Текст книги "Искусство и кофе"
Автор книги: Софья Ролдугина
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Софья Ролдугина
История пятая. Искусство и кофе
О кофе говорят, что его приготовление сродни и науке, и колдовству. И тысячи правил, нюансов, тонкостей и суеверий, связанных с ним – лучшее тому подтверждение.
Если варишь кофе в турке – непременно добавь в него несколько крупинок соли, лучше морской – так и вкус, и аромат станут ярче. Воду следует брать исключительно свежую, потому что кипяченая разбудит в напитке неприятную горечь. Металл, даже серебро, тоже изменяет вкус к худшему, поэтому фарфоровая или стеклянная ложечка будет прекрасным выходом. Пропорции кофе и воды тоже важны – и лучшим вариантом издавна считают соотношение один к четырем. Положишь меньше кофе – и аромат не раскроется в достаточной степени, больше – и появится горьковато-вяжущий вкус.
Специи тоже неуловимо меняют этот божественный напиток. Свежесть и острота имбиря, пряность мускатного ореха, изысканность корицы, согревающий акцент красного перца и нежность ванили...
Да что там специи и пропорции! Иные знатоки говорят, что даже помешивание кофе по часовой стрелке или против меняет его вкус. А другие возражают – мешать напиток при варке и вовсе нельзя.
Кофе – это и наука, и колдовство... То, что люди издавна называют Искусством.
Порою жизнь преподносит такие сюрпризы, что только диву даешься. Впрочем, как поговаривала леди Милдред, лучше уж неприятная неожиданность, чем скука и пустота. Раньше я считала также, но некоторые события, произошедшие нынешним летом, убедили меня в обратном. Приключения хороши тогда, когда не опасны для вас и ваших близких – а тот, кто думает иначе, просто не заглядывал еще смерти в глаза.
...С тех пор, как Эвани погибла от рук демонопоклонника, прошло уже около двух месяцев. Аксонию накрыла туманами и дождями неласковая осень. Мэдди до сих пор плакала иногда по ночам, а я видела Эвани во сне.
Другого личного парикмахера у меня так и не появилось.
Эллис запропал куда-то на целый месяц. А теперь появлялся изредка, ближе к ночи – уставший, порою промокший насквозь под заунывным и холодным бромлинским дождем. Детектив просил чашку черного кофе – согреться, что-нибудь перекусить – и убегал, не успев и единым словом обмолвиться о своей жизни. Раньше это меня бы огорчило, но сейчас я была рада, что расследования и приключения обходят "Старое гнездо" стороной.
В прошлый раз они забрали у меня Эвани; что, если сейчас им приглянулась бы Мадлен? Или Георг с миссис Хат?
Или я сама?
А еще неожиданно у меня появилось свободное время – впервые, пожалуй, с тех пор, как леди Милдред оставила нас. С деловыми бумагами я научилась управляться едва ли не быстрей мистера Спенсера, в кофейню стала приходить только во второй половине дня... Зато хватало теперь сил и на блистательные приемы в доме леди Вайтберри, и на пятничные прогулки с леди Клэймор, и на визиты к моей дорогой Абигейл – каждое второе воскресенье.
Вот и сейчас я занималась наиприятнейшим делом – планировала развлечения на следующую неделю. Выбор был нелегкий.
Во-первых, в годовщину восшествия на престол Его величества Вильгельма Второго Красивого в Королевском театре давали премьеру новой пьесы – "Империя и Император". Разумеется, ясно было, какую историю драматург спрятал под изысканным флером марсовийской стилистики. Маркиз Рокпорт любезно прислал мне приглашение на премьеру... однако не хотелось идти туда одной.
Второй вариант был куда более заманчив. Вчера мне пришло любопытное письмо, и сейчас в столе лежал конверт из дорогой белой бумаги, запечатанный сургучной печатью с оттиском Частной галереи искусств мистера Уэста. К нему прилагалась записка, сделанная торопливым, угловатым почерком:
Леди,
В знак уважения и памяти обо всем, что Вы сделали для меня и для Патрика Мореля, присылаю Вам два приглашения на открытие выставки Эманнуэля Нингена – величайшего художника нашего века. Говорят, что его картины переворачивают душу и ведут ее к свету – и даже я, терзаемый профессиональной ревностью, вынужден согласиться с этим.
