Текст книги "Кольцо призрака"
Автор книги: Софья Прокофьева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 5
Мир для Анны кончался теперь навсегда плотно задернутыми шторами. Она даже не помнила, что за ними: улица, дома, пустырь, и уж вовсе не могла сообразить, день сейчас или глухая ночь. Да, вообще-то, ей было все равно. Она даже лампу редко зажигала. Всегда светил кристалл, завалившись где-то между подушек, осыпая всю комнату изумрудными листьями. Анне нравилось перекатывать кристалл пальцами голой ноги. Блеск поднимался по ее икрам, коленям, подбираясь к бедрам. В зеленых лучах исчезал шрам от аппендицита, маленькая складчатая гусеница, посаженная ей на правый бок еще в детстве. Груди становились прозрачными и светились насквозь, чуть белесовато, словно от спрятанного в глубине воздушного молока. Наконец непосильная тяжесть приливала к животу и бедрам. Расплавить, укротить эту жадную тяжесть мог только Андрей. Малахитом отдавали ее раскинутые в стороны колени, когда на завершающей, дрожащей ноте рассыпалась последняя волна, в угасающем наслаждении приходили покой и сон.
Потом вдруг Андрей подсовывал ей руку под голову, приподнимал, поддерживая ладонью затылок. Анне было сонно, зябко. Не отрывая глаз, она чувствовала запах крепкого кофе. Глоток через силу, рот наполнялся скрипучими крупинками.
– Зачем так много сахара, Андрюша, ты же знаешь, я не люблю.
– Девочка моя, пора, на работу опоздаешь, – Андрей умело помогал ей одеться.
Она еще успевала подремать немного на его плече в машине, пока они ехали до поликлиники.
И только под восхищенно-преданным взглядом Милочки Анна обнаруживала, что на ней опять новое платье, лиловое, с блестящей ниткой, и под халатом не спрячешь.
– Вы теперь каждый день, как в театр… – Милочка в улыбке открывала цепкие зубы, голубые тени растекались вокруг ее глаз. – Если что надумаете продавать, только мне.
– Вот, – вспомнила Анна, подавая ей заранее приготовленный сверток. – Не надо, не надо, – останавливала она руку Милочки, умышленно медленно тянувшуюся к яркому тощему кошельку.
– Пуховая! – влюбленно ластилась Милочка. – Неношеная, вы ее всего раза два и надели! – И кофточка, взметнув рукавами, натягивалась на нее сама собой. – Ой, Анна Георгиевна, я прямо вся в ваших сувенирах!
Анна улыбалась. Милочка с понимающим видом вздыхала и кивала головой. Разве кто скажет, поделится. Но с уважением: все правильно, жить надо для себя. К тому же и так немало перепадает, и все забесплатно.
Но Анна, если бы и захотела, как могла рассказать такое: поворачивается ключ в дверях. Лапоть. Без звонка, но всегда кстати. Явится, будто из стены вывалится, и весь обвешан свертками. С ловкостью и ухватками продавца развернет бумагу. И все всегда Анне впору и как раз. Только руками разводит в ответ на благодарное «Ах!» Анны. И тут же уходит, унося живой, шевелящийся и шуршащий ком бумаги, из которого свисают веревки. «А это вам кефирчик на ночь!» – и ставит на тумбочку запотевшую бутылку. Надежный, главное, преданный друг, и даже хорошо, что у него свой ключ от Андрюшиной квартиры. Вот только его улыбка, полумесяцем от уха до уха. Неподвижная улыбка, словно выпал из лица ломоть, как из вырезанного арбуза, и зияет черный провал.
– Такое так просто не купишь. Источники у вас… – загадочно, с пониманием восхищалась Милочка.
Анна улыбалась рассеянно и с усилием старалась приспособиться к этой потерявшей смысл ненужной жизни, сделать вид, что она здесь, на работе, вот только невозможно вспомнить, какое сегодня число.
– Пятое, – услужливо подсказала Милочка, поймав заминку в ее голосе.
Анна терпеливо задавала однообразные вопросы, по привычке живущие в ее памяти. «Здесь не болит?», «Давно это?», «С какого числа на бюллетене?».
