточными плясками. Вдруг маленький мужичок ввалился в гостиную через форточку, вскочил калошами обратно на подоконник и распахнул настежь окно. Тут же в гостиную повалились осаждавшие с этой стороны особняк простые томские жители. Влетел даже какойто обезумевший от радости попик и с разбегу ворвался в девичью пляску, буйно импровизируя и размахивая широкими рукавами шуршащей рясы.
Бакчаров вскрикнул, когда увидел в темном углу на оркестровой сценке Человека, сидящего молча в кресле и наблюдавшего бесовское действие. Иван Человек подметил учителя и приветливо улыбнулся. Бледный Бакчаров, напротив, вжался спиной в стену и попятился. Отступая, он забрался за плотную занавесь на больших бронзовых кольцах, создававшую в углу гостиной уютный игровой закуток. Здесь пожилые господа мирно резались в карты.
За Бакчаровым в закуток скользнула Анна Сергеевна.
– От кого вы прячетесь, Дмитрий Борисович? – весело возмутилась она.
Испуганный Бакчаров отлепился от стены и спросил взволнованно:
– Умоляю, скажите мне, где Мария Сергеевна?
– Не волнуйтесь за нее, господин учитель, – лукаво улыбаясь, ответила девушка в венецианской маске. – Машенька в храме Александра Невского, – и тут Анна, подавшись вперед, страстно поцеловала учителя. Бакчаров вырвался из объятий и вновь попятился, только теперь вокруг карточного стола, ноги у него подкашивались, а руки беспомощно искали опоры.
Анна неистово и резко рассмеялась его немужественной реакции.
– Что за балаган! Молодые люди, беситесь, сколько душе угодно, – потребовал один из игроков. – Однако умоляю, делайте это гденибудь в другом месте! Вы мешаете нам собираться с мыслями. Покорнейше прошу…
Вдруг ворвался разгоряченный танцами щеголь и выхватил из темного закутка Анну Сергеевну. Это был ее кузен Павел. Вдруг Бакчаров, как во сне, вспомнил, что ненавидит этого кузена Павлушу, а за что именно, он както запамятовал. Ясно только помнил, что за чтото очень неприятное.
У Бакчарова гудело в ушах. Он протер очки, перекрестился и вышел из закутка, чтобы глаза в глаза встретить свое безумие. Вдруг он, как сверкнувшую молнию, гулким громом укатившуюся кудато в его немое нутро, узрел распаленную в танце прекрасную и счастливую Елисавету Яковлевну. И вот он стоял в рассеянности посреди зала и смотрел, как танцует с осанистым офицером старшая дочь покойного Шиндера, то и дело проплывая мимо него. Откидываясь через плечо, она награждала учителя смешками и шалыми взорами и тут же скрывалась в толпе танцующих. Когда она появлялась, зачарованный учитель чувствовал, как чтото пронизывает его сверху донизу. При одном из таких кружений мимо Бакчарова с плеч девушки соскользнул ее воздушный багровый платок.
Бакчаров поднял его и, вновь потеряв из виду Лизу, иступленно ринулся на ее поиски и сам не заметил, как оказался у безмятежно развалившегося на троне всеми своими долговязыми конечностями Ивана Александровича.
– Вы хотели праздника, господин учитель? Вот вам ваш праздник, – весело встретил его Человек. – Не пугайтесь так, Дмитрий Борисович, танцы еще только начинаются.
Человек призвал рукой слугу и дал распоряжение. Через минуту тот вернулся с подносом, на котором стоял графин, окруженный стаканами.
– Утолите жажду, Дмитрий Борисович, взбодритесь, вы ведь на празднике, – предложил ему Человек, и слуга наполнил стакан для учителя.
Выпив залпом ледяной морс, учитель попытался взять себя в руки, провел рукой по щетинистому лицу, зарыл нос в необыкновенно пахнущий платок Елисаветы Яковлевны и обернулся в гостиную, переполненную буйствовавшим под музыку народом.
