Текст книги "Искусство и кофе"

Автор книги: Софья Ролдугина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

   Но то была единственная роскошь, которую позволила себе мисс Дюмон. Ни ожерелья, ни сережек, ни броши, ни даже простенького колечка. Только на шее у нее я заметила тоненький шелковый шнурок телесного цвета, на котором, похоже, висел какой-то кулон. Но он прятался под корсажем – просто так не увидишь. Мне тут же стало любопытно. А вдруг с этим кулоном связана некая тайна?

   Впрочем, даже если и так, навряд ли она имела отношение к расследованию. Потому пришлось мне на время осадить свое любопытство.

   Косметическими изысками мисс Дюмон также пренебрегла. И, присмотревшись, я поняла, почему. Бледность и блеклость придавали ей особенный шарм, окружали ореолом благородства. Будь эти полные губы чуть ярче, они бы выглядели вульгарно. А темная тушь на длинных рыжих ресницах убила бы напрочь впечатление трогательной нежности и затаенной слабости.

   Шагала мисс Дюмон широко и быстро, и этим сразу завоевала мои симпатии. Я сама терпеть не могла мельчить и семенить.

   До кабинета отца мы дошли всего за минуту-другую.

   – О... – мисс Дюмон остановилась на пороге, и выражение ее лица стало благоговейным. – Это она?

   – Да, – кивнула я, чувствуя себя немного глупо – как всегда, когда приходится подтверждать очевидное.

   – Чудесно. Просто восхитительно. Ну-ка, милая, взглянем на тебя поближе...

   Сюсюкаясь с "Островитянкой", как с маленьким ребенком, мисс Дюмон прошла к дальней стене кабинета. Я с трудом удерживалась от неуместной улыбки. Право же, никогда не пойму, что так привлекает людей в подобных произведениях искусства и заставляет испытывать священный трепет. Да, гамма теплая и приятная, но сам рисунок похож на детскую мазню – слишком плотные краски, плоские и непропорциональные человеческие фигуры... Картина будила странные чувства. Когда я смотрела на загорелую черноглазую женщину, застывшую с поднятой рукою на берегу, сердце у меня сжималось. Вроде бы и нет ничего печального – улыбка, яркие цветы у ног, бирюзовая волна, белый песок и гуашево-темная зелень тропического леса – но все равно появляется жутковатое ощущение надлома, изматывающего одиночества, быстротечности бытия.

   Нет, такие картины мне категорически не нравились.

   – Ваша девочка в хорошем состоянии, – вдруг произнесла мисс Дюмон громко, отвлекая меня от размышлений. – Я бы отметила только два небольших дефекта, требующих исправления. Во-первых, лак немного потемнел, и не похоже, чтоб это произошло от времени. Во-вторых, вижу небольшую трещинку в раме.

   – Рама – не полотно, – легкомысленно отмахнулась я, но мисс Дюмон покачнула головой, бережно проводя пальцами по темному дереву:

   – Вы не правы. Если трещинка разрастется, то вот здесь – видите? – исказятся пропорции, и рама начнет перекашиваться и давить на само полотно. Ничего хорошего из этого не выйдет.

   В ее голосе было такое неодобрение, что я посчитала за лучшее умолчать о том, как в далеком детстве чересчур живая и подвижная девочка по имени Гинни случайно уронила одну картину в кабинете отца.

   – Лак, возможно, потемнел после пожара, – сказала я вместо этого. – Прежде "Островитянка" висела в другом особняке, который сильно пострадал от огня.

   – В таком случае, можно лишь порадоваться, что картина вообще уцелела, – вздохнула мисс Дюмон и решительно повернулась ко мне: – Леди, сейчас я не готова сказать, какие именно реставрационные работы нужно будет произвести. Предлагаю вам перевезти картину в мою мастерскую. Там я проведу тщательный осмотр и смогу точно назвать характер работ, время исполнения и сумму оплаты.

