Текст книги "Казачок графа Моркова"

Автор книги: Софья Заречная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Софья Абрамовна Заречная
Казачок графа Моркова
Историческая повесть

Смотри на господ веселей

– Тише, оголтелый! Блюду цены нет… Свиней тебе пасти, а не в барских хоромах служить.

От грозного окрика старого дворецкого Гришку прошибло потом.

– Самовар поспел? – спросил дворецкий уж снисходительнее.

– Поспел-с. Прикажете подавать?

– На стол собери прежде. Порядка не знаешь, – въедливо забрюзжал старик. – Сливки где? Пампушки где? Доколе на спине науку не пропишут, так и будешь разиня разиней.

Гришка метнулся было исполнять распоряжение, но, вспомнив что-то, остановился, переминаясь с ноги на ногу.

– Ну, чего стал? – прикрикнул на него дворецкий. – Поворачивайся!

– Тамо-тка… управитель дожидается с парнишкой, – робко выдавил Гришка.

– А, привёл… Пущай идёт.

Гришка скользнул в боковую дверь, и тотчас же из людской на террасу вышел графский управитель, Андрей Иванович Тропинин, плотный, среднего роста мужчина, одетый не по-крестьянски и не по-господски, а так, как в городах одевались зажиточные мещане: в синей поддёвке с пёстрым поясом, в сапогах, начищенных до блеска. За мужчиной следом шёл паренёк лет десяти, как и отец, одетый чисто, в русскую рубашку, плисовые шаровары и ладные сапожки.

– Его сиятельство почивать ещё изволят? – спросил вошедший, поздоровавшись с дворецким.

– Сейчас встали. Чай кушать будут, – со спокойной важностью ответил старик.

Управитель помолчал, потом сказал неторопливо:

– Там, Гордей Титыч, народ дожидается. С ребятишками пришли. Вечóр его сиятельство приказывали всех, коим десятый годок миновал, на барский двор пригнать для отбору.

– Добро, – величественно кивнул дворецкий.

– Стало быть, нынче отбирать будут? – пытливо продолжал управитель, сдерживая волнение, прорывавшееся сквозь степенную медлительность его речи.

– Не преминут, – ответил дворецкий со значительным видом человека, хорошо осведомлённого обо всех господских делах и намерениях. – Молодая графиня Наталья Антоновна весьма интересуются. Его сиятельство обещались им в приданое двух казачков приписать… – И, помолчав, прибавил, кивнув на Васю: – И ты, вижу, сынка привёл?

Тронув двумя пальцами Васин подбородок, глянул в серые глаза мальчугана.

– Грамоту знаешь, баловник?

– Обучен, – бойко ответил Вася.

– Он по части художества весьма смышлён, – подхватил отец. – Кабы моя воля, к рисовальщику в ученье, ей-богу…

Старик поднял косматые брови.

– К рисовальщику? Полно, Андрей Иваныч! Слыхано ли дело, чтоб крепостной об эдаком помышлял.

Но Андрей Иванович не отступал. Заговорил торопливо и доверительно:

– На его художество в школе все дивовались: и дьячок, и ребята. У него в тетрадке и церковный двор, и светёлка, где стоял, и дьячихина укладка с картинками. До чего сходствует! Большую приверженность имеет паренёк. Кабы моя воля…

Седые букли на парике дворецкого с укоризною взметнулись.

– Полно, что ты, батюшка! Негоже крепостному и в мыслях-то такое содержать. Негоже, да и непристойно. Не посетуй на меня, старика, за правду. Добро бы какой непутёвый говорил. А ты человек степенный. Не серый мужик. Главный управитель. В хорошем доме живёшь, господскими милостями взыскан. Сам человеком стал, а сына пошто сбиваешь? Мы – люди подневольные. Угождать господам, вот тебе наука и художество.

Тропинин вздохнул. Помолчав, вынул табакерку:

– Одолжайся, Гордей Титыч.

– Благодарствую, милый, благодарствую.

