Текст книги "Сигнал бедствия"

Автор книги: Соломон Марвич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

3. Возвращение Нади

Надя вернулась в Ленинград через три недели. В комнату Снесарева втащили два ящика, туго перевязанных крепкой веревкой и опечатанных сургучом.

Не сняв пальто, раскрасневшаяся от холода, Надя хлопотливо объясняла:

– Все здесь! Весь комплект рабочих чертежей. Досылать решительно нечего!

– Дорогая моя, вы, кажется, забыли поздороваться со мной!

Надя рассмеялась. Впервые за долгое время Снесарев услышал ее смех.

– Но ведь вы ждали не меня, а ящики с чертежами. Вы ведь не хотели, чтобы я приехала, Василий Мироныч.

– Да, не хотел, чтобы вы вернулись, да, отговаривал, но знал, что обязательно вернетесь. Ну, грейтесь, грейтесь…

Надя обжигала губы о край кружки с крутым кипятком, морщилась.

– Ох, за душу схватил! Ну, ничего. Пусть весь холод из меня выбьет. Гнали же там работу, Василий Мироныч! О вас многие знают. Кланяются вам. Работали там, надо сказать, на совесть. Ночи напролет сидели. Я тоже хотела работать, не позволили – отпуск мне устроили. Я много спала. В тепле. Хорошо это! И отъедалась, простите, как свинья. И с собой продуктов дали. Один раз в театре была. Все спрашивают о Ленинграде. Но представить себе, как здесь живут, совсем не могут. Да и как представить себе такое за тысячу километров? И, знаете, что я вам скажу? У многих такое чувство, будто они виноваты в том, что им легче жить, чем нам.

– Ну, этого я не понимаю.

– И я не понимала, а чувство такое есть. Ну, потому-то и работали, не жалея себя. Поклюет чертежник носом с полчаса и опять за дело. Один инженер хотел со мной лететь, чтобы помогать вам. Требовал перевода сюда, но не пустили.

Надя так обожглась чаем, что пришлось с минуту помолчать. Она поставила кружку на стол и вытерла слезы.

– А как летели назад! Мы шли в тумане. Ничего сквозь стекла кабины не увидишь. Вот когда я струсила. Не летим, а в молочном море плывем. Второй пилот протянул мне записку. Я разобрала: «Не бойтесь, девочка, выберемся». Я ему пишу: «Где мы?» Отвечает: «Недалеко от Череповца». Скоро посветлело. Мы выбрались, сели в Череповце. Только опять все затянуло. И мы остались на день… Все-таки я с ними поругалась!

– С кем это?

– С летчиками.

– Еще чего не хватало! Почему вдруг?

– Все время меня девочкой звали. В конце концов просто надоело. Нашли себе забаву…

– Ну, расскажите, как живут в Сибири. Они не могут себе представить нас, а я их не представляю себе.

– Это верно, Василий Мироныч, трудно себе представить. Ходишь там совсем иначе: земля такая прочная, не ждешь, что над твоей головой загремит. И окна освещены, все окна, вы подумайте! Я просто обомлела. Работают много, ужас как много. Спят у станков и в конторах.

Надя ушла отдыхать, а Снесарев, разыскав Пахомыча, отправился с ним на площадку. Заводские дворы были по-прежнему пустынны, но теперь уже много следов вело к дальнему цеху. Машина, отвозившая туда детали и инструменты, проложила глубокую колею на твердом снегу.

Площадку можно было считать подготовленной. Человек сто матросов расчистили ее от железного лома и битого кирпича. Все это горой лежало в стороне. Монтер, приставив лестницу к покрытой инеем стене, чинил оборванную снарядами проводку.

На другой день площадка оживилась. Почти всю электроэнергию отдали сварщикам. В огромных очках, они водили электродами по краям листов металла, соединяя их в части корпуса.

Когда впервые вспыхнуло это голубое яркое пламя, Пахомыч поглядел на него как зачарованный, словно никогда не видел сварщика в работе.

– Видишь, начали! – Он хлопнул Снесарева по плечу. – Он жмет нас, каждый час жмет, минуты покоя нет, спать не дает. А мы все-таки начали. И кончим! Только бы он по этому месту не бил. Тогда будет потруднее. Тогда, брат…

Далеко в стороне ударил снаряд.

