Текст книги "Фавн на берегу Томи"

Автор книги: Станислав Буркин

Глава вторая
Сибирский левиафанъ

1

– Да, – вдруг послышался в ответ сухой деловой голос. – Тиф – это вам не шутки, но гость ваш останется жить…

Только что Бакчаров очнулся от того, что ктото больно ужалил его в зад. Лежал он ничком на кровати, голова была набок, и он не мог видеть, кто его уколол. Он чувствовал присутствие, в ушах еще слышались обрывки собственных слов, произносимых в бреду, и ему было стыдно от сознания того, что ктото их слышал.

– Кто здесь? – спросил он громко и попытался перевернуться.

– Лежитележите! – схватили его за плечо, но он не послушался, перевернулся и сел на подушку, растерянно озираясь.

– Дмитрий Борисович, у вас снова был жар, – успокоил его добрым голосом человек в ночном халате и со свечой в руке. – Мы позвали доктора, он сделал вам укол, и скоро вам станет легче.

Мужчина был лет пятидесяти с лишним. Лицо его обрамляли седые баки, смыкавшиеся на выпуклой макушке, в одном глазу был монокль, а другой глаз часто и удивленно мигал.

– Кто вы? – испуганно спросил Бакчаров.

– Генерал Вольский Сергей Павлович! – торжественно представился человек со свечей. – Томский губернатор. Я имею честь принимать вас, Дмитрий Борисович, в доме своем на излечении, – добавил он скромнее и представил бородатого человека, смотревшего пробирку с жидкостью на огонек свечи: – Доктор Корвин Виктор Ксенофонтович.

Занятый склянкой человек наградил Бакчарова коротким кивком и отошел к раскрытому на столе медицинскому саквояжу.

– Постарайтесь уснуть, Дмитрий Борисович, – деловым тоном сказал врач, стоя спиной к больному, – вам всего полезнее ныне сон. Завтра, если вам станет легче, сможете принимать посетителей. А теперь до свидания. До завтра.

Он захлопнул саквояжик, не глядя на больного, небрежно поклонился в его сторону и вышел. Следом за врачом стал отступать к двери губернатор:

– Вы и вправду поспите, господин учитель, – мягким голосом сказал он, кивая и пятясь к двери. – Вам надо как следует вылежаться. Завтра никак Казанская. Батюшка вас навестит.

– Как Казанская? – опешил Дмитрий Борисович. – Это что же получается – месяц прошел? Не может быть! Как могло пройти столько времени…

– Всего вам доброго, – не слушая бормотание больного, прощался хозяин. – Желаю приятных сновидений.

– А где Борода? – выпалил возбужденный учитель, поняв, что вотвот останется один в темноте.

– Сбрили бороду, – только и ответил губернатор и скрылся за дверью вместе со свечой. В комнате воцарилась загадочная тишина, сотканная из вопросов и одиночества. В углу комнаты в кафельной печи тихо потрескивали дрова, и у самого пола мерцали щели по краям чугунной крышки.

Бакчаров ощупал себя и обнаружил, что на нем ночная рубашка и колпак, под колпаком голова обрита наголо и уже щетинится новыми волосами.

– Обрили, – тихо с удивлением промолвил учитель, поглаживая шершавый затылок. – Зачем?

Дмитрий Борисович встал на неверные, словно чужие ноги и походил по ковру взад и вперед. Потом подошел к занавешенному окну и раздвинул шторы. Окна так запотели, что учитель тут же осознал, как сильно натоплена его комната. Он провел рукой по холодному мокрому стеклу, и тут же обнаружилось, что находится во втором или даже третьем этаже. За окном моросило, капало с крыш. Прямо против окна Бакчарова коптился матовый шар газового фонаря, подвешенный на массивном кованом кронштейне. Мокрые фонари уходящей вдаль улицы щурились, мигали, казались утомленными в борьбе с тьмой и дрожащими бусинами укатывались вдаль через мост. По деревянным тротуарам, как призраки, проходили съежившиеся под моросью пешеходы, по сырой немощеной дороге, хлюпая в грязи, уныло проезжала карета. Сутулый извозчик, судя по тому, как моталась при езде его понуренная голова в цилиндре, давно дремал. Багровым светом горели занавешенные окна полуподвального трактира, как в театре теней, маячил осанистый лакейский силуэт.

