Текст книги "Пирогов"

Автор книги: Соломон Штрайх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

За два года работы Пирогова в клиниках и лабораториях Берлина и Геттингена он, углубил свои знания в анатомии, усовершенствовал свою хирургическую технику и расширил объем своих научных исследований в области применения анатомии к хирургии.

Все время своего пребывания в Германии Пирогов отдавал исключительно научным занятиям. Ни в каких студенческих организациях он не участвовал – ни в спортивно-товарищеских типа дерптских землячеств, ни в политических, имевших тогда значительное распространение в Германии в связи с западноевропейским буржуазно-революционным движением, хотя, судя по его записям, он прекрасно понимал всю иллюзорность относительной политической свободы, которой пользовалась в ту пору Германия и которая по сравнению с николаевскими порядками многим из русских казалась политическим раем.

В начале 1835 года русские стипендиаты в Берлине получили из министерства запрос о том, в каком университете каждый из них хотел бы замять профессорскую кафедру. Запрос, собственно, был лишний, так как при отправлении кандидатов в Дерпт каждый из них предназначался в профессора того университета, воспитанником и избранником которого он был. Пирогов ответил, что желает занять свободную кафедру хирургии в Москве. Уверенный в успехе своего дела Николай Иванович поспешил сообщить матери, что, наконец-то, он сумеет отплатить ей и сестрам за их заботы о нем, сумеет устроить их материальную жизнь. Но Пирогова ждало на родине жестокое разочарование.

Стремясь лишить русские университеты даже той ничтожной самостоятельности, которой они пользовались при министре Ливане, Уваров представил царю доклад, в котором просил в виду ожидаемого возвращения из-за границы молодых профессоров предоставить ему право назначить их на свободные кафедры по своему усмотрению. Хотя, как признавал министр, «университеты имеют право сами избирать на вакантные кафедры ученых, – но в настоящем случае допустить их воспользоваться сим правом было бы чрезвычайно неудобно».

Николая Павловича не надо было долго убеждать нарушить чьи-либо права. Царь одобрил проект Уварова, и министр назначил на московскую кафедру Ф. И. Иноземцева. На этом настаивал попечитель Московского университета граф С. Г. Строганов, которого просили за Иноземцева высокие покровители красивого и представительного доктора.

ВЕРШИНЫ ТВОРЧЕСТВА

В МАЕ 1835 года Пирогов и его товарищ по институту Котельников в почтовом прусском дилижансе отправились из Берлина на Кенигсберг и Мемель, чтобы оттуда через Прибалтийский карай добраться до Петербурга.

Дня за два до отъезда из Берлина Николай Иванович почувствовал себя не совсем здоровым, но так как поездки всегда хорошо влияли на его самочувствие, то он и отправился без всяких опасений. Спертый воздух и духота в дилижансе вконец расстроили его. Пришлось на другой день высадиться на какой-то станции в маленьком немецком городке. Отдых подкрепил Николая Ивановича, и через сутки кандидаты продолжали путь до Мемеля, откуда наняли извозчика к русской границе.

В Риге Пирогов совсем свалился. Надо было жить в чужом городе, лечиться, а денег для этого у обоих ученых путешественников не было. В печальном положении Николая Ивановича принял участие рижский генерал-губернатор и попечитель Дерптского учебного округа барон М. И. Пален, которому Пирогов «с отчаяния», как он вспоминал впоследствии, отправил «очень забористое» письмо. Генерал-губернатор (немедленно прислал к больному медицинского инспектора Леви с приказанием заботиться о молодом профессорском кандидате. У больного обнаружен был сыпной тиф, его перевезли в большой загородный военный госпиталь и поместили в исключительную по уходу обстановку. Только благодаря этому Николай Иванович выздоровел, но все-таки пролежал в госпитале два месяца.

Выйдя из больницы, Пирогов был еще настолько слаб, что не мог выехать в Петербург, и остался до полного выздоровления в Риге, где развил обширную практическую и научную деятельность. Первой операцией, сделанной им в Риге, было восстановление носа по способу Диффенбаха. У пациента был гладкий лоб, из которого Пирогов выкроил прекрасный нос. Случай этот сделался известным в городе, и вскоре к Николаю Ивановичу стали приходить больные десятками.