Старик захватил пальцами щепотку табаку, зажмурившись, потянул носом, крепко, с удовольствием, чихнул.

– Ох, отменный табачок… Отменный! Сладкую слезу вышибает.

– Неплох, – согласился Тропинин. – Из Новгорода привёз, как за сынком ездил.

Он вытащил из кармана ещё не распечатанную пачку:

– Пожалуй, государь мой, не побрезгуй.

Дворецкий прикинулся удивлённым:

– Чего ты, ась?

– Табачок. Нюхай на доброе здоровье да Ваську мово не оставь, ежели его сиятельство в дворню мальчонку определят.

Дворецкий принял подарок, смахнул табачные пылинки с обшитой галуном ливреи.

– И полно, Андрей Иваныч, сам небось ведаешь – у нас понапрасну не обидят. В кои-то веки поучат легонько, да и то более для острастки…

Вася бродил по террасе. Кругом было столько невиданного, любопытного. Закинув голову, он любовался хитрыми завитками и листьями на верхушке белых колонн, мягко выделявшихся на бледно-жёлтом фасаде господского дома.

Перед домом была площадка, мощённая каменными плитами, за ней, точно гарусный коврик, зеленела ровная лужайка. Вокруг в больших вазах, утверждённых на подставках, кудрявились какие-то заморские растения. Они падали резвыми струйками, качаясь на ветру, бросали узорную тень.

Около стола хлопотал Гришка. Крахмальная белая скатерть зацветала голубыми чашками, гранёными стаканчиками с позолотой, с резными затейливыми украшениями. На серебряных блюдах розовели ломтики ветчины, румянилась горячая сдоба. Старым золотом отливал мёд в прозрачной вазе. Около каждого прибора на золочёных тарелочках изжелта-белыми розами красовалось сливочное масло.

Солнечный луч скользнул по гранёному хрусталю, дробясь на цветные полоски, радужным зайчиком прыгнул на стену. Вася долго следил за его игрой, потом подошёл к отцу, потянул за рукав:

– Тятя, а тятя, глянь-ка, цветненький какой… Ежели углём – не выйдет. А краски где добудешь? У маляра либо зелёная, либо красная – крышу красить. И всё. А тут вона сколько разных надобно.

Тропинин молча погладил сына по голове. Дворецкий легонько подтолкнул его к выходу:

– Ступай, Васятка, на лужок за домом, к ребятам. Я тебя ужо покличу.

– Прощенья просим, Гордей Титыч, – сказал управитель, уходя вслед за сыном.

Тем временем дверь из зала распахнулась. Прошка-казачок в кафтанчике и красных сафьяновых сапожках встал у притолоки. Минуту спустя, колыхаясь тучным станом, облачённым в шёлковый персидский шлафрок, сам граф Антон Сергеевич Миних выплыл на террасу и проследовал к столу. Гордей Титыч, вытянувшись, встал за графским стулом.

Его сиятельство хлебнул из стакана, скосил глаза на сливочник.

Старый слуга тотчас долил чай отстоявшимися жирными сливками.

Лёгкое облако из тюля, кисеи и тончайших кружев возникло в дверях. Вошла молодая графиня, следом за ней жених. Графиня Наталья Антоновна склонилась к пухлой отцовской руке.

– С добрым утром, граф! – приветствовал Миних будущего зятя. – Каково тебе спалось на новом месте? С дороги-то изрядно устал?

– Благодарствуйте, ваше сиятельство, – щёлкнул шпорами генерал. – Я успел уже отдохнуть в вашем доме среди стольких удобностей и столь любезного внимания.

Старый граф насыщался молча, сосредоточенно, неторопливо. Из уважения к нему молчала и молодёжь. Тень на полу медленно уползала. Солнце жёлтой охрой обрызгало ступени террасы. В жаркой тишине тонко звенел комар, жужжали пчёлы. Из парка тянуло липовым духом.