Вдруг все внезапно оборвалось, музыка вместе с оркестром куда– то обрушилась. Все присели и завертели головами по сторонам, запищали и кудато бросились. В гостиной начался страшный переполох. Мечась, люди все больше двигались к выходу, угрожали, плакали и, споря, перебивали друг друга.
– Что мы наделали! Что мы наделали! – сокрушалась в отчаянии какаято барыня.
– Не надо, не надо полиции, – жалобно и в тоже время взволнованно повторял один из пожилых господ. – Ни к чему полиция! Все живы, никакого нет преступления…
А Бакчаров все стоял рядом с Человеком и тупо смотрел, как вокруг него редеет смущенная публика. Сам Человек тоже какоето время смотрел, как суетятся и разбегаются люди, потом не спеша вынул многоствольную свирель изза пазухи, задумчиво приставил ее к нижней губе и заиграл тихую старинную пастушечью музыку.
Он сосредоточенно играл, а люди все ломились к выходу, и только часть из них пробивалась обратно к сидящему в темном углу Человеку. Возвращались к нему только самые прекрасные девушки, страстные и еще разгоряченные после буйного танца. С ними подтягивались зачарованные Человековой свирелью юноши. Все они, повинуясь чарам свирельщика, сливались подле него в плавно танцующем кругу.
Бакчаров, стоявший среди них как неприкаянный, пропустил тот момент, когда Человек поднялся и легкой воздушной поступью направился из гостиной в зал и дальше к парадной лестнице, увлекая за собой танцующих девушек и юношей.
Вдруг последняя пара ухватила Бакчарова за руки и как сонного ребенка повела вслед за музыкальным шествием.
Со сверхъестественной скоростью минуя вьюжные улицы, играющий на свирели чародей увлек их через поля в чащу непроходимого леса. Провел по бревну через глубокий овраг и в дремучей тайге заставил плясать во мраке под могучими кедрами. Когда красавица и мальчик отпустили Бакчарова, он стал безвольно и неистово танцевать. Тогдато он и устрашился таинственной музыки Человека, ощутив себя послушной марионеткой, а музыканта своим властелином.
Так учитель буйно отплясывал в шинели посреди зачарованного хоровода до тех пор, пока заплетающиеся члены окончательно не перестали слушаться и он не рухнул навзничь, раскинув ноги и руки.
…Ночью в лесу, когда Бакчаров просыпался, то вновь и вновь с облегчением обнаруживал, что все уже кончилось. Если, конечно, вообще чтото было… Один бок его стыл, а другой, напротив, пекло костром, но он не решался перевернуться, чувствуя рядом присутствие колдуна.
Огонь потрескивал и снизу освещал иссушенное годами лицо Человека. Это было лицо угрюмого старца с обветренными морщинами, старца, похожего на вождя одного из тех народов, что проводят у таких костров вечность. Человек щурился на огонь, сосредоточенные глаза его жестко поблескивали. Он задумчиво курил длинную трубку и время от времени ворошил угли палочкой.
7
В полдень следующего дня Бакчаров стоял у окна, заложив руки за спину, и угрюмо смотрел на задержавшуюся у губернаторского дома похоронную процессию. Она двигалась из небольшой церкви Александра Невского, где было совершено отпевание, по Еланской и Благовещенской мимо «Левиафана». Когда из дома вынесли венки, движение возобновилось – тронулся катафалк, за ним заскрипели кареты и коляски вельмож, потом плачущие друзья и родственники и целая толпа провожающих горожан. Долго еще мимо «Левиафана» медленно двигался, понурившись, томский люд, подвывая «Трисвятое» и «Вечную память» на несколько голосов.
Учитель смотрел в переулок и чувствовал себя опустошенным. Он желал восстать против Человека, но не находил в себе сил. Боялся даже снова увидеть его. Единственное, что он мог, так это удержаться от панического бегства из города.