   – О, такие вопросы на ходу не решаются. Предлагаю обсудить все за чашечкой кофе. Вы не возражаете, мисс Дюмон? – улыбнулась я доброжелательно. Да, у этой Дюмон воистину деловая хватка! Конечно, если сейчас отправить полотно на диагностику в мастерскую, то потом сразу забрать его, отказавшись от проведения реставрационных работ, будет неудобно. Придется оформлять заказ, даже если мисс Дюмон констатирует, что "ремонт" картине практически не требуется.

   – Кофе? – такой же профессионально-доброй улыбкой ответила Дюмон. – Благодарю за предложение, леди. Это было бы весьма кстати.

   Дверь в кабинет оказалась приоткрыта, хотя я была уверена, что запирала ее. Впрочем, этому недоразумению быстро нашлось объяснение: в противоположном конце коридора стоял мистер Спенсер со счетной книгой в руках и негромко разговаривал с кем-то. Его собеседника за поворотом видно не было, но, судя доброжелательному выражению лица, управляющий беседовал с кем-то из "старой" прислуги – либо с одним из своих помощников. Похоже, мистер Спенсер собирался занести мне кое-какие документы на утверждение, но, заглянув в кабинет и увидев, что я все еще занята с гостьей, решил зайти позже.

   Впрочем, скоро происшествие с дверью вылетело у меня из головы. Немало этому поспособствовало и общество весьма разговорчивой мисс Дюмон и уютная атмосфера малой гостиной – мягкие кресла, темное кружево, обилие драпировок на стенах и окнах, старинные книжные полки... Прежде здесь любила проводить за чтением вечера леди Милдред – ведь зимой небольшое помещение легко протапливалось до жары, в отличие от просторной залы этажом ниже. Кроме того, комната располагалась ровно посередине между левым и правым крылом и имела выходы в обе стороны. Приди мне в голову мысль подписать с мисс Дюмон договор о реставрации прямо сейчас, то я могла бы проводить гостью в свой кабинет самым коротким путем, через вторые двери, сейчас для благообразия – и от сквозняков – задернутые портьерой.

   По ногам, к слову, отчего-то дуло нещадно, будто где-то забыли закрыть окно, причем заметно это стало не сразу, а где-то через четверть часа. Поэтому я сделала Магде знак добавить в кофе немного орехового ликера. Для меня такой напиток был привычным и лишь слегка согревал. А вот мисс Дюмон разрумянилась и, что называется, повеселела. Выражалось это главным образом в том, что любая тема сводилась к живописи, Нингену и его "Островитянкам".

   В свете поручения Эллиса – лучше и не придумаешь.

   – До сих пор было известно одиннадцать "Островитянок", однако ходило множество легенд об "утерянной" картине. Время от времени всплывали то письма якобы от самого Нингена с соответствующими указаниями на ее существование, то критические статьи его современников... Двенадцатая "Островиняка" будоражила умы многих и многих людей. И не удивительно. Всего одной, одной-единственной картины не хватало до магического числа, до дюжины... и вот, наконец, она найдена! – с энтузиазмом вещала мисс Дюмон, покачивая в такт словам серебряной чайной ложечкой. – Некоторые имеют смелость возражать, что никакой утерянной "Островитянки" никогда и не существовало, но это все чушь. Конечно, любому дураку ясно, что их должно быть двенадцать. Двенадцать Знаков Свыше из святого Писания, двенадцать обетов во имя Спасения, который должен дать любой истинно верующий, двенадцать грехов неисправимых, двенадцать подвигов Гутры Смелого и, наконец, двенадцать поправок Святой Роберты Гринтаунской к Аксонскому кодексу! Видите, это число имеет мистическое значение. Так что нет сомнений в том, что Нинген задумывал именно дюжину картин с героинями-островитянками, – вновь повторила она, на сей раз наставительно указывая пальцем вверх. С фрески на потолке на нее любопытно смотрели благие вестники в голубых одеждах. – Нинген ведь был очень суеверным человеком. Он прислушивался к приметам, искал всюду знаки судьбы, полагал совпадения частью некоего грандиозного плана высших сил и прочее, и прочее. В его полотнах часто есть двойное дно, тайный смысл, который можно разгадать лишь с помощью символов. Вот, например... Леди, слышали ли вы что-нибудь о картине "Человек судьбы"?