На лугу, поодаль от господского дома, томились мужики. Прикидывали, сколько можно было бы накосить с утренней зорьки. Ведь день-то был свой, барщину уже отбыли. А тут, вишь, скоро полдник, а барин не начинал ещё отбирать ребят.

Его сиятельство вытер салфеткой отвислые замаслившиеся губы, грузно откинулся на спинку кресла, прикрыл тяжёлые веки.

– Трубку.

Казачок Прошка, дежуривший у дверей с длинной, вышитой бисером по мундштуку трубкой наготове, проворно подскочил к графу и высек огонь. Граф сладостно затянулся дымом.

Дворецкий почтительно кашлянул.

– Осмелюсь доложить, ваше сиятельство, ребят пригнали для отбору. Прикажете?

– Э… э… пожалуй, – вяло прошамкал граф.

По знаку дворецкого Гордея Титыча мужики и бабы с низкими поклонами приблизились к террасе. Ребятишки робели, упирались, прятались за спиной родителей. Гордей Титыч выстроил их в ряд. Рябенькая девочка с подслеповатым, порченным оспой личиком стояла первая с краю. Дворецкий подтолкнул её вперёд:

– Подойди к барину, не бойсь.

Его сиятельство вскинул лорнет.

– Куда её, дурнушку эдакую? Ступай себе с богом.

Девочка растерянно мигала белёсыми ресницами.

– Ну, чего стоишь? Ступай к мамке. Не нужна ты барину! – прикрикнул на неё дворецкий.

Девочка поняла, радостно взвизгнула и юркнула в толпу.

– Ахти, Парашенька! – радостно откликнулся бабий голос. – Эко счастье, доченька! Пойдём, пойдём, лапушка моя!

Вторая девочка приглянулась барину.

– Ну-ка ты, пригоженькая, как звать?

– Машей.

– Вишь востроглазая! В вышивальщицы её, Машу.

Девочка шмыгнула носом и вдруг заголосила жалостно, по-бабьи.

– Чего ревёшь, дура! – осердился дворецкий. – Гришка, отведи её к девкам, в рукодельную.

Вася стоял третьим в ряду.

– Ты чей? – полюбопытствовал его сиятельство, вглядываясь в не по летам сосредоточенного мальчугана.

– Тропинина, Андрея Иванова, – не смущаясь и тоже разглядывая графа, ответил Вася.

– А! Управителя! Грамоту знаешь?

– Грамотный, ваше сиятельство, – ввернул дворецкий. – Весьма смышлёный парнишка. Из него толк будет.

– В казачки его, – милостиво определил барин.

Вася покраснел и низко опустил голову.

– Что волком глядишь? – снисходительно потрепал его по щеке дворецкий. И, отводя в сторону, добродушно шепнул: – Смотри на господ веселей… Гришка, отведи-ка его в гардеробную. Ливрею выдать ему с галуном, сапоги, что положено.

Молодая графиня, следившая за отбором детей, подсела к отцу:

– Папенька, окажите милость, запишите за мной управителева сынка.

– Изволь, душа моя, коли он тебе по нраву пришёлся. – Граф зевнул и поманил дворецкого: – Много ещё там, Гордей?

– Более дюжины, ваше сиятельство.

– Фу-ты! Напустили парфюму… Словно из хлева. – Он обмахивал надушенным фуляром лоснящееся, в жирных складках лицо. – Пойдём, Гордей, поглядим их на вольном воздухе. – И с любезной улыбкой обернулся к генералу-жениху: – Полагаю, граф, ты не соскучишься со своей наречённой…

– Ах, друг мой, как я рада, что папенька презентовал нам управителева Ваську, – сказала Наталья Антоновна, когда отец с дворецким спустились в сад. – Отменный казачок из него выйдет.

– А что, ежели, ангел мой, его кондитеру в ученье отдать?

– Кондитеру?