И вот недавно была обнаружена неизвестная картина Нингена, которую и собирается выставить в своей личной галерее добрый мой друг мистер Уэст. Первый показ пройдет в весьма узком кругу – без назойливых журналистов и глупых напыщенных критиков; будут присутствовать лишь те, кто открыт Искусству.
Надеюсь, мой скромный подарок будет Вам исключительно приятен.
Навсегда Ваш,
Эрвин Калле
На выставку можно было пойти с леди Клэймор – и уже одна встреча с ней, несомненно, доставила бы мне удовольствие. Но пренебрегать подарком маркиза Рокпорта было бы неразумно в любом случае.
И тут в памяти сам собой всплыл текст последнего письма "с напутствиями", присланного женихом. Угрозы, приказы, попытки манипулировать мною...
Это было два месяца назад. Целых два месяца – и с тех пор ни одной весточки, только конверт с приглашением в ложу Рокпортов.
Я рассмеялась.
Кажется, выбор был сделан.
Бромли кутался в густой туман, как престарелая леди – в потрепанную шаль. С Эйвона тянуло чем-то затхлым и гнилым – обычное дело для этого времени года, отчего-то даже летом река не пахнет так сильно; недаром все горожане торопят наступление зимы, когда грязные воды скует хрупкий лед. И если за городом осень расцвечивали волшебные краски опадающих листьев, то в самом Бромли преобладал серый цвет – неба, домов и дорог.
Посреди этого бесцветного уныния леди Клэймор была подобна яркой вспышке – блистательная от пряжек на ботиночках до золотого лорнета. Чрезмерно пышные по нынешней моде юбки цвета морской волны, бирюзовая накидка с капюшоном, отороченным белым мехом; волосы, которые столичные поэты сравнивали с потоком солнечного света... Даже не верилось, что эта прекрасная леди перешагнула уже давно порог тридцатилетия. Пожалуй, стань она чуть менее равнодушна к светским утехам и не столь увлечена искусством, то даже первые красавицы высшего общества сразу же растеряли бы всех своих поклонников.
К счастью для бромлинских сердцеедок, Глэдис была слишком умна для этого.
– Виржиния, вы просто не представляете себе всю значимость удивительной находки мистера Уэста. Это удача, такая редкая удача! – эти слова я слышала уже не в первый раз с тех пор, как предложила Глэдис поехать вместе на выставку. – Нинген умер необыкновенно рано, ему и тридцати пяти не сравнялось. Он оставил после себя лишь семьдесят девять полотен. Вдумайтесь в это число, Виржиния – как это мало для человека столь огромного таланта! И потому эта найденная картина марсовийского периода его творчества так важна.
– Да, конечно, – я кивнула рассеянно, всматриваясь в серую хмарь за окошком автомобиля. Ехать мы решили вместе, потому что экипаж Клэйморов нужен был сегодня супругу Глэдис – причем на весь день. – У нас, кажется, была одна его картина. Отец любил импрессионизм и купил ее еще при жизни мистера Нингена – кажется, у него лично. За три эсо, если я не ошибаюсь. Это около пятнадцати рейнов по-нашему.
Глэдис так резко развернулась ко мне, что я инстинктивно отшатнулась. Взгляд из-за блестящих стеклышек лорнета более подобал хищнику, вставшему на след, чем леди.
– Что за картина?
– "Островитянка, вернись!"
– Та самая! Святые небеса! Виржиния, почему я узнаю об этом только сейчас? – воскликнула Глэдис с неподдельным энтузиазмом и тут же сама себе ответила: – Впрочем, вопрос риторический. Вы, дорогая, никогда не интересовались искусством – увы.
Я спрятала улыбку.
– Что поделать – такой у меня практический склад ума.
Лайзо, до сих пор изображавший примерного водителя в низко надвинутом кепи, позволил себе фыркнуть еле слышно.