– Милочка, выпиши назначение на… – беспомощно попросила Анна.
– На мочу? – радостно подхватила Милочка, но внимание Анны не смогло удержать ее лицо на весу, пролились серые глаза с голубыми тенями, все погасло. Анна на миг очутилась в темноте разворошенной постели. Губы Андрея на ее груди…
– Ой! – Анна словно проснулась. – Ну да, на мочу, конечно, и еще…
Милочка ожидающе, готовая угодливо вспорхнуть и помочь, смотрела на нее.
– Такой врач, так одеваетесь! Вам бы в закрытой поликлинике какой. Разве вам такие больные подходят?.. Вон, полкоридора – и все к вам. Все к Никольской! – И тут же шепотом: – Еще кал на яйца глист. А? Чтоб отвязалась, Анна Георгиевна?..
– Зря я это платье надела. И так все смотрят. – Анна стояла перед зеркалом в передней. – Андрюша, сколько раз говорила, ввинти лампочки поярче.
– Пусть смотрят, – Андрей неясно улыбнулся.
– Мне с ними жить, – вздохнула Анна. Улыбки их встретились и совместились в зеркале. – А ты, Андрюша, ну совсем баб не знаешь. Этого не прощают. Тряпку новую еще переживут. А это – нет.
– Что, следят за тобой?
– Ты меня хоть у поликлиники не жди. Встань в переулке за углом. Где кафешка.
– А что у меня есть! – Андрей протянул руку и, будто из пустоты, достал коробочку, обтянутую рыжей замшей.
– Зачем? Андрюшенька, ты меня совсем задарил… Ой!
В причудливом узоре старинной оправы явился крупный живой камень. Андрей сам надел ей на оробевший палец тяжелое кольцо.
– Надо же, в самый раз. Андрюша, это же умереть, сколько стоит! Куда я его надену? А маме что скажу?
Камень хранил в своей глубине сгусток синего свечения. И убогий призрак матери, весь укор и упрек, с тупым упорством беспомощности и слабости, возник, не желая исчезнуть. Ну, когда это кончится? В чем она виновата, в чем? И Сашка тоже хорош, съехал, ребенка бросил, на все ему наплевать. Ведь знает меня, это же не просто так, раз в жизни. Ну случилось, надо же понять. Тут и прощать нечего, понять… Ну, с матерью все ясно. Она мне на всю жизнь дорожку протоптала. Не понимает, ничего не понимает. Я же не мешаю ей с ее старухами. Пусть, даже к лучшему, зашевелилась на старости лет. Небось, на митинги бы ходила, если б со Славкой не сидеть. И прекрасно, и замечательно, может, хоть от меня отвяжется. А то глядит в сторону и молчит…
– Ты где? – окликнул ее Андрей, и рассыпались сложенные из кислого сострадания унылые стены, исчезли омраченные печалью нищие родные лица. – Это синий сапфир. Редкий. Синий, потому что твои глаза… Береги его…
«Наверное, семейное кольцо, – подумала Анна. – Может, материно? Хотя Андрюша никогда не говорил о ней. Наверное, была красавица… Почему была?»
И пленительный образ, туманный и зыбкий, явился на мгновение. Но почему-то прелестное лицо вдруг потемнело, померкло. Все растаяло…
– Андрюша… – Анна тесно прижалась к нему животом, бедрами, и Андрей, сглотнув слюну, оглянулся на дверь комнаты, где всегда поджидающий их свет поливал угол тахты хорошо пропеченным теплом.
– Покрывало снять?
– Да ладно.
Тут зазвонил телефон. И Анна, любуясь синими взглядами камня, протянула руку. Но бедра их уже срослись, переплелись вены. Анна чувствовала в себе толчками кровь Андрея. Она с болью оторвалась от него, еще не зная, не решив, выбирая игру, дразня его и себя.
– Не бери трубку, – торопливо сказал Андрей, стараясь перехватить на лету ее руку.
– Алло! Сейчас. Андрюша, тебя.
– Да? А… это ты. С тобой? Ну, конечно. Вся компания!
– Андрюша, – жарко прошептала Анна, – опять не хочешь, чтоб к нам пришли? Прячешь меня, да? Стесняешься? Я обижусь.