– Именно, душенька. В Санкт-Петербурге гащивал я у знакомца моего, графа Завадовского. Стол у него достойный удивления, особливо по кондитерской части. Фонтан леденцовый бьёт из шоколадного бассейна, избушка пряничная на курьих ножках, корзинка с плодами марципанными, наподобие натуральных. Лишь на придворных балах подобное увидишь. И добро бы все эти художества француз-искусник изготовлял. Так нет же, русский. Что, ежели отдать этого… как его… ну, ну, Васю, в науку к сему мастеру?

– Я с вами согласная, – улыбнулась Наталья Антоновна. – Этакой кондитер – сущий клад. Все соседи будут нам завидовать…

В людской кто-то заплакал. Кто-то другой выговаривал однозвучно, нудно, точно осенний дождь стучал по крыше. Потом всё затихло. Старшая вышивальщица Панфиловна, девушка-вековуша, сгорбившись от многолетней маеты, появилась в дверях.

Отвесив поясной поклон барышне, проговорила испуганно:

– Матушка графинюшка, ваше сиятельство, беда! Марфутка глазами занемогла.

– Быть того не может, Панфиловна! – сказала Наталья Антоновна, видимо обеспокоенная.

– Истинная правда, матушка, не вру. Хлопает глазами, точно одурелая. Тычет иглой куда ни попадя. Грех, да и только!

– Пошли её сюда.

Наталья Антоновна в волнении заходила по террасе.

– Ах, как это огорчает меня, мой друг! Стало быть, моё покрывало к свадьбе окончено не будет! Искуснее Марфутки-вышивальшицы не сыскать во всей округе.

Со слезами, с воплями, с причитаниями кинулась Марфутка к Натальиным ногам:

– Матушка барышня, ваше сиятельство, прости меня, дуру окаянную! Не вижу глазами…

– Как же быть, Марфутка? – насупилась графиня. – Сама знаешь, кроме тебя, никто не угодит. – И добавила ласково: – Неужто не постараешься ради своей графинюшки? Много ли осталось…

– Матушка барышня, голубушка наша, не изволь гневаться! – заголосила Марфутка, поднимая с полу распухшее от слёз лицо. – Я ли не старалась для вашего сиятельства, себя не жалеючи! Узор хитрый, сами изволите знать. Цельные дни да ноченьки над пяльцами сиживала. А токмо намедни моченьки не стало. В глазах колотьё… Круги огненные… А то и вовсе темно сделается…

– Стало быть, огорчение моё тебе нипочём! – вскинулась Наталья. – Стало быть, покрывала к свадьбе не будет!

– Воля ваша, матушка графинюшка, а нету мочи. Вовсе не вижу глазами, – растерянно твердила Марфутка.

Наталья часто задышала, распаляясь гневом. Но спохватилась, не желая при женихе кричать и ногами топать.

– Лучшее покрывало из всего приданого! – проговорила она с горечью.

Граф Морков искоса наблюдал за невестой. Отметил про себя, как выражение своевольного гнева исказило её пригожее личико, как резок и неприятен стал её голос. Но не эти сделанные им открытия занимали его.

Ираклий Иванович Морков, родом из новгородских дворян, выдвинулся при императрице Екатерине не красотой, не статью, как многие из вельмож того времени. Он был боевой офицер. Отличился при взятии Измаила в турецкую войну, графский титул, генеральские эполеты, богатые поместья заслужил военным талантом и личной храбростью.

Как все люди, которые собственными усилиями добились богатства и почестей, граф Ираклий Иванович был самоуверен, упрям и властолюбив. Но хозяином, помещиком был он разумным, то есть действовал по правилу: чтобы скотина хорошо работала, надо её содержать в чистоте и тепле, кормить досыта.

– Уведи девку, – сказал он Панфиловне. – Её сиятельство решение своё после объявит.

Когда обе вышивальщицы вышли, граф усадил невесту в кресла, подал воды:

– Успокойтесь, ангел мой. Эдак ведь недолго и до нервического припадка…

– Нет, какова негодница! – плачущим голосом пожаловалась Наталья. – В полное расстройство меня привела.

