Текст книги "Фавн на берегу Томи"

Автор книги: Станислав Буркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Могу попросить ужин? – устало сказал Бакчаров.

Старик аж вздрогнул, так, будто опомнился.

– Это сию минуту! Само собой, еще бы, это сейчас… – договаривал он гдето уже в коридоре.

Бакчаров ступил на средину своей новой комнаты и, тяжко вздохнув, внимательно осмотрелся: крохотное жилье показалось ему очень уютным. В печке пылал яркий огонь, перед ней стояла малюсенькая скамейка. Учитель поставил у кровати глобус, снял шинель и протер окно шарфом. Вид был прямо на дом губернатора, и Бакчаров без труда нашел окна своего прежнего пристанища.

Стол с самоваром был накрыт свежей скатертью, и на ней лежал, очевидно забытый прежним постояльцем, снимок молодой барышни. Бакчаров подумал, что его надо отдать хозяевам заведения, и уселся на скамеечку ворошить кочергой в печке в ожидании ужина.

Старик вернулся нескоро, но за уставленный яствами поднос Бакчаров был готов простить ему все. Графинчик водки, горячий бульон, заливное мясо, малиновое варенье, свежевыпеченный хлеб, вдоволь масла и четверть головы сыру.

– Вот поужинаете, сударь, захочется вам общества, – сказал суетливый старик в дверях, – спускайтесь в залу, Человека послушайте. Он сегодня в ударе. А не захочется, можете сразу в постель и доброй ночи…

– Ладно! Ладно! – перебил его учитель. – А вы мне можете сказать, сколько артист пробудет у вас?

Старик пожал плечами.

– Прошлые года он подолгу гостил. Бывало, зимовал даже. Но это было давно. Он и песни другие пел тогда. Человек – он, как судьбы Господни, сокровенен от нас грешников. Внезапно появляется, внезапно и исчезает. Ну, да приятного вам аппетита, как говорится, ангела вам за трапезой…

Весь день после дуэли Бакчаров не мог и куска проглотить, а теперь дал себе волю и наелся досыта. Закончив трапезу, он понял, что никуда уже не пойдет, как бы ни хотелось ему послушать Человека «в ударе».

В комнате стало жарко, он открыл оконце и лег на кровать, закинув руки за голову. Под самым потолком свешивался кусок обоев. Дмитрий Борисович задумался, глядя в недавно еще пугавшую его, а теперь казавшуюся уютной ночь. Он думал о дочерях губернатора, о причинах их сговора против него.

Сгустки мглы расступились, и за окном светящимся пряником появилась огромная глазированная луна.

Днем вонявший клопами номер показался Бакчарову не таким уж чудным, как перед сном накануне. Печка остыла, мутный свет проникал сквозь грязные двойные стекла, за которыми шумел город, и весь сказочнокукольный уют обратился в пошлую ночлежную будку с отсыревшими обоями и всеми условиями для развития болезни замкнутого пространства.

Бакчаров умылся, привел себя в порядок, поспешил выскочить из комнаты и спуститься в зал, чтобы почитать газет и позавтракать.

– Извините, пожалуйста, который час? – спросил он у юркого юноши в красной косоворотке.

– Полдень, ваше благородие, – ответил паренек.

– А Человек сейчас здесь?

– Не знаю, сударь, кажется, не выходил.

– А какой у него номер?

– Самый дальний с окном на двор, – с явной неохотой ответил парень.

Когда учитель постучался и вошел в указанную дверь, Человека в комнате не оказалось. В просторном номере, куда бы вместилось шесть бакчаровских клетушек, плотные шторы были опущены и царил полумрак. У стены черное пианино отражало лаковой поверхностью керосиновый светильник в абажуре, стоявший в глубине номера посреди круглого обеденного стола. Ближе за перегородкой был спальный закуток с широкой кроватью. Кровать была в беспорядке, и багровое покрывало почти целиком сползало на пол. По ту сторону обеденного стола, покрытого вязаной скатертью, в углу возле белой ширмы в кресле спала тонкая девушка, обвив его спинку руками и прижавшись к ней щекой. Бакчарова она не услышала и не проснулась, когда он заглянул. Не смея ее тревожить, учитель отступил и беззвучно притворил дверь.

Он нашел Человека на галерее внутреннего дворикаколодца.