Сказала нарочно, зная, что он улыбнется и покачает головой. Он странно посмотрел на нее, словно прикидывая, просчитывая что-то в уме. Наглухо прикрыл трубку ладонью.
– Ну, я хочу, ну Андрюша… Ну, пригласи!
– Ничего себе, ты же голая. Они уже тут рядом, у метро. Ладно. – И уже в трубку. – Валяйте, ждем. Да чего ты извиняешься?
– Придут, – обрадовалась Анна. – А чем мы будем их кормить? Выпить-то хоть есть?
Не отвечая, он подошел к окну, широко раздвинул шторы. Посыпалось мелко наколотое осеннее солнце.
– Вот народ, хотят на тебя поглазеть, – с неожиданной для Анны неприязненной усмешкой пробормотал Андрей. В подвядшем дневном свете Анна вдруг застыдилась своей наготы.
– Ой, мне ж одеться надо, подкраситься, – заторопилась она. – Андрюша, ты их подержи в передней. И в комнате бардак. А что мне надеть? Ну, что ты стоишь, Андрюша, все же валяется, подбери.
Она наскоро расправила покрывало на тахте, кристалл сунула поглубже, под подушки. Кристалл неохотно скрылся, напоследок полоснув ее по руке зеленым лучом. И тут же в передней звякнул звонок.
– Андрюша, молнию застегни, поговори там с ними. Ну, какой ты!
В переднюю проникли гурьбой, тесня друг друга, сразу очень много звучащих вразнобой голосов и движений. Женский смех с обаятельной хрипотцой, низкий мужской, тихий шип Лаптя, словно из горла у него выходят пузырьки.
– Дядя Андрюша! – радостный детский голос с упрямым звоночком.
Обе в светлом, веселые, с городской бледностью, молодая женщина и девочка. Дикие жеребячьи челки упали на брови. И серый мужской костюм. Полнота еще достаточно свежа, не портит. Что-то грустное в черных с сизым отливом глазах. Из стены вывалился Лапоть. Принялся раздавать имена. Каждому досталось свое:
– Люба-Любаня! Красавица.
– Илья.
– А это наша Ларочка. Ларочка, девочка… Погоди, чего тебе?
И почтительно расстелив голос, наклонив голову, как некий подарок всем, может даже ими не заслуженный:
– Анна!
Люба-Любаня, вся подобранная и быстрая, на сильном гибком стебле, живот втянут, не гася улыбку, а наоборот, раздувая угольки, рассыпанные на губах, подошла и поцеловала Андрея. Легко, равнодушно. Два шага в сторону, изогнулась чуть и замерла. Любуйтесь. Радость встречи. Или встреча старых друзей. Как хотите.
– Ларочка, поцелуй тетю, тетя хорошая!
Ларочка, глаза недобрые, кожа прозрачная, так что видна под ней игра голубых жилок на висках, подскочила к Анне, подняла две тонких веточки – обнять, обхватить. Анна наклонилась к треугольному нежному личику. Цепкие руки и свеже-фруктовый поцелуй. Но детские губы присосались к щеке Анны, втянув кожу в себя. Анна вытерла сочно-мокрую щеку.
– Дядя Андрюша, а где моя кукла? – Острый посвист стрижа. Ларочка вытянулась на цыпочки перед книжным шкафом, пальцы побежали по стеклу. – А сказки где?
– Ларочка, погоди. Ларочка, сядь. Куклу мама забрала, – поспешно и смущенно глянув на Анну, проговорил Илья. Провел рукой по густым волосам с красивой проседью. Люба-Любаня рассмеялась чему-то своему, доброму и простому. Руку в бедро и опять замерла. Какие мы радостные, как умеем смеяться, сердечно, от души.
Андрей промолчал, стоя спиной к окну, и лицо его против света показалось Анне темным и настороженным. Она даже рассердилась немного: нечего сказать, хозяин, такие милые люди пришли, старые друзья, сразу видно.
– Андрюша, пока вы тут… я чай поставлю, – пропела Любаня. – Ой, Илюша, а цветы?
