Текст книги "Пирогов"

Автор книги: Соломон Штрайх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

По возвращении из Ревеля в 1849 году Николай Иванович часто встречался с Моллером; только с ним одним говорил Пирогов о своих сердечных переживаниях и тревогах. Раз как-то в беседе с Моллером Николай Иванович посетовал, на то, что вот дети его растут без материнской ласки, а сам он потерял уже надежду на семейное счастье. Художник вспомнил рассказы своей приятельницы, молодой вдовы генерала Козен, про ее кузину, Александру Антоновну Бистром. Отец ее, потомок ливонских рыцарей, барон А. А. Бистром рано получил генеральский чин, делал хорошую служебную карьеру и женитьбой на дочери богатого купца и заводчика П. Г. Щепочкина, шестнадцатилетней красавице Марии, приобрел огромное состояние.

Н. И. Пирогов (1849 г.)

Снимок с дагерротипа. Пирогов и его сыновья: Николай и Владимир (на правом колене)

Мария Павловна Щепочкина приходилась правнучкой знаменитому уральскому заводчику Прокофию Демидову. Сделавшись наследником его капиталов, барон Бистром захотел превзойти прожектерством и Демидовых и Щепочкиных: он тоже начал строить фабрики и заводы, развивать отечественную промышленность. Но только строительство его было весьма своеобразным: ухлопает барон несколько десятков тысяч рублей на бумажную фабрику, а потом вдруг заколотит ее, а то и совсем снесет, и сооружает сахарный завод, с которым поступает так же, как и с фабрикой. После завода берется за доходные дворцы; не дождавшись доходов с них, бросит дворцы и займется скаковой конюшней. Такими спекуляциями барон быстро порастряс состояние своей жены, которая опомнилась только тогда, когда остались у нее две небольшие деревни, да трехэтажный господский дом на Полотняном заводе. Денег у баронессы стало мало, а детей много. Некоторых удалось пристроить, но старшая дочь Александра, которой шел двадцатый год, все еще сидела «в девках». Совсем некрасивая, она не обращала на себя внимания молодых людей, была дика и угрюма. Мать говорила, что Саша смотрит волком. Танцевать она шла как на казнь, но любила заниматься с детьми и читать им сказки.

Четыре года вдовел Николай Иванович. Хозяйством и воспитанием ведали мать и сестры. Несколько раз пытался он найти новую спутницу жизни. Но если в первом браке он искал особу, достойную стать женой человека, безраздельно посвятившего себя науке, то теперь дело осложнялось. Женщина, призванная разделить радости и тревога жизни Николая Ивановича, должна была стать матерью его детей от первого брака.

Идеал такой женщины был уже основательно продуман и главные терты его были изложены в обширном очерке, который читался и обсуждался не только среди ближайших друзей гениального хирурга. Через Николая Ивановича Пущина, с которым Пирогов сблизился после смерти Екатерины Дмитриевны, «Идеал женщины» попал даже в Сибирь, где в ялуторовской ссылке изнывал друг Пушкина, декабрист Иван Иванович Пущин. Товарищи его по заговору и по изгнанию – Оболенский, Якушюин, Муравьев-Апостол, многие другие – были усердными читателями пироговского трактата и соглашались с его мыслями. Читался трактат Николая Ивановича и в кружке генеральши Козен, которая совместно с госпожой Глазенап, сестрой художника Моллера, была озабочена женитьбой профессора Пирогова на достойной особе, разделяющей его взгляды.

В начале февраля 1850 года молодая Бистром по вызову генеральши Козен приехала в Петербург – погостить у кузины. На ближайшем вечере у Глазенапов госпожа Козен попросила Николая Ивановича посидеть с ней в отдаленном углу большой гостиной, где г-жа Глазенап играла недавно полученную в Петербурге новую симфонию Листа. Здесь Пирогов, как он через несколько дней писал Мюллеру, спросил генеральшу: «Что это значит, Евгения Федоровна, то, что мне передал наш друг Витгенштейн? Вы назначили мне жену?» – «Да, – ответила генеральша, – она приехала сюда и я дала ей ваш «Идеал женщины».