Учитель не спеша покинул гостиницу и присоединился к угрюмой процессии скорбящих по убиенной дочери губернатора.
Шли они по грязной снежной кашице вверх по крутой Ефремовской, мимо костела и Воскресенской церкви, пока не вышли к абсолютно круглому Белому озеру, на другом конце которого раскинулась роща. Вскоре показалась кладбищенская ограда, а за ней церковные купола православного Вознесенского храма и шпиль готической часовни на католической стороне старого кладбища. Здесь разделенные стеной соседствовали два мира покойников. Один – восточный, убогий и неопрятный, с неказистыми паукообразными крестами. Это мир скромных суеверных постников, мытарящихся теперь по трухлявым церковным помянникам. Другой мир – западный, угрюмый, с покрытыми мхом благородными плитами и высокими обелисками. Это мир педантичных мертвецов, скрупулезно отрабатывающих свои прегрешения.
Похороны с заунывным низким пением потянулись под кладбищенской аркой с иконой, изображающей возносящегося Христа.
За алтарной стеной храма, у глинистой ямы между оградками процессию поджидали мужики с лопатами, победно стоявшие на рыхлой земляной куче.
– Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи… – сипло возглашал священник.
– Веечная паамять, веечная… – басовито завывал протодьякон, позвякивая цепочками кадила и расстилая над снегом быстро сносимый ветром дымок.
Учитель, чуть покачиваясь, задумчиво стоял позади, сунув фуражку под мышку, а руки – в карманы пальто.
Священнослужители закончили обряд, толпа уплотнилась, началась толкотня, и вопли плачущих мгновенно усилились. Гроб заколотили и начали опускать. Бакчарову удалось пробиться к могиле и бросить горсть земли на крышку гроба Марии Сергеевны, тут же забарабанили тяжелые комья, бросаемые не пригоршнями, а лопатами, и через минуту на могиле вырос рыжий холмик. Толпа сразу стала расползаться.
Коекто здоровался с учителем. А Бакчаров больше всего боялся столкнуться с Анной Сергеевной, ее кузеном или, еще хуже, отцом покойницы. По этой причине сразу после слова архиерея учитель стал торопливо выбираться, обходя подальше кружок родственников.
На выходе с кладбища его окружили нищие, человек десять стариков и старух. Он пробился через них, потупившись, и быстро побрел прочь.
– Постойте, Дмитрий Борисович! Умоляю, постойте, – окликнул его запыхавшийся молодой человек в залатанной солдатской шинели. Бакчаров сразу узнал его. Это был тот сумасшедший поэт, который навещал его во время болезни.
В задумчивом похоронном томлении учитель повел себя снисходительно.
– Арсений, кажется, – протянул он ему руку.
– СеняСеня, – обрадовался бывший семинарист, не скрывая собачьей радости от рукопожатия, – а фамилия у меня Чикольский. А правду о вас говорят, что вы член Географического общества?
– Нет, не член, – глядя перед собой, сухо ответил Бакчаров.
– Жаль, – искренне посетовал поэт. – А я думал уже начать удивляться, мол, такой молодой, а уже член общества…
С кладбища мимо Белого озера и Воскресенской церкви они возвращались вместе. Когда шли по возвышающейся над городом Ефремовской улице, Бакчаров молчал, а Чикольский все о чемто взахлеб рассказывал, читал стихи и даже пытался петь ужасно не поставленным, дававшим петуха голосом. Оба они в этот день думали о загадочном убийстве Марии Сергеевны, но старательно избегали этой прискорбной темы.
– Дмитрий Борисович, а вы видели скульптуру Антокольского «Иван Грозный»? – спрашивал Чикольский, то и дело забегая вперед и заглядывая в лицо учителю.
– Да, – сухо и задумчиво отвечал Бакчаров, – и не только скульптуру, но и самого Марка Матвеевича, когда он приезжал на несколько дней в Вильно. У него очень странные глаза. Они дивные, добрые и жуткие, как у архангела.