Тут Анна увидела в руках Ильи розы, мрачно-алые, в черноту. Анна хотела было взять розы, но Люба-Любаня ей не дала. Схватила розы, отскочила, замерла.
– Уколетесь! – и стала на миг девушкой с цветами и улыбкой.
Илья с робостью, в каком-то остолбенении завороженно смотрел на Анну, а рука протянута, как будто он еще держит цветы. Цветы с облегчением расправились в высокой вазе.
Ларочка сосала уколотый пальчик, а уколовшись, сразу стала капризной, и голос лимонно-кислый.
– Хочу куклу, дядя Андрюша, ну!
Илья притянул к себе Ларочку. Люба-Любаня что-то тонко напевала.
– Они здесь жили весной, когда Андрей уезжал. А у Любани ремонт, – небрежно, обращаясь так, ни к кому, в пустоту, зачем-то принялся объяснять Илья, уже не глядя на Анну.
– И кафель меняли. Импортный, – с гордостью просвистела Ларочка. – Полы циклевали.
– Кафель, кафель, полы, лак, – пела Люба-Любаня. – Занавески, ковер. Я чай поставлю. Не крутись, поправлю заколку, Ларочка. Смотри, Андрюша, на потолке трещина. В два счета зашпаклевать и закрасить. Ее раньше не было.
– Тебе-то что? – одернул ее Лапоть. – Не трещина – трещинка! И все-то ты видишь, чего не надо.
Тем временем Лапоть, как всегда, деловито и умело, достал из сумки хлеб, сыр, что-то нежное, жирное, розоватое, завернутое в промасленную бумагу, и, жмурясь от удовольствия, вкусно облизал пальцы.
– Кефирчик вам на ночь, – Лапоть вытянул из портфеля белую бутылку.
– В холодильник, – сказал Андрей.
– Вообще-то мы ненадолго, – беспокоясь и все поглядывая на Анну выпуклыми глазами, засуетился Илья.
– Ой, ты не знаешь, Андрюша, я вся в дерьме, – забавляясь и радуясь, болтала Люба-Любаня. – У меня с утра все звонки эти деловые. Валюша моя, ну, ты ее знаешь, мешок сережек привезла из Сингапура. А сейчас лето, живых людей вокруг – никого.
– А мне? – взвизгнула Ларочка. Она сидела под столом. Наклонила голову и маленькой рукой с красно-черным маникюром сердито щипала край юбки. – А мне сережки? Ты обещала.
– Подожди, Ларочка, скоро ушки проколем, я уже договорилась, такой дядя хороший, добрый и не больно ни чуточки… Пыль, пыль, колготки белые! – вдруг испуганно вскрикнула Люба-Любаня и выхватила Ларочку из-под стола.
Посыпались ярко-алые ногти. А… Ларочка как-то успела ощипать розу и налепила на каждый ноготь лепесток. Но тут легкое детское тельце перехватил Илья, а потом сгреб в охапку Лапоть, и опять Ларочка на время куда-то исчезла.
Замирая, в рюмки лился карий коньяк, и Анна, как всегда, подивилась ловкости и проворству Лаптя. Анне было так хорошо и ясно, как никогда. Ей понравилось, как легко, не глотая, запрокинув голову, выпила коньяк Люба-Любаня. Коньяк только тихо зашипел, не гася ее раскаленных губ. Анна оглянулась на Андрея. Ну, почему он все портит? В первый раз у них гости, а он сидит мрачный, будто недоволен чем-то.
– Андрюша, иди к нам! Кто со мной чокнется? – Анна чуть захмелела, улыбнулась ему, подзывая.
– Кольцо! Ах! – Люба-Любаня вдруг низко, как-то близоруко наклонилась к руке Анны. Но тут же выпрямилась, гибкая, с негасимой улыбкой. – Ну, Андрюша, ну, ты вообще! Поздравляю. Это же, ну, не знаю… Машина импортная, не меньше. Анна, вы на него влияете просто исключительно. – Она мельком, мимоходом взглянула на кольцо у себя на руке с маленьким, но острогорящим, как уголек, рубином.
– Вы машину водите? – зорко посмотрела Люба-Любаня.
– Да нет, – запнулась Анна.
