Текст книги "Пирогов"

Автор книги: Соломон Штрайх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

«ВСЕРОССИЙСКИЕ» ИЛЛЮЗИИ

АЛЕКСАНДР II, приняв от «незабвенного» родителя команду над Россией, в первые же дни, своего царствования ввел в память Николая новые мундиры для военных. Даже робкие и обожествлявшие царя фрейлины находили, что «государь мог бы найти в такое время более существенное дело, чем кафтаны, полукафтаны и вицекафтаны». А. ср. Тютчева записала в своем «Дневнике» за 1 апреля 1855 года: «Никто не решается сказать государю, что в столь серьезный момент это очень вредит ему в глазах общества».

Затем Александр решил поехать на театр войны. Еще в 1847 году он писал отцу, что перед фронтом чувствует себя в своей тарелке, добавив: «это, кажется, у нас в крови». Поэтому Александр полагал, что его присутствие одушевит войска. Отправляясь в Крым, император заехал по дороге к святым угодникам – спросить у них благословения для русской армии: дальнобойным пушкам и нарезным ружьям союзников новый царь, как и его предшественник, противопоставлял иконы и кресты.

Отстояв много обеден у «Спаса за золотой решеткой» и в других святых местах, Александр поехал в армию. Генералитет зашевелился.

Пирогов писал жене из Севастополя, что там «ожидают государя и все в ужасном движении; по улицам скачут и бегают; фонари зажигаются, караульные расставляются». Все заявления Николая Ивановича о госпиталях, которые до того лежали в главной квартире без исполнения, «вдруг явились на сцену, по крайней мере на бумаге; чуток русский человек».

Николай Иванович сообщил жене, что царь был в Севастополе «несколько часов, осмотрел некоторые госпитали; хотел остаться всем довольным и остался, хотя многое не так хорошо, как кажется». Погода была ветреная и очень холодная, больные жестоко зябли в бараках и госпитальных шатрах. Перекоп был весь запружен больными из гренадерского корпуса, и вывоз их делался с каждым днем труднее.

Царь возил солдатам древние иконы; генералы заботились о подъеме их боевого настроения. Приемы были у них тоже древние. Когда генералу Липранда, пользовавшемуся славой хорошего и распорядительного начальника, показали гнилые сухари, которые выдавались солдатам, он заметил: «А я вам окажу, что это неплохо. Чем солдат голоднее, тем он злее. Нам того и нужно. Лучше будет драться. Дайте-ка им теперь неприятеля – разорвут». Присутствоваший при этом главнокомандующий присоединился к бравому генералу и сказал: «Липранди прав. Истории затевать не надо. Заменить этих сухарей нечем. Поневоле солдаты съедят».

Вся эта трагикомедия наводила на Пирогова ужас и тоску. Тяжело было наблюдать интриги, бесполезно было бороться с подвохами. Пробыв в действующей армии семь месяцев, Николай Иванович выехал в Петербург. Здесь он наладил изготовление рисунков к своим «Анатомическим таблицам», порассказал в либеральных придворных кругах о генеральских мерзостях и через три месяца вернулся в Крым.

Падение Севастополя, позор рО1Дикы, ничему не Научили царских генералов. Продолжалась прежняя неразбериха, усилилось воровство в деле военного снабжения, яростнее стали атаки интендантских я госпитальных мародеров на Пирогова, его врачей и сестер. Когда Николай Иванович требовал упорядочения госпитальной администрации, начальство сообщало царю, что Пирогов мешает вести военные операции, что он хочет быть главнокомандующим. «Страшит не работа, не труды, – писал Пирогов. – Страшат эти укоренившиеся преграды что-либо сделать полезное, преграды, которые растут, как головы гидры: одну отрубишь, другая выставится. Быть мертвой буквой я не могу. Бели я принес хоть какую-нибудь пользу, то именно потому, что нахожусь в независимом положении. Но всякий раз нахрапом, производя шум и брань, приносить эту пользу – не очень весело… Кто думает, что я приехал в Крым только для того, чтобы резать руки и ноги, тот жестоко ошибается. Этого добра я уже достаточно переделал».