   У меня всколыхнулось какое-то смутное воспоминание.

   – Что-то слышала, – уклончиво ответила я. – Ничего определенного вспомнить не могу.

   Мисс Дюмон понимающе закивала.

   – Тогда мне лучше рассказать все с самого начала. На первый взгляд, "Человек судьбы" – обычный портрет в антураже природы. Вы же не видели его, нет? Тогда просто представьте... Ночь, лунный свет, степь и три дороги, которые сходятся у большого камня. На камне сидит, положив ногу на ногу, красивый светловолосый юноша лет двадцати, босой, но закутанный в темно-синий плащ. В правой руке у юноши трубка с длинным-длинным мундштуком из белой кости. Трубка украшена резным изображением диковинных птиц и цветов...

   Речь мисс Дюмон была по-канцелярски сухой, невыразительной, как у историка, привыкшего к обществу книг, а не людей. Но что-то в интонациях, в самом ритме завораживало. Как заклинание... Прикрыв глаза, я старалась вообразить себе все, о чем говорила мисс Дюмон, и образы не зарождались сию секунду, а словно всплывали из глубин памяти.

   – ...Черты его тонки и немного женственны. На правой руке у юноши несколько колец с синими камнями. На коленях у него раскрытая книга. Под левой ногой дремлет белая змея, и хвост ее обвивается вокруг щиколотки, тело скрыто под пятою, а голова покоится на стопе. Над правым плечом у юноши цветут белые розы, и лепестки осыпаются на плащ. Когда вы смотрите на картину, появляется неясное ощущение, будто бы юноша глядит куда-то поверх вашей головы. На что-то у вас за спиной. Или на кого-то.

   На кого-то.

   Я резко вдохнула.

   Ладони у меня стали влажными.

   – Какие жуткие вещи вы рассказываете, мисс Дюмон, – натужно рассмеялась я и взялась за чашку. Но поднимать не решилась – руки предательски подрагивали. – А вы правда видели эту картину лично?

   – Это была моя первая солидная реставрация, – скромно ответила мисс Дюмон, помешивая свой кофе. – Еще под руководством мастера... Столько странностей было с ней связано. Честно говоря, первое время как поработаю с этой картиной – так полночи уснуть не могу. Один раз вообще померещилось, что над моей постелью склонился кто-то... Привиделось, наверно. Но так или иначе, "Человек судьбы" произвел на меня глубочайшее впечатление. Я даже хотела написать статью об этой удивительной картине... – взгляд мисс Дюмон затуманился. – Впрочем, не о том речь. Мы говорили о символизме у Нингена. Так вот, "Человек судьбы" – просто кладезь символов. Перекресток – символ выбора между жизнью и смертью, место встречи с судьбой или потусторонними силами. Духи и демоны на перекрестке получают над человеком особенную власть. То, что юноша с картины выглядит хозяином, восседая на путевом камне на перекрестке, говорит о его мистической сущности... Далее, курительная трубка. Как правило, она трактуется как символ души. Сделанная из кости трубка намекает о приближенности к смерти, причастности самым сокровенным тайнам. Узор из фантастических птиц и цветов – знак чародейства...

   На мгновение мои мысли заглушили слова Дюмон. Трубка – символ души... Во сне бабушка постоянно курила трубку, хотя в последние годы почти не прикасалась к ней из-за кашля. Совпадение – или?..

   Я резко сжала руку в кулак, так, что ногти до боли впились в ладонь. Глупости какие. Это все гипнотизирующий ритм рассказа мисс Дюмон, только и всего.

   Будь практичней, Виржиния. Мистические знаки – не твоя стихия.

   – ...Теперь о других символах, не менее значимых. Луна – снова причастность тайнам, сакральным знаниям, колдовству. Книга – знание, возможно, запретное, раз ее читают при свете луны, а не солнца. Кольца с камнями – символ власти, но сапфир – символ чистоты, непорочности, что свидетельствует о добрых намерениях властителя – или о том, что правом повелевать он обладает, но не пользуется. Змея – опять-таки знание, искушение, белая змея – мудрость, смерть, тайна. Белая роза – непорочность, чистота, но в то же время и земная страсть; так же эти цветы можно толковать как воплощение жизни и смерти в одном сосуде... Вы слушаете меня, леди Виржиния?