– Андрюша вас научит. Меня он в один миг, сразу… И вас тоже…
«Да что с ним такое?» – с досадой подумала Анна.
Но тут Андрей повел плечами, улыбнулся, подошел к столу и сел в низкое кресло, спиной к свету.
– Раскраски мои и фломастеры! Видишь, где лежали, там и лежат, – с торжеством крикнула Ларочка.
– Рисуй, рисуй! Домик нарисуй и мамочку! – отозвалась издалека Люба-Любаня.
Илья все смотрел на Анну, смущался, но все смотрел. Не отрываясь, смаргивал и опять смотрел.
«Добрые глаза, – решила Анна, – преданные. Не то что Лапоть, славный какой. Нет, Лапоть тоже…»
Анна про себя поискала слово и нашла – «удобный».
– Мы с вами знакомы, не помните? – робко сказал Илья. – Ну, на защите вашего… – Он замялся, сконфуженно нахмурился, не договорил, умолк, вопросительно повел черносмородиновыми глазами на Андрея.
– На Сашиной защите, – беззаботно подхватила Анна. – Вот где я вас видела!
«Как все просто, – легко подумала она. – Андрей мудрит и все усложняет. Все хорошо и, главное, просто. Ну, был Сашка, ну и что?»
– Все, все знакомы, – хихикнул вдруг отчего-то развеселившийся Лапоть. – А уж наши знакомые, точно, очень даже хорошо знакомы!
– Андрюш, нет, ты просто молодец! – нежно пропела Люба-Любаня. – Ань, ты сиди, я все сама. Я когда тут жила…
– Чайник посмотри, – прервал ее Илья. Какое-то беспокойство, неловкость не оставляли его, и Анна, чувствуя это, улыбнулась ему. Люба-Любаня удивленно мигнула, приоткрыла пылающие губы, послушно исчезла.
– Илья Ованесович, чего вы беспокоитесь? – протянул Лапоть. – У нас все хорошо. Наши все дома.
Анна не могла сдержать улыбку счастья. Что их там занимает? Вечно мужчины все усложняют. Когда все так хорошо, и в комнате столько коротко настриженных лучей, и пришли Андрюшины друзья, и все такие милые.
– Пойду Любе помогу, а то она ничего не найдет, – Анна встала и пошла к двери. По дороге ее настиг нечаянно сорвавшийся визгливый смешок Лаптя, безобразно обрубленный в самом начале, неловко превращенный в искусственное «кхе-кхе». Он так всегда: начнет смеяться и вдруг будто сам себя за язык укусит.
Голос Лаптя, въедливо-вкрадчивый:
– Вот такие у нас новости, Илья Ованесович. Так и живем.
– Здесь тебе ничего не обломится, Илья, – Анну удивил голос Андрея, глубокий, без тени улыбки. – Запомни.
– Разводим овечек редкой породы, – хихикнул Лапоть.
Анна застыла, замерла не дыша. Пусть Лапоть смеется, наплевать. Белоснежное, в мягких завитках слово «овечка». Оно повторилось в ней, затихая: «Овечка, овечка». Это кто овечка? О чем это он?
– Смотри, Андрюха, думай сам. Я-то что, – неожиданно тихо сказал Лапоть. Анна с трудом угадала его голос, так он изменился: всегда вертлявый, насмешливый, а тут… сплошная опаска. – Я что, как тебе лучше. Оно конечно, только по этой дорожке ты так далеко никогда не ходил.
Андрей не ответил. В воздухе, словно его ответ, повисло молчание.
– Хотя ладно, где наша не пропадала! – неожиданно разухабисто вскрикнул Лапоть. – Ведь всякое бывало! А? Вот так-то, наберемся терпения. Поглядим, посмотрим, Илья Ованесович, собиратель вы наш, подбиратель. Может, чего и дождемся.
– Заткнись! – с угрозой выдохнул Андрей, и скрипнули ножки старинного кресла.
– Пш-ш… – осел голос Лаптя. – Все, все, не буду, молчу, ошибся. Не туда свернул, раньше времени…
– Андрей, что-то ты больно крут сегодня, – нарочито спокойный голос Ильи. – Что, собственно, происходит?