В начале декабря 1855 года Пирогов выехал в Петербург. Дорогою и в столице Николай Иванович только и слышал, что разговоры о необходимости перемен. Каждая группа, каждый класс населения ждали перемен в соответствии со своими интересами, по своему пониманию. Грозные признаки надвигающихся бурь устрашали многих. Крестьяне изнемогали под бременем крепостной зависимости, случаи жестоких расправ с помещиками превратились в бытовое явление, восстания принимали стихийный характер. Если за 20 лет царствования Николая отчеты министров отметили 250 убийств и покушений на помещиков и управителей, – то в 1855 году, по докладу шефа жандармов, «крестьяне лишили жизни своих помещиков 9, управителей и старшин 17, безуспешных покушений было 13»; в 1856 году, по неполным министерским данным, было 8 убийств помещиков, 2 покушения и 11 случаев побоев. Отчет шефа жандармов за 1855 год отметил, что «между крестьянами по объявлении высочайшего манифеста о государственном ополчении, происходили в некоторых местах беспорядки». Крестьяне Ковдаской, Воронежской, Пермской, Нижегородской, Новороссийской и юго-западных губерний тысячами и десятками тысяч снимались с мест, приходили в города и требовали записи, главным образом, в морское ополчение.

Объяснялось это вовсе не патриотическим рвением крестьян, а «превратным, как писал шеф жандармов, толкованием воззвания святейшего синода», стремлением «к освобождению от работ в пользу помещиков», попросту говоря желанием освободиться от крепостного гнета. Среди крестьян пошел слух о том, что участники ополчения получат свободу он землю. Ни в соображения первого русского помещика, ни в расчеты всех других российских душе– и землевладельцев не входило такое толкование манифеста. Царь разослал своих генерал– и флигель-адъютантов усмирять восстания. Император «высочайше повелел» им, «не охлаждая проявившегося в крестьянах чувство преданности к престолу и отечеству, принять все нужные меры к отвращению беспорядков». Генералы и полковники приняли меры: вернули некоторые отправлявшиеся на фронт постоянные войсковые части с артиллерией и вразумили крестьян, в иных случаях – при помощи сводных отрядов в составе двух полков.

Возникали и другие массовые волнения в последние месяцы войны. На почве слухов о вызове крестьян для заселения разоренных мест Крымского полуострова с предоставлением км свободы от помещичьей власти – из населенных имений Екатеринославской и Херсонской губерний крестьяне уходили толпами от 3 до 9 тысяч человек. Их иллюзии рассеивались вооруженной силой, причем крестьяне в свою очередь нападали на слабые воинские отряды. Конечно, победа в конце концов была на стороне царя и его генералов.

Пришлось думать о мире с внешним врагом. Во-первых, надо было перебросить полки с внешнего на внутренний фронт, так как число крестьянских волнений все увеличивалось. Во-вторых, надо было скорее перевести войско на мирное положение для предупреждения самочинной демобилизации солдат, которые при известиях об усмирениях в родных деревнях говорили: «что нам турки, нам свои не легче». В-третьих, не только солдаты вслух выражали пожелание «хоть бы скорее молодец-австриец пришел», но и офицеры нетерпеливо ждали прекращения войны какой угодно ценой. Преданный монархист, богобоязненный Иван Сергеевич Аксаков, писал отцу с Юга: «Если вам будут говорить о негодовании армии по случаю позорного мира – не верьте. За исключением очень и очень малого числа, все остальные радехоньки. Войску желательнее всего не умирать ни в каком бою. Полковые колш-шшры порастратились и желают свести счеты на постоянных квартирах, раненые офицеры мечтают о народнических и исправнических местах». В-четвертых, возобновилась революционная пропаганда «злонамеренных агитаторов», и не только среди учащихся, – среди рабочих и солдат; люди, не хотевшие «знать, что связь между нажим помещиком и крепостным, сливаясь в самодержавии государя, очень скрепка», стали нарушать этот «твердый оплот благоденствия и тишины в государстве». В одном селении царским властям при содействии солдат пришлось убить 5 крестьян и ранить 4, в другом – убить 20 человек и ранить 40, а затем еще послать в арестантские роты двух «менее виновных крестьян» и предать военкому суду трех «подстрекателей».

Государственная казна также напоминала о необходимости мира. За время войны доходы казны возросли с 227 до 261 млн., а, расходы с 336 до 544 млн. руб. Дефицит составлял в 1853 году 109 млн., в 1854 – 147 млн., в 1855 – 282 миллиона рублей слишком, – т. е. превышал всю сумму ежегодных государственных доходов. На 1856 год ожидали дефицита в 258 млн. рублей.