– Это мой любимый скульптор. Только я ничего у него не видел, кроме «Ивана Грозного», – признался Чикольский.
– Я как раз считаю, что это не самая лучшая его работа, – заявил Бакчаров. – В прошлом году он создал свой шедевр. «Не от мира сего» называется.
– Опишите! – взмолился Чикольский.
Задумчивый Бакчаров пожал плечами и стал описывать:
– Тощая, простая девушка сидит на выступе, вдыхая воздух от светлого молитвенного вдохновения. С этим воздухом она блаженно проникается евангельской истиной. Она лишена зрения от своих мучителей, но от истины она счастлива неземной радостью. В руках ее табличка с древним знаком христианского вероисповедания. Она держит этот знак и тем самым молча исповедует перед людьми свою любовь ко Христу. В душе ее мир. И голуби, словно найдя тихое пристанище, толкутся подле нее.
С тех пор как я увидел ее, она из головы у меня не выходит, – признался Бакчаров почти шепотом. – Глядя на нее, я решил написать книгу о юной мученице и ранних христианах. Это будет книга о женской храбрости, о всепобеждающей женской любви и особом предвечном свете, который теплится в сердце каждой женщины.
– Почему же вы не пишите? – возмутился Чикольский.
– Пишу, – возразил Бакчаров. – Вчера начал. Если бы не одна история…
– Какая история?
– Никакая, – отмахнулся Бакчаров.
– А вот здесь я живу, – остановился Чикольский и указал на низкую избушку в подворотнях Ефремовской возле чулочной мастерской. – Вы зайдете, Дмитрий Борисович?
Придерживая очки, Бакчаров любопытно рассматривал небольшое, чуть покосившееся бревенчатое строение под трогательно клонящейся ранеткой. Четыре могучих суковатых сосны росли у Чикольского в огороде, и далеко в небо уходили их сначала черные и заскорузлые, а выше светлые и шелушащиеся стволы. Зелень их раскрывалась на кривых, змееподобных ветвях широким зонтом только у самой макушки. Глядя на них снизу, Бакчаров ясно представил себе, что, когда Сибирь была еще девочкой, между этими стволами летали, каркая и хлопая кожистыми крыльями, большие зубастые рептилии.
– Восхитительно, – признал европейский учитель. – А скота не держите?
– Была корова, – вздохнул Чикольский. – Пришлось проиграть в карты.
– А с кем вы живете, если не секрет?
– Один живу! – воскликнул Чикольский. – Вы зайдите, Дмитрий Борисович, я очень прошу!
Дух старой избы возбуждал внезапную грусть – родственницу древнерусской тоски.
Посреди избы была печь. От нее исходили все стены и создавали три помещения. Первое – прихожая с кухонным закутком, второе – горница, третье – небольшой чулан с окном, превращенный Чикольским в капище богини любви. Здесь стояла маленькая мраморная статуя полунагой Афродиты, подле нее горели церковные лампады и стояли живые цветы в горшках, дымилась чашечка с самодельным кедровым ладаном.
В комнате Чикольского было аскетично и чисто, ни соринки, ни пятнышка, все лежало на местах и стояло по полочкам. Никаких признаков безумия и творческого беспорядка здесь не было. Комод был уставлен иконами и различными христианскими святынями – камушками со святых мест, маслом в крохотных скляночках, засушенными просфорами и лоскутками от одежд малоизвестных русских святых. Беленые стены комнаты были бугристыми, а в печной стене выложен кирпичами самодельный камин. Деревянные полы были покрыты цветными холщовыми постилками, по ним было приятно ступать. Здесь было два стола, диван, стулья, шкаф с посудой, на окнах горшки с цветами. В углу стояла высокая кровать с пологом и целой горой из пуховиков и подушек в пожелтевших и сыроватых на ощупь наволочках.