Двухэтажное здание «Левиафана», как и большинство каменных домов в центре города только с фасада напоминало современную европейскую архитектуру с лепниной и рекламными вывесками. Истинная же сущность этого здания была лучше видна со стороны двора. Здесь гнили деревянные галереи и балки, подпиравшие обваливающиеся чернокрасные кирпичные стены с зарешеченными окнамибойницами. Галереи, словно вечные строительные леса, с четырех сторон окружали грязный немощеный двор. Тут, конечно же, были протянуты веревки с развешанным для сушки бельем – рубашки и кальсоны постояльцев с набрякшими узкими штанинами, а также скатерти с неотстиранными блеклыми разводами и кривые, плохо выжатые простыни. Кроме того, там и тут, как летучие мыши, свисали банные веники. Вверх по галереям шли скользкие плесневелые деревянные лестницы. На них пахло кошками и квашеной капустой. По площадкам стояли бочки с водой и соленьями, тут же лепились отхожие будки и кладовые с висячими замками. Но самым пикантным элементом этого дворика в центре города был ряд цветочных горшочков, трогательно подвешенных над кучей помоев. Таково было чрево «Левиафана».

Иван Человек, надвинув широкополую шляпу на глаза и закинув скрещенные ноги на перила балкона, беззаботно курил трубку.

Бакчаров не решился сразу его потревожить и осторожно двинулся по галерее.

Человек заговорил первым, заговорил как бы сам с собой, оставаясь в той же позе с прикрытым шляпой лицом.

– У Сократа было две жены, характер которых он выносил с величайшим терпением, но все же не мог освободиться от их окриков, укоров и злоречия. – Человек говорил усталым или пьяным голосом, говорил хрипло и спокойно, но так, будто, рассказывая, на чтото сетовал. – Однажды, когда они снова на него напали, он вышел, чтобы избежать раздоров, и сел перед домом. Видя это, женщины вылили на него грязную воду. На это философ, не раздражаясь, сказал: «Я знал, что после грома следует дождь».

Бакчаров в этот момент находился на галерее напротив. Он остановился, обратился лицом к Человеку и непринужденно облокотился на перила между столбами, как бы случайно заинтересовавшись произнесенными вслух мыслями Человека.

– Да, женщины странные существа. К примеру, если мальчик подбирает раненого птенца и выхаживает его, то потом заботится о нем всегда. – Громко говоря через весь дворик, Бакчаров заметил легкий пар, вырывающийся из его собственного рта. – Почему же женщины, выходив умирающего странника, потом причиняют ему страдания?

– Яков Шпренгер и Генрих Крамер в одном своем труде утверждают о женщинах, что когда они любят свободного от их чар мужчину, то бесятся от гнева и нетерпимости. Такие женщины, по их мнению, похожи на бушующее море. Ничто не способно обуздать их слепой ярости. – Говоря это, Человек свинчивал скрипучую крышку с коньячной фляжки. – А Сенека в своих трагедиях произносит: «Женщины или любят, или ненавидят. Третьей возможности у них нет. Когда женщины плачут – они обманывают. У женщин два рода слез. Один из них – изза телесной боли, другой – изза коварства. Если женщины думают в одиночестве, то они замышляют зло», – он сделал глоток из фляжки и, шипя, оскалился. – От себя же добавлю: влюбленному в них они причиняют страдания, влюбившись сами, они жаждут причинить боль.

Бакчаров улыбнулся.

– А если нет у женщины никакой любви, то почему она все равно стремится причинить боль?

– Вы не уважаете Сенеку? – удивился Человек. – Любят или ненавидят – третьей возможности нет! – напомнил он, пряча за пазуху фляжку. – Впрочем, я в этом тоже не уверен. Но мне думается, что в вашем случае это как раз любовь, и не одной, а сразу нескольких разбушевавшихся стихий, готовых пойти на все.

Бакчарова поразили слова Человека, но он решил вести себя невозмутимо и только усмехнулся в ответ.

– Иван Александрович, оказывается, вы не только слагатель песен, но и прорицатель! Но, к сожалению, я не верю ни во что сверхъестественное. Я приучен полагаться на законы природы и закономерности, даже в области человеческих чувств…

Тут гнилые перила с хрустом проломились, и Бакчаров обрушился с балкона во двор на груду отбросов, распугав всех собак.