– Натали, – продолжал граф, – дайте девке отдых. Искусных мастериц беречь надобно. Слыхивал я, от чрезмерной работы вышивальщицы слепнут, а от сего хозяйству урон. Ты холопа усердного пожалей в болезни, он тебе впоследствии времени втрикрат отработает.

Наталья вздохнула:

– Золотое у вас сердце, Ираклий. Будь по-вашему.

По ступеням террасы поднимался управитель. Обычно спокойное лицо его выражало растерянность и волнение.

– Что тебе? – несколько удивилась Наталья Антоновна.

– Просьбишку до вас имею-с, ваше сиятельство, – поклонился управитель. – Наслышан я, его сиятельство Ваську мово отписать вам изволили?

– Отписал.

– Так я просьбишку имею-с…

– Нет, нет, не проси, – перебила Наталья Антоновна. – Я твоего Ваську никому не уступлю.

– Не об том речь, матушка графинюшка. Разлука – что! Разлуки не миновать. Мы люди подневольные. Об другом просьбишка. Васятка мой большую прилежность к художеству оказывает. Так в науку бы его.

– И просить нечего, – вмешался Морков. – Мы с графиней безо всякой просьбы твоей положили Васю в науку отдать.

Суровое лицо управителя помолодело.

– Да-да, – подтвердила графиня. – Отправим Васятку в Петербург на выучку к кондитеру графа Завадовского.

– К кондитеру?! – горестно изумился Тропинин.

Графиня вспыхнула:

– Что ты о себе возомнил? Или сыну твоему непристойно кондитером быть?

– Матушка графинюшка, у Васьки к рисовальному делу отменный талант. Из него толк большой будет вашим сиятельствам на потребу. – Он вынул из-за пазухи аккуратно завёрнутую в кумачовый платок тетрадь. – Сами извольте взглянуть – всё его рука.

– И глядеть не стану, – сказал Ираклий Иванович. – Крепостной – да в рисовальщики! Ну рассуди ты сам, чудак этакой, на что мне в хозяйстве рисовальщик понадобится? У нас в кондитере надобность. А в рисовальщике какой прок?

– Воля ваша, – настаивал управитель, кажется не сознавая неприличия подобного поведения. – Воля ваша, а я по малому разумению своему полагал: коли Васька в люди выйдет, он себя и оброком большим оправдает.

Морков снисходительно усмехнулся:

– Мы с графиней в оброке нужды не имеем, любезный. Нам челядь толковая надобна.

– Ступай себе с богом, – сказала Наталья. – Об сынке не печалься.

– Прощенья просим, ваше сиятельство, – пробормотал управитель осипшим голосом, бережно упрятал тетрадь и, согнув плечи, пошёл прочь…

В гардеробной Васю обрядили в синий казакин, обшитый галуном, такого же цвета шаровары и красные сафьяновые сапоги.

Потом Гришка отвёл его в просторную полутёмную прихожую, где ставни закрывались, чтобы защитить от солнца дорогие штофные обои.

– Стань туда, дожидайся, – сказал Гришка.

– Чего дожидаться-то?

– Прошка придёт. Он те растолкует что к чему.

– Прошка? – переспросил Вася и вспомнил паренька, которого видел утром в дверях. – А где он есть, Прошка?

– Он при барине занимается. Мух отгоняет, – ответил Гришка, прикрывая за собой дверь.

Вася смешливо сморщил нос.

– Занятие! – Он так и не успел спросить у Гришки, пошутил ли тот или при барском дворе и правда была такая должность – мух отгонять.

Сквозь щёлку ставней на пол падала жёлтая полоска. Пылинки плясали в голубоватом луче. На стене висела картина, но какая, что на ней, в полутьме не разглядишь.

Дверь тихонько открылась. В прихожую опасливо, на носках, скользнул Прошка. С минуту ребята молчали, приглядывались друг к другу.

– Тебя как звать-то?

– Васей. А тебя?

– Прошкой.