– Томск, – проговорил Бакчаров и открыл одну за другой форточки. Тут же плечи его сцапал холод, а в лицо приятно повеяло сыростью.

Из коридора донеслись шаги, и Дмитрий Борисович поспешил запрыгнуть под одеяло.

Дверь скрипнула, и в комнату его проник ктото невысокий, с распущенными волосами в одной лишь ночной рубашке.

«Девушка! – закружились мысли в голове Бакчарова, и он задержал дыхание. – Как же так, вошла и без стука? Как же так?»

Девушка бесшумно скользила через всю комнату к печке. Присев на корточки, она отворила скрипучую чугунную дверцу, подкинула полено и тут же вновь затворила печь.

«Служанка», – подумал Бакчаров и осмелел.

– Постойте! – окликнул он девушку шепотом, когда та уже кралась к двери. Но незнакомка лишь на мгновение застыла и тут же выскочила из комнаты прочь. Бакчаров широким рывком скинул одеяло и бросился к двери, но за ней никого уже не увидел, только тьма и чуть слышная дробь удаляющихся шагов.

Бакчаров, зачарованный визитом незнакомки, вернулся в кровать, чтобы попытаться уснуть.

Из форточки донеслись звуки кабацкой музыки. Приятный старческий хриплый голос на американский манер горланил под гитару. Слов нельзя было разобрать. Песню то и дело прерывали взрывы дружного хохота. Бакчарову страсть как захотелось спуститься к ним. Ему стало обидно, как в детстве, – они там празднуют, а он тут болеет…

Дмитрий Борисович встал, без труда нашел свой чемодан, спешно напялил штаны, шерстяной жилет, галоши на босу ногу и свой фирменный черный дождевик с глубоким капюшоном. Потом Дмитрий прихватил немного денег, покинул комнату, спустился вниз и отворил скрипучий засов черного хода под лестницей. Далее прокрался через сад, пыжась, перевалился через кованую ограду и побежал через дорогу, но, не добежав, поскользнулся и плюхнулся в грязь.

Спустившись по сильно разрушенным кирпичным ступеням в тускло освещенный кабак, Дмитрий Борисович поспешил протиснуться вдоль стены в самый темный угол, чтобы спрятаться там, не снимая заляпанного грязью плаща.

Не успел он устроиться, как подоспел старикполовой, злой от усталости, и подозрительно поинтересовался, чего угодно. Бакчаров попросил зажечь свечу на его столе, заказал горячий бульон, соленого сала, краюху свежего хлеба и карандаш с листом чистой бумаги. Последняя просьба особенно раздражила старика, но, получив чаевые, он поклонился и пообещал все выполнить сию же минуту. Учитель скинул капюшон, надел очки и, приоткрыв рот, стал осматриваться.

В полутьме и людском гомоне уже играла другая музыка. Не такая бойкая, а напротив, спокойная. Тот же хриплый голос негромко повествовал под гитару о далеких благословенных землях, где бронзовотелые туземки только и делают, что ласкают друг друга на диком пляже в лиловой тени розовых скал. В ритм гитаре красноватые отблески сеял камин, многосвечные люстры над столами, оплывая воском, тонули в табачном дыму. На скамьях сидели пьяные томские бородачи, разговаривали о жизни, пили или тихо грустили над кружкой пива, клюя носом под музыку. Музыкант в черной широкополой шляпе и сапогах со шпорами сидел на стуле прямо посреди зала на свободном островке, спиной к учителю.

Получив бульон и писчие принадлежности, Бакчаров стал бездумно чиркать у свечи в ожидании поэтического вдохновения. Наконец вдохновение пришло, он отвлекся от всего окружающего и принялся выводить кривые короткие строчки. Выражение лица учителя, когда он поднимал его, блестя очками, было и тупо, и вместе с тем удивленно.

 
Мне мила борода дремучая
Человека и зверя в одном лице.
И повозка его скрипучая,
Колыбелька душепаломнице.
 