– Не стоит опираться на зыбкий человечий разум, когда можно использовать колдовство, – игнорируя великолепное падение Бакчарова, возразил Человек.

– Что вы имеете в виду? – откликнулся Дмитрий Борисович, выкарабкиваясь из кучи.

– Я имею в виду старуху Залимиху, – неожиданно прямо ответил Человек, – или, правильнее сказать, Альмиру Тимофеевну Залимиеву, татарку, сосланную в эти края еще при царе Борисе Феодоровиче за чародейство и огнестояние.

– Огнестояние? – переспросил Бакчаров, отряхаясь и поправляясь.

– Не хотела сгорать на костре, вот ее сюда и отправили, – пояснил Иван Александрович и перевел шляпу с глаз в нормальное положение на голове. – Мне знакомо ваше лицо.

– Да, мы ехали с вами из Варшавы в Москву, – напомнил Дмитрий Борисович, выбравшись из помоев и теперь осторожно ступая по ветхой лестнице.

– Бакчаров, если я не ошибаюсь, – прищурился Человек, улыбнулся, и они обменялись рукопожатиями.

– Так точно! Бакчаров, – радостно отозвался учитель, – Дмитрий Борисович.

– И вот, значит, мы с вами снова встретились, – констатировал артист, все еще улыбаясь, достал платок и без малейшего стеснения стал вытирать пальцы после липкого рукопожатия. – У вас неважный вид. Я бы вас не узнал, если бы вы не напомнили.

– Да, – нехотя ответил учитель, – в пути меня настигла болезнь, и я едва остался в живых…

– Что ж, – задумчиво усмехнулся Человек, – на Востоке говорят: коли в большую беду не помер – ждет тебя большое счастье.

Учитель хмыкнул и потер небритую щеку.

– Да и ночка сегодня у меня выдалась не самая легкая.

– Стрелялись на рассвете с Марьей Сергеевной?

Бакчаров отшатнулся и побледнел.

– Простите? – взял себя в руки учитель.

Человек улыбался.

– Не смущайтесь, Дмитрий Борисович, ейбогу я не хотел вас смутить, – насмешливо свел брови Человек. – Сейчас я вам все объясню. Дело в том, что мне знаком один из устроителей давешней перестрелки. Я, заклиная, отговаривал Анну от этой выходки…

– Анну Сергеевну! – изумился Бакчаров, вспомнив девушку, спавшую в номере Человека. Легкий разговор оказался фарсом, и теперь от собеседника прямотаки веяло опасностью. – Вы вхожи в дом губернатора?

– Я бы лучше выразился, что коекто из его дома вхож ко мне, – так же шутливо ответил Иван Александрович.

– Может быть, вы знаете, каково состояние Марии Сергеевны? – взволнованно спросил Дмитрий.

– Девушка умерла, – без тени скорби объявил Человек.

Бакчаров на секунду задержал дыхание, прислушиваясь, как отзовется в нем это скорбное известие. Ничего не услыхал, только сморщился.

– Как умерла? – вновь отшатнулся Бакчаров и обхватил гнилую опору галереи.

– Не приходя в чувства, – пояснил Человек и утешительным тоном добавил: – Перед дуэлью все равны, Дмитрий Борисович. Тем более вы не знали, что стреляетесь с девушкой…

Бакчаров отвернулся, положил руки на перила, и холодок пробежал по его влажной спине.

– Я убил человека, – подумал он вслух.

– Ошибаетесь, – возразил Иван Александрович, прочищая трубку, – только ранили. Ее умертвил другой человек.

– Откуда вы знаете? – иступленно бросил Бакчаров. – Я не верю вам!

– Зачем слепо веровать, когда можно прибегнуть к колдовским знаниям, – риторически возразил Человек. – Итак, вернемся к Альмире Тимофеевне. Вы изволите удостовериться в моей правоте?

Учитель ума не мог приложить, как его угораздило вляпаться в такую историю. Но самым трудным для него был вопрос, убийца ли он. Судя по всему – да. Но вот всезнающий артист говорит, что нет.

– Хорошо! – едва слыша Человека, выпалил Бакчаров. – Я хочу удостовериться в вашей правоте.