4. Площадка под обстрелом

Посередине площадки вырыли укрытие. На куски старых рельсов положили броневые плиты, также старые, привезенные на завод еще в годы первой мировой войны. Поверх плит лег обгорелый битый кирпич, и на нем толстый слой земли. И еще слой кирпича, покрытый землей. И на земле снова плиты.

Надежным укрытием, на которое затратили много труда, бригада почти не пользовалась. Отовсюду в часы обстрела доносились разрывы и вой летящих снарядов. Но на территорию завода они попадали редко. Однажды все же выдалась опасная минута. Раздался пронзительный крик Ганьки, племянника Пахомыча:

– Ложись! Все!

Те, кто были поближе к укрытию, прыгнули вниз. Снесарев вбежал туда последним, другие легли ничком на том месте, где стояли. И тотчас послышался взрыв. В укрытии погасла электрическая лампочка. Спустя несколько мгновений снова послышался взрыв, подальше от площадки.

– Кого же там не досчитаемся, Василий Мироныч, а? – прошептал в темноте Пахомыч, когда все стихло. – Ну, сейчас узнается…

Он взял Снесарева за руку, и они вылезли наружу. До самой крыши цеха столбом висела густая черная пыль, поднятая силой взрыва. Она медленно оседала, словно завеса из легчайшей темной ткани, подброшенная кверху ветром. Свет в цехе погас. Кто-то в дальнем углу безуспешно чиркал спичкой.

– Все живы?! – срывающимся голосом закричал Пахомыч. – Отвечайте. Ты, Циунчик? Любимов?.. Все… все отвечайте.

Началась перекличка во тьме.

– Я… Здесь я…

– Кочкин! – кричал мастер-универсал.

– Живо-ой я…

– Живой? Ладно.

– Селезнев!

– И я живой… Вот он я! – Из завесы выступил человек, протиравший глаза.

– Кривцов! Кривцов!.. Не слышу.

– Лежит Кривцов за баком.

– Что с ним?

– Еще там один…

Двое не ответили. Пахомыч и Снесарев побежали к баку. Застрекотала крошечная динамка: Снесарев включил карманный фонарик.

– Сюда давай! Свети! Свети! Вот… – торопливо говорил Пахомыч. – Кривцов, милый. Да ну же…

Кривцов не отвечал.

Двое лежали возле промерзшей стенки бака. Слабый подрагивающий луч фонарика осветил узенькую, как нить, струйку крови, которая нерешительно текла по лицу Кривцова. Пахомыч положил ему голову на грудь.

Кривцов пошевелился.

– Лежи, лежи! – закричал Пахомыч. – Сейчас мы тебя… Не двигайся!

Но Кривцов сел. Его лицо исказилось от боли, он показал на ухо и тихо сказал:

– До чего больно, ребята!.. Терпеть невозможно. Просто невозможно. Что такое, а? – Голос Кривцова был все такой же тихий.

– Ранен? Говори!

– Да нет, а больно.

– Значит, слышишь меня все-таки, – несколько успокоившись, сказал Пахомыч.

Кривцов и его сосед были оглушены взрывом, отброшены к баку.

– Можете ходить?.. – спросил Снесарев, работая динамкой. – Пойдите лягте. Потом врач посмотрит. Видно, легкая контузия.

– Да какая там контузия! – Кривцов поморщился от боли в ушах. – Видал я контуженых. Дойдем. Ничего.

Зажегся свет, неверный, желтый. Но теперь уже можно было осмотреться.

Снаряд влетел в окно – случай редчайший, – разорвался в воздухе, осколки помяли корпус строящегося корабля.

Пахомыч, отряхиваясь от пыли, осмотрел повреждения.

– Вот так и строим, – говорил он, ощупывая вмятины. – И в бою не побывал еще, и машины на нем нет, и корпус еще не сварен, а уже удостоился. Ну ладно, что так. Хорошо, что команда нашего первенца никого не потеряла.

Спустя несколько дней, которые прошли сравнительно спокойно, об этой минуте тревоги вспоминали много, иногда со смехом. Всякие подробности припоминались и, особенно, голос Ганьки – резкий и в то же время сиплый от простуды, повелительный голос.