За операцией носа последовала литотомия (извлечение камня из мочевого пузыря), затем вырезывание опухолей и т. п.

В военном госпитале, где лежал Николай Иванович, также не было оператора. Среди больных имелось два интересных случая: одни с камнем мочевого пузыря, а другой, требовавший отнятия бедра в верхней трети. В обоих случаях никто не решался в госпитале делать операции. Пирогов провел обе операции очень удачно.

После этого ординаторы госпиталя стали просить Николая Ивановича показать км {некоторые операции на трупах, прочесть несколько лекций из хирургической анатомии и оперативной хирургии. Курс этот имел большой успех.

Здесь, в Риге, положено было начало славе Пирогова как ученого и практического врача.

Наконец, Пирогов вполне оправился от болезни и выехал в сентябре в Петербург, чтобы представиться министру и получить ожидаемое назначение в Москву. Заехав;в Дерпт повидаться с Мойером, Николай Иванович узнал от него, что московская кафедра отдана Иноземцеву. Известие это произвело на Пирогова тяжелое впечатление. «Недаром же у меня никогда не лежало сердце к моему товарищу по науке, – рассказывал впоследствии Николай Иванович. – Недаром в моем дерптском дневнике разражался я против него разного рода жалобами и упреками и вместе с тем завидовал ему. Это он назначен был разрушить мои мечты и лишить меня, мою бедную мать и бедных сестер первого счастья в жизни.

Сколько счастья доставляло и им и мне думать о том дне, когда наконец я явлюсь к ним, чтобы жить вместе и отблагодарить их за все их попечения обо мне в тяжелое время сиротства и нищеты!. И вдруг все надежды, все счастливые мечты, все пошло прахом». Но Пирогов понимал, что Иноземцева винить не приходится, что причина лежит в системе управления, в безответственности властей, в произволе московского попечителя, графа С. Г. Строганова.

Спешить в Москву было незачем, и Николай Иванович остался в Дерпте, где семья Мойера приняла его хорошо: Екатерина Афанасьевна приласкала обиженного, а Иван Филиппович предоставил Пирогову возможность свободно распоряжаться университетской хирургической клиникой, так как сам был чрезвычайно занят хлопотливыми обязанностями ректора.

К этому времени в клинике Мойера оказалось четыре интересных случая: мальчик с камнем а пузыре; огромный саркоматозный полип, застилавший всю полость носа и зева; скорбутная опухоль подчелюстной железы, величиною с кулак, и сухая гангрена от ожога всего предплечья у эпилептика. Мойер поручил Пирогову распорядиться по своему усмотрению этими больными, сам он был занят операцией извлечения камня у одного старика пастора. Операция шла неудачно: горжерет (инструмент) старого образца, которым все еще, как и прежде, оперировал Мойер, оказался слишком коротким; побежали искать другой инструмент – не нашли; кое-как горжерет прошел в пузырь и Мойер извлек три камня.

Через несколько дней была назначена такая же операция Пирогова. Один из берлинских товарищей Пирогова, приехавший в Дерпт, рассказал там о необыкновенной скорости, с которой Николай Иванович делал литотомию над трупами. Набралось много зрителей смотреть, как скоро сделает Пирогов литотомию у живого. Многие вырули часы. «Не прошло и двух минут, как камень был извлечен, – рассказывает Пирогов. – Все, не исключая и Мойера, были видимо изумлены». Быстрота операции зависела также и от инструмента, которым действовал Николай (Иванович. Столь же удачно прошли и другие операции, порученные Пирогову. С этого времени начали почти ежедневно являться в клинику больные, всецело поступавшие в его распоряжение. Клиника зажила по-новому.

Мойер выказал себя умным и порядочным человеком. Он не только не возревновал к успехам своего ученика, но признал превосходство Пирогова и даже решил передать ему свою кафедру.

Факультет университета одобрил решение Мойера, хотя это противоречило уставу, в силу которого природный; русские могли занимать в Дерпте только кафедру русского языка и словесности. Дело Перешло на усмотрение министра.

Уваров был рад посадить в немецкий по духу университет природного русского, так как это делало большую брешь в дерптской университетской самостоятельности, и в Дерпт было сообщено, что выборы будут утверждены. Пирогов отправился в Петербург, но дела своего этим не ускорил.