– Тогда сходите по этому адресу. – Человек протянул учителю зажатую, как папиросу, между пальцев карточку с адресом. – Удачи, – сказал артист и вновь надвинул шляпу на глаза.

5

Прояснилось, и установился чудесный, морозный день с зимней звонкостью свежего воздуха. Встревоженный словами Человека, учитель многократно обмотал шею вязаным шарфом, поглубже посадил свою фуражку и двинулся по данному ему адресу. Сегодня все нравилось Бакчарову в этом городе, все его удивляло – старые терема с резными наличниками, купеческие особняки, избы за покосившимися оградами стояли на холмах или прятались в ложбинах. Иной одноэтажный дом на вершине был выше двухэтажного в овраге. Ямщики скрипели телегами, людные улицы, словно из какогото другого столетия, извивались хитрыми петлями, спускались или взбирались в гору. Широкоплечие сутулые мужики здесь ходили особой осторожной поступью. Очевидно, привыкшие к сугробам, траве и грязи, они и в другие времена года продолжают косолапо перешагивать, высоко поднимая сапоги, лапти или калоши, натянутые на толстые валенки. И лошади в этом городе были такими же, как люди, смиренными и усталыми. На крытом деревянным навесом городском рынке люди толкались почти молча. Просто толклись и, прежде чем чтонибудь приобрести, както воровато, с опаской поглядывали на лотки с необходимыми им товарами.

Бакчаров несколько раз спускался и поднимался по одной и той же горе на восточном краю города, трижды перебирался тудасюда через одну и ту же речушку по разным пешеходным мостам, несколько раз переходил на поперечные полусельские улицы, много раз спрашивал, где находится указанный в карточке дом, на что ему отвечали чтонибудь вроде:

– Нуу, барин, такой улицы в Томске нет. Такая токмо в Барнауле, да и там не Кузнечный взвоз, а Кузнецкий.

– А эта улица как называется?

– Не знамо, барин. Сами не здешние. Мы из села Кемерово, проездом до Красного Яра. Зайцев будем стрелять, шакалов этаких! А копеечку дадите, коли не жалко?

В конце концов спасла его одна старуха. Она сказала:

– Не ходи туды, милок. Погубишь душу свою, а ты молод еще.

– А куды туды? – схитрил Бакчаров.

– Оон за той церковью на Воскресенской горе обрыв, с него крута лестница, под ней, как в овраге, дорога, а на той стороне оврага домина сатанинская. Не ходи туды, милок, ейбогу, не ходи…

Воскресенскую улицу, как и большинство окрестных улиц, заполонили разбросанные в беспорядке постройки с плоскими пирамидами мшистых крыш, засоренных тополиными веточками и опавшей листвой. Разные по величине и архитектуре дома на таких улицах, покосившись, порой едва не падали с какогонибудь косогора или, наоборот, упирались крышей в основание вышестоящей избушки. Воскресенская улица, совершив зигзаг, упиралась в давшую ей имя красивейшую церковь в стиле барокко. Сразу за церковью был обещанный старухой провал.

На другой стороне провала возвышался указанный в адресе особняк, возвышался как бы отдельно от всего остального города. Покосившийся, обугленный с одного края деревянный замок с темными, молчаливыми окнами мрачно громоздился на вершине густо поросшего умершей растительностью утеса.

Тропа к дому, очевидно, заросла, и, прорываясь к нему, Бакчаров карабкался по скользкой грязи, хватаясь за ломкий бурьян. Когда запыхавшийся учитель вцепился в кованую садовую ограду и начал закидывать на нее ногу, к нему обратились.

– Зря пришел! – даже не глядя на гостя, сказала злая полная татарка.

Запыхавшийся Бакчаров рухнул на сырую листву, сел, раскинув полы шинели, и принялся поправлять очки.

– Простите, мне дали этот адрес, – задыхаясь и глотая слова, начал объясняться учитель, – сказали, что я могу найти здесь Альмиру Залимиху… в смысле… Залимиеву.

– Самто откудова? – недобро спросила старуха.

– Из Люблина, – робко ответил Бакчаров.

– Я спрашиваю, кто послал тебя?

– От Человека я, – произнес Бакчаров, и это слово подействовало.

– От Человека, говоришь? Это другое дело. Ну, заходи тогда.