– А ничего, шуточки наши, как всегда, – с привычной развязностью завертелся Лапоть. – Ну, может, ляпнул я чего. Так это я по простоте, прост я, прост потому что.
Анна на цыпочках прошла на кухню. Там пальцы Любы-Любани витали, священнодействовали над зеленовато-мглистым подносом, размером с целый стол, не меньше. Тусклое серебро было все в лягушиных крапинах, в болотных подтеках и разводах. Но Люба-Любаня вмиг закрыла мертвое зеркало подноса, расставив на нем приготовленные уже блюдца, тарелки, тарелочки. Золотилась прожаренной кожей курица. Правда, у костей она сочилась свежей живой кровью. Из жертвенно протянутых над подносом летучих ладоней Любы-Любани нескончаемо сыпалась мелко нарезанная пахучая зелень, прикрывая печальные куриные раны. Зазубренный луч солнца провалился в блюдо с заливной рыбой. Кончик его расщепился, наткнувшись на светящийся полумесяц лимона, утонувший вместе с кружком вареной моркови.
– Сколько еды, Люба! Откуда? А я не знала, чем народ кормить, – обрадовалась Анна. – И поднос какой! Где он был? Я его не видела.
Люба-Любаня ничего не ответила, так была занята. В ушах у нее покачивались неведомо откуда взявшиеся серьги-раковины. Она вытянула из буфета незаметный ящик, достала тяжелые старинные вилки.
– Для курицы, для ветчины, для рыбы, – радостно и деловито перечислила она, а тяжелые вилки звякали о поднос. В голосе Любы-Любани не кончалась победная сочность, сами собой пробивались четкие танцевальные ритмы.
– Ларочка девочка нежная. Фигурное катание – обязательно. Музыка тоже. А квартира? Выложилась на ремонт, зато теперь все супер, отдыхаю. Что за жизнь пошла! Все надо. Люстра. Хрусталь. Еще зуб заболел, плюнула, черт с ними, с деньгами, пошла к частнику. Металлокерамика. Дорого…
Тут откуда-то в луч солнца попали нахальные рыжие брюки – Лапоть.
– Зачем поднос взяла? – удушливо прохрипел он. – Расхозяйничалась, дура.
– Тебя не спросила! – огрызнулась Люба-Любаня, эластично выпрямляя красивое тело, с откровенной ненавистью глядя на Лаптя.
– Ах ты… – Лапоть перекусил и сплюнул конец фразы, быстро и косо глянув на Анну.
– А ты, гляжу, невысоко тут прыгаешь, – не спеша, с торжеством пропела ему в лицо Люба-Любаня.
– Сколько всего ползает в этом году! – просипел Лапоть.
Божья коровка выпуклой каплей текла по столу.
– Смотри, в жратву попадет!
Он схватил глянцевый журнал, перегнул пополам, прицельно с удовольствием шлепнул по крошечной лаковой коробочке. Короткий хруст, и Лапоть отбросил журнал с раздавленной божьей коровкой.
– Анна, что так долго? – Андрей стоял на пороге кухни. – О, девочки, молодцы!
Лапоть расплылся довольной улыбкой, парадно поднял огромный поднос, так что руки его растянулись в стороны до невозможности. Оттопырив зад, лакейски семеня, потащил тяжелый поднос в комнату.
– Только чай заварю, – Анна с нежностью поглядела на Андрея.
Когда она вошла в комнату, все сидели за круглым столом, ожидая ее. Ларочка прислонилась к широкому колену Ильи, недовольно хмуря чистый стеклянный лоб. Какая-то мысль рыбкой проплыла над упрямо насупленными бровями. Лапоть пристроился в кресле рядом с Андреем, вальяжно откинулся, жирно развалил в стороны рыжие колени. Люба-Любаня сунула в рот тонкую сигарету, и сигарета тотчас же сама раскурилась от рубиновых угольков ее губ. Анну встретил в упор спрашивающий взгляд Андрея: «Все ли хорошо?».
– Анна, а ты где сядешь? Что расселся, козел? – резко повернулся Андрей к Лаптю.