Приезд Николая Ивановича в столицу совпал с двумя неприятными для Уварова событиями в его личной жизни. В Петербурге в ту пору вызвало много шума напечатанное в «Московском наблюдателе» знаменитое стихотворение Пушкина «На выздоровление Лукулла», в котором поэт жестоко высмеял жадность Уварова, ожидавшего получить миллионное наследство и обманувшегося в своих ожиданиях.

Кроме того в публике обращалась еще эпиграмма Пушкина «В Академии наук заседает князь Дундук». Направленная как будто только против вице-президента Академии М. А. Дундукова-Корсакова, эпиграмма сильно задевала самого министра, который был президентом этого высшего ученого учреждения. Все знали, что в стихе, объясняющем, почему министр предоставил князю Дундукову такую честь, как вице-президентство в Академии, имеется намек на любовную связь Уварова, в его молодые годы, с М. А. Корсаковым, тогда еще не носившим княжеского титула. К этому добавляли, что с Уваровым приключилась еще одна беда: красавица Фан-дер-Флит, за которой он ухаживал и у которой имел некоторый успех, открыто изменила ему с молодым правителем канцелярии министерства народного просвещения В. Д. Комовским. В светском обществе с восхищением повторяли все эти рассказы про Уварова, которого вообще не любили.

Конечно, министру было не до Пирогова, и дело с назначением его в Дерпт затянулось.

Не желая терять времени, Пирогов стал посещать петербургские госпитали и клиники, где сделал много блестящих операций. По просьбе врачей и профессоров он почитал для них частный курс хирургической анатомии. «Наука эта, – говорит Пирогов, – и у нас и в Германии была так нова, что многие не знали даже ее названия».

Лекция продолжались шесть недель и привлекали много слушателей, преимущественно немцев. Обстановка для занятий была самая жалкая. Покойницкая Обуховской больницы, где читал Николай Иванович, состояла из одной небольшой комнаты, плохо вентилированной и грязной, освещавшейся несколькими сальными свечами. Днем Пирогов изготовлял препараты на нескольких трупах, демонстрировал на них положение частей какой-либо области и тут же делал на другом трупе все операции, производящиеся на этой области, с соблюдением требуемых хирургическою анатомиею правил. Этот наглядный способ особенно заинтересовал аудиторию; он для всех был нов, хотя почти все слушатели Николая Ивановича учились в свое время в заграничных университетах.

О 25-летнем ученом заговорили в столичных медицинских кругах – одни с тайной завистью и с открытым недоброжелательством, другие – с изумлением и восторгом.

Петербургские врачи не могли не изумляться деятельности Пирогова. В то время обстановка в столичных клиниках и больницах представляла собой нечто фантастическое. Вот, например, военно-сухопутный госпиталь на Выборгской стороне – целый город по количеству занимаемых зданий. Главный врач здесь – итальянец доктор Флорио. Пирогову на всю жизнь запомнилась сцена, виденная им в этом учреждении. «Между рядами коек больных идет задом наперед фельдшер, немного останавливается перед каждою койкою и скороговоркою, нараспев рапортует по-латыни название болезни и лекарство. Лицом к лицу фельдшера идет главный доктор; он держит в руке палку, на палке надета его форменная фуражка, доктор вертит палкою, с которой вертится и фуражка, ногою притоптывает в такт и припевает громким голосом с итальянским акцентом: «Сею, вею, Катерина! Сею, вею Катерина!»

При каждой встрече с ординаторами доктор пускается в рассказы разных сальностей на ломаном русском языке, с постоянным повторением крепкого русского словца. Проходит мимо старик ординатор, в мундире и без носа. «Остановитесь! – кричит Флорио: – Вот, рекомендую вам, господа, – обращается он к врачам, – статский советник Симонов, думает еще жениться и уверен, что в первую ночь исполнит свои обязанности, но это он, уверяю вас, напрасно так думает». В женских палатах Флорио вел себя еще более мерзко.

О научной стороне своей петербургской деятельности в зиму 1835–1836 годов Пирогов писал впоследствии с обычной для него самокритикой: «Немало операций в госпиталях Обуховском и Марии Магдалины было сделано мною в это время, и я, – как это всегда случается с молодыми хирургами, – был слишком ревностным оператором, чтобы отказываться от сомнительных и безнадежных случаев. Мне казалось в то время несправедливым и вредным для научного прогресса судить о достоинстве и значении операции и хирургов по числу счастливых, благополучных исходов и счастливых результатов».