Пахомыч посмеялся, а потом внушительно посоветовал:

– Вы особенно-то не веселитесь на его счет. А то ему кричать будет стыдно… Слышишь, Ганька, ты кричи, ничего. Глотка у тебя как сирена. Здорово ты снаряды угадываешь. Ты по этой части у нас командир.

Ганька действительно мастерски распознавал приближение снарядов и даже начал щеголять этим умением.

– На Васильевский полетел, – говорил он, прислушиваясь. – . А этот к площади. Тяжелый. Миллиметров двести. Поближе угодит. В цех. А»… И этот туда же.

– Ой, угадчик, ты, кажись, врать начинаешь! Надо бы тебя за такое дело…

– Ладно. Пока полезен – стерпим. Стерпим, Гаврила Петрович… Чуть крикнешь – мы, старики, бряк носом в землю. Не обидимся.

Строители корабля нередко опаздывали к обеду. На то была особая причина. Задерживал их Пахомыч. Он старался поставить дело так, чтобы до перерыва не оставалось недоделок. У него на этот счет были свои взгляды. Возникли они в труднейшее время после тонких наблюдений.

– С недоделкой и голодный справится, а поев, надо новое начинать. Оставь, например, недоколотую чушку, пойди обедать, а потом докалывай… Смехота.

Впоследствии, когда миновали самые трудные дни, Пахомыч признавался Снесареву, что скрепя сердце прибегал он к такой мере.

Снесарев говорил:

– А не слишком ли круто? Все-таки задерживаем людей.

Пахомычу очень не нравилось такое возражение.

– Ну, будто я не знаю! Бывает, что и с самим собой надо круто поступить. Даже с хитрецой. Люди понимают, не обижаются.

– То есть не говорят об этом?

– Нет, в душе не обижаются. Поверь мне. Тут и на перекурку минуты нет. Потому-то я и просил списать Лабзина – мешал байками…

Завод все время находился в зоне обстрела. Еще осенью заложили кирпичами все окна, выходившие на запад. Здание столовой было совершенно разбито. В комнате, которую отвели под столовую, также пришлось заделать окна, и потому ее прозвали блиндажом. С потолка на длинном шнуре спускалась единственная электрическая лампочка. При разрывах, хотя бы дальних, она раскачивалась из стороны в сторону.

Случалось, что за обедом кто-нибудь поднимал голову и прислушивался.

– А ведь царапнуло по нашему блиндажу, по стенке…

– Как будто…

Говорить об этом не любили.

Строителей корабля кормили чуть лучше, чем других заводских. Обслуживал столовую Лабзин, человек брехливый, но расторопный, приложивший к этому делу много стараний. Худой, длинный, будто двигавшийся на шарнирах, он подсаживался к одному, к другому и всем надоедал шутками:

– Как сегодня каша? С выжарками готовили. Книгу жалоб и пожеланий подать? Прикажите.

– Лабзин, дай поесть спокойно. Катись ты на своих шарнирах!

Но Лабзин не унимался.

– Вспоминаю, – неторопливо рассказывал он, втягивая в себя воздух, – тут на Забалканском была столовая и называлась: «Как у мамы». На вывеске это было написано. Значит, частный сектор тогда действовал. Ну и кормили. Ложка в борще стояла.

– Лабзин, отстань ты с этой ерундой! Не было такой столовой.

– Придумал он эту маму!

– Что же, значит, я вру? – начинал кипятиться Лабзин.

– Брехать – это ты умеешь…

Пахомыч нетерпеливо стучал ложкой по столу, повышая голос:

– Пойми, Лабзин, дурья голова, что не ко времени брехня такая. Ведь люди только-только на ноги становятся. Ну зачем ты про мамин борщ расписываешь? Ведь от этого у человека воображение распаляется!

– Да это я к разговору…

– Не хочешь понимать? Так слушай. За такие разговоры штрафовать буду!

– Какой еще штраф? – удивлялись обедающие.

– Основательный. Как высшую меру! Кашу отбирать буду, как штраф. Полпорции и даже больше.

– Права такого не имеешь, бригадир.