Наконец, война наносила материальный ущерб всему дворянству, всем помещикам, всему купечеству. Тут императору Александру приходилось иметь дело не с голодными безропотными массами, которые можно было отеческими мерами наказать так, что они снова становились на некоторый срок покорными. К пожеланиям привилегированных классов необходимо было прислушиваться. Больше всего страдали от войны торгово-промышленные интересы крупнопомещичьей знати, которая была достаточно близка к царю, чтобы напомнить ему об участи императора Павла.

Александр послал графа А. Ф. Орлова с отрядом дипломатов в Париж на мирную конференцию. Император подготовил почву для успешного ведения мирных переговоров заигрыванием с главным своим противником – Наполеоном III. Он шел, по рассказам придворных, «в армии кепи и красные штаны, в подражание французам, и сам облекся в такую форму раньше всех». В действующей армии заметили этот дипломатический маневр царя: в «Севастопольской войне» на 8 сентября 1855 года, сочиненной Л. Н. Толстым с другими офицерами, царь говорит о своем главнокомандующем: Много войск ему не надо. Будет пусть ему отрада – Красные штаны…

«Заигрывание послужило на пользу» – говорит современник. Мир был подписан 30 марта; 1856 гада, но мир позорный. Россия тогда не только потеряла право держать флот на Черном море, не только вынуждена была отдать туркам за Севастополь завоевания в Азии, не только потеряла право «покровительства» ближневосточным славянам, но даже лишилась преимуществ по т. н. святым местам в Иерусалиме, что собственно и послужило Николаю I в 1853 году внешним поводом к войне. Россия расплатилась «за 30-летнюю ложь, 30-летнее давление всего живого, за подавление народных сил, за превращение русских людей в палки, за подавление самостоятельности и общего действия» – говорит историк С. М. Соловьев.

Крымская война была, по характеристике Ф. Энгельса в письме к Н. Ф. Даниельсону, – «безнадежной борьбой нации с первобытными способами производства против нации с новейшими его формами». «В 1854 году или около того, – пишет Энгельс, – Россия тронулась с места с своей сельской общиной, с одной стороны, и с необходимостью в крупной промышленности, с другой. Но, если для России после Крымской войны потребовалась собственная крупная промышленность, то она могла получить ее лишь в одной форме, т. е. в капиталистической, а не в какой-либо мной. Ну, а вместе с этой формой она обязана была принять также и все те последствия, которые обыкновенно сопровождают капиталистическую крупную промышленность во всех других странах».

В ряду этих последствий было допущение к власти, наряду с помещичьим дворянством, представителей нового класса – промышленной буржуазии и обслуживавшей ее разночинной интеллигенции. Но считаясь с буржуазией и интеллигенцией как реальной силой, допуская отдельных лиц из этой среды к власти, правящий класс подчинял их своей идеологии, втягивал их в круг своих классовых интересов.

Профессор Пирогов ошибался, когда в письме из Севастополя поручал жене уверить великую княгиню Елену Павловну, что он не «переродится». Ко времени Крымской войны либеральные и даже во многом радикальные взгляды Пирогова сильно изменились. В его мировоззрении почти ничего не осталось от той поры, когда при «Неоспоримом факте: нет сознания и мысли без мозга» соответственные «умозаключения» казались ему неестественными и непреложными, не допускали и тени сомнения». Процесс его идеологического перерождения начался уже давно. Еще в 1842 году во время болезни он говорил уже об «озарившем его сознание» слове «упование», которое беспрестанно вертелось у него на языке. От «упования» он быстро дошел до мысли о том, что «мозговой ум наш есть не что иное, как проявление высшего мирового ума».

После смерти первой жены Пирогов, мало задумывавшийся в то время над политическими вопросами, стоявший в стороне от передовых кружков разночинной интеллигенции, которые с жадностью воспринимали проникавшие в Россию поверх николаевских барьеров западноевропейские, социалистические идеи, сблизился с представителями придворно-немецкой знати, принадлежавшей к секте гернгутеров. Основанная в средние века предшественниками социализма, секта гернгутеров выродилась в чисто религиозную сектантскую общину, отличавшуюся от остальных протестантских объединений словесной мишурой. Не отдавая себе ясного отчета в том, насколько несовместимы научные методы, которыми он руководился в своей работе, с религиозными бреднями гернгутеров, – Пирогов стал частым посетителем гостиных генеральши Козен и адмиральши Глазенап и участником мистических собеседований их друзей. С особенной наглядностью противоречия, присущие Пирогову в эту эпоху, выявлены в его педагогических статьях «Вопросы жизни», возникший: на основе ранее упомянутых трактатов «Идеалы женщины» и «Вопросы жизни» и получивших одинаково лестные отзывы как со стороны придворных кругов, так и от таких революционно настроенных писателей, как Чернышевский и Добролюбов.