Наконец, дело Пирогова получило в министерстве благоприятное направление. В первых числах апреля 1836 года в Дерпте начались его лекции.

Немецкий университет ждал выступления первого русского профессора-хирурга с острым любопытством. «Все профессора и большинство студентов помнили этого молодого человека на студенческой скамье, – рассказывает дерптский ассистент Пирогова, доктор Л. Фробен, – и вдруг он занимает кафедру высокочтимого профессора Мойера. Интересно, как-то он оправится с немецким языком, на котором приходится читать в Дерпте ввиду преобладающего состава слушателей. Любопытно, как отнесутся к нему студенты, привыкшие свободно высказывать свое мнение о профессорах – не одного изгоняли они из аудитории с барабанным боем. Вдобавок студенты далеко не в восторге от этого молодого русского, ради которого нарушен вековой обычай избирать на кафедры в Дерпте только протестантов».

Молодой русский профессор появился в аудитории анатомического театра и приступил к чтению лекции. «Как смешно говорит он по-немецки», – оказал один студент. «Какой варварский акцент», – поддержал другой. Громкий хохот потряс аудиторию. Молодой профессор несколько сконфузился, покраснел, но продолжал читать. Закончил он свою лекцию следующими словами: «Вы слышите, что я худо говорю по-немецки. Поэтому мои лекции не могут быть такими ясными, как я хотел бы. Прошу говорить мне каждый раз после лекции, в чем я не был достаточно вами понят, и я готов повторить и объяснять вам, что нужно».

Студенты были поражены этими словами. Они ушли с первой лекции без той враждебности, с которой пришли в аудиторию Пирогова. На второй лекции они мало смеялись над плохим немецким произношением молодого русского профессора, а на третьей им было не до смеха. Всех медиков, даже тех, которые имели право не ходить на лекции Пирогова, увлекла новая для них научно-хирургическая анатомия. А затем уже не только медики, но и студенты других факультетов толпились в клинике и аудиториях русского профессора.

Через год Пирогов заставил говорить о себе не только дерптских студентов, но и весь тогдашний европейский медицинский мир. Закончив свой первый профессорский курс, молодой ученый решил ознакомить со своими исследованиями и со всей своей системой преподавания других научных деятелей и выпустил в свет (на немецком языке, наиболее употребительном тогда у медиков всех стран) «Анналы» своей клиники. В предисловии к «Анналам» с невероятной для того времени смелостью Николай Иванович заявлял, что каждый практический врач должен откровенно говорить о своих ошибках.

«Я только год состою директором дерптской хирургической клиники, – писал Пирогов, – и уже дерзаю происшедшее в этой клинике сообщить врачебной Публике. Поэтому книга моя необходимо содержит много незрелого и мало основательного; она полна ошибок, свойственных начинающим, практическим хирургам… Несмотря на все это, я счел себя – вправе издать ее потому, что у нас недостает сочинений, содержащих откровенную исповедь практического врача и особенно хирурга. Я считаю священною обязанностью добросовестного преподавателя немедленно обнародовать свои ошибки и их последствия, для предостережения и назидания других, еще менее опытных, от подобных заблуждений…

Копия с картины Рафаэля не годится для обучающегося живописи: он должен начать с обыденного, рисовать простые предметы с натуры и только после многократных ошибок и заблуждений достигнет он лучших результатов и, наконец, будет в состоянии действовать почти безошибочно, по указаниям великих мастеров своего искусства… Прав ли я в моем воззрении или Нет, предоставляю судить другим. В одном только могу удостоверить, что в моей книге нет места ни для лжи, ни для самохвальства».

Один серьезный немецкий ученый журнал писал по поводу «Анналов» Пирогова: «Они способны приковать к себе во многих отношениях внимание мыслящих и пытливых врачей. Они знакомят нас с блестящими анатомическими и хирургическими познаниями человека, который, по-видимому, рожден и призван, чтобы со временем стать из ряда вон выходящим и для своего отечества неоценимым оператором. В нем сказываются все те свойства, которые редко совмещаются в одном человеке, но которые тем вернее помогают достичь самого высокого в хирургии».