   – О, да, – ответила я, чувствуя, как озноб усиливается. Бр-р, ну и жуть – эти картины! Кофе куда лучше, теплее и ближе к живым. И, главное, понятнее. – Но, откровенно говоря, я уже запуталась в знаках и символах.

   Мисс Дюмон улыбнулась.

   – Понимаю. Их действительно много, но значения повторяются. Причастность к мистическим знаниям, к нечеловеческому роду; чародейство; непорочность и чистота; власть. Косвенные намеки имеются на параллели жизнь-смерть и блаженство-ужас... Если учесть, что действие картины разворачивается на перекрестке, и доминирующий символ, соответственно, перекресток, то получается, что юноша олицетворяет... выбор. И саму Судьбу.

   – "Человек Судьбы".

   – Да. Тот, кто держит ее весы в руках. Собственно, название и является ключом, – немного смущенно подытожила мисс Дюмон. – Видите, все просто. Но сколько деталей придают глубину этой простоте! И так – почти в каждой картине Нингена.

   Я вспомнила "Островитянку", висевшую в отцовском кабинете. Как-то не верилось, что и она напичкана символами так же. Детский рисунок, густые краски... или нет?

   Поколебавшись немного, я решилась задать вопрос.

   – Мисс Дюмон, а что же с моей "Островитянкой"? Что символизирует она?

   – Расставание, одиночество, выбор долга в ущерб чувствам и сердцу, – пожала плечами она. Я поежилась. Интересно, знал ли отец о значении картины? Или ее покупка оказалась своеобразным пророчеством? – Цветы у ног островитянки, раковина на шнурке у нее на шее, одновременно солнце и луна в небе... Впрочем, не буду утомлять вас подробностями, – опомнилась мисс Дюмон и тут же, противореча себе, добавила: – Есть, кстати, еще одна ниточка-связь между всеми "Островитянками". Но это больше легенда, чем действительно толкование символов... У каждой островитянки есть татуировка на левой ноге. Говорят, что если хитрым образом совместить все рисунки, то откроется тайная надпись или карта. Но это, думаю, всего лишь розыгрыш – слух, пущенный самим Нингеном. Я читала его переписку с дочерью, ни о каких картах, зашифрованных на картинах, и речи не шло. Хотя последние письма, отправленные незадолго до смерти, были посвящены именно "Островитянкам".

   – Вы читали личную переписку Нингена? – поинтересовалась я.

   – Да, ведь его дочь Эстер Бонне – моя троюродная сестра из Марсовии... – начала было мисс Дюмон и осеклась. Я опустила взгляд, скрывая удивление. Вот так поворот! Однако мне следовало догадаться раньше о марсовийском происхождении мисс Дюмон. Хотя бы по фамилии. – Впрочем, неважно. Этих писем сейчас у меня уже нет, а мы с Эстер теперь находимся в слишком скверных отношениях, чтобы просить ее вновь переслать письма в Аксонию.

   – Жаль, – светски откликнулась я и улыбнулась: – Было бы весьма познавательно прочитать, что же именно писал великий художник о той картине, что висит у меня в особняке. К слову, мисс Дюмон, – произнесла я в порыве вдохновения. – А что писал Нинген об "Островитянке у каноэ"? О картине, которая была украдена?

   – Что писал? – мисс Дюмон растерялась. – Право же, это было давно, сейчас уже и не вспомню. Кажется, эта картину он написал последней. Кажется, она символизировала завершение. Завершение всего, возврат к началу. Да, да, не кажется – точно!

   – Очень интересно, – чуть-чуть надавила я. – Знаете, вы разбудили во мне любопытство. Мисс Дюмон, а есть ли какие-нибудь труды по искусству, посвященные "Островитянкам" Нингена? Или хотя бы газетные публикации?

   – Конечно, есть, но сразу так я вам не назову. Возможно, позже. Если вы все еще будете заинтересованы, – тут же пообещала она.