При этом Евгения Федоровна описала Пирогову всю возвышенность характера и привлекательность своей двадцатилетней кузины. «Приходите ко мне в среду, Николай Иванович, тогда мы будем продолжать наш разговор, а теперь послушаем новую симфонию, которую играет хозяйка», – закончила беседу генеральша. – «В таком случае передайте этой особе также мои «Вопросы жизни», которые я только что закончил, – сказал Пирогов. – Я хотел сегодня почитать их здесь, но теперь не буду».

Пирогов в 1850 году и не думал печатать эту статью. Он знал, что ее не пропустит цензура. Но когда через несколько лет «Вопросы жизни» были опубликованы, их перепечатали во всех русских изданиях, перевели на французский и немецкий языки – так они пришлись по вкусу либеральной русской интеллигенции своим идеалистически – мистическим содержанием. Но это было спустя шесть лет после написания «Вопросов жизни». Теперь же, подобно «Идеалу женщины», статья Пирогова была распространена в списках по всей России. По словам одного современника, с нею носились из угла в угол. Из Сибири декабристы писали о ней своим родным в Россию в самых восторженных выражениях.

Текст «Вопросов жизни», переданный генеральшей своей молодой кузине, начинался так: «Только два рода людей не задают себе вопросов при вступлении в жизнь. Во-первых, те, которые получили от природы жалкую привилегию на идиотизм. Во-вторых, те, которые подобно планетам, получив однажды толчок, двигаются по силе инерции в данном им направлении. Оба эти рода не принадлежат к исключениям в обществе, но и не могут считаться правилами». Затем на протяжении печатного листа изложены рассуждения о том, как плохо поставлено в России воспитание юношества и на каких началах оно должно быть преобразовано; подробно рассмотрено воспитание мальчиков и девочек, обстоятельно говорится о подготовке к самостоятельной жизни юношей и девиц, разбирается положение в обществе взрослых мужчин и женщин.

Излагая свои размышления о том, как должна быть устроена семейная жизнь разумных людей, Николай Иванович писал: «Женщина, которой вдохновение не было сродни, которая погружена в житейский быт, пусть ищет услаждения, пусть закабалит себя в приличия и форму и делает, что ей угодно. Ее пути не сходятся с путями верующего в идеал».

Через день принесли профессору Пирогову от генеральши Козен письмо, к которому была приложена изящная дамская записная книжка. Генеральша писала: «Вот маленькая черта любящего, исполненного веры характера девушки, о которой я вам говорила. Я всегда считала ее именно такою. Прочтите этот дневник, чтобы познакомиться с настроением ее души. Все это – между нами, так как я взяла книжку без ведома хозяйки».

В книжке на первой странице сверху было написано карандашом по-французски: «Мой журнал». Немного ниже была следующая запись, сделанная тем же карандашам, и, по-видимому, одновременно: «Терпение, бодрость. Господь не оставит тебя, бедная одинокая Душа, он тебе поможет бодро перенести все, что ниспосылает, несомненно, как испытание».

В этом и заключался весь дневник. Пирогов а тронула заботливость госпожи Козен. Госпожа Глазенап еще подогрела его воображение, рассказав Николаю Ивановичу все, что знала о характере Саши Бистром.

Через два дня Николай Иванович познакомился у генеральши с Александрой Антоновной Бистром. Речь зашла о «Вопросах жизни». «Прочтите нам, мы с удовольствием послушаем их», – сказала генеральша Козен и прибавила, обращаясь в сторону своей кузины: – на вот эта молодая особа даже с интересом».