Она повела его за собой. Обошли деревянный замок. Оказалось, что фасадом он был обращен не к улице, а к дремучему лесу, из которого к дому выходила вечно размытая неизвестно куда ведущая дорога. Поднялись на крылечко, старуха отворила дверь и первая вошла в сени. Бакчаров вступил за ней и не сразу понял, где очутился: в аду какомто! В сенях было полно едкого дыму. Из печи, как в кузнице, красными языками вырывалось пламя.

– Садись, – приказала старуха. Лицо у нее было остроносое, птичье, и глаза тоже птичьи, кругленькие, бойкие, черные. Учитель опустился на стул возле рабочего стола.

– Говори, чего надобно?

– Хочу узнать, от чьей руки умерла дочь губернатора Мария Сергеевна.

– Тогда для начала давай рассказывай все, что сам знаешь о ее гибели, – потребовала старуха.

Бакчаров потупился и вздохнул.

– Только поклянитесь, что все, что сейчас услышите…

– Я сейчас как позову Яшу, он тебя отсюдова быстро выведет! – взъелась старуха, перебив учителя. – Эх, чего выдумал…

– Всевсевсе! – примирительно поднял руки Бакчаров. – Был не прав, уже рассказываю…

– А то клясться я ему еще тут обязана, – продолжала негодовать Залимиха. – Я тебе, что, нанялась, что ли, правду выискивать…

– Вчера на рассвете, – спешно начал Бакчаров свою грустную историю, – я стрелялся на дуэли с неизвестным обидчиком. Он явился в плаще с двумя секундантами. Оказалось, что это была Мария Сергеевна…

– Убил, сукин сын! – разоблачительно воскликнула Залимиха. – Убил девочку!

– Кто, я? – испуганно выкрикнул Бакчаров и от бессилия схватился за голову. – Так поймите же, я тоже думал, что это я. А Иван Александрович утверждает обратное. Говорит, не я убил ее. Через то меня к вам и отправил.

– Душегуб! – обозвала старуха учителя и призадумалась.

«Господи, что я здесь делаю?» – осматривался Бакчаров в ужасе.

– Ладно, – хлопнула себя по бедрам Залимиха. – Человек просто так ничего утверждать не станет. А уж тем более ко мне отправлять. Убил, не убил – сейчас и узнаем с помощью старинного способа. Кто еще на дуэли был и кто знал о ней?

– Моим секундантом был слуга из дома губернатора, еще была сестра Марии Сергеевны – Анна Сергеевна и их кузен – Павел Яблоков. Ну, может, еще кучер. Вот и все, пожалуй.

Суровая хозяйка чародейской лаборатории недовольно хмыкнула и тут же засуетилась, собирая склянки и горшочки с этажерок вдоль стен.

Выставив десяток зелий на стол, татарка закусила кулак, хмурясь и чтото соображая.

– Монеты есть? – спросила она у Бакчарова.

– Дада, – переполошился учитель, хлопая по карманам. – Вот, – сказал он, показывая старухе перевязанную тесемкой трухлявую пачку.

– Я сказала, монеты! – грозно рявкнула ведьма.

– Ага, ага, монетымонеты, – снова засуетился Бакчаров и вытащил изза пазухи два серебряных рубля.

Бабка попробовала их зубом, нашла, что один фальшивый, спрятала его под фартук и потребовала еще.

Бакчаров развел руками.

– У меня больше нет.

Залимиха, чтото недовольно прорычала, положила на стол два тяжелых каменных диска и принялась истирать серебро в порошок.

– Яша! – прокричала она козлиным голосом, подняв лицо и мерно вращая измельчающие серебро жернова. – Яша! Поди сюда, черт косой, нечистая сила!

Скрипнула дверь. Бакчаров ожидал увидеть какогонибудь старика или горбуна лохматого, но в дверь просунулась милая детская голова – повосточному кругленькая, коротко стриженная, на длинной шее – голова мальчика.

– Проводи его в дом, – приказала старуха мальчику и обратилась к учителю: – Я позову, когда надо будет.

Бакчаров вошел из сеней в прихожую и словно бы в другой мир попал. Здесь было чисто, светло и неплохо обставлено, из комнат доносилась фортепьянная музыка. Мальчик провел его в гостиную, где сидела за пианино тощая гимназистка лет пятнадцати и, сбиваясь, играла чтото очень легкое и быстрое.