Глэдис вздохнула.
– Что ж, тогда, пожалуй, позволю себе оценить значимость картины Нингена в более приземленном эквиваленте. Одно полотно сейчас стоит в среднем десять тысяч хайрейнов.
Автомобиль как-то странно дернулся, но я списала это на ужасное состояние бромлинских дорог.
– Примерно четверть моего годового дохода, если учитывать поступления не только от земли... Неплохо! И это за какую-то картину?
– За картину великого Нингена, – поправила меня Глэдис с покровительственной улыбкой и легонько стукнула по плечу лорнетом. – Тем печальней парадокс – умер этот художник в нищете, на одном из тропических островов.
– Мир полон печальных парадоксов, – я пожала плечами, прикидывая про себя – не выставить ли свою картину Нингена на аукцион? Мне, признаться, это яркое и солнечное полотно не особенно нравилось; оно смотрелось чужим в строгих интерьерах особняка на Спэрроу-плейс. Десять тысяч хайрейнов же всегда кстати, к тому же обнаружение восьмидесятой работы Нингена наверняка подняло бы огромную волну интереса к его творчеству в целом, а следовательно цены бы взлетели до заоблачных высот.
Тем временем мы выехали на улицу Святой Агаты, в конце которой и располагалась небольшая галерея мистера Уэста, ставшая в один день местом паломничества для всех ценителей искусства в Бромли. Несмотря на дождь, холодный и по-аксонски настырный, по тротуару прогуливалось множество людей. Причем далеко не все были студентами факультета искусств или существами богемными; взгляд то и дело выхватывал край роскошного платья или скромный костюм из ткани, дорогой даже с виду. "Коллекционеры слетелись – как птицы на горстку риса", – недовольно отозвалась об этих людях Глэдис.
Автомобилей и экипажей тоже хватало, однако большинство гостей следовали неписанному правилу вежливости в Бромли: прибыв на место, они отпускали водителя – или возницу – с наказом вернуться за ними через определенное время. Поэтому мы без особого труда проехали почти всю улицу и остановились у самой галереи. Лайзо вышел первым, раскрыл зонт и помог выйти сначала мне, а потом и Глэдис.
У крыльца собралась уже настоящая толпа, хотя по времени галерея давно должна была распахнуть двери для избранных.
– Что-то странное происходит, – Глэдис нахмурилась. – Мистер Уэст обычно весьма аккуратен в вопросе времени. Надеюсь, нас не заставят ждать слишком долго под таким отвратительным дождем.
– Можно вернуться пока в автомобиль, – предложила я, оглянувшись на Лайзо. Нам-то с Глэдис непогода доставляла лишь небольшие неудобства. А вот ему приходилось несладко – толстый шерстяной свитер быстро промокал.
Мне же вовсе не хотелось снова остаться без водителя – я слишком привыкла к удобству автомобиля. Лайзо только недавно оправился от тяжелого ранения, но последствия все еще давали знать о себе. Особенно в такую отвратительную погоду.
– Постойте, – вдруг произнесла Глэдис. – Не нужно возвращаться. Кажется, кто-то выходит.
Дверь галереи приоткрылась, и на пороге появились двое мужчин. Один, высокий, полный, с одутловатым лицом был мне незнаком. Впрочем, по умению с изумительным достоинством носить даже недорогой костюм и по манере и держать спину излишне прямо, в нем легко можно было распознать человека, рожденного не в самой богатой, но, безусловно, знатной семье.
Во втором человеке я с удивлением узнала Эллиса.
– Святая Роберта, а что он тут делает? – воскликнула я, не сдержавшись, и Глэдис недоуменно обернулась.
Впрочем, от необходимости что-либо объяснять меня избавил тот самый незнакомец, стоявший рядом с Эллисом:
– Господа... – голос у мужчины сорвался. – Господа, – повторил после секундной заминки незнакомец уже тверже. – Вынужден принести вам свои глубочайшие извинения... Сегодня воистину черный день. "Островитянка у каноэ" пропала этой ночью. Думаю, она была украдена. Я...