«Я нарочно сел напротив этой особы, – пишет Николай Иванович, – и только теперь в первый раз пристально взглянул На нее. Я. дошел до второго вопроса (об устройстве семейного быта). Читая его, я чувствовал, что дрожь и какие-то сотрясающие токи взад и вперед пробегали too моему лицу. Мой собственный голос слышался мне другим в ушах. Я непроизвольно опять посмотрел на незнакомку и на этот раз вижу – она отвернулась и украдкой утерла слезу… Мы обменялись несколькими словами. Она проиграла чудный романс Шуберта. Я так сидел, что не мог ее разглядеть хорошенько. Но для чего мне это было, когда я знал, я убежден был, я не сомневался, что это она».

На другое утро он послал генеральше большое сентиментальное письмо (по-немецки), в котором благодарил за ее заботы о нем, К этому посланию Пирогов приложил специально для данного случая написанный заключительный абзац «Вопросов жизни», следующий непосредственно за словами о том, что пути женщины без вдохновения не сходятся с путями верующего в идеал:: «Но та, которая в минуты святого вдохновения, услышав призывной голос высшей воли: иди – на благородное призвание сочувствием утешить участь, для будущего жить в борьбе, взаимной жертвой воодушевлять готовность жертвовать собою, – та пусть протянет руку, сказав: «Да, я готова».

К письму было приложено указание, как и в каком случае генеральша может передать это заключение баронессе Бистром. «Посылаю вам заключение моих «Вопросов жизни». Им будет решено: да или нет. Если да, то пусть рука той, которую я вчера у вас видел и которую избираю моим судьею, проведет пером черту под тремя последними словами и возвратит мне назад мой приговор. Если нет, то вы сожжете собственной рукой роковой вопрос. Вот мое завещание».

Через два дня Николай Иванович держал в руках заключительные строки «Вопросов жизни». Слова: «да, я готова» были подчеркнуты два раза. Конечно, это означало сугубую готовность жертвовать собою для утешения участи человека, посвятившего себя борьбе за идеалы.;«А в десять часов, – писал Пирогов Моллеру, – незнакомый профиль шел мне навстречу, жал мне руку и говорил знакомым голосом: «Мы уже давно знакомы».

Фото Л. Я. Леонидова

А. А. Пирогова (1851 г.)

Снимок с дагерротипа.

Вторая жена Пирогова с ее братом Владимиром Бистром и сыновьями мужа Николаем (сидит справа) и Владимиром (у левой руки)

«И мы пошли, – продолжает Пирогов свой рассказ ритмичной прозой, – знакомые уже полжизни, рука в руке, и говорили целый вечер без волнения, ясно, чисто об участи моих детей, их воспитании, решении для них вопросов жизни. И сходство чувств пожатием руки обозначалось. Как друга старого, так просто и спокойно, она взяла меня за руку и повела принять отца и матери благословенье. Вот вам моя поэма. Судите, как хотите, но кто же может это быть, как не она?»

В начале марта сорокалетний профессор говорил уже своей двадцатилетней невесте ты и с обычной своей откровенностью объяснял ей, почему он женится: «Дорогая Саша, – писал он невесте, которая вскоре уехала на Полотняный завод. – Я люблю тебя для детей моих… В этих словах для меня заключается неизмеримо более самой чистой, самой глубокой, Самой высокой любви, нежели, когда бы я просто сказал: я люблю тебя только для себя одного. Дети и я – не только одно целое. Они для меня более меня самого. Это мое земное бессмертие».

Изложив затем обширную программу разумной расчетливости в домашней жизни, установив, сколько можно будет расходовать для семьи и сколько необходимо будет уделять благотворительности, знаменитый хирург обратился к невесте с пламенной мольбой: «Но, дорогая Саша, привяжи меня к жизни, которая мне, по правде сказать, вовсе не дорога, поэтическою ее стороною, старайся поддержать во мне вдохновенье участием, собственным вдохновением и любовью к идеальному. Укрепляй меня в моих занятиях наукою и искусствами; старайся поселить это же направление и в наших детях».