Бакчаров сразу собрался, весь выпрямился.

– Здравствуйте, – обернулась к нему девушка, и музыка оборвалась окончательно. – Присаживайтесь, где вам угодно.

Бакчаров поклонился, кашлянул в кулак и лихо мотнул головой, романтично вскидывая челку, однако вспомнил, что в настоящий момент лысый и конфузливо потупился.

– Что с вами? – взволнованно спросила девушка.

– Ничего, – сказал Бакчаров. – Я хотел сказать «здравствуйте».

– Я сейчас чаю вам принесу, – подскочила другая девушка, южной внешности, – длинная тонкая шея, такая же, как у мальчика, тяжелая коса, бледная кожа, большие черные глаза, личико с аккуратными полосками бровей и пухлыми коричневатыми губками.

Она принесла ему крохотную чашечку чая на блюдечке и большой круглый фарфоровый чайник.

– Наливайте себе еще, как выпьете, – мягко сказала девушка и уселась на диван чуть боком, стиснув колени и скрестив на них длинные тонкие руки. – Не спешите, бабушка вас позовет. Меня Эвелиной зовут, а проще Евой. А вас, простите за нескромность?

– Дмитрий Бакчаров, – официально ответил гость, девушка сказала, что ей очень приятно, и воцарилось молчание.

Какоето время Бакчаров сосредоточенно хлебал чай, потом стал осматривать просторную и старинную комнату с высокими потолками. Обычная обстановка хозяина небольшого дела – старые пузатые комоды с медными ручкамибляхами, стулья с овальными спинками и кривыми ножками, зингеровская швейная машина в углу, буфет с фарфоровыми экспонатами за стеклом, потемневшие от времени обои и мрачноваторомантический портрет в черной раме – лукавонежный взгляд женщины с вялой розой, выпадающей из бледной пухлявой руки.

В комнате в ряд было четыре высоких, очень узких окна, в которых как на ладони, виден чернобелый ноябрьский город, растянувшийся вдоль берега широкой неподвижной реки. Вдали, в центре, ютились церковные шпили и купола, колонны и порталы каменных громадин, а ближе, в прозрачных тополиных садах – двухэтажные терема.

– А вы, значит, Альмире Тимофеевне внучкой приходитесь? – спросил Дмитрий Борисович.

– Нет, что вы, – встрепенувшись, быстро затараторила девушка. – Мы с братом зовем ее бабушкой, но мы даже не родственники; она присматривает за нами с тех пор, когда я была еще маленькой девочкой, а брат и вовсе был младенцем; наши родители погибли изза поджога. Вы видели у дома сгоревшую сторону?

Бакчаров кивнул, отхлебывая из чашки еще.

– Они были евреями; но мы православные; а бабушка была нашей нянькой и домработницей, – продолжала девушка. – Когда родители померли, она осталась здесь жить и за нами присматривать; сами мы, как видите, не бедствуем; у папеньки была мастерская по шитью одежды; с тех пор ее управитель, пока мы сами не вступили в права владения, выплачивает нам содержание. Вот я вам все рассказала. А вы откуда приехали?

– Из Польши, из Люблина, – сказал Бакчаров. – Буду учительствовать в одной вашей гимназии.

– В какой именно? – весело ожила девушка.

– Профессора Заушайского.

– Значит, я говорю со своим учителем, – хлопнула в ладоши и засмеялась девушка. – Как же вас тогда по батюшке?

– Дмитрий Борисович.

– А какой предмет вы преподаете?

– Географию.

– А это, случайно, не ваши строки:

 
Ах, кто это там, прячась за розовыми кустами,
Со мной, ловцом коварным, играет звонким взглядом?
Может статься, девочка с оранжевыми губами
И прелестномальчишечьим задом?
 

– Откуда вам это известно?! – вмиг вспотел Бакчаров.

– Томск – отдаленный город, – рассмеялась гимназистка, – появление романтического европейца событие для него. Вы читали Мирабо? Я тоже нет. Говорят, ужасная скука…

Тут в гостиную вошла еще одна девушка, постарше. Лет двадцати, очень красивая, высокая, с восхитительноплавным изгибом бедра. В противоположность гимназистке, хрупкой и полупрозрачной, эта девушка была какаято основательная, живая. Бакчаров сразу влюбился в нее и стал ломать голову, почему Ева умолчала об еще одном, по всей видимости, обитающем здесь сокровище.