– Шучу, конечно, но язык нельзя распускать… А тебе, Лабзин, совсем серьезно говорю – сними язык с плеча! Одним словом, не треплись. Надоело!

Но Лабзин не унимался – он не мог жить без таких разговоров. И однажды Кривцов, который после контузии ходил, опираясь на палку, с раздражением сказал, что за такую брехню надо бы гнать с завода.

Лабзин вскочил и закричал:

– Меня выгнать? За что?

Он сорвался с места и убежал на кухню. Через секунду с треском распахнулось окошко, через которое подавалась еда из кухни. Высунув из него голову, Лабзин закричал:

– Идите сюда! Все проверяйте, по книгам, по накладным – как хотите! Если что не сойдется, вешайте на заводских воротах!

Но тут все дружно рассмеялись.

– А чтоб вас!.. – Он с треском захлопнул дверцу. – Неси им кипяток! Заварку всыпала? – послышался за стеной голос Лабзина.

– Беспокойный мужик…

Снаряды зачастили. Снег на заводских дворах закоптел от разрывов. Электровоз и тележки, вмерзшие в пути, были разбиты, рельсы покорежены.

Однажды обстрел запер людей в цехе на круглые сутки. Гитлеровцы яростно обстреливали подходы к площадке, где строился корабль.

«Неужели они нащупали нас?» – с мучительной тревогой думал Снесарев.

К утру с крыши по пожарной лестнице спустился молодой артиллерист-наблюдатель. Он продрог и падал с ног от усталости.

– Нет ли закурить? – тихо спросил он, снимая рукавом полушубка иней, слепивший ресницы.

Ему молча свернули закрутку. Было понятно, что он голоден, но все не ели со вчерашнего дня.

Утром в столовую прибежала Надя.

– Надо им принести туда что-нибудь! Они же не ели! – накинулась она на Лабзина.

– Знаю, что надо. А как принесешь? – сердито откликнулся Лабзин. – У меня военного транспорта не имеется.

– Надо супу снести туда.

– Есть у нас суп. Горячий. Пусть пришлют – отпущу. Пожалуйста!

– Да ведь им-то два раза по этому месту идти, товарищ Лабзин.

– А нам?

– Нам? – Надя задумалась.

– Вот то-то и оно…

– Нет, погодите, не «то-то и оно»! Пойдем принесем и останемся там, пока не утихнет.

– Выдумки! – Лабзин отвернулся и стал скоблить ножом стол. – И чего вы от меня все хотите? – вдруг закричал он.

– Нет, вы так не отвертитесь! – Надя схватила его за руку, вырвала нож и бросила в сторону. – Собирайтесь! Немедленно собирайтесь!

– Пусти! От чего это мне отвертываться, девчонка!

– Вам это поручили, вы и должны… Мы как на фронте. И нечего разговаривать! Где термос?

– Я не нанимался под снарядами ходить.

– Ах, так? Трус! – кричала Надя. – Гнать таких надо! Гнать с завода!

– Не ругайся. Сама иди!

– И пойду! Давайте посуду.

Спустившись во двор, Надя почувствовала, что одной ей не донести тяжелый термос. Она остановилась в нерешительности. Кого бы позвать на помощь? Оглядываясь, она заметила, что к ней с салазками направляется Лабзин.

– Ну, пойдем вместе… Только не ругайся! – сказал он, криво улыбаясь.

– Я сгоряча…

– Сгоряча! Лабзин то, Лабзин се… Ох, надоело!.. Ты можешь и совсем не ходить – сам дотащу.

– Нет уж, давайте вместе.

Они благополучно миновали разрушенный корпус, прошли двумя внутренними дворами. На тех местах, где оголилась земля, Надя сзади подталкивала салазки. Когда огибали угол котельной, Лабзин поглядел вперед и остановился:

– Нет прохода. Подождем… покуда.

Надя молча оттолкнула его.

Из цеха издалека увидели, что какой-то человек поравнялся со щитом, на котором до войны вывешивали портреты лучших людей. Сколько снарядов с завыванием пронеслось над щитом, а он все еще стоял среди воронок на почерневшем снегу.