И окончание фразы потонуло во всеобщем вздохе ужаса и разочарования. Кажется, только я одна – да еще Лайзо, но он, разумеется, не в счет – сохраняла спокойствие.
– Глэдис, дорогая, – склонилась я к подруге и зашептала. – Только не говорите мне, что эта очередная "Островитянка" – именно та картина, ради которой мы сюда ехали.
Уголки губ Глэдис опустились.
– Увы, Виржиния. И, боюсь, вы даже не представляете себе, какой это удар... Мистер Уэст! – крикнула она вдруг, обращаясь к спутнику Эллиса, и я обругала себя за недогадливость. Конечно, незнакомец, объявляющий такую новость может быть только владельцем галереи. – Мистер Уэст, когда это случилось? Когда пропала "Островитянка"? И, святая Роберта, как это вообще могло произойти?!
Лицо Уэста приобрело растерянное выражение. Он подслеповато прищурился, оглянулся на оклик – и, узнав Глэдис, торопливо спустился на несколько ступеней, не обращая внимания на дождь, зарядивший с новой силой.
– Леди Клэймор! При других обстоятельствах я был бы безумно рад видеть вас, но печальные события... – Эллис догнал Уэста, ухватил за руку и, приподнявшись на мысках, что-то шепнул ему на ухо. Тот сразу сник. – К сожалению, я не могу ничего добавить к сказанному. Простите. Это... в интересах следствия. Сожалею. Сожалею!
Уэст, прижав руку к груди в бессознательно-защитном жесте, пятился по ступеням. Несколько раз он едва не оступился. Между тем собравшиеся перед галереей ценители искусства оправились от первого удивления и загомонили. Вопросов становилось все больше. Они сыпались на беднягу Уэста со всех сторон:
– Вы будете делать заявление для газет?
– А галерея закроется?
– Да была ли эта картина вообще!
– Мистер Уэст, ответьте! Когда она исчезла?
– Простите, не могу ничего сказать! – несчастный, похожий на толстого ворона, заклеванного крикливыми галками, мистер Уэст извинился в последний раз и скрылся за дверью. Щелкнул замок.
Шум и гам, более подобающий рыночной площади, чем изысканному обществу любителей живописи, кажется, достиг апогея.
– Идемте отсюда, дорогая Виржиния, – Глэдис кинула на закрытые двери последний яростный взгляд сквозь прицел золоченого лорнета. – Что за беспорядок, как в курятнике! Картина пропала, святые небеса... Нет, здесь определенно что-то не так. Я чувствую это, – она развернулась и, игнорируя Лайзо с зонтом, решительно направилась к автомобилю. – Виржиния, вы не откажетесь от чашечки чая в моей компании? Мне определенно нужно кое-что с вами обсудить. Если не ошибаюсь, у вас были полезные знакомства в Управлении Спокойствия?
Я только вздохнула. Мое "полезное знакомство", выглядевшее, как всегда, весьма помято, буквально только что скрылось в недрах галереи, даже рукой не махнув мне в знак приветствия.
– Да. Были.
– Это прекрасно, – припечатала Глэдис и распахнула дверцу автомобиля. – Просто прекрасно. Могу я просить вас об услуге?
Краем глаза я заметила, что Лайзо улыбается. Похоже, ему вся эта ситуация представлялась крайне забавной. Чего нельзя было сказать обо мне. Опять придется связываться с расследованием, чует мое сердце! И это в преддверии приезда маркиза Рокпорта... Как не вовремя!
Однако делать было нечего. Просьбы леди Клэймор оставлять без внимания невозможно. Нет смельчаков, способных на такой героический поступок. По крайней мере, я к ним себя не относила, а потому со вздохом ответила:
– Да, милая Глэдис. Конечно, можете.