Николай Иванович старался ускорить свадьбу, но это не удавалось. Сначала помешала болезнь я смерть матери. Затем пошли придирки академического начальства; не желавшего дать ему отпуск во время учебных занятий. Пирогов нервничал и раздражался. Вынужденную отсрочку он использовал для лучшего ознакомления невесты с его взглядами на семейную жизнь и написал ей целую кипу трактатов на эту тему.

Однажды Александра Антоновна не выдержала потока проповедей и написала Пирогову: «Вы в большом разладе с самим собою. Вы не справедливы против себя. Вы домогаетесь недосягаемого совершенства. Вы этим никогда не обретете мира, столь необходимого для нашего счастья. Может быть со временем моя любовь одушевит вас и вы также себя почувствуете тогда более способным писать о своих чувствах, нежели о всех возможных умозрениях».

Получив такое письмо, Николай Иванович сообразил, что с молодой невестой надо говорить другим языком. «Одна минута свидания в миллион раз более скажет и тебе, и мне, что мы чувствуем, чем полна душа, – чем вся бумага, написанная с того времени, как существует свет», – спешил он исправить впечатление от своих диссертаций. В конце письма Пирогов обвел пунктиром часть листка и над овалом дал пояснение: «Вот тебе мой поцелуй».

В середине июня оформился второй брак Николая Ивановича. Он провел три недели с молодой женой на Полотняном заводе и был невыразимо счастлив. Лучшего использования медового месяца он себе представить не мог. Повторялось самое дорогое для него, самое приятное время прибалтийской жизни перед дерптской профессурой. Как и всегда, куда он приезжал на отдых, Пирогов развил в имении баронессы Бистрам широкую бесплатную хирургическую деятельность. Больные съезжались из окрестных сел и городов десятками и сотнями. Походный операционный стол всегда был занят, все было забрызгано кровью. При всех этих операциях, ампутациях, резекциях и других хирургических действиях Николаю Ивановичу усердно помогала его молодая жена.

В начале июля 1850 года Пирогов с женой выехали в Ревель, а в августе он «нова возился в своем анатомическом институте, снова воевал с «черниговцами». Теперь ему было с кем делиться своими переживаниями: Александра, Антоновна умела слушать сетования своего ученого мужа.

ВЕЛИКИЙ МАСКАРАД

ГРОМАДНЫЙ зал Московского дворянского собрания был наполнен гостями. Каждому из детей вручили жезл с гербом одной из шестидесяти губерний Российской империи. На моем жезле значился орел, парящий над голубым морем, что, как я узнал впоследствии, изображало герб Астраханской губернии. Нас выстроили в конце громадного зала; затем мы попарно направились к возвышению, на котором находился император и его семья. Когда мы подходили, то расходились направо и налево и выстроились таким образом к один ряд перед возвышением. Тогда, по данному нам приказанию, мы склонили все жезлы с гербами перед Николаем… Апофеоз самодержавия вышел очень эффектным. Николай был в восторге. Все провинции преклонялись перед верховным правителем». Так рассказывает, списывая свое детство, известный революционер П. А. Кропоткин о своем участии в грандиозном костюмированном бале, устроенном московским дворянством в ознаменование 25-летия восшествия Николая на престол. Николай был в восторге от маскарада, где ряженые в раззолоченные костюмы тунгусов и калмыков князья Гагарины и Голицыны уверяли царя в любви к нему всех собранных под его державою народов; где увешанные бриллиантами графини Орловы и Бутурлины в бархатных костюмах крестьянок олицетворяли благоденствие всего трудового населения под мудрым управлением государя; где загримированный под белоруса князь Масальский, в шелковом кафтане, от имени многомиллионной ограбленной помещиками, забитой крестьянской массы приносили ему благословения за отеческие попечения о них; где представители и представительницы всех российских губерний и областей шли в сопровождении выбранных из самых родовитых семей ангелоподобных мальчиков в атласных костюмчиках с губернскими и областными гербами на жезлах.