 
Не догнать ее никогда врагам,
Ни волкам, ни коварному лешему,
И поверженным пал медведь к ногам,
К плачу братскому безутешному.
 
 
Я бы все отдал, лишь бы ведать, где
Бродит зверь мой, в тайге затерянный,
За меня претерпевший беды те,
Добрый странник, в путях уверенный.
 

Бакчаров положил карандаш и задумался, зачарованный мелодиями кабацкого исполнителя. И вдруг он обнаружил, что остался в трактире почти что один. Несколько пьяниц уснули за столами, и тихо, вполголоса, пел сам себе неутомимый музыкант. То ли репетируя, то ли слагая новую песню, он часто прерывался и начинал куплет заново. Старикполовой с сердитым лицом стал опускать истекающие воском люстры и тушить по очереди свечи металлическим колпачком на длинном древке.

Удивленный новой обстановкой, Бакчаров сгреб лист со стола и, комкая, запихал его в карман плаща. Расплатился и, принуждая неприятно ослабевшие ноги, перебрался через дорогу обратно в свою мрачную комнату.

Под одеялом его поразило внезапное прозрение, что музыкантом, игравшим в кабаке, был сам Иван Александрович Человек. Учитель усомнился в своей догадке, усомнился в таком совпадении, но ему почемуто захотелось верить в то, что это был действительно Человек – великий прохиндей, путешественник и слагатель песен.

«Хорошо, что я не видел его лица и пока могу воображать, что это был действительно он», – подумал Бакчаров и с этой сладкой мыслью уснул.

Утром Дмитрий Борисович почувствовал себя много хуже вчерашнего. Все тело его ныло и ужасно не хотелось никого принимать. Однако в одиннадцать часов к нему в комнату влетела толстая старуха, наглухо закутанная в черный платок, – влетела и раздвинула шторы на окнах. Тут же в сонную комнату хлынул мутнобелый свет и пыль закружилась над ложем Бакчарова. Бесцеремонная старуха отошла в угол с иконами, расставила ноги на ширину плеч, закрестилась, начала отвешивать поясные поклоны и скороговоркой бубнить:

– Хотя ясти, человече, Тело Владычне, страхом приступи, да не опалишися: огнь бо есть…

Бакчаров простонал так, как стонут дети, которых поднимают на учебу, и закрыл лицо руками. Только он отвлекся мирскими мыслями от молитв, как бабка исчезла, а в комнату его вошел пузатый протоиерей в сопровождении губернатора.

– Вот, батюшка, наш страстотерпец, – представил губернатор болящего, – учитель Дмитрий Борисович Бакчаров. – И тут же представил батюшку: – Отец Никита, настоятель Преображенского собора. Любезно согласился вас причастить по случаю великого праздника. Не буду вам мешать, – откланялся губернатор, по обыкновению пятясь к двери, и в следующее мгновение исчез, оставив Бакчарова наедине со священником.

– Я не готов! – твердо послышалось от одра болящего.

– Что значит не готов? – бодро удивился батюшка.

– Я не уверен, что все еще верую в Бога, – пояснил Бакчаров, пряча глаза от священника.

– И давно это с вами, если не секрет, голубчик? – поинтересовался протоиерей, зачемто раскрыл свой сундучок и принялся расставлять на столе его содержимое.

– С тех пор, как Бог меня оставил, – буркнул хмурый Бакчаров и сложил руки на груди в знак независимости.

– И чему вас в университетах только учат? – пожал плечами протоиерей. – Ну что же, я зря пришел, что ли? Тогда просто за вашу крещеную душу, ныне из тела исходящую, помолимся. Единственный раз в жизни всетаки умираете, – заметил батюшка, уже листая Требник.

– Я не умираю! – испуганно возразил Бакчаров и прикрыл нижнюю часть лица одеялом, так будто поп собирался дать ему пощечину.