Тем же вечером я написала для Эллиса записку, уговаривая себя, что любопытство не порок. К тому же от беседы с детективом могла быть и прямая выгода. Вдруг объявился вор, заинтересованный исключительно в Нингеновских «Островитянках»? Вряд ли о таком событии объявили бы широкой общественности, но вот Эллис наверняка поведал бы мне кое-какие подробности, да еще и посоветовал бы что-нибудь путное. И тогда бы я попыталась защитить свою «Островитянку» – например, застраховала ее на крупную сумму или поместила в банковский сейф. Как говорится, береженье лучше вороженья.
В кофейне же было необыкновенно тихо; едва ли не каждый второй столик оставался свободен. Из завсегдатаев не пришел никто, даже миссис Скаровски. Однако около половины девятого на пороге появился Луи ла Рон, пребывающий в весьма приподнятом настроении. Увидев меня, он несказанно удивился:
– Вечер добрый, леди Виржиния! Не ожидал вас увидеть здесь, сказать по правде. Какая неожиданность!
Такое приветствие привело меня в замешательство.
– Добрый вечер. И где же я должна быть, по-вашему? – ответила я с улыбкой, скрывая неловкость.
– Как где? – ла Рон рассмеялся. – Там же, где и большая часть бромлинской знати – в Королевском театре, на премьере "Императора". Неужто вам не прислали приглашения?
Я только плечами пожала.
– Прислали, конечно, однако мне показалось более интересным другое приглашение. А этот спектакль – всего лишь модное событие, о котором поговорят немного и забудут. Настоящие торжества в честь годовщины восшествия на престол Вильгельма Второго будут завтра – традиционная речь Его величества на Эссекской площади утром и, разумеется, бал, – я вежливо указала журналисту на один из столиков. Как-то неприлично беседовать, стоя посреди зала.
– О, да, на этом балу буду присутствовать и я – как лучшее перо Бромли, разумеется, – с изрядной долей иронии откликнулся ла Рон, передавая Мадлен свой плащ и усаживаясь на указанное место. – Вот тяжелая будет ночка – среди платьев, фраков и... э-э... – он с сомнением оглянулся и добавил уже тише: – ...и высокомерных физиономий. Ну, вас я не имею в виду, разумеется...
– Меня там и не будет, – рассмеялась я, не обращая внимание на бестактность журналиста. "Высокомерные", как же! Впрочем, в чем-то он прав – со своей точки зрения; вряд ли аристократы будут любезничать с газетным писакой, пусть и лучшим в Бромли. А вот какая-нибудь пожилая маркиза, посетив бал, вернувшись домой наверняка утрет скупую слезу: "Ах, какое изысканное общество, как все милы и добры!".
– А почему, если не секрет?
Я помрачнела.
– Со дня смерти леди Милдред еще и года не минуло, и по неписаным правилам приглашения на протокольные мероприятия присылать мне еще нельзя. Это было бы неуважением к памяти покойной графини.
– Да пребудет она на небесах, – скорбно отозвался журналист. Судя по выражению лица, он хотел спросить меня еще о чем-то, и теперь деликатность боролась с профессиональной беспардонностью. Разумеется, беспардонность победила: – Скажите, а что это за "другое приглашение", которое оказалось заманчивей билета на грандиозную премьеру? Не примите за простое любопытство, конечно...
– Приглашение в галерею Уэста, на открытие новой выставки.
Ла Рон от удивления выронил салфетку, которую как раз собирался расстелить у себя на коленях.
– Вы тоже там были? И слышали знаменательное заявление? Вот проклятье, и я присутствовал, а вас не заметил!
– Вероятно, из-за дождя, – улыбнулась я, подумав, что беседа перестает мне нравится и пора бы ее аккуратно свернуть. – К слову, у нас появился новый кофейный рецепт. Кофе с жженой карамелью и свежей мятой – не желаете попробовать? Очень, очень рекомендую.
– Кофе? – ла Рон вздохнул. Он был человеком неглупым и намеки понимать умел. – Желаю, конечно. Благодарю за совет, леди.
Журналист пробыл в "Старом гнезде" недолго – допил свой кофе и ушел "освещать премьеру". Что там можно было "осветить", приехав к самому концу спектакля, я не знала, но от души пожелала ла Рону успеха.