   – Может, вы дадите мне адрес этой Эстер Бонне? – предложила я с улыбкой. – Не откажется же она ответить на маленькую просьбу скромной аксонской леди?

   – Эстер Бонне не знает никаких языков, кроме марсо, – с сожалением покачала головою мисс Дюмон. – И крайне, крайне подозрительно относится к незнакомым людям. Она живет затворницей и во всем ищет подвох. Собственно, поэтому мы с ней сейчас и прекратили всякую переписку. Я устала слушать упреки в том, как плох мой марсо, и в том, что я использую ее, бедняжку Эстер, в своих целях... Леди Виржиния, мне тяжело говорить об Эстер. Можем мы оставить эту тему? – попросила вдруг Дюмон дрогнувшим голосом.

   – Конечно. Простите меня, – я искренне принесла извинения и заверила мисс Дюмон в том, что больше не вернусь к неудобной теме.

   Вместо этого мы все же обсудили реставрацию моей "Островитянки" и условились о встрече на следующей неделе для определения условий договора – если я пожелаю его все-таки заключить с мисс Дюмон.

   После ее отъезда день пошел своим чередом. Нужно было сперва встретиться с мистером Спенсером и обговорить некоторые текущие вопросы, затем отправиться в кофейню, а вечером непременно заняться деловой перепиской. В "Старое гнездо" меня отвез Лайзо – какие пешие прогулки по такой-то погоде! По скверной привычке, появившейся у него в последние дни, нахальный гипси прямо спросил меня, о чем я задумалась.

   – О мисс Дюмон, – ответила я совершенно честно. Рыжая леди из головы у меня не выходила, хотя минуло уже часа три с момента нашего расставания. Три очень, очень насыщенных делами часа. – Она так увлечена искусством...

   – Лгунья она, эта мисс Дюмон, – спокойно ответил Лайзо. – Вы уж простите, леди, но я подсмотрел немного за вами...

   – Неужели? – вздернула я бровь. Но Лайзо продолжил без малейших признаков раскаяния – как человек, уверенный в том, что поступил правильно:

   – Присмотрел, верней сказать – чтоб перед Эллисом не краснеть, если вдруг эта мисс Дюмон что-нибудь этакое выкинет. Ну, и послушал, о чем вы говорили. Так вот, зуб даю – лгала она, и много. А в конце самом, как о мисс Бонне речь зашла, сказала правду – и сама испугалась. И стала городить такую ложь, в которую и сама не верила.

   – Да? – сдержанно удивилась я. – И почему вы так решили, мистер Маноле?

   Нахальный тон Лайзо, судившего с такой уверенностью, с такой небрежностью о прекрасной рыжей леди, ведущей дела не хуже мужчин, меня порядком разозлил – уж его-то нельзя было оправдать необходимостью для расследования.

   – Чутье, леди Виржиния, – сказал Лайзо просто.

   – Видимо, лжец лжеца видит издалека, – не удержалась я от укола. Но Лайзо ответил без улыбки – и без малейших признаков обиды:

   – Именно так леди. Именно так.

   Эллис заявился в кофейню назавтра, уже ближе к ночи, без предупреждения, и скорей напоминал восставшего мертвеца, чем живого человека. Памятуя о неурочном визите маркиза Рокпорта в прошлый раз, я наскоро проверила, заперта ли дверь, и задернула занавески на всех окнах, кроме тех, что уже были закрыты снаружи ставнями. Если пришел бы кто-то «свой», например, миссис Хат вернулась за чем-нибудь или Лайзо приехал раньше условленного срока, то Мэдди с Георгом и так пустили бы их с черного хода без лишних вопросов. А вот посторонним пришлось бы подождать моего решения. Зачем нам лишние свидетели? Тем более речь наверняка пойдет о расследовании, а «следственную информацию», как говорил сам детектив, нужно держать подальше от любопытных ушей.

   Впрочем, Эллису сейчас явно было не до того.