Таких отзывов было много, «о были и другие отклики на самокритику Николая Ивановича, отклики жрецов медицины, негодовавших на Пирогова за подрыв их авторитета у публики, дававшей им обширную практику. Некоторые из «их воспользовались покаянными заявлениями Пирогова, чтобы подчеркнуть ошибки молодого хирурга. Так поступил доктор Задлер, напечатавший большую статью об «Анналах». Молодой профессор принес эту статью в аудиторию и, прочитав ее, объяснил своим слушателям, что критик выставил на вид не все его ошибки, а что вот он сделал еще такие-то и такие-то. «Я выиграл в глазах моих слушателей, – рассказывал Пирогов, передавая эпизод со статьей Задлера. – Благодаря этому они стали верить мне вдвое более прежнего. Что касается других отзывов об «Анналах», то для меня ясно, что разоблачением своих ошибок я вложил перст в раны многих клинических учителей».

Молодой энтузиаст правды в научной деятельности всегда проповедывал последовательность. Когда вскоре после выхода «Летописи» дерптские студенты поднесли Пирогову его литографированный портрет, он сделал под портретом следующую (надпись по-немецки: «Мое сокровеннейшее желание, чтобы мои ученики относились ко мне с критикой; цель моя будет достигнута лишь тогда, когда они будут убеждены, что я действую последовательно; действую ли я правильно, это другое дело, которое выяснится временем и опытом». Снимок с этого портрета вместе с надписью Пирогова дан в настоящем издании перед текстом (фронтиспис).

Постепенно отношения студентов к Пирогову делались все более дружественными и скоро превратились в товарищеские. Каждую субботу, вечером, студенты собирались у профессора к чаю. Разговоры были всегда очень оживленные, научные и не научные, веселые и остроумные. В этих беседах Пирогов рассказывал о своей заграничной жизни, о встрече с знаменитыми хирургами, об их достоинствах и слабостях. Все это рассказывалось оживленно, с юношеским энтузиазмом, подкупавшим студентов.

Хирургическая практика Пирогова увеличивалась с поразительной быстротой, тем более, что была бесплатной: он не только не брал денег с больных, но в поисках интересных случаев платил больным из своего кармана. Начались паломничества в Дерпт больных из всех городов и местечек Прибалтийского края, а затем Пирогов с ассистентами и учениками стал совершать свои «чингисхановы» нашествия на все эти города и села, производя операции, делая вскрытия трупов в госпиталях и читая частные курсы по отдельным вопросам хирургии и анатомии.

Несмотря на свой громадный преподавательский успех, на свою обширную медицинскую практику, на приобретенную им в короткое время славу, Пирогов считал, что он должен еще многому учиться. Его тянуло в Париж. Франция была тогда в политическом отношении спокойна, сам Пирогов был в глазах правительства солидным ученым, а не легкомысленным кандидатом, как в 1833 году, и царь, «взяв в соображение благородную страсть профессора Пирогова к своей науке и желание его через усовершенствование самого себя еще более принести пользы учащимся», – разрешил поездку. В Париж Пирогов прибыл в январе 1838 года после утомительного 13-дневного путешествия.

При посещении знаменитого французского хирурга Вельпо наш молодой ученый имел случай убедиться в правильности избранного им научного пути. Когда 27-летний Пирогов пришел к Вельпо и глухо отрекомендовался ему как русский врач, французский ученый читал первые выпуски «Хирургической анатомии артерий и фасций» Николая Ивановича и с живостью спросил гостя, знаком ли он с дерптским профессором Пироговым. Услышав, что посетитель и есть автор «Хирургической анатомии», Вельпо стал расхваливать направление Николая Ивановича в хирургии и его исследовании фасций.

В Париже Николай Иванович наряду с посещением (госпиталей и клиник много занимался вивисекциями над больными животными, особенно на бойнях. Посещал он также лекции и практические занятия некоторых профессоров, но впоследствии пожалел о напрасно затраченном времени и выброшенных деньгах. Лекции эти заключались, по словам Пирогова, в одном говорении или нелепых упражнениях на каком-нибудь импровизированном фантоме, например, на сухом бычачьем пузыре, со вложенным в него куском мела. Николай Иванович не имел терпения выдержать более половины назначенных лекций.