Постепенно разошлись и другие гости. Последними кофейню покинули сестры Стивенсон, две пожилые леди, в свое время вышедшие замуж за близнецов, за виконта и его брата – в один день, и ровно через год, также в один день, овдовевшие. Мэдди, беззвучно напевая что-то – только губы шевелились, и все – обходила зал, снимая старые скатерти и складывая их в большую корзину. Я тоже бродила между столиков, но не с корзиной, а с записной книжкой и карандашом – отмечала, какие букеты следует заменить, а какие еще можно оставить. С наступлением холодов цветы изрядно подорожали; сэр Аустер по-прежнему поставлял нам свежие композиции из своих оранжерей, но чем внушительней становились суммы в соглашении, тем чаще меня посещала мысль об изысканной привлекательности сухих букетов.
Когда я отметила все букеты, нуждающиеся в замене, и собралась уже было набросать заказ в цветочную лавку Аустера, вдруг послышался стук в дверь черного хода, потом – сухое приветствие Георга, потом...
– Неужели Эллис? – я ушам своим не поверила. Записку Лайзо отвез детективу всего несколько часов назад. Учитывая, сколько времени мы не общались, я рассчитывала на ответ в лучшем случае через день или два. – Мэдди, а ведь это действительно он!
Девушка только нос вздернула, всем своим видом выражая безразличие к визиту званого гостя – детектив до сих пор не сумел заслужить ее симпатии.
– Да, да, Виржиния, это действительно я. Не ждали? – Эллис появился в дверях зала бесшумно, как призрак – если, конечно, бывают призраки, промокшие с ног до головы. – Ух, ну и погодка! Ничего согревающего не найдется? И питательного, если можно. Что за день – просто безумный, право слово!
И он плюхнулся за один из немногих столиков, с которых Мадлен еще не успела снять скатерть.
– Найдется, – я не сдержала улыбку. – На кухне оставалось немного мясного пирога. Чаю или кофе?
– Чаю. Горячего, крепкого, сладкого. С молоком, – подумав, уточнил Эллис и, стянув с головы мокрое кепи, с отвращением посмотрел на него. – Эх, Виржиния, и почему у меня нет привычки таскать с собой смену одежды?
– Носите с собой хотя бы зонтик, уверяю, это сможет решить вашу сложную проблему, – ответила я со всей серьезностью, и Эллис рассмеялся. – Кстати, развейте мои сомнения – у галереи Уэста были вы?
Выражение лица у Эллиса стало страдальческим:
– О, не напоминайте. Убитый сторож, пропавшая картина, какие-то невероятные суммы – пятнадцать тысяч хайрейнов, двадцать, а еще страховка... Все молчат, мнутся, каждому есть что скрывать – ни единого правдивого слова. Тонкие души, любители искусства! Хуже только политики, право слово. И где обещанный пирог? – закончил он непринужденно.
От неожиданности я рассмеялась.
– Будет вам пирог, Эллис. Мадлен, принесешь? А мне – ванильно-миндальное молоко. Горячее, хорошо? – она кивнула и поудобнее перехватила корзину с грязными скатертями. – Спасибо, дорогая.
Пока Мэдди ходила на кухню, Эллис начал рассказ – издалека, не торопясь переходить к главному.
– Скажите, Виржиния, как вы относитесь к этому пресловутому Нингену?
– Честно сказать, никак. Дорогие картины, но не в моем вкусе. Мне нравится что-то более традиционное.
– Вот и мне тоже, – закивал он. – С другой стороны, судьба у Нингена была прелюбопытная. Появился он на свет в семье банковского служащего, в ранней юности хотел стать то ли журналистом, то ли политиком, но вот консервативные родители его устремлений не поддержали. А потом мистера Нингена-старшего обвинили в причастности к Горелому Заговору на том основании, что бедняга состоял в реакционной партии. Помните – той самой, которую потом объявили вне закона?
Я сухо кивнула. Как не помнить! Тогда, лет тридцать назад, этот судебный процесс наделал много шуму. Еще бы, нашлись последователи у мерзавцев-поджигателей, поднявших бунт около восьмидесяти лет назад, едва не спаливших Бромли дотла и перевешавших две трети аристократов... Включая почти всех Эверсанов.