   – Скажите мне что-нибудь хорошее, Виржиния, – жалобным голосом попросил он, спрятав лицо в сложенных на столе руках. Поношенный серый пиджак встопорщился на спине горбом. – Вот просто похвалите меня. Я себя никогда не чувствовал дураком так долго и так полно, как в последние дни.

   – Судя по вашему виду, вы еще мало спали, ничего не ели и ни разу не мылись, – вздохнула я, присаживаясь напротив. – Не знаю, сумею ли я польстить вашему эго, но желудку, надеюсь, угожу... А вот и ужин.

   – Мой? – недоверчиво спросил Эллис, отлипая от стола, в который, кажется, уже врос.

   – Ваш, ваш. Чей же еще, – я с трудом сдержала улыбку. – Памятуя о том, что у меня взял привычку гостить вечно голодный детектив, я теперь отсылаю в кофейню из своего дома одну порцию ужина каждый вечер.

   Глаза у Эллиса были такие несчастные, что даже суровая обычно Мэдди пожалела его. Переставив с подноса на стол тарелки полноценным обедом – копченая баранина в чесночном соусе, печеный картофель, салат из маринованных овощей и горячий паштет – она наклонилась к детективу и робко погладила его ладошкой по голове – как ребенка.

   – Мадлен, это вы? – вяло откликнулся Эллис, скосив глаза на смущенно замершую девушку. – Вот ведь докатился, меня уже жалеют женщины и дети. Причем одновременно и в едином лице.

   Мэдди залилась румянцем до самых ушей и быстро отступила на шаг назад. Потом насупилась, перехватила поднос в одну руку, шлепнула Эллиса полотенцем по затылку и, гордо развернувшись, зацокала каблуками на кухню.

   – Нет, – грустно констатировал детектив. – Женщины и дети меня не жалеют. Это, наверное, мне сначала показалось.

   – Вы упорно напрашиваетесь на комплименты, – тут я уже не сумела удержаться и все-таки улыбнулась.

   – Просто шучу. Видимо, неудачно, – вздохнул Эллис и, скептически оглядев тарелку с бараниной и картофелем, подвинул ее к себе поближе. – Вы лучше расскажите мне, как идет опрос свидетелей. Лайзо, паршивец, всячески намекает, что вы узнали нечто потрясающее... Намеки-намеки, а о деталях – ни слова. Чем вы его так подкупили, что он теперь даже со мной многозначительно отмалчивается? – судя по интонации, это был вопрос риторический. – Так что вы докладывайте о ходе следствия, пожалуй, а я пока исследую содержимое своей тарелки. Тоже, знаете ли, замечательное дело.

   То ли пустой желудок был тому виной, то ли мрачно-сосредоточенное настроение, но Эллис не задал мне ни одного вопроса по ходу рассказа. Даже не перебил ни разу, вопреки обыкновению. Но слушал внимательно. На середине рассказа он и вовсе потерял интерес к баранине и, подперев рукою подбородок, уставился на меня в упор.

   Я сбилась и не сразу сумела собраться с мыслями.

   – ...А потом мы распрощались, условившись о встрече. Остаток дня я была занята, а сегодня пришли вы. Вот, собственно, и все, – подвела я итог через добрых два часа и потянулась к чашке с остывшим чаем – немного промочить горло. К концу рассказа у меня даже голос немного охрип.

   Эллис, впрочем, выглядел весьма довольным результатом.

   – Прекрасно, – произнес детектив после небольшой паузы. – Что ж, это вполне ложится на мою информацию. Жаль, что я сейчас занят двумя делами сразу, причем одно из них личное и не терпит отлагательств... Ваш рассказ, Виржиния, во многом подтверждает мои догадки, но кое-что для меня оказалось неожиданностью. И весьма заинтересовало, не скрою... Речь идет о родстве между Эстер Бонне и Джулией Дюмон. Я знал, что одна из дочерей Нингена держит в Лютье небольшую школу живописи, где и преподает сама, только и всего.

   В голове у меня словно встал на место кусочек головоломки.

   – Погодите. Но ведь Джулия Дюмон говорила, что эта Эстер Бонне – женщина необщительная, склонная к пустым подозрениям, затворница. Как это может сочетаться с преподаванием?