Человек этот постоял, сделал несколько шагов и вдруг упал. Он скрылся в облаке снежной пыли. Снаряд ударил совсем близко от него – метрах в тридцати.

– Кто бы это мог быть, ребята? – спросил Пахомыч, осторожно приоткрыв дверь, вглядываясь вперед. – И несет что-то. Не вижу.

– Термос несет.

– Термос?

– Не несет, за веревку его тащит.

– Значит, кашевара нашего послали. Ну, добро!

– Зря мы Лабзина ругали.

Грохнули еще два разрыва. Человек поднялся, перебежал и снова повалился у сугроба. На стенках термоса заиграло солнце. И тогда Снесарев узнал, нет – почувствовал… Это была Надя! Надя в ватнике, повязанная большим белым платком. По платку он и узнал ее.

– Шальная! – волнуясь, крикнул Снесарев. – Ну шальная же! Ведь не дойти сюда! В воронку! Скорее в воронку! – Он распахнул дверь.

Громко кричать Снесарев не мог – он закашлялся, схватился за горло.

– Постой! Ганька крикнет. Ну-ка! – сказал Пахомыч.

И Ганька пронзительно завопил:

– Лежи! Не вставай!

Прошла томительная минута. Ганька заметил, что термос пошевелился.

– Лежи! – опять заголосил он.

Артиллерист-наблюдатель, стоявший в стороне и что-то незаметно мастеривший, подвинулся вперед и метнул к тому месту, где виднелся термос, крючок на тонком тросе.

– Зацепи его за ручку! За руч-ку! Мы потащим! – неистово закричал Ганька. – Зацепи-и!

– Эх-х! – вздохнули все разом.

Крючок упал метрах в десяти от сугроба.

– Оставь его там! Оста-вь! Не ходи сюда! – надрывался Ганька.

Все отошли от двери и столпились возле пролома в стене, сквозь который особенно хорошо был виден этот угол двора. Сорок или пятьдесят метров были сейчас неодолимы.

– Ганька, – сказал артиллерист-наблюдатель, – крикни погромче, чтоб укрылась за трансформаторной будкой. Там тише.

– Ползи за трансформатор! За транс-фор-ма-тор! Брось бидон!

– Ползет, ползет, – шептал артиллерист. – Так, так… Н-ну…

Надя скрылась из виду. А солнце все еще играло на стенке термоса.

Обстрел продолжался. Открытое место заволокло дымом. Ветер, поминутно менявший направление, нес его то в сторону канала, то назад. На мгновение становилось светлее, потом опять заволакивало подходы. Ударили почти сразу два или три тяжелых снаряда. В цехе жалобно зазвенели железные перекрытия.

– В самое время она ушла… – сказал Пахомыч. – Нет ли закурить?

Махорка у всех кончилась. Пахомыч стал пить из огромной кружки остывшую воду. Он отвернулся, чтобы скрыть слезы, вдруг закапавшие по его бороде, и отчаянно выругался. Тут он вспомнил, что рядом стоит Ганька, и досадливо махнул рукой.

– Да что это такое! – кричал он, топая ногами. – Почему он нас держит? То не дает работать, то голодными держит. Долго так будет? Я спрашиваю: долго так будет?

В эту минуту он, всегда такой оживленный и бодрый, казался старым и беспомощным.

Выглянув в пролом, Ганька сказал:

– Опять кто-то идет.

Пахомыч посмотрел в ту сторону:

– Господи, неужели Лабзин?

– Он! Журавль!

Лабзин, таща за собой салазки, падал в снег, полз, перебегал. Потом, низко пригнувшись, он стал толкать салазки вперед. Так он дотащился до цеха и прислонился к стене, тяжело дыша:

– Принимайте! Эх, ложки-то я забыл! А хлеб – вот…

Термос был наполовину пуст, корпус пробило осколком. Остатки супа обледенели. Их растопили в котелке.

– Второй раз я эту девчонку уже не пустил! – смущенно говорил Лабзин. – Все-таки я когда-то строевой был. Для меня обстрел – тьфу!

Все расхохотались:

– Обстрелы – тьфу, только переползать не любишь?

Лабзин нахохлился, потом улыбнулся и вздохнул:

– Нет, не люблю. Меня от этих снарядов всего выворачивает, прямо больной становлюсь.