– Как это не умираете? – распаковывая Дары, усмехнулся жизнерадостный батюшка. – Еще как умираете. Доктор ваш говорит, что осталось вам, в сущности, ничего. Так что приступим, голубчик, к исповеди, – перешел священник к делу: – Се чадо, Христос, невидимо стоит, приемля исповедание твое, не усрамися, ни же убойся, и да не скрыеши что от мене. Аще ли что скрыеши от мене сугуб грех имаши. Аз же точию свидетель есмь. – И накинул на голову учителя епитрахиль. – В чем согрешил, чадо, в чем каешься?

Бакчарова так поразило известие о близости его кончины, что мысли у него в голове закружились, как листья от осеннего ветра.

– Так ведь я не готов, батюшка, – пискнул он жалобно. – Как же я скажу вам сейчас все грехи, если я все время службы польской, то есть более пяти лет, не был на исповеди?

– Кайся, коль грешен, – только и призвал священник, явно не желавший откладывать исповедь.

– Грешен, батюшка! – выкрикнул Бакчаров и уткнулся, рыдая, в пузо священнику. – Страстями обуреваем всю жизнь свою был я от юности! Грехам моим несть числа, одному лишь Богу все они ведомы! Но превыше всего согрешил я умом своим, гордынею, приумножающей все страсти мои! Умом своим я от Господа отошел, но вот те крест, батюшка, душа моя непрестанно христианкой была и веру в Бога исповедовала!

Бакчаров плакал навзрыд.

– Умница! Вот это я понимаю, вот это покаяние, – радостно похвалил исповедника протопоп, похлопал кающегося по плечу, сжал руками покрытую епитрахилью голову вернувшегося в лоно Церкви грешника и возвел глаза к потолку. – Да простит ти чадо, Димитрие, вся согрешения твоя, и аз недостойный иерей, властию мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. – Перекрестил он голову Бакчарова и снял с нее свой жреческий фартук…

Только протоиерей исчез, как в комнату влетел губернатор Вольский с новыми объявлениями:

– Извольте, господин учитель, принять завтрак, а заодно и вашего благотворителя купца первой гильдии Ефима Григорьевича Румянцева, взявшего на себя все расходы по вашему излечению.

Бакчаров опять закрыл лицо руками и простонал:

– Я безмерно благодарен Ефиму, как его там по батюшке, за его сострадание и участие, однако не могли бы вы заочно передать ему слова моей бесконечной благодарности и решимости молиться за его душу со дня моего преставления?

– Какого преставления? – удивился губернатор. – Прямо неловко перед человеком, Дмитрий Борисович, он вас уже час ожидает. Как только услыхал, что вы поправляетесь, так все бросил и к нам примчался.

– Как поправляюсь? – ожил умирающий.

– Доктор Корвин сказал, что постельный режим желательно отменить как можно скорее, дабы тело ваше не подвергалось более зловредному расслаблению, – пояснил генерал Вольский. – Прогулки вам нужны, Дмитрий Борисович. Гимназисткито уже вон все за партами да за книжками, а вы все болеете. Пора уже и на поправку идти.

Бакчаров уставился на него с изумлением и в то же время с клокочущей в груди радостью: «Неужто провел меня поп?»

Вдруг губернатор, все это время державший руки за спиной, предъявил учителю феску:

– Если вам неудобно принимать в ночном колпаке, то предлагаю вам свою турецкую шапочку, – залепетал губернатор. – Если, конечно, не побрезгуете.

Бакчаров, думая о жизни и смерти, медленно стащил колпак, обнажая бритую, как у татарина, голову, и отвлеченно проговорил:

– Не побрезгую.

Губернатор бережно прикрыл красным головным убором срамоту ощетинившейся головы и вновь попятился, объявляя:

– Итак, Дмитрий Борисович! Благотворитель ваш – Ефим Григорьевич Румянцев. Встречайте, пожалуйста.

Вошел Ефим Григорьевич медлительно, молча, церемонно придвинул к одру болящего стул, обменялся с учителем крепким рукопожатием и уселся, широко расставив ноги в охотничьих сапогах. Сидя у одра, купец степенно, с любопытством стал осматриваться, ковыряя косматую бороду. При этом Ефим Григорьевич важно вздыхал и хмурился, а разные и потому страшные глаза его по раздельности переходили от вещи к вещи, блуждая взглядом по комнате. Купец засмотрелся на старинный самовар, потом на блеклый старый ковер, – тяжелый правый глаз его выпал, запрыгал по половицам и укатился под дубовый комод. Невозмутимый купец не полез за глазом, кашлянул в кулак, достал изпод шубы пиратскую повязку и прикрыл ею зияющую черным провалом глазницу.