Вся жизнь Николая с 14 декабря 1825 года была сплошным маскарадом. В день восстания на Сенатской площади он притворялся, что самоотверженно подавляет бунт злоумышленников, но сам сильно трусил и боялся растерявшихся декабристов. Во время суда над заговорщиками притворился, что думает так же, как они, и вполне разделяет их политические взгляды, чтобы хитростью и обманом выведывать у них имена заговорщиков.

До занятия трона с первого дня междуцарствия притворялся Николай почтительным братом, когда, испугавшись угроз Милорадовича, галантно уступал престол Константину, и нежным любящим сыном, когда вел глухую борьбу с матерью, на старости лет захотевшей царствовать, и заставлял ее уговаривать Константина подтвердить давнишний свой отказ от короны.

В 1831 году Николай старался выказать себя храбрым усмирителем новгородского восстания военных поселян, но полковник Н. И. Панеев отметил в своих записках, что император побледнел и прижался к графу Орлову, когда из толпы послышался во время молебна призыв к поселянам не слушать поповские бредни про царские заботы и лучше самим освободить себя от дворянского засилия.

Близкий к царю и преданный ему барон М. А. Корф отмечает растерянность императора и нечленораздельное бормотание его при сообщении на придворном балу депеши о французской революция 1848 года – вместо приписываемой царю подобострастными куртизанами бравады о кавалерийском рейде на Париж.

Николай часто говорил о своей «любви» к «вверенным ему провидением народам» но всю свою жизнь только тем и занимался, что угнетал и разорял своих подданных. В своей речи к представителям варшавского городского управления в 1835 году он говорил с любовью: «При малейшем волнении я велю разгромить город, я разрушу Варшаву и; конечно, не я выстрою ее вновь». Как относился император к другим национальностям, видно ив того, что крымские татары предпочитали его отеческим заботам совершенное разорение и, оставляя насиженные места со всем своим имуществом, уходили десятками тысяч в Турцию. Кавказские народы истреблялись в течение всего царствования Николая систематически в непрерывных разбойничьих набегах, называвшихся усмирением горцев. У евреев царь-отец отбирал детей мужского пола десяти– и даже восьмилетнего возраста, крестил их тысячами, определял в кантонисты и, замучив на учениях девять малюток, создавал из десятого темного невежественного солдата – угнетателя и грабителя трудового народа

Русский рабочий и крестьянин пользовались самым большим и заботливым вниманием царя и его помощников. В «Журнале мануфактур и торговли» в 30-х годах было напечатано, в назидание и поучение всем русским фабрикантам, «донесение» известного табачного фабриканта В. Т. Жукова, рисующее российского пролетария до такой степени опутанным «отеческим попечением», что ничего лучшего, по замечанию М. Н. Покровского, не могли бы дать арестантские роты.