– Сомневаюсь, что Нинген-старший имел хоть малейшее отношение к "горелым заговорщикам", скорее всего, он просто под руку подвернулся. Тем не менее, семейству пришлось бежать на Новый материк, точнее, на острова в Южном заливе, откуда была родом прекрасная миссис Нинген. На корабле мистер Нинген ненароком помер от лихорадки, а вот храбрая женщина с маленьким сыном на руках перенесла все тяжести морского путешествия. Маленький Эммануэль Нинген... кстати, вы знали, что имя ему дали в честь его собственной бабки? Нет? Ну и неважно. Словом, мальчик все детство провел на островах. Потом, правда, семья переехала в Марсовию, но прелесть дикого юга он не забыл. Вырос, получил неплохое образование, дослужился до управляющего банка, женился, наделал аж пятерых детишек, включая пару двойняшек... и на досуге начал рисовать. Через год хобби целиком поглотило его, не оставив времени ни на работу, ни на семью. Нинген бросил всё и всех – и уехал обратно на острова. Там он пользовался исключительной любовью местных жителей. За три года он написал около восьми десятков картин, дважды навестил оставленную семью – и потом помер при крайне загадочных обстоятельствах. Местные жители говорили, что его навестил человек "в черных одеждах, с белым лицом". Нинген обрадовался ему, как родному, и просидел с ним в хижине до утра. На следующий день островитянка, приносившая своему кумиру-художнику еду, нашла лишь остывший труп Нингена – и широкополую шляпу незнакомца. Вот такие дела, Виржиния... Что скажете?
– О... – я растерялась. – Искусство – темное дело.
– Вот и я так считаю, – с энтузиазмом согласился Эллис. – О, пирог! Мисс Мадлен, вы прелесть. Давайте его сюда скорее!
Пока детектив утолял первый голод, я потягивала сладкое молоко и размышляла. Значит, отец купил картину у этого Нингена в то время, когда тот вернулся ненадолго в Марсовию? Интересно... Пожалуй, только сейчас я осознала, какая ценность – в материальном, разумеется, смысле – находилась в моих руках. Нет, прятать в сейф эту картину не стоило – отец любил ее. Он вообще считал, что полотна оживают под человеческими взглядами и меркнут в изоляции, а спрятать картину от людей – значит убить ее.
Но в таком случае стоило хотя бы застраховать такую ценность. И поменьше говорить о ней, даже друзьям.
Тем временем Эллис расправился с пирогом и приступил к чаю с печеньем – а заодно вернулся к рассказу.
– Так вот, дело, которое мне сейчас предстоит расследовать, слишком темное даже для искусства, – детектив подпер щеку рукою. – Накануне мистер Уэст запер галерею и оставил ее на попечение сторожа с собакой. Ночь он провел в кругу семьи, причем подтвердить это могут шесть человек, включая не только сына, дочь и жену, но и двоих слуг, и одного соседа, заглянувшего вечерком попросить деньги в долг. Рано утром Уэст, как обычно, еще до завтрака ушел в галерею. Его сопровождал сын, Лоренс. Уэст открыл галерею, прошел в комнатку, где обычно отсиживался по ночам сторож, однако не нашел его. А свирепый пес дрожал под столом, как промокший котенок. Лоренс забеспокоился и предложил вызвать "гусей". Отец предложил ему сначала обойти галерею и поискать сторожа. Вдруг тот просто напился?
– Позвольте предположить, что произошло дальше, – я вздохнула и заглянула в свою кружку с молоком, будто собиралась гадать по нему, как по кофейной гуще. Впрочем, все было ясно и без гаданий. – Уэсты обнаружили, что картина пропала?