– Как ваше здоровьице, господин учитель? – обратился он свойским русским басом к Бакчарову. – Выздоравливаете, я гляжу. Совсем плохи были ваши дела. Чуть, батенька, вы в дорогето и не померли. Лекарь наш Виктор Ксенофонтович сказывал, что вши у вас были с хорошего таракана размером и никак не выводились, твари окаянные. Пока они вас не обрили и марганцовкой не обработали.

– Спаси Господи, – невпопад промямлил учитель, прикидываясь умирающим.

Купец смотрел на Бакчарова оставшимся страшным и немигающим глазом, но взгляд его источал мужицкую любовь и преданность. Бакчаров подумал, что Ефим Румянцев из числа тех простых русских добряков, которые во всем – вплоть до воровства и убийства – готовы помочь попавшему в беду человеку. Одноглазый, рыжебородый, он приятно напоминал Бакчарову его дорогого и, верно, гдето сгинувшего Бороду.

– Вы из Россииматушки? – спрашивал купец, чтобы хоть както поддержать разговор.

– Из Польши.

– Ух как! Ни разу не бывал. У нас тут кто Москву или Петербург посетил, тот уж и нос дерет, словно весь свет объездил.

– И не врут, – отозвался учитель. – В Европе кто на такие расстояния ездил – и вовсе путешественником зовется…

– Ну что ж, рад, так сказать, личному знакомству с вами, жду вашего появления в нашем обществе, – вставая со стула, вздыхал бравый русский купец первой гильдии. – Пора и честь знать. Дайте еще раз пожать вашу богатырскую руку. До свидания.

Бакчаров высунул ему вялую бледную конечность, поблагодарил за визит и немощно откинулся, закатив глаза. Все так же медлительно двигаясь, Рыжая Борода оставил на ночном столике пухлый конверт с деньгами, церемонно похлопал его и вышел.

Следующим гостем учителя был директор женской гимназии Артемий Федорович Заушайский, профессор Московского университета.

– Дмитрий Борисович, рад с вами, наконец, познакомиться, – тряся руку учителя, резким старческим голоском закричал лысый профессор, деловой, остробородый, в серебряном пенсне, тяжелой шубе и с боярской шапкой в руках. – Нашему городу нужны светлые умы из столицы! Нужны, господин учитель!

– Я не из столицы, – устало проговорил Бакчаров.

Радостный старичок суетливо выхватил слуховой рожок, узким концом воткнул его себе в ухо, а раструбом направил в учителя.

– Что вы сказали? – почти весело воскликнул старичок.

– Не из столицы я, господин профессор! Я из Люблина!

– Неужто влюблены? – изумился старичок. – И в кого же, если не секрет?

Бакчаров закатил глаза и простонал:

– Скорее бы ночь.

– В дочь! В чью? Губернатора! – еще больше испугался профессор. – Только не в Аннушку. Мой старший сын полюбил ее раньше! А младшенькую я и сам, признаться, люблю, – развел руками глуховатый старик.

– Не знаю я никаких дочерей, – попытался схватиться за волосы Бакчаров, но вместо этого сшиб феску и головной убор улетел за ночной столик с рваным учительским глобусом.

– Позвольте, я достану, – упал на четвереньки профессор и, пыхтя, принялся выковыривать фреску рожком.

Заушайский напоминал Бакчарову звездочетаволшебника из полузабытой европейской сказки. Ему только не хватало остроконечного колпака и магического жезла. Впрочем, медный слуховой приборчик в его руках вполне походил на какойто магический инструмент.

Установив феску на голове больного, Заушайский откланялся.

– Буду с нетерпением ждать вашего выздоровления, – заявил он бодрым искренним голосом. – А по поводу Машеньки и Аннушки, позвольте вас успокоить. В нашей гимназии пруд пруди подобных красавиц. Сами увидите. Как говорится, в полном составе и в чистом виде.