Лапоть с удовольствием хихикнул, давая понять, что провел-таки Андрея, нарочно по-барски развалившись в кресле. Он взлетел вверх и, не касаясь локтя Анны, но все же воздушно поддерживая ее, угодливо усадил рядом с Андреем.
– Ну, Андрюша, с твоим новым знакомством! – Люба-Любаня подняла рюмку. Обжигали угольки ее улыбки. Влага, выплеснувшись из раковин, веяла свежестью. – Ларочка, возьми бутерброд с рыбкой.
– Не хочу.
– Ну с ветчинкой, ветчинкой.
– Не хочу! – выпятила губы Ларочка, потянулась к Андрею, голосок стал острым, неразборчивым. – Дядя Андрюша, дай шоколадку. Как тогда…
Андрей, похоже, даже не расслышал птичьего посвиста, даже не повернул головы.
– Вот будем пить чай, я тебе дам, – наклонилась к девочке Анна. Но Ларочкины глаза только полыхнули черным.
– Хорошо как! Налей еще коньяку, Андрюша, – отдыхая, просторно вздохнула Люба-Любаня. – Не знаю. Зуб чего-то. Прополощу коньяком. Говорят, помогает. Какой-то серый стал, а не болит. Гниет, что ли? У Ларки тоже один зуб, как у меня, совсем серый. Да ерунда, все равно он у нее скоро выпадет. Молочный. – Не боясь обжечься, ухватилась прямо за раскаленный уголек, только что вытащенный из костра, потянула край губы кверху. – Ребята, заметно?
– Закрой пасть, – неожиданно грубо, хотя и вполголоса сказал Лапоть и тут же вовсю захрустел куриной ножкой. Капля жира, пронеся в себе мгновение жизни луча, упала ему на колено и растеклась оливковым пятном. «В чистку, в чистку теперь брюки», – злорадно подумала Анна.
– Ты бы полегче, Эдик, а? – лениво протянул Илья. – А вообще-то засиделись мы. Пора!
– Что вы! – искренне огорчилась Анна. – А чай? Торт даже не разрезали. Нет, нет. Рано еще. Куда?
– Лапоть, кто будет дверь закрывать? – с непонятным Анне раздражением сказал Андрей. Лапоть тут же по-петушиному растопырил локти, скакнул к двери, даже не дотронулся до нее, дунул, что ли, шепнул, и дверь тут же плотно закрылась.
– Духотища же, – пожал круглым и плотным плечом Илья. – Накурили. Давайте окно откроем!
– Нет, – сказал Андрей.
– У нас теперь всегда так, – улыбка появилась на губах Анны. – Андрюша все время двери закрывает и шторы задергивает. – Анна доверчиво открывала полные счастья маленькие секреты.
Илья сконфуженно кашлянул в ладонь, но и это не могло остановить Анну.
– Мы даже завтракаем – свечи зажигаем или лампу у тахты…
– Как интересно! – протянула Люба-Любаня, кривя полыхающие губы. Серьги-раковины раскрылись, выпустив знобкий холодок.
– Дядя Андрюша! – вдруг пронзительно резанул воздух голос Ларочки. Голос на миг сбился, оборвался, но она собралась с силами, заторопилась снова, уже с отчаянностью, с вызовом, хмуря детские слабые брови. Слова ее звонко упали в пустое пространство. – Дядя Андрюша, давай поиграем. В кристаллик! Ты мне его давал… когда мама уходила. Ну, дядя Андрюша же! Хочу кристаллик!
Лапоть с шипением втянул воздух в растянутую щель рта. Ларочка приподнялась на коленях. В голосе ее задрожали готовые слезы.
– Мы так играли на тахте. Речка и мы на пляже. Голенькие… Еще хочу… – Тут силы ее иссякли, и она осела под тяжелыми взглядами Андрея и Лаптя. Ларочка сжалась, жесткая юбка растопырилась колючей шишкой. Ларочка провалилась в юбку, скорчилась, замерла.
– Господи, – бесцветно прошептала Люба-Любаня, отворачивая лицо. – Боже мой… Ларочка, ты…
Рубиновые губы погасли, подернулись серым пеплом. Что-то надломилось, поддалось в ее гибком свежем позвоночнике. Она коротко, секундно взглянула на Андрея и тут же отвернулась. Ужас мелькнул в ее провалившемся взгляде.