«Вопросы жизни» были впервые опубликованы в 1856 г. в «Морском сборнике». Журнал этот был тогда наиболее свободным от воз действия цензуры, так как глава морского ведомства, великий князь Константин Николаевич, был противником феодального крепостничества и стоял за уничтожение физической зависимости крестьян от помещиков. Константин Николаевич принадлежал к кружку великой княгини Елены Павловны, которая была умнее и дальновиднее своего племянника – императора и лучше его понимала, как можно парализовать опасность, угрожающую династии.

Пирогов привлек к себе внимание Елены Павловны в конце 40-х годов. После своего столкновения с князем А. И. Чернышевым, по возвращении с Кавказа, Николай Иванович не только хотел уйти из Медико-хирургической академии, но подумывал даже об оставлении России. Участливое отношение Елены Павловны удержало его от всяких намерений такого рода. Женитьба Пирогова на баронессе А. А. Бистром и совместная работа с Еленой Павловной по созданию института сестер милосердия еще больше приблизила Николая Ивановича к либеральному придворному кружку. Приятельница гернгутерских генеральш, баронесса Раден, ознакомила Елену Павловну с размышлениями Пирогова над «вопросами жизни» и статья прославленного хирурга появилась в издании, которое после Крымской войны читалось не меньше, чем самый боевой журнал эпохи – «Современник».

Статья Пирогова привлекла внимание либеральных кругов общества резкостью обличения старой системы воспитания, требованием воспитывать людей с честными убеждениями, которые может выработать только тот, кто «приучен с первых лет жизни любить искренно правду, стоять за нее горой и быть непринужденно откровенным как с наставниками, так и с сверстниками». Наряду с такими высказываниями статья изобиловала мистически реакционными рассуждениями об уповании в божественный промысел, о божественном вдохновении, о нравственном падении увлекающейся «эмансипированной» женщины. Ради этих отступлений и туманности, которыми полна была статья, либеральный придворный кружок простил Пирогову несколько рискованные требования доставить молодежи воспитанием «все способы я всю энергию выдерживать неравный бой с обстоятельствами жизни». В общем тексте статьи Пирогова эти слова совершенно не имели того вредного смысла, который старались придать ей некоторые радикальные публицисты. Статья Пирогова, перепечатанная во многих русских изданиях, была переведена на немецкий и французский языки и выпущена отдельной книжкой в Париже. Сочувственные отзывы о ней появились во всей тогдашней литературе. Одним из первых откликнулся на «Вопросы жизни» Н. Г. Чернышевский в августовской книжке «Современника». Изложив ту часть статьи Пирогова, где говорится о вреде специальных знаний без общего развития, Чернышевский писал: «Кто и не хотел бы, должен согласиться, что тут все – чистая правда, – правда очень серьезная и занимательная, не менее лучшего поэтического вымысла». Редактор «Современника» призывал читателей преклониться перед авторитетом Пирогова в вопросе, относительно которого их мнения сходились: «Если он, слава наших специалистов, говорит, что специализм обманчив, вреден и для общества, и для самого обрекаемого на специализм, когда не основан на общем образовании, – кто у нас может сказать: «я лучший судья в этом деле, нежели г. Пирогов?»

Значительной долей успеха эта статья Н. И. Пиратов а обязана своевременному появлению в печати. В. Я. Стоюнин отметил, что в «Вопросах жизни» Пирогов «высказал сжато, даже отрывочно, но смело все, что он передумал и перечувствовал в той обстановке жизни, в какой застала нас. несчастная война; и, выскажись он также откровенно несколько ранее, на него, может быть, посмотрели бы, как на дерзкого, беспокойного человека, подкапывающего основы, пытающегося начать борьбу со всем обществом… В нашей печати это был один из первых смелых голосов после долгого вынужденного молчания». Историк литературы С. А. Венгерок сравнивает значение «Вопросов нотами» с «Губернскими очерками» Щедрина: «Первые обличения злоупотреблений, обнаружившихся во время войны, появились в «Морском сборнике», здесь же были напечатаны первые статьи о судебной реформе. Но наибольшее впечатление произвели «Вопросы жизни» знаменитого хирурга. Наряду с «Губернскими очерками» они вызвали громадную сенсацию и превратились в крупное общественное событие по тем надеждам, которые возлагали на них, благодаря тому, что они появились в официальном органе. Воодушевление, с которым написаны «Вопросы жизни», было предтечею коренных преобразований в учебном деле, прежде основанном исключительно на кастовом духе и суровом стремлении уничтожить всякую индивидуальность». Известный педагог К. Д. Ушинский писал, что «статья долго зрела, по-видимому, в авторе, мысль эта была как нельзя более современна и не только пробудила сильное сочувствие в огромном большинстве, но быстро стала проникать в практику».