После профессора к учителю явилась длинная фигура какогото бродяги в солдатской шинели, с заплечным мешком за спиной и с нервно терзаемой в руках шляпой из грубой соломы. Как выяснилось, это был сумасшедший поэт Арсений Чикольский, коротко стриженный, светловолосый и кучерявый, как каракуль, изгнанный семинарист, отслеживавший в одном питерском листке стихи Бакчарова и дежуривший у его дверей со дня прибытия.

– Я должен вам немедленно признаться! – припав на колене возле одра и схватив Бакчарова через одеяло за ногу, вопил Чикольский. – Я чту не только христианского Бога!

Потный поэт сам устрашился сказанных им слов и выпучил на учителя изможденные голодом и бессонницей глаза. Рано редеющие волосы колечками облепляли бледный взмокший от волнения лоб.

Бакчаров успел только пожать плечами в знак того, что он не возражает, но поэт вскочил и воскликнул:

– Богине любви! – и начал декламировать с неистовыми подвываниями:

 
Дочь Греции, Италии краса!
Твой строен стан, твои черны глаза,
Грудь сочноспелая и идеальный зад,
Пупок всего милее во сто крат,
Крутые бедра и живот упругий,
Вокруг танцуют нимфы и подруги.
 
 
Нас, милая, навряд ли ты услышишь.
Ты даже воздухом другим, наверно, дышишь.
Но знай, богиня, и имей в виду:
Как и во всем шарообразном мире,
В далекой, грязной, ледяной Сибири
Тебя мы чтим, прокляв свою судьбу!
 

– Где жизнь, там и поэзия, – не без иронии заметил Бакчаров.

На Чикольского слова болящего произвели неизгладимое впечатление, он выхватил из кармана блокнот и чтото там нацарапал. Потом стал по стойке «смирно», поклонился и выпалил:

– Как говорили в таких случаях римляне: Ubi tu, Magister, ibi ego!

– Простите, что делать? – не уловил смысла Бакчаров.

– Ничего. Я говорю: где вы, учитель, там и я, – пояснил поэт. – Дмитрий Борисович, я всегда рядом!

– Чудесно, – обронил болящий, а безумный юноша спешно покинул комнату.

Последними в этот день к Бакчарову пришли две прелестные дочери губернатора. Младшая, Мария Сергеевна, – нежный белокурый ангел с чуть дрожащими губами на бархатном личике – все прятала от учителя скромный взор. Старшая, Анна Сергеевна, была так же прекрасна, однако ничем, кроме отчества, на свою сестру не походила. Она была черноволосая, хитроглазая, как лиса, и по всем признакам натура страстная. Дочери томского правителя пользовались славой самых красивых барышень в городе, лучше всех танцевали новые танцы, тайно подрабатывали, составляя на заказ амурные записки, и при этом отличались великосветской воспитанностью. Уходя, девушки сделали реверанс и одна за другой выплыли за дверь.

Все тот же доктор Корвин, очень довольный состоянием пациента, постучал по учителю молоточком, сделал укол, и Дмитрий Борисович вновь почувствовал себя так же хорошо, как ночью.

– Эти уколы спасли вам жизнь, но считаю своим долгом предупредить, что препарат новый, – заметил доктор, – возможны побочные реакции: галлюцинации, внезапные головные боли, перепады настроения, повышенная возбудимость. Но как говорится: medicus curat, natura sanat. – Врач лечит, природа излечивает.

«Шарлатан, – подумалось Бакчарову. – Ох уж эта мне латынь».

Корвин ушел, и вскоре учителю показалось, что болезнь отступила. Вечер стал таинственным и спокойным, а день визитов вспоминался как пройденный адский круг.

2

Бакчаров ума не мог приложить, какого черта губернатору пришло в голову дать званый обед в честь его выздоровления. Неблагодарным выглядеть он постеснялся и дал свое согласие на бал. Так как скрыться от этого события не представлялось возможным, бежать было некуда, он принял решение как можно дальше спрятаться хотя бы от масштабных приготовлений пришедшего в движение губернаторского особняка.