– Здравствуйте, – сказал Бакчаров, поклонившись.

– Знакомься, Лиза, это наш новый учитель Дмитрий Борисович, – представила его Ева, делая акцент на «наш». – А эта моя старшая сестра Елисавета Яковлевна.

Новая девушка поздоровалась и, подойдя к маленькому туалетному шкафчику, принялась чтото в нем искать, деловито выдвигая маленькие темные ящички.

– Ага, значит, учителем к нам приехали, – сказала Елисавета Яковлевна задумчивым контральтовым голосом, в который Бакчаров, черт его дери, тоже сразу влюбился.

– Приехал, – робко отозвался гость.

Вдруг Ева ойкнула и, бесшумно семеня по паркету, испарилась в смежной комнате.

– Ах ты, Лизка, бесстыжие глаза! – заскрипела, стоя в дверях, Залимиха. – А ну, марш в свою комнату, шилохвостка бульварная!

– Господин учитель будет работать в Евиной гимназии, – словно не заметив старушечьей ярости, бодро сказала девушка.

– Знаем мы таких господинов учителей! – ничуть не стесняясь Бакчарова, ревела старая ведьма. – Добро бы чтонибудь стоящее, ради чего хвост подымать, а то вон какая невидаль, кобель, балагурить наученный, рукиноги дрожат, только и забот день и ночь, за где потрогать барышень…

– Я попросил бы, Альмира Тимофеевна, придерживаться выражениев! – до глубины души возмутился Бакчаров такому о себе отзыву.

– Молчи, грыжа астраханская! – рявкнула в ответ рассвирепевшая ведьма. – Душегуб! Мать твою, мокрохвостку, я во как знаю, кошку драную, трепаный подол! Тебя в чулане делали, севрюжью кровь, поангличански ругалися! Все, все я о тебе знаю, черт косой, глазенапа очкастая. От хороших делов из Россииматушки в Сибирь никого еще не сослали, язвить меня в темя…

– Тсс! – приставила к губам палец девушка. – Отстаньте, бабушка, от господина учителя. Умоляю, замолчите, пожалуйста.

У Бакчарова глаза вылупились от всего сказанного, и очки от удивления сползли по носу. А старуха схватила Лизу за руку и повела прочь из гостиной.

– До свидания, господин учитель, – мелодично попрощалась с Бакчаровым девушка. – А вы не толкайте, бабушка, я сама иду уже…

– Кто тебя толкал, бесстыжие глаза, отставная невинность, недотрога бульварная… – кряхтела старуха, упрямо уводя девушку.

Бакчаров ненадолго остался один. Ему было жалко девочек. Особенно младшую. Она была не красавица, но очень милая, ласковая и, судя по всему, добрая.

Залимиха вернулась и повела Бакчарова обратно в свою колдовскую лабораторию. Печной дым сменился едким чадом, кругом потрескивали церковные свечи, но Бакчарову показалось, что в сенях стало еще темней.

Бабка отворила дверь на улицу и сказала Бакчарову:

– Значит, так, иди, обойди дом и сорви с могилки соломинку, чтобы была полая. Да смотри, чтобы дулось через нее.

Бакчаров с удовольствием вынырнул из преисподней на свежий воздух и подошел к могилам за домом. Почти на всех обелисках крохотного кладбища была одна и таже еврейская фамилия. Под крайней, самой ухоженной и роскошной плитой покоились супруги Шиндеры. Дмитрий Борисович сорвал хворостинку, подул в нее и вернулся к Залимихе.

Ведьма усадила его за стол с глубокой чашкой, в которой до краев было налито нечто густое, маслянистое и переливчатое, как ртуть. Жидкость дымилась едкими испареньями. Старуха откупорила пыльную банку, залезла в нее пальцами и изловила в ней две склизких поганки, одну с видимым удовольствием съела сама, а другую предложила Бакчарову.

Учитель разжевал безвкусный, тающий во рту гриб и заставил себя проглотить его.