Расплывчатость статьи Пирогова, туманность ее давали возможность каждому воспользоваться ею для изложения своих взглядов на устройство общества в ту пору всеобщего стремления к переустройству и обновлению. Удачнее всех других авторов использовал «Вопросы жизни» критик Н. А. Добролюбов. В статье, напечатанной в майской книге «Современника» за 1857 год, и признает, что ни одна из многочисленных педагогических статей того времени не имела такого полного м блестящего успеха, как «Вопросы жизни». Но вместе с тем он воздерживается от подробного разбора педагогических взглядов Пирогова, а только высказывает «несколько мыслей» по запросам воспитания. В мыслях, этих критик «Современника», между прочим, проповедует искоренение «предрассудков и заблуждений старого поколения», которые «насильно», с малых лёт вкореняются во впечатлительной душе ребенка».. «Этим несчастным обстоятельством совершенствование народа надолго замедляется. Нужно, чтобы явился мощный гений мысли, чтобы заставить общество почувствовать нужду и возможность изменения в принятых неразумных началах».

Конечно, не эти революционные мысли проповедывал Пирогов и не за них стало бы его хвалить либеральное дворянское общество конца 50-х годов.

После возвращения Пирогова из Крыма ему было сделано кружком Елены Павловны предложение занять должность попечителя Одесского учебного округа. Николай Иванович согласился и подал заявление об уходе из Академии.

В медовый месяц либеральных иллюзий относительно мирного обновления государственного строя путем полюбовного соглашения между помещиками и крестьянами Пирогову казалось, что он принесет родине больше пользы в качестве руководителя просвещения, чем в должности преподавателя анатомии.

Свой взгляд на дело просвещения, проникнутый либерально-прекрасными иллюзиями, Пирогов изложил в письме к баронессе Радея, явно рассчитывая на то, что оно будет известно в придворных кругах.

«Бели наш добрый государь, – пишет Пирогов, – действительно желает провозгласить в стране царство сути, то он должен показать науке и искусству истинный путь. Пока наши учебно-ученые учреждения останутся под гнетом несчастного ярма, пока военная иерархия и солдатчина будут господствовать в наших храмах науки, пока форма и видимость будут иметь права первенства в святых местах искания истины, до тех пор нам нельзя ожидать ничего доброго. Это раз навсегда мое убеждение». Письмо это дошло до Александра II, и хотя царь не любил Пирогов а за его непочтительные письма относительно воровства и злоупотреблений во время Крымской войны и считал его как врача «живодером», – однако придворным кругам удалось убедить Александра в том, что назначение Пирогова много поможет правительству в успокоении общества. 3 сентября 1856 года Александр подписал именной указ сенату о назначении Пирогова попечителем Одесского округа. При этом из правящих кругов распространялись слухи о скором переходе популярного профессора на пост министра народного просвещения.

Сенатор А. И. Казначеев писал в Одессу своему приятелю А. Г. Тройницкому: «Пирогов вышел было в отставку, и ему предложили место попечителя единственно для того, чтобы удержать на службе европейскую знаменитость, которою Россия гордиться может. Таким образом позволительно заключить, что знаменитый доктор не долго останется попечителем и получит вскоре другое, высшее назначение». То же писал тогда своим друзьям товарищ министра внутренних дел А. И. Левшин.

Одновременно с назначением Пирогова попечителем его «Вопросы жизни» были перепечатаны в «Журнале министерства народного просвещения» с заявлением от редакции: «Эта прекрасная статья помещается здесь по воле г. министра, как соответствующая уели и назначению журнала, обязанного, между прочим, заботиться о распространении в обществе и в кругу наших воспитателей здравых и верных идей о воспитании».