Сам дом стоял на углу Набережной и Благовещенской улиц и принадлежал семье купцов Королевых. Представлял собой двухэтажное каменное здание, каких большинство на Арбате в Москве. У парадного хода дежурил швейцар в пальто с лисьим воротником и фуражке. Из фойе в смежные залы для приемов вела широкая парадная лестница. В гостиной и столовой было собрано много редких и дорогих вещей. Благодаря фисташковым гардинам, зеркальным бликам на крышке рояля, аквариуму, оливковой мебели и тропическим растениям первый этаж производил впечатление гнезда колониальной аристократии. Здесь сибаритствовали, вечно дрыхли на диванах, грызли мебель и кидались с визгливым лаем в прихожую, радостно встречая вельможных гостей, две худущие, кудрявые и горбатые, как мостики, русские борзые. Под залами был жилой, кипящий жизнью подвал, где размещались кухни, комнатки для прислуги и различные хозяйственные помещения. Второй этаж со спальнями, классной комнатой, кабинетом и библиотекой был для жилья. В мезонине располагались две гостевые комнаты, в одной из них и был поселен бедолага учитель. И ему, без сомнения, была отведена самая просторная гостевая, так как некогда она являлась будуаром покойной супруги губернатора.

Эта угловая комната, несмотря на свои четыре окна, была темновата. Ее загромождали гардероб, комод, книги, сундуки, шкатулки, ковры и гравюры. Кроме того, на стенах были две батальные картины, на одной из которых – неприятнопухлый Наполеон в белых лосинах, и еще портреты государей от Павла I до Александра III. Двойные оконные рамы были уже заклеены на зиму. В два окна, между которыми стояла кровать, короткая улица Набережная была видна вся как на ладони. Она оканчивалась деревянным мостом и за ним превращалась в уходящую вдаль прямую Магистратскую улицу, застроенную разнокалиберными каменными домами, пестревшую ржавыми крышами и блеклыми рекламными вывесками.

Бакчаров подолгу стоял возле одного из этих окон, того, из которого лучше была видна улица, и смотрел, как карабкаются по Думскому мосту унылые лошадки, хлюпают калошами по грязи пешеходы, и думал, какая же здесь всетаки тишь да гладь. Вот где надо писать задуманную им книгу о древлеапостольской церкви.

Однажды стоял он так у окна и вспомнил Ивана Александровича Человека и как его били изза визитки артиста в московских номерах. Ему страсть как захотелось снова посетить тот злачный кабак под вывеской «К вашiмъ услугамъ трактiръ, финскiя бани и номера СИБИРСКIЙ ЛЕВИАФАНЪ». Может быть, там действительно поет Человек…

…Хотя кроткий правитель Томска и был вдовцом, он всегда оставался весьма гостеприимным хозяином, любящим салонную суету в своих просторных залах. Он был широко образованным аристократом, при этом большим хлебосолом, знатоком и любителем всего столичного. В подражательство питерским вельможам он собирал у себя местный свет и устраивал вечера театра и камерной музыки, на которых исполнялись фортепьянные трио, скрипичные сонаты и струнные квартеты.

– Я слышала, девочки, что столь красивого и воспитанного мужчины в Томске еще не видывали, – кокетливо щебетала пофранцузски светская толстуха, развалившись в углу дивана губернаторской гостиной. – Вы не поверите, но я кое от кого слышала, что мосье учитель желанный гость в весьма почтенных княжеских домах, каждую неделю он стреляется на дуэлях и ведет тайные переписки с габсбургскими принцессами и что както раз изза него в Европе чуть не случилась война…

Слушавшие толстуху губернаторские дочери трепетали от волнения увидеть своего героя во всем блеске, хоть и ухаживали за ним уже много дней.

И вот когда гости уже собрались вокруг накрытых столов и в мезонин доносились звуки скрипок, в дверь Бакчарова настойчиво постучали. Учитель давно уже закончил приготовления своей внешности – помылся, побрился, надушился… На нем были самые щегольские из его вещиц, в том числе бакчаровская гордость – итальянский расшитый серебром жилет. Правда, одет он был под обычный его серый поношенный сюртук. На ногах были бальные туфли и особые брюки – очень узкие и облегающие. Шею его под самое горло обхватил батистовый платок, а на голове лежал анонимно подброшенный в его чемодан белокурый парик.