– Теперь слушай внимательно, – сказала ведьма. – Склонись над зельем, сунь один конец соломинки в чашку, другой в рот возьми. Смотри внимательно на поверхность зелья и дуй, не отрываясь, в соломинку.

Ведьма забубнила заклинания, и Бакчаров стал усердно, не без интереса, исполнять все ему веленое. Когда он дул в соломинку, дымящаяся жижа не бурлила, а пузырем поднимаясь к его лицу, отражала его физиономию с надутыми, как у стеклодува, щеками и красными от напряжения глазами, потом пузырь лопался, обдавая Бакчарова густым жаром, и надувался заново. Бакчаров всматривался слезящимися глазами в переливчатую, скользящую как мыльный шар поверхность, стараясь различить проносящиеся перед ним во время надувания кривые мутные образы. Вдруг ему стало плохо, закружилась голова, и в глазах потемнело.

– Фуу, не могу больше, – оторвался Бакчаров.

– Дуй! – остервенело скомандовала старуха. – Дуй, кому говорят!

Бакчаров послушался, а ведьма встала сзади и взяла его за уши. Учитель дул до тех пор, пока слезы его не закапали в чашку. Дмитрий Борисович отчетливо почувствовал, как внутри чтото оборвалось, в ушах гулко пробил колокол, сердце замерло, в глазах разноцветными огнями вспыхнула рождественская елка, в голове помутилось, и Бакчаров погрузился во тьму.

Как только голова учителя повисла в руках старухи, она склонилась и быстро, скороговоркой, зашептала над ним:

– А слугато пулькито вытащил, а сам в ружья пробки забил, как ему было велено, ради шуточки, чтобы только хлопнуло, да по вам шлепнуло, а племяшкато губернаторский патрончикито подменил настоящими, так как смерти хотел твоей, равно как и усопшей сударыни.

Потянув обмякшего в обмороке Бакчарова за уши, она оперла его на спинку стула так, что он развалился, запрокинув голову с разинутым ртом.

Залимиха взяла со стола чашку, вышла из сеней, выкопала ямку, вылила в нее зелье и закопала. Вернувшись, она растрясла Бакчарова. Он пришел в себя, мгновенно покрылся липкой испариной и осмотрелся вокруг с открытым ртом и полуоткрытыми от дурмана глазами.

Дверь с улицы отворилась, и в сени, цокая копытцами по половицам, вошли два серых чертика со свирепыми мордами, таща в четыре руки тяжелый бидон.

– Куда ставитьто? – спросил один из них страшным гнилым голосом.

– На кухню несите, – послышался голос Залимихи.

Бросив взгляд на потерявшего дар речи Бакчарова, чертенята недовольно фыркнули и, пыхтя под весом бидона, торопливо процокали в дом.

Видя, как Бакчаров проследил глазами от одной до другой двери, Залимиха улыбнулась и промолвила понимающим тоном:

– Что, чертики? Это ничего, это пройдет. После желчи аспида и не такое привидится. Вина выпей да выспись как следует. А теперь проваливай и ни шагу сюда.

Бакчаров стремительным рывком, выставив перед собой руку в направлении двери, устремился на улицу. Учитель выскочил за дверь и, поскользнувшись, кубарем скатился с крыльца. На свежем воздухе ему стало еще хуже. Он, шатаясь и спотыкаясь, обошел дом, прошел мимо могил и перевалился через кованую ограду.

В это время две застывшие в окне второго этажа девичьи фигуры провожали его взглядом.

Потом по пути учителя качало из стороны в сторону, дважды рвало в подворотнях, и все прохожие принимали его за пьяного. Пробравшись в «Левиафанъ», Бакчаров потребовал у Анисима бутылку «Мадеры», но не дождался слуги и уснул, ничком распластавшись на кровати в обуви и шинели.

6

Очнулся он поздним вечером с тяжелой похмельной головой. «Не надо было ходить, – думал Бакчаров. – Кой черт меня дернул?» Вдруг он нахмурился, вскочил, распахнул окошко и уставился на тускло подсвеченный особняк губернатора. В некоторых окнах дома, словно забыв о трауре, горели огни, а другие смотрели на Бакчарова темными холодными пятнами. По мокрым улицам, как сказочная волшебница, причудливо вертясь, носилась тяжелая и сырая вьюга. Оживленная этой волшебницей, ночь казалась праздничной.