Пирогов проявлял в Одессе кипучую разностороннюю деятельность. Он часто объезжал все губернии округа (Херсонскую, Таврическую, Бессарабскую, Екатеринославскую, Область войска Донского), останавливаясь в самых маленьких захолустных местечках, избегая торжественных встреч, располагаясь на ночлег у бедняков учителей, ложась спать рядом с ними на полу и беседуя в долгие ночные часы на темы о воспитании. Запросто являлся Николай Иванович в школы и гимназии, посреди уроков, усаживался на скамьи рядом с учениками, присматриваясь к ходу преподавания и давая указания неопытным учителям.

За время своей педагогической деятельности Пирогов напечатал в одесской газете несколько статей, которые перепечатывались во всех газетах и журналах, общих и специальных, читались всеми учителями, принимавшими их к (руководству. Много внимания уделял Пирогов низшей школе, которая выпускала детей прямо в жизнь, хотя и с чрезвычайно ограниченной подготовкой. Говоря о необходимости учредить педагогическую семинарию для подготовки хороших учителей Низшей школы, Пирогов отмечает, что «тогда и вопрос о том, нужна ли я полезна ли народу грамотность, – решился бы сам собою, и верно никому бы не пришло в голову усомниться – нужно ли и полезно ли развивать грамотою мысль и толк в народе».

Пака Пирогов проповедывал самосовершенствование, пока он говорил о вреде эмансипации для женщин, новороссийский генерал-губернатор граф Строганов относился к его деятельности спокойно, снисходительно улыбаясь, когда профессор анатомии распинался за «упования». Но когда Николай Иванович, по власти попечителя округа, передал подведомственную ему газету, «Одесский вестник» в руки двух либеральных профессоров лицея, которые вместо сообщений о богослужениях в кафедральном соборе и т. п. известий стали печатать статьи о всеобщем равенстве, – генерал-губернатор не выдержал. Уже программная статья самого Пирогова не понравилась графу Строгонову. Попечитель заявлял в «Одесском вестнике», что газета должна прислушиваться к мнению публики. «Вы верно не угодите лицею, если будете помещать дребедень в фельетоне или сделаете его газету лавочною вывескою, – писал попечитель. – Лицей хочет говорить с Новороссией и с целою Россией о деле. Он хочет сблизиться с народонаселением края». Предлагая редакторам обсудить и взвесить заблаговременно предстоящие им трудности, Пирогов требует от них лояльности к пестрому населению Новороссии: «Вспомните, что «Одесский вестник» может попасть в руки и великорусса, и малороссиянина, и молдавана, и грека, и еврея». Но потакать низменным вкусам публики или прислуживаться различным народностям края не следует, так как «истинный талант и истинное искусство привлекает, не спускаясь». Граф Строгонов завел переписку с министерством о том, чтобы изъять газету из рук Пирогова. Генерал-губернатору энергично содействовали губернский предводитель дворянства Е. А. Касинов и другие лица, от себя посылавшие в министерство жалобы на развращающее влияние газеты. Писал Строгонов и самому царю, с которым был в родстве.

В одном из своих доносов граф Строгонов писал, что в первых же номерах газеты он «заметил стремление редакторов к системе критического разбора важных административных и общественных вопросов, во всем несогласных с духом нашего травления». Заканчивает генерал-губернатор это письмо заявлением, что он «не престанет, в пределах обязанности полиции распорядительной, хотя бы от него и приняли наблюдение за цензурой, наблюдать и, в случае нужды, направлять огнегасительные орудия во все те места, где заметит не только пламя, но даже проявление дыма». В заключение Строгонов предлагает разрешить «гг. ученым издавать записки, которые не должны читаться посторонними лицами».

Соображения Строганова отражали взгляды просвещенного деспота николаевского царствования, доносы предводителя дворянства Касимова – яркий образчик мировоззрения всполошившихся рабовладельцев. Касимов с ужасом указывает на прославление «Одесским вестником» свободного труда, который лишь развращает крестьян, а попечитель округа «своим авторитетом (который очень велик) оправдывает в своих статьях направление газеты, чем узаконяет как бы от лица правительства ее развратное поведение». Руководимому Пироговым «Одесскому вестнику» остается только «открыто заявить, что собственность – воровство».