– Ну да, – охотно кивнул Эллис и состроил зловещую физиономию: – Но сначала они обнаружили мертвого сторожа. Он лежал в арке между двумя залам на полу, залитом кровью. И кровью же была сделана надпись на стене – "онпрпала", что, вероятно, означает "она пропала". Логично – картина и впрямь исчезла. Обожаю, когда констатируют факты! Впрочем, что для нас с вами факт, для бедняги сторожа могло быть откровением... либо речь шла вовсе не о картине. Но вторая надпись, на полу, куда интереснее. Она сделана куда аккуратнее. Пять букв – и тысяча догадок. "Всело".
– Всело? – от неожиданности я рассмеялась. – Это какой-то шифр? Простите, Эллис, я, кажется, в полной растерянности.
– Ну, я, признаться, тоже недоумеваю. На "весело" не слишком-то похоже, да и зачем писать такое слово в последние секунды жизни? Может, просто "село"? Куда село, что село? Или "все ло"?
Перед глазами встала ярчайшая картинка – темная галерея, алая кровь, буквы на полу, начертанные дрожащей рукой... "Всело"...
Я вздрогнула, ошарашенная внезапной догадкой.
– Вы, кажется, говорили, что сына Уэста зовут Лоренс? Так может, эта надпись означает "всё Лоренс", то есть "во всем виноват Лоренс"?
– За идиота меня держите? – мрачно отозвался Эллис и в два глотка расправился с остывшим чаем. – Указание на убийцу – первое, что пришло мне в голову. Кстати, слугу в доме Уэста зовут "Вэстли" – немного похоже на это "всело", да? Почерк у убитого, к слову, прескверный – я и то лучше пишу – ничего не разберешь... Ну, да это мои трудности, не берите в голову. Распутаю потихоньку дело, никуда не денусь. Уже свидетелей начал опрашивать... Думаю задействовать и Зельду. Она знакома со многими скупщиками краденого – вдруг картина где-нибудь всплывет?
Я хотела было рассказать Эллису о том, что являюсь счастливой владелицей одной из "Островитянок" Нингена, но тут звякнули восточные колокольчики над дверью.
"Неужели мы забыли запереться? – пронеслось в голове. – Кто бы это мог быть? Может, посетитель случайно оставил какую-нибудь вещь?"
– Простите, кофейня уже закрыта... – начала я говорить, разворачиваясь – и осеклась.
– Мне казалось, двери вашего дома всегда открыты для меня.
– Это не дом. Это кофейня, леди же сказала, – живо отреагировал Эллис и только потом обернулся к вошедшему. – Добрый вечер, а вы кто, собственно?
Я поднялась и выпрямилась так, что даже спина заболела от напряжения.
– Вы.
– Я. Доброй ночи, юная леди.
...Он ничуть не изменился. Та же манера одеваться – в темное, но не черное; сейчас – зеленое в черноту слегка приталенное пальто старомодного вида, серые – ближе к саже, чем к пеплу – брюки, начищенные до блеска ботинки, перчатки, трость и неизменная шляпа с узкими полями и прогнутой тульей. Те же очки с маленькими круглыми темно-синими стеклышками, которые он носил даже по вечерам – "обожженные глаза, чувствительные, слезятся все время", говаривала леди Милдред. По-прежнему гладко выбритый подбородок – по-лисьи острый; чуть больше стало морщин на лбу – и на этом знаки солидного возраста заканчивались, словно даже время боялось спорить с этим человеком.
Глаза – светло-карие, в желтизну. А взгляд – как и прежде, тяжелый.
Я почувствовала, что он давит на меня все больше – будто на плечи ложатся, одно за другим, мокрые горячие одеяла.
– Вы прекрасно сохранились.
– А вы расцвели, как нежная лилия. Только вот окружают вас сорняки.
Я думала, что Эллис сейчас скажет что-нибудь по обыкновению едкое, но он только молчал и щурился, пристально вглядываясь в позднего гостя.
Язык у меня отнимался, но молчать было нельзя, как нельзя было показывать слабость. Ни малейшую.
– Это не "сорняк". Это человек, которому я обязана жизнью, – удивительно, но слова лились легко и непринужденно, несмотря на лед, кажется, сковавший всё нутро. – Мистер Алан Алиссон Норманн, детектив.