   – Да никак, – цинично улыбнулся Эллис, становясь сразу похожим на злого лиса из сказок. – Лайзо прав, она лжет. Вопрос – только ли насчет своей родственницы?

   – И зачем лжет, – глубокомысленно добавила я, но Эллис только отмахнулся:

   – Тут-то как раз версия сразу появилась. Мисс Дюмон не хочет, чтобы кто-то прочитал письма Нингена, особенно последние. Возможно, там есть упоминание об "Островитянке у каноэ". Или наоборот, нет, – загадочно заключил он.

   И замолчал.

   Я ждала закономерного продолжения, но детектив только смотрел на меня многозначительно и тихонько поскребывал вилкой по тарелке.

   Шкриб-шкриб. Шкриб-шкриб. Шкри-и-иб.

   "Это фарфор, ручная роспись, и один комплект стоит хайрейн", – вертелось на языке. Однако я не стала язвить и просто спросила то, чего ждал Эллис:

   – Что вы имеете в виду?

   Эллис вальяжно откинулся на спинку, излучая довольство. Видимо, ему и впрямь в последние дни частенько приходилось чувствовать себя дураком, вот он теперь и отыгрывался на мне, изображая всеведущего детектива пред лицом наивной леди... Что ж, это можно было только перетерпеть.

   К счастью, затягивать со спектаклем он не стал.

   – Возможно, двенадцатой "Островитянки" и вовсе не существовало, Виржиния. И письма Нингена могут прояснить эту тайну... – Эллис наклонился, опираясь локтями на стол, и проникновенно заговорил, глядя на меня исподлобья. Свет причудливо лег на пестрые волосы, делая их как будто бы седыми. – А теперь на секунду представим, что так оно и есть. Картины никогда не было. Существовала лишь аккуратная подделка. Об этом знал Лоренс, который нашел ее; Льюис Пул, который ее продал; и мисс Дюмон, которая после якобы проведенной экспертизы объявила картину подлинной. Мистер Уэст догадывался о делишках сына, но из-за болезни не изучал их так пристально, как следовало бы. И вот накануне открытия выставки между Льюисом Пулом и Лоренсом происходит ссора, в процессе которой Пул угрожает раскрыть тайну фальшивой картины. Лоренс выжидает некоторое время и убивает его, а картину уничтожает, заявив о краже, и затем требует выплатить страховку, оформленную на имя Уэста-старшего. Страховой агент, действуя в своих интересах, доносит на страхователя в Управление. Далее следует арест – в мое отсутствие, к сожалению. Уэст подозревает сына, поэтому не отвергает предъявленные ему самому абсурдные обвинения. Мисс Дюмон тоже догадывается о личности преступника, но, к примеру, из романтических побуждений или из страха быть обвиненной в афере тоже молчит... – Эллис свел куполом кончики пальцев, как будто в жесте чжанской молитвы о просветлении, и медленно выдохнул, прикрыв глаза. – Как вам такая версия, Виржиния? По-моему, идеально. Жаль, что такие гладкие версии никогда не подтверждаются.

   – А мне – не жаль, – неожиданно для самой себя возразила я. – Не хотелось бы, чтоб мисс Дюмон оказалась преступницей. Мне показалось, что она хороший человек. Можете считать, Эллис, что это женская интуиция говорит.

   Эллис наградил меня таким взглядом, что я не выдержала и отвернулась. Впрочем, и в темном оконном стекле отражение было достаточно четким, чтобы различить снисходительную укоризну на лице собеседника.