5. «Понтонеры»

Дней на десять установилось удивительное затишье. Снаряды пролетали где-то вдали. Они уже почти не мешали работе.

Но вскоре поздно ночью за Снесаревым прибежал Пахомыч. Он отчаянно заколотил в дверь:

– Вставай, беда!..

Они понеслись через темные дворы. Снесарев почувствовал, что в воздухе тянет гарью. А потом он увидел мгновенно взметнувшееся пламя. Сбоку мелькнули силуэты людей. Это была аварийная команда. Возле цеха кого-то укладывали на носилки-полозья.

– Ну что? – спросил Пахомыч.

– Кончается… – негромко ответили из темноты.

– Сторож тут стоял, когда ударили, – торопливо объяснял Пахомыч. – Вот его и задело.

Опять в стороне мелькнули отблески пламени.

– Снегом, снегом забрасывай! – кричали там. – Кидай снег с крыши!

В отблесках огня Снесарев увидел сорванную с петель дверь цеха. Вбежав внутрь, он споткнулся и едва удержался на ногах. Снесарев и Пахомыч, окликая друг друга, стали осторожно продвигаться вперед.

– Сначала в тот склад ударило, – задыхаясь, говорил Пахомыч. – Ветошка загорелась. Зря не вывезли ее, вся промаслена… Потом еще куда-то ударило, потом три влепило сюда. Подряд три, подряд!

Снесарев направлял во все стороны лучи фонарика. У него сжималось сердце. Даже в этом слабом, неверном свете он увидел, что разрушения были большие. Сварочные аппараты, недавно установленный здесь болторезный станок – все лежало в обломках. На ребро свалился тяжелый верстак.

Сразу стало понятно, что эти три снаряда отодвинули работу далеко назад, почти к тому давнему дню, когда матросы, присланные адмиралом, расчистили площадку.

Утром у заводских ворот Снесарев встретил адмирала и Ваулина. Снова был осмотрен цех. Света, который падал сквозь широкие пробоины, было достаточно.

– Точно ли у вас известно, куда падали снаряды? – спросил Ваулин.

– Нет, – ответил Снесарев, – систематических наблюдений мы не вели. У нас есть только приблизительные данные.

– За все время?

– За последний месяц они точнее.

– Ну, давайте и приблизительные и точные…

Ваулин сидел над планом завода. Он делал на нем пометки цветным карандашом. Весь лист покрылся синими и красными кружками. Возле многих кружков были проставлены даты. У других кружков, где стоял вопросительный знак, сведения считались недостоверными. Так были отмечены те места на территории завода, где разорвались снаряды.

– Может быть, тут и есть своего рода закономерность, – сказал Ваулин. – Но вывод делать еще рано. И наблюдения надо вести тщательно. Можете вы поставить дело так, чтобы точно обозначался день и час падения снаряда?

– Думаю, что удастся.

Адмирал в раздумье глядел на план завода.

Совещание длилось долго. Утром пришла группа матросов. В ней было больше людей, чем в прежней. Матросы стали приводить в порядок другую площадку. Между двумя площадками проложили дорогу. Решено было работу, насколько удастся, дублировать. Всегда будут стоять наготове грузовики. В случае опасности грузовики увозят самое ценное. Часть людей отправляется с машинами, другие немедленно уходят в укрытие.

– Обстановка, что и говорить, очень напряженная. – Снесарев развел руками. – В ней, я бы сказал, есть даже элементы военной тактики.

– Да, приходится хитрить, – сказал адмирал.

– Людей, людей у нас мало!

– Вам пришлют подкрепление с другого завода. Но, скажите, не смущает ли все-таки вас такая сложная организация работы? Должен признаться, что я услышал сомнение в вашем голосе, – сказал адмирал.

– Что же делать? Завтра мы это проверим.

– Как?

– Попробуем провести пробный тактический маневр.

Странному на первый взгляд занятию было посвящено следующее утро. Оно выдалось тихое. Вдали от завода раздавались редкие разрывы. Но люди вели себя так, словно находились в зоне обстрела.

– Огонь! – пронзительно кричал Ганька.