Каждый шаг рабочего был обставлен бдительнейшим надзором со стороны всевозможных наблюдателей – от «украшенного крестами и медалями отставного Унтер-Офицера» и простых сторожей до его товарищей; взаимное шпионство возведено в систему и поощряется всеми способами. «При увольнении рабочих по праздникам с фабрики все они обязаны: 1) быть у обедни; 2) после обедни, отлучаясь со двора, им не дозволено ходить поодиночке, ни большими толпами, для того, чтобы в первом случае всякой из них имел свидетеля своему на фабрике поведению, а в последнем большинство партии не могло внушить им ни малейшей мысли о превосходстве перед кем бы то ни было в силе физической». На самой фабрике, во время работы, надзор был еще более пристальным. Во время производства работы «Унтер-Офицер», «прохаживаясь по всей фабрике, находится в ней безотлучно, наблюдая, чтобы, с одной стороны, работы не останавливались без основательной причины, а с другой, – чтобы не происходило между рабочими никакого крику, празднословия и препирательства». «Работы вообще начинаются всеобщею в 6 часов утра молитвою и продолжаются до 8 часов; 9-й час употребляется для завтрака; 10, 11 и 12 продолжается работа; для обеда и отдыха назначено 2 часа; с двух до 8 часов вечера работы опять продолжаются, оканчиваясь молитвою и пением какого-либо церковного песнопения или народного гимна о здравии и долгоденствии государя императора. Таким образом, сохраняя молчание и изредка прерывая его, по желанию хозяина или почтенного посетителя, какою-нибудь благопристойной русской песнею, рабочие состоят на работе 11 часов в сутки, исключая воскресных, праздничных и торжественных дней, соблюдаемых с назидательным для рабочих рвением, которое и приучает их вместе к благочестию и к тому благоговению, которым они обязаны монарху, как верные подданные, располагаемые к сердечной преданности своему государю за те отдыхи, которыми пользуются по случаю дней тезоименитства и рождения высоких особ императорской фамилии».

И все-таки положение рабочих у Жукова можно назвать хорошим в сравнении с жизнью их у других фабрикантов. Так, например, на казанской суконной фабрике Осокина рабочих за самовольную отлучку с фабрики во время работы и за некоторые другие, иногда очень незначительные, проступки надевали на голову железные рога. Это было кольцо из шинного железа с тремя вертикально прикрепленными к нему разнообразными отводами, так что подвергавшийся пытке терпел жестокую боль и не мог спать. Ножные деревянные колодки и даже кандалы были для рабочих вещью обыденной.

Еще при Павле I началась на этой фабрике борьба рабочих за свои права, а при Александре I там выдвинулись уже отдельные рабочие, вроде «сильного волей», суконщика Афанасия Морозова или ткача Соколова, которые сплачивали рабочих для борьбы со своими грабителями и захватчиками. Конечно, они получали за это от царя определенную награду: Морозов, например, пробыл в тюрьмах и в Сибири 40 лет. В 20-Х годах там выдвинулись другие руководители движения, вроде ткачей Мясмиковых, Чудина, Попова, Сметанова, Ожорина. Они также попали в императорские тюрьмы и застенки, их засекали на смерть, пытали, заставляли подчиняться фабриканту. Это не останавливало рабочих. В 1836 г. началось на фабрике Осокина новое движение. В Казань должен был приехать Николай I, и рабочие решили подать ему жалобу. Для ведения подготовительной работы, суконщики выбрали двенадцать человек. Эти «двенадцать мужей», как их величали рабочие, облеченные всеми полномочиями, ходили ночью по домам Суконной слободы и отбирали подписи.

В день приезда Николая вся масса фабричных, около тысячи человек, двинулась на Арское поле; шли отдельными небольшими толпами по разным дорогам. Рабочий Семен Толокнов подал царю жалобу… В ответ на эту жалобу из Петербурга приехала комиссия, и началась расправа. Признанные наиболее виновными 52 человека были частью приговорены к наказанию шпицрутенами и ссылке в дальние батальоны рядовыми, частью сосланы в Сибирь на иркутскую суконную фабрику, частью сданы в солдаты в полки, расположенные в Финляндии. С остальных велено было взять подписку, что они обязываются не начинать впредь никаких маков, тяжб и жалоб против своего господина. Суконщики отказались дать подписку. С ними расправились по-царски. Фабрику окружили казаками и жандармами, внутри поставили солдат c заряженными ружьями. Привезли 4 пушки, несколько возов розог и цепи. Ворота заперли, началось сечение в пять кругов: 177 человек были жестоко наказаны; шестерым в несколько приемов дали по 1 000 – 1 600 ударов. В результате этих мер 44 человека дали подписку. Фабриканту было предоставлено право впредь самому наказывать мастеровых и употреблять в работу их жен и детей.