По приглашению знаменитого парижского хирурга Амюеса русский ученый посещал его домашние хирургические беседы. «Они были весьма интересны, – пишет Пирогов, – но на французский лад, как все курсы в Париже: привлекательны, но фразмсты и нередко пустопорожни». Услыхав на этих беседах, что Амюеса все еще поддерживает свое ложное мнение о совершенно прямом направлении мочевого канала (у мужчин), Николай Иванович заявил ему о результате своего исследования, совершенно противоречащего мнению француза. После горячего опора Николай Иванович предложил ему состязание на следующей лекции. «Я притащил на следующую лекцию разрезы таза, которыми я доказывал Амюсса нелепость его воззрений на отношение мочевого канала к предстательной железе», – пишет Пирогов и добавляет: «Конечно, Амюсса, Несмотря на всю наглядность моих доказательств, не соглашался. Люди, а особливо ученые и еще особливее тщеславные французы с предвзятым мнением, никогда не сознаются в ошибках и заблуждениях. Но для меня довольно было и того, что я видел, как нов был для Амюсса мой способ исследования. Я доволен был еще и тем, что остальная часть присутствовавших на этом состязании молодых врачей не была на старшие Амюсса».

Вернувшись в конце года в Дерпт, Пирогов продолжал свои университетские занятия, читал также общедоступные публичные лекции, по-прежнему совершал хирургические поездки по краю.

За время своей профессуры в Дерпте Пирогов издал: 1) «Хирургическую анатомию артериальных стволов и фасций» на латинском и немецком языках (выдержало много изданий, были и русские, вплоть до 1881 года; увенчано Демидовской премией Академии наук); 2) два тома «Клинических анналов» (за 1836–1839 гады); 3) монографию о перерезании ахиллесова сухожилия. Кроме того, под его непосредственным руководством было написано пять диссертаций на различные темы.

Первая из названных здесь работ – самый значительный ученый труд Пирогова, доставивший ему мировую известность, имеющий жизненное значение и для нашего времени.

Сам Николай Иванович в предисловии к «Хирургической анатомии» так говорит об этом важнейшем своем научном труде: «Предмет и цель его так ясны, что я мог бы не терять времени на предисловие и приступить к делу, если бы не знал, что и в настоящее время встречаются еще ученые, которые не хотят убедиться в пользе хирургической анатомии. Кто, например, из моих соотечественников поверит мне, если я расскажу, что в такой просвещенной стране, как Германия, можно встретить знаменитых профессоров, которые с кафедры говорят о бесполезности анатомических знаний для хирурга… Не личная неприязнь, не зависть к заслугам этих врачей, справедливо пользующихся уважением всей Европы, заставляют, меня приводить в пример их заблуждения. Впечатление, которое произвели на меня их слова, до сих пор еще так живо, так противоположно моим взглядам на науку и направлению моих занятий, авторитет этих ученых, их влияние на молодых медиков так велико, – что я не могу не высказать моего негодования по этому поводу…

Я всегда думал «думаю; что хирург должен заниматься анатомией, но не так, как анатом, – что кафедра хирургической анатомии должна принадлежать профессору не анатомии, а хирургии, точно также как кафедра патологической анатомии по праву принадлежит профессору терапии. И Действительно, только в руках практического врача прикладная анатомия может быть поучительна для слушателей. Пусть анатом до мельчайших подробностей изучит человеческий труп И все-таки он никогда не будет в «состоянии обратить вниманию учащихся на те пункты анатомии, которые для хирурга в высшей степени важны, а для него могут не иметь ровно никакого значения.

Больше же всего говорит в пользу моего мнения то, что различные хирургические операции вызывают различно направленные анатомические исследования того органа и той области, где производится операция. Блистательное подтверждение атому дает нам изучение фасций. Эти фиброзные оболочки по справедливости обращают на себя наше полное внимание, так как они играют чрезвычайно важную роль при грыжах, аневризмах, нарывах и т. д.; ясное и полное представление о развитии и течении этих болезней может составить только тот, кто со скальпелем в руках тщательно изучил относительное расположение и взаимную связь фасциальных пластинок (оболочек)…