   – Интуиция, значит, – ровно произнес детектив, так и не дождавшись от меня раскаяния. – Ну, предположим. Но все равно следует проверить эту версию. И тут у нас есть два варианта. Первый – написать этой Эстер Бонне от имени Управления спокойствия и попросить содействия в расследовании. Но, во-первых, Эстер Бонне – не аксонская подданная, она гражданка Марсовийской Республики, и потому в игру вступает бюрократическая машина. Дело в том, что такого рода официальные запросы обязательно должны проходить через марсовийскую гражданскую полицию. Порядок действий весьма сложный, – брезгливо поморщился Эллис. – Я бы даже сказал, неоправданно сложный. Запрос составляется по-аксонски и на марсо, заверяется двумя печатями и пересылается в марсовийскую полицию. Получив его, местные или составляют свое письмо, или выписывают приглашение нашему детективу на посещение страны и проведение следственных действий, или напрямую берут показания у свидетеля. Если послать письмо самой свидетельнице, но на бланке Управления спокойствия, это может вызвать скандал. Спросите у своего маркиза, он вам подробнее расскажет, – добавил Эллис досадливо и почему-то прикоснулся к своей щеке кончиками пальцев – и так же машинально отдернул их, будто случайно дотронулся до едва затянувшейся раны. Я удивленно выгнула бровь, но детектив предпочел сделать вид, что не заметил намека. – Второй вариант – это частное письмо от моего имени или, например, от вашего. Мы можем, не разглашая причины, попросить Эстер Бонне переслать нам копии последних писем. Но она опять-таки может нам отказать – письма-то личные, полученные от погибшего отца... К тому же кое в чем мисс Дюмон может и не лгать – вдруг Бонне действительно не любит чужаков? Кто захочет доверять посторонним семейные тайны? – Эллис пожал плечами, всем своим видом показывая, что он бы не доверил. – Есть еще и третий вариант. Рискованный и совершенно незаконный, правда, при определенной степени удачливости мы получим наиболее полный ответ в кратчайшие сроки.

   – И что это за вариант? Учтите, я не хочу ввязываться в преступления, – предупредила я Эллиса, но тот лишь улыбнулся:

   – Написать Эстер Бонне от лица мисс Дюмон. Но для этого нам понадобится во-первых, правдивая информация об отношениях между ними, во-вторых, письмо-образец, во-третьих, аферист, в совершенстве владеющий искусством подделки почерка... и, в-четвертых, много-много удачи.

   Редкий случай – идея Эллиса мне не понравилась совершенно, от и до. Стоило только представить, что все вскроется, что графиню Эверсан-Валтер уличат в подделке писем...

   – На мою помощь не рассчитывайте, пожалуйста, – сдержанно ответила я и отставила чашку, намекая на то, что разговор окончен. – Мой марсо, к сожалению, не слишком хорош, алманским я владею лучше. Сожалею.

   – Да я и не рассчитывал, – белозубо улыбнулся Эллис и поднялся из-за стола. – У меня есть на примете человек, который может и письмецо раздобыть для образца, и набросать послание на марсо, не выбиваясь из стиля мисс Дюмон, и почерк чужой сымитировать.

   – Поздравляю вас с удачным знакомством, – с облегчением откликнулась я. Неужели действительно повезло – мне не придется участвовать в подобной афере?

   – Ну, этого человека знаете и вы, – Эллис обошел вокруг стола и похлопал меня по плечу. – Скажите, а Лайзо сейчас не в кофейне?

   – Должен подъехать к часу ночи, чтобы отвезти меня домой, – машинально ответила я и ужаснулась: – Только не говорите, что ваш "человек" – это он и есть!

   – Не скажу, – покладисто согласился Эллис. – А вы мне его на пару дней не одолжите? Очень нужно.

   Отчего-то я рассердилась.

   – Эллис, вы ведь говорили мне, что хотите уберечь Лайзо от кривой дорожки. И теперь подбиваете его на подделку писем?

   – Исключительно в интересах следствия, – с видом создания небесного ответил детектив, опустив очи долу. – Воспринимайте это как жертву с нашей стороны, Виржиния. Все ради скорейшего раскрытия дела и освобождения из тюрьмы невиновного.

   Эллис даже не пытался скрыть иронию. Я устало прикрыла глаза.

   – Если кто-нибудь узнает, что водитель графини Эверсанской и Валтерской...

   – Не узнает, – перебил меня детектив. – Я позабочусь о том, чтобы улик не осталось. Можете не беспокоиться. Да и к чему эти споры, объясните мне? Я не понимаю, зачем вы упираетесь. Вы же умная женщина... или больше женщина, чем умная? – вкрадчиво добавил он.