Не менее жестоко расправлялся царь со своими «возлюбленными» крестьянами.

Не вполне разработанные и потому преуменьшенные архивные данные показывают, что с 1826 по 1849 годы крестьянские волнения охватили 568 имений; с 1826 по 1854 годы было 712 волнений, которые по десятилетиям возрастают так: 148, 216 к 348. Некоторые волнения переходили в настоящие восстания, как, (Например, в 1849 году, когда в октябре в одном только Путивльском уезде Курской губернии у ген. – адъютанта Апраксина и других помещиков «возмутились до десяти тысяч крестьян», усмиренных при помощи воинской силы.

С 1834 no 1854 годы крестьяне убили 173 помещика я управляющих; кроме того, эа это время было 77 покушений на них; с 1835 но 1843 годы сослано в Сибирь за убийство помещиков 416 крестьян, в том числе 118 женщин. Сколько же человек убили помещики и царь, который приказывал своим генералам усмирять даже голодные бунты крестьян «нещадно», «силою оружия», а с восставшими против своих владельцев крепостными расправлялся более жестоко, чем за несколько тысяч лет до него расправлялись азиатские владыки с бунтующими рабами. Это не поддается исчислению, но известно, что каждое – волнение, усмиряемое воинской силой, стоило крестьянам сотен и тысяч жертв, кроме тех вдов и сирот, которые гибли от голода и преследований властей после убийства их непокорных кормильцев..

В отчете шефа жандармов за 1834 год говорится о «многих примерах неповиновения крестьян своим помещикам, и почти все таковые случаи происходили единственно от мысли иметь право на свободу». «В таковых случаях всегда» являлись «злонамеренные люди», преимущественно из крестьян, рабочих или отставных солдат, иногда из мелких чиновников, младших офицеров и низшего духовенства, «которые поддерживают» крестьян в «оных мыслях» о свободе. В «нравственно-политическом отчете» за 1839 год шеф жандармов сообщал царю, что «вообще весь дух народа направлен к одной цели – к освобождению». В таком же отчете за следующий год отмечалось, что «мысль о свободе вкореняется более и более и бывает причиною не только беспорядков, но порождает и важнейшие преступления: посягательство на жизнь помещиков и управителей».

Царские генералы и губернаторы шли военным походом на крестьян, осмеливавшихся предъявлять «права на свободу». Когда крестьяне воронежского помещика Бедряги «жестоко избили» в 1848 году управляющего «за требование излишних работ и налогов и притеснительное обращение» в течение 30 лет, то, посланный привести крестьян к покорности, губернский чиновник ввел в имение проходивший через уезд казачий полк. Крестьяне бросились на казаков, избили офицеров и 28 нижних чинов, задержали часть полкового обоза и арестовали чиновников, избив также одного из них. Тогда на них пошел войной сам воронежский губернатор; взяв с собой два казачьих полка, он «занял селение, отделил от толпы зачинщиков, наказал прочих, более тысячи человек, и тем прекратил беспорядок». Царь «высочайше одобрил действия губернатора, повелел предать наиболее виновных военному суду, а по исполнении приговора отправить их закованными в арестантские роты».

Много крестьянских волнений вызвано было голоданием крестьян, которым помещики за их каторжный труд предоставляли возможность есть кору и лебеду. Об этом серьезно писали дворянские губернаторы и министры, это считал вполне нормальным и неизбежным дворянский царь, этому придавали вид научно-обоснованных рассуждений служившие дворянству специалисты. В голодные зимы крестьяне и их семьи, по словам А. П. Заблоцкого-Десятоватого, ели «всякую гадость: желуди, древесная кора, болотная трава, солома – все идет в пищу; они отравляются; грудные младенцы гибнут, как музеи». А в ученом органе известного московского общества сельского хозяйства, в «Земледельческом журнале», помещались статьи доктора Мухина и аптекаря Бранденбурга о пользе и питательности для крестьян хлеба из исландского мха. Секретарь этого общества писал: «Нет сомнения, что во жрем я неурожая… исландский мох есть большое благодеяние, тем более, что ом растет по лесам без всякого возделывания». Правительство ухватилось за эти ученые сообщения я рассылало их в виде отдельных брошюр губернаторам для руководства.