Я рассматриваю здесь фасции только в этом последнем отношении, между тем как другие авторы всех известных мне анатомо-хирургических трактатов никогда не преследовали именно этой частной цели. Их препараты, рисунки и описания отвечают более общей цели, достижение которой, по моему мнению, невозможно; поэтому-то мы часто видим, что их препараты не приносят ровно никакой пользы. И в самом деле, может ли молодой хирург руководствоваться при своих оперативных упражнениях на трупе, не говоря уже об операциях на живых, рисунками артериальных стволов в лучших трудах по хирургической анатомии, каковы труды Вельпо и Бландена… Просмотрите знаменитый атлас Буяльского и вы с трудам поймете цель автора: вы видите, например, что на одном из рисунков, изображающем перевязку подключичной артерии, автор удалил ключицу: таким образом он лишил эту область главнейшей, естественной границы и совершенно запутал представление хирурга об относительном положении артерий и нервов в ключице, служащей главною путеводною нитью при операции, и о расстояниях расположенных здесь частей друг от друга. Кроме того, никто из этих авторов не дает нам полной хирургической анатомии артерий: рисунков плечевой и бедренной артерий нет ни у Вельпо, ни у Бландона; в атласе Буяльского рисунки этих артерий слишком поверхностны, как для анатома, так и для хирурга».

Дальше Пирогов говорит в предисловии о хирургической анатомии вообще: «Новейшие авторы ввели разделение этой науки по областям и некоторые даже дали ей название «топографической анатомии». Конечно, такой способ изучения человеческого трупа очень наглядно представляет хирургу строение и положение частей в той области, где ему предстоит произвести операцию; но с другой стороны, топографическая анатомия недостаточно обращает внимание читателя на тот орган, который собственно придает особенное значение в оперативном отношении той или другой области.

Всякая область, однако, имеет для лас значение вовсе не сама по себе, а единственно только по отношению к известным, расположенным в ней органам; поэтому мысль об органе, подлежащем действию хирургических инструментов, должна быть господствующею в уме читателя хирургической анатомии; все остальное, – границы области, ткани, покрывающие ее, – должно быть подчинено этой идее, так как оно важно для нас только по отношению к известному органу. Поэтому я полагаю, что разделение науки по органам гораздо более отвечает практическим целям и лучше укладывается в памяти учащихся; при таком описании все менее важное, побочное ведет к одной цели – как можно яснее, нагляднее представить все затруднения и все упрощения в отыскании того или другого органам.

Пирогов «старался выяснить на препаратах положение различных слоев, перерезаемых при операциях, особенно ход фасций с их многочисленными перегородками, так как они заслуживают полного внимания рационального хирурга вследствие тесной связи с артериями». «С какою точностью и простотою, как рационально и верно можно найти артерию, руководствуясь положением этих фиброзных пластинок! – пишет Пирогов. – Каждым сечением скальпеля разрезается известный слой и вся операция оканчивается в точно определенный промежуток времени».

Профессор хирургии Л. Л. Левшин через 60 лет после выхода в свет «Хирургической анатомии» заявил, что это «знаменитое сочинение, которое произвело огромный фурор за границей, останется навсегда классическим; в нем выработаны прекрасные правила, как следует итти ножом с поверхности тела в глубину, чтобы легко и скоро перевязать различные артерии человеческого организма». Автор современного, марксистского, исследования о научной деятельности Николая Ивановича, доктор К. В. Волков говорит по поводу «Хирургической анатомии», что «учение о фасциях есть ключ ко всей анатомии – в этом и состоит все гениальное открытие Пирогова, ясно и отчетливо сознавшего революционизирующее значение своего метода». И дальше он пишет:

«Хирургическая анатомия» обладает всеми признаками классического труда, открывающего новую эпоху в развитии научной дисциплины. В основу работы положен огромный фактический материал, добытый личным опытом и наблюдением и пропущенный сквозь призму строго критического отношения ж результатам опыта. Необычайная точность, сжатость и строгость изложения соответствует ясности мысли. И, что самое главное, это огромное богатство фактического материала освещено большой оригинальной идеей, крепко увязывающей его анатомо-теоретические открытия с насущными запросами хирургической практики того времени, выдвигавшими на первое место в качестве основного социального заказа – искусство перевязки сосудов… Крайне характерно для стихийного диалектического уклона пироговской мысли, что он рассматривает систему фасций не как застывшую анатомическую догму, «о как хирургическое руководство к действию, до известной степени как бы даже меняющее свой облик в зависимости от преследуемых нами практических целей».