– Дмитрий Борисович, вас просят к столу! – послышался учтивый носовой голос слуги.

Из зала через растворенные в двух концах боковые двери виднелся длинный накрытый в столовой стол. Коллекционное вино покоилось в серебряных ведерках со льдом. От каждого ведерка повторяющимися узорами были расставлены заманчивые столичные и не менее заманчивые сибирские блюда – стерлядь с маслом и уксусом, соусы в маленьких графинчиках на серебряных подставках, тут же дымились пельменницы, живописная дичь казалась ненастоящей, настолько она была хороша, дразнили глаз закуски из икры и паштетов. И каждый прибор венчала сложенная остроконечным колпаком салфетка.

Местные красавицы робели при виде Бакчарова, который с удивительной плавностью действовал ножом и вилкой. Бакчаров и сам не догадывался, что способен вызвать такое страстное любопытство у светских красавиц. Онто не догадывался, что причиной стократно усилившегося его обаяния были женские сплетни, разраставшиеся подобно снежному кому в течение каждого дня с момента его появления в городе.

– Дорогие гости, сегодня я намерен сообщить вам приятнейшую новость, – поднялся генерал Вольский. Он был одет в парадный мундир. Говорил обычным своим громким, несколько комичным басом, задыхался и давился, чувствуя собственную значимость. – Но для начала позвольте напомнить вам о том, что все вы уже наверняка слышали. Итак, пятого дня был доставлен к нам на томскую землю из далекой благословенной Польши тяжко захворавший в пути ученый муж. И вот, без преувеличения будет сказано, чудесным образом, в праздничный день избавления поляков от Казанской иконы Божией Матери муж сей был восставлен от одра болезни своей и… и…

Голос губернатора потонул в аплодисментах.

– …И вот, простите, – дождавшись тишины и кашлянув в кулак, продолжил губернатор, – мы сегодня и собрались с вами, чтобы сим скромным образом отпраздновать его чудесное и, по заверениям уважаемого доктора Корвина, полное выздоровление.

Вновь его прервали рукоплескания гостей.

– Так позвольте же, наконец, представить вам моего уважаемого гостя, которого я имею честь принимать в своем доме. Итак, член Географического общества Дмитрий Борисович Бакчаров. Прошу любить и жаловать.

И снова овации.

– А теперь, чтобы получше познакомиться и как следует обо всем расспросить нашего гостя, прошу всех к столу.

Некоторые гости по привычке начали хлопать, но тут же не поддержанные остальными, конфузливо затихли.

За столом Бакчарова попросили рассказать о далекой Польше, но он от волнения не смог связать и двух слов. Сказал только, что очень устал от нее и, заикаясь, выразил уверенность, что сибирская земля будет ему гораздо милее. Потом его спас, перехватив инициативу, отец Никита. Речь зашла об одном местном чудаке, требовавшем построить вокруг города стену.

– Северные народы грядут, говорит, – рассказывал отец Никита. – Скоро Сибирь отойдет от России. Язычники, для которых православный народ пришелец, вроде как испанцы для индейцев Америки. Жилижили, мол, они тут, а потом пришли казаки с огнестрелами и на север их вытеснили. Думаете, они только хлеб покупать каждый год на оленях невесть откуда приезжают? Не тутто было! Разведку они ведут и своим ханам в тайге докладывают. И те уже военный план, говорят, составили. Их же там темны и темны уже наплодилось. А они все множатся. Поди проверь, сколь их там уже! Сначала Сибирь вернут, а потом и на Русь, как монголы, двинутся…

– А я слышал от Василия Александровича, – заявил доктор Корвин, – когда он лечился у меня от гоноре… Простите, от гайморита, что на Сибирь имеют виды Соединенные Американские Штаты.

– Господи, помилуй нас, грешных! – перекрестился отец Никита.

– А как же это государь император отдаст Сибирь американцам? – вмешался губернатор.