Бакчаров посмотрел книги, коечего поспрашивал у хозяина из области философии и понял, что сумасшедшийто не дурачок, а настоящий поэтбезумец. И все учителю в нем тут же начало нравится. И даже в корявых, неуклюжих стихотворениях Арсения Чикольского стали видеться Бакчарову сокровенные нотки почти соломоновой мудрости.
Чикольский пояснил, что не владеет избой, а только «присматривает» за ней по просьбе одного старого юродивого рыбака Тихона. Несколько лет назад одинокий рыболов получил откровение и отправился пешком в Святый град Господень. С тех пор о нем никто ничего и не слышал. Но Чикольский был уверен, что скорее всего вдохновенный старик просто не нашел в себе сил покинуть святые места и обосновался на берегах Иордана, где с важным видом ловит рыбу и воображает себя Петром.
…Поэт и учитель просидели за чаем до позднего вечера, Бакчарову страшно не хотелось возвращаться в «Левиафанъ». Он больше не хотел ни видеть Человека, ни слышать его колдовской музыки. Вчера он считал ее забавной, а сегодня музыка казалась ему просто магическим орудием зла. Поэтому, когда Чикольский робко пригласил учителя вместе с ним «присматривать» за тихоновской избой, Бакчаров, не раздумывая, согласился.
Теперь он сидел возле самовара, слушал чудаковатую болтовню и хрустел суставами пальцев, думая, как бы так незаметно прокрасться во чрево «Левиафана» и вытащить свои вещи с глобусом.
Делать было нечего. Пришлось вставать и спускаться с крутизны Ефремовской обратно на страшную Набережную улицу.
В кабаке Бакчаров расплатился за все с хозяином «Левиафана» и пошел в сопровождении полового Анисима наверх в свою комнату. Номер показался ему неуютным до пошлости. Он был рад, что навсегда покидает его. Хотя еще вчера «Левиафанъ» ему нравился. Он не исключал и того, что будет по нему скучать. Даже без Ивана Человека среди всех низкопробных гостиниц эта оказалась самой своеобразной.
Бакчаров скидал все в чемодан, взял глобус и попрощался с лохматым Анисимом.
Победно шагая с вещами по узкому коридору, Бакчаров вдруг ощутил себя свободным от всякой там мистики. Он остановился и оглянулся на балконную дверь. Чувство, близкое к мальчишескому естествоиспытательству, охватило его. Идя сюда, он только и думал, как избежать встречи с Иваном Александровичем, а теперь, уходя, вдруг захотел с ним украдкой увидеться, улыбнуться и попрощаться в знак своей стойкости.
Решительным шагом он вернулся к балконной двери и подцепил ее ногой. Она отворилась, и он снова вышел на гостиничную дворовую палубу, где так беспечно и дерзко вчера разговаривал с Человеком, курившим в качалке.
Была качалка, был даже плед, а Человека здесь не было. Это огорчило Бакчарова. Он прошелся по скрипучим доскам балкона вокруг двора и вернулся в коридор «Левиафана». Только хотел уйти, как внимание его притянулось к двери последнего номера. Он вспомнил просторную комнату, так разительно отличавшуюся от его клетушки, вспомнил не узнанную им тогда спящую в обнимку со спинкой кресла Анну Сергеевну, полумрак, черное пианино, светильник в абажуре и покрывало, уползающее в переднюю.
Нерешительными шагами он двинулся в конец коридора, дважды останавливался, кусал губу и продолжал двигаться. Дойдя, он поставил чемодан, вдохнул последний раз и очень громко постучался.
– Войдите! – ответил оттуда Человековский голос.
«Что я наделал!» – подумал Бакчаров. Все это время он надеялся, что Человека там не окажется и он уйдет с чувством приподнятого собственного достоинства. А Человек возьми и окажись в этот раз в своем номере. И кем бы теперь почувствовал себя учитель, если бы, как трус, бросился к лестнице? Нет. Это почти как дуэль. Ему пришлось толкнуть дверь и шагнуть в темную комнату с опущенными тяжелыми шторами.