Среди других доносов были обвинения Пирогова в отпадении от христианства…

В результате этих доносов Пирогову было предложено вернуть газету в ведение генерал-губернатора, а 18 июля 1858 года! состоялся указ о переводе его попечителем в Киевский округ. «Язык до Киева доведет», сострил генерал-губернатор по этому поводу. Но раньше, чем попечитель выехал из Одессы, графу Строганову пришлось пережить не мало огорчений. В 50-е годы по всякому поводу устраивались в России банкеты с речами. По случаю отъезда Николая Ивановича было устроено в Одессе несколько таких банкетов. Отчеты о них печатались в местной газете, которая фактически находилась еще в ведении Пирогова, и перепечатывались во всех тогдашних журналах и газетах с нелестными для генерал-губернатора пояснениями. Популярность Пирогова возросла еще более.

В Киеве Пирогов продолжал свою прежнюю педагогическую деятельность. Статьями в общих журналах и в основанных им печатных «Циркулярах» по округу Николай Иванович, как и в Одессе, по словам современников, «вечевым колоколом будил спящих». Много внимания уделял попечитель развитию в педагогах духа коллегиальности. Предлагал обсуждать в общих собраниях педагогических советов новые методы преподавания; устраивал литературные беседы в средней школе и т. п.; энергично содействовал открытию воскресных и вечерних школ для взрослых; добился в министерстве разрешения специального журнала для евреев.

Как говорил сам Ойротов, в. должности попечителя он старался быть миссионером – просветителем. В автобиографическом письме к доктору И. В. Бертенсону Николай Иванович заявляет, что он «преимущественно заботился о соглашении школы– с жизнью, о возбуждении в учащих и учащихся уважения к человеческому достоинству и истине».

В Киеве были написаны, или продуманы, основные труды Николая Ивановичи о высшем образовании, в том числе его книга «Университетский вопрос». Намеченные Пироговым пути университетской реформы были для тогдашней России недостижимым идеалом. «Выборы Профессоров должны быть гласные, по состязанию (конкурсу), – писал Пирогов. – Профессор должен занимать кафедру не долее 15 лет, после чего служба для него возможна лишь по новому состязанию, пусть покажет он, что не отстал от движения вперед. Пусть докажет, что он не хуже, а опытнее юных сил, стремящихся к кафедре. Профессор должен помнить, что книгопечатание открыто еще в XV веке. Ему незачем говорить на своих чтениях о том, что каждый легко может прочесть в учебнике. Чтения следует посвящать лишь наиболее трудному и сложному, путем сократовского разговорного способа. Вся университетская жизнь должна служить задаче высокой и ответственной – проливать свет в тьму общественной жизни, а для сего нужно знакомить общество с наукой, должно гласно обсуждать то, что читается в университете».

В своей попечительской деятельности Николай Иванович заботился между прочим, о введении в школьную программу преподавания основных начал гигиены и о психофизическом исследовании учащихся. Он предлагал искать леность, рассеянность, невнимательность, учащихся не в злой воле детей, а в строении их организма, в состоянии здоровья школьников. В этой области так же, как и в области высшей школы, требования и пожелания Пирогова были неприемлемы для официальной педагогики царской России и только при советской власти они проводятся в жизнь с изменениями и улучшениями в соответствии с развитием науки о воспитании.

В киевский период своей деятельности Пирогов старался смягчать национальную вражду в юго-западном «рае, раздувавшуюся царским правительством ради своих жандармски обрусительных целей. Стремление сглаживать шероховатости межнациональных отношений сопровождалось увещаниями к учащимся избегать резкостей, не раздражать начальство, т. е. жандармов и генерал-губернатора, проявлять «такт» и т. п. Здесь отразился либерализм политических взглядов Пирогов а, но и это не спасло его от столкновения с высшей администрацией. В Киеве, как и в Одессе, против Пирогова ополчился генерал-губернатор, кн. И. И. Васильчиков. В первом своем всеподданнейшем отчете после перевода Николая Ивановича в Киев генерал-губернатор писал, что «киевские студенты требуют особенного за собою наблюдения: между ними заметен дух вольнодумства и стремление заводить порядки, не чуждые патриотических замыслов; в учениках гимназий тоже заметны вольнодумство и легкомыслие; к сожалению, попечителем учебного округа, в целях развития в учащихся понятия о чести и добре, были приняты меры, которые могли питать вредное направление молодежи». Васильчиков доказывал, что такое вредное влияние Пирогова может быть устранено, если учебное начальство обратит особенное внимание на выбор преподавателей.