– Нет, нет… – прошептала Люба-Любаня и потянулась к Ларочке.
Андрей обнял Анну за плечи, повернул, тесно прижал к себе.
– Люба, ты что? – услышала Анна недовольный голос Ильи. – Что такое? Что с тобой, Люба?
Тут как ни в чем не бывало целым оркестром вступил Лапоть, погромыхивая домашним смехом, звякая посудой, уютный, хозяйственный.
– Уходите? Погодите, ребята. Я вам с собой заверну. Ларка же не ела ничего. Целлофановый бы пакет, нет у тебя, Любаня? А… вот. Ну что ты смотришь? Я-то соображаю, не волнуйся. Курицу можно с ветчиной. А рыбу сюда. Сволочь, до чего нежная.
– Не надо, Эдик, – брезгливо отказывался Илья. – Прекрати. Не надо. Где твоя кофточка, Любаня?
Анна слышала звуки торопливых сборов. Ларочку потащили к дверям. Шорох подошв ее туфель по полу. Голос Ильи все окутывал мягким:
– Созвонимся на днях, сговоримся, теперь вы к нам…
Из передней послышался отчаянный вопль Ларочки:
– Ма! Куклу возьми! Кристаллик хочу! Плохой, плохой, дурак!
– Ларочка, Ларочка, не надо, Ларочка. Нет, нет… – вздрагивающий голос Любани утекал за дверь.
– Пусти, я их провожу, – Анна попробовала высвободиться. – Хоть до свидания сказать.
– До свидания, до свидания! – визжал Лапоть, загораживая дверь. – И Анна говорит вам до свидания. Она немножко выпила. От радости. Илья, ты пакет забыл. Андрюша, я вам тоже положил в холодильник…
Хлопнула, все обрубив, дверь.
– Ушли, – шепнул Андрей, отпуская Анну.
Анна посмотрела. На столе нет посуды, поднос с мглистыми отпечатками жабьих перепонок и тот исчез. Когда это Лапоть все успел убрать, унести? Даже постель оправлена, и зелень покрывала растянулась без складок, только в одном месте матово отпечаталась, сминая ворс, растопыренная пятерня Лаптя. Тихо в передней, дверь плотно закрыта. Все ушли.
– Я же тебя просил, – мягко сказал Андрей, – не надо было их звать. А ты? Вот захотелось тебе. Зачем? Тебе что, скучно со мной? Кто они тебе? Никто. И не увидишь никогда, если не захочешь.
– Нехорошо получилось, – Анна все оглядывалась, будто чья-то тень повисла, зацепившись, и осталась в комнате. – Ушли вдруг, даже чай не попили. А Ларочка… Какая девочка странная. Что она такое говорила?
– Больная девочка, сама видишь, – тихо сказал Андрей. Он провел пальцем у нее под носом. – Ты что, плачешь?
Анна невольно рассмеялась:
– Проверяешь, как маленькую. И не собиралась вовсе.
Анна тепло прижалась к нему.
– Хочешь? – шепнул Андрей.
Стараясь продлить опасно вскипающую остроту, подходя и отступая, нащупывая и пугаясь дрожащих точек наслаждения, вдруг не удержались на краю, оба рухнули, слились в одно целое.
– А-а… – обессилеíно простонал Андрей, целуя ее теплое плечо.
Андрей быстро уснул, глубоко и покойно дыша. Анне мешал непривычный свет из окна, неровно срезанный полукруг пушистого солнца.
«Шторы бы задернуть», – нежась и ленясь, подумала Анна, зная, что все равно не встанет, даже пошевелиться неохота.
«Спит как крепко», – Анна улыбнулась, и Андрей, еще не отделившийся от нее, ощутил ее улыбку и во сне потерся влажным ртом об ее плечо.
Надо же, божья коровка ползет по спине, а он хоть бы что. Щекотно же. Сколько их! Такой год, год божьих коровок… Двустворчатая красная спинка распалась. Выпростались черные, жесткого шелка крылья. Божья коровка взлетела и сухой горошиной стукнулась о стекло.