И машина, стоявшая наготове, – машина, на которой было сложено самое ценное, то, что не могло быть пополнено из запасов, уходила на запасную площадку. И люди действовали как под настоящим огнем.

Несколько раз в течение дня повторялся этот утомительный маневр. Всем он надоел.

Спустя сутки работа возобновилась. Снесарев опасался, что теперь люди будут работать не так горячо, не так уверенно, как прежде.

– Если один снаряд может все снести, руки у людей опустятся…

– Нет, не опустятся, – возражал Пахомыч. – Ты видел когда-нибудь, как понтонеры работают?.. Не видел? Разнесет понтоны снарядами, а они опять и опять собирают, пока не наведут. Так и мы, брат! Ты смотри – за все время ни одного прогула! Ну, может, поворчат, а скажи им, чтобы шли по домам – завтра сами наведаются, не нужны ли.

Работа стала томительно тяжелой. Часто не хватало самого нужного. Но всегда Пахомыч выручал. Он знал завод до мелочей. Он разыскивал такие детали, за которыми собирались посылать самолет. Нужны были сверла, и Пахомыч откуда-то приносил сверла, лучше которых на заводе не было и в мирное время. Труднее всего было подобрать трубы. Он рылся в кладовых, в пустых цехах, откуда-то снимал, подгонял, примерял, совершенно запарился, но собрал нужный комплект. Иногда он отправлялся с грузовичком на другие заводы, к старым знакомым, и привозил то, что было необходимо.

– Пахомыч, – спросил его кто-то, – а откуда эти плиты, которые мы положили на укрытие?

Мастер подумал, пошевелил губами и ответил:

– А плиты эти, милый мой, от «Аскольда» остались. Вон с каких пор лежали у нас!

– Как – от «Аскольда»? Что за штука?

– Не штука, а крейсер. Еще в царское время, перед германской войной, запасный комплект броневых плит для него готовили. Никакому кораблю больше не подходил. Часть плит потом переплавили, а эти остались. Н-да… Давно это было. Я тогда еще парнишкой был, не умнее, чем ты сейчас, друг.

В эти дни в Пахомыче произошла перемена, которую не сразу заметили: он больше не рассказывал о своем приятельстве с легендарным Петром Акиндиновичем Титовым. Почему? Об этом можно было только догадываться. Вероятно, наедине с собой Пахомыч решил, что теперь, в суровое время, когда смелость и правдивость – голова всему, недостойно прихвастывать и выдумывать побасенки. Старик отказался от невинной фантазии, которую ему все прощали. Нет, не видел он Петра Акиндиновича вон на том стапеле, не признавался Титов молодому дружку Пахомычу, что «трудно дается наука в старости». Пахомыч не вернулся к своим рассказам о любимом герое даже тогда, когда городу стало много легче.

В середине марта Пахомыч едва не погиб. Он задержался со сварщиками в цехе, когда другие уже разошлись, и в это время возле покалеченного подъемного крана разорвался снаряд. Раскаленный электрод взлетел на воздух, описав в темноте огненную дугу. В первую минуту ничего нельзя было разобрать. Раздался отчаянный крик. Снесарев, стоявший снаружи, узнал голос Ганьки. Он побежал в цех. Туда уже спешила спасательная команда.

Пахомыч лежал без чувств, отброшенный к стене. Очнувшись, он спросил:

– Ганька?

– Ничего. Цел.

– Ганька, подойди. Что с тобой?

– Да ничего!

Лицо мальчишки было в крови. Мельчайшие осколки исцарапали ему щеки.

– Со всеми обошлось?

– Нет, Пахомыч, не со всеми. – Снесарев наклонился к нему.

– Кто? Не томи. Говори скорей!

– Кривцов.

– Кривцов? – Пахомыч медленно поднялся. – Все-таки… Тогда его задело, а теперь конец… Где он?

– Там лежит.

Пахомыч пошел в угол и долго смотрел. Потом вынул платок, накрыл убитому лицо и ничего не сказал. Но вечером, придя к Снесареву поговорить насчет плана работ на следующий день, он вдруг сказал:

– А мы с Кривцовым в один год сюда поступали, мальчишками…

И слезы задрожали на кончиках прокуренных усов.