Такие же статьи печатались s «Земледельческом журнале», где рекомендовалось печь для крестьян хлеб, с примесью соломы, камыша, желудей, древесной коры и т. п., а хлеб из картофеля и барды считали для крестьян роскошью. Богатый душевладелец, крупный помещик и член московского общества сельского хозяйства, член Академии наук, ученый исследователь старины, собиратель библиотеки, которая впоследствии послужила основой Московской румянцевской библиотеки, – А. Д. Чертков выпекал для крестьян хлеб из барды и соломы. Крупный смоленский помещик и миллионер-подрядчик тогдашнего министерства путей сообщения Вонлярлярский выпекал ежедневно из барды до 200 пудов хлеба и сухарей и продавал его крестьянам других губерний. Из соломенной муки и тростника выпекали хлеб для крестьян в имениях князя А. С. Меншикова. Корой и желудями кормили крестьян графа Разумовского, у которого в 23 селах Саратовской губернии более 25 000 крепостных были внесены в списки кандидатов на голодную смерть. Волнения на почве голода охватили 10 000 крестьян имения – графа Бутурлина, 28 тысяч крестьян одного из многих имений графа Шереметева. Счет голодающих велся на мужские души, так что число их надо увеличить в 4–5 раз (жена и 2–3 детей).

Если так страдали крестьяне крупнопомещичьей знати, людей, получивших лоск европейского образования, устраивавших у себя домашние театры, собиравших огромные библиотеки, создававших дворянскую культуру царской России, – то можно себе представить, каково было крепостным у тех мелкопоместных дворян, которые по своему культурному развитию и домашнему быту сами недалеко ушли от крестьян, хотя ели и пили до отвала за счет своих голодающих кормильцев. Из всех этих ужасов царь и его министры делали один только вывод – о необходимости усмирять волнения крестьян «силою оружия, не щадя их» для поддержания прав помещиков.

Тысячи, десятки тысяч людей погибали ежегодно жертвами государственного строя, основанного на «праве» единоличной собственности, на «праве» помещиков и фабрикантов собирать не только всю прибавочную, но я всю основную стоимость труда.

Наука и просвещение рассматривались Николаем I под тем же углам зрения, как и крепостное право, – они должны были соответствовать интересам помещичьего государства. Л. В. Дубельт выразил взгляд правящего класса на просвещение народа следующим афоризмом своих «Заметок»: «В нашей России должны ученые поступать, как аптекари, владеющие и благотворными, целительными, средствами, и ядами – и отпускать ученость только по рецепту правительства».

Граф Д. П. Бутурлин, бывший директором государственной публичной библиотеки и председателем верховного цензурного комитета, – требовал пересмотра даже церковных книг, находя их неблагонадежными.

Цензор А. В. Никитенко записал в своем «Дневнике» под 7 января 1849 года: «Слухи о закрытии университета. Проект приписывают Я. И. Ростовцеву, который будто бы подал государю записку, где он предлагает На место университета учредить в Петербурге и Москве два большие высшие корпуса, где науки преподавались бы специально только людям высшего сословия, готовящимся к службе».

Университетов Николай не закрыл – это было бы конфузно перед Европой. Но число учащихся в университетах ограничил, качество преподаваемых в них наук снизил, если только было еще куда снижать его, кафедру философии упразднил и восстановил преподавание в университетах военной науки в своем, аракчеевском, понимании ее. Вместе с тем царь сменил руководителя ведомства просвещения. Уваров – этот творец формулы «православие, самодержавие, народность» все-таки показался придворной клике слишком революционным: его прогнали.