– Ну как, всех мух разогнал?

– А ты почём знаешь?

– Гришка сказывал.

Прошка весело оскалил зубы.

– Теперь его сиятельство захрапеть изволили. Хоть овод за нос цапни, не услышат…

Оба паренька рассмеялись.

– Ну сказывай, каку работу делать? – спрашивает Вася, вспоминая Гришкины слова.

– Каку те работу? Знай постаивай, покеда не покличут, и всё.

– Ой ли?

– Вестимо так.

– Ну и работа!

В доме сонная тишина. Господа отдыхают между завтраком и обедом. Челядь ходит на носках. Жарко. Вася мается в суконном казакине.

– Ребята на деревне, поди, уже по второму разу искупались. Сбегаем, Прошка? Речка недалече.

– Что ты! Что ты! А коли покличут? Отлучаться не велено.

Вася вздыхает, потом подходит к окну. Сквозь щель видна клумба, пышный розовый куст в цвету.

– Розаны какие аленькие! Дух от них, поди, хороший.

– Ступай на место, – наставительно замечает Прошка. – Не велено от дверей отходить. Гордей Титыч осердится.

– Цельный день так и стоять?

– Цельный день, покеда не покличут.

– Одуреть можно.

– И то.

– Эх, кабы нас с тобой, Прошка, в ученье отдали!

– Меня отдадут, – хвалится Прошка. – Графу лекарь дворовый надобен, а я грамотный. Так посулился в Москву меня отправить к лекарю в науку.

Вася рассказывает про школу в Новгороде, где он обучался грамоте, про дьячка Пафнутьича, у которого на квартире стоял.

– Сердитый он? – любопытствует Прошка.

– Пафнутьич? Не, добрый. Он ко мне как отец родной. – Вася улыбается. – На носу бородавка с горошину, другая – на щеке. А бородёнка козлиная… Прошка, слышь… Уголька нет ли где?

– На что он те? Тама, в людской, чугунок с угольем для самовара. Погоди, я духом…

Размашистые угольные мазки смело ложатся на чисто выбеленную стену.

– Ахти! Что делаешь? – шепчет перепуганный Прошка. – Нешто можно стенку марать?

Но Вася не слушает. Его рука с углём так и ходит по стене, проводя новые линии и чёрточки.

– Ус ёжиком топорщится, – бормочет он. – Во! Ухмыляется Пафнутьич… И зуб единый под усами кажет. А левый глаз у него противу правого меньше. Во!

– Ай да рожа! – с уважением говорит Прошка. – Ну и образина! А видать, добрый…

– Прошка!

Прошка не слышит.

– Ишь ухмыляется… Ну как есть живой.

– Прошка! Васька! Куда запропастились?

Гордей Титыч мелкими шажками вбежал в людскую.

– Его сиятельство кличет, а вы… – И, сейчас только заметив ухмыляющуюся со стены рожу дьячка, задохнулся от гнева: – Ахти, батюшки! Стенку замарали! Кто? Кто это?

– Пафнутьич это, – объясняет Вася, повернув к дворецкому сияющее, перепачканное чёрным лицо. – Дьячок с Новгорода. Я у него на квартире стоял.

Костлявые пальцы впились в Васино ухо:

– Я тя научу стенки марать! Пострелёнок эдакий! Намедни стенку выбелили, а он накося!..

Вася от боли прикусил губу. Гордей Титыч сжалился, разжал пальцы.

– То-то! Вдругорядь поумнее будешь. Гришка, Гришка! Тащи скореича мокру тряпку! Вишь, Васька стенку углём замарал.

Прибежал Гришка, глянул на стенку и рот до ушей растянул. Минуты не прошло, как в людскую набилась дворня: девушки и девки из рукодельной, повар с поварёнком, кухонный мужик, судомойка, садовник, прачка.

– Ну и харя!

– А бородавки-то, глянь!..

– Неужто Васятка намалевал?

– Ахти, маляр какой!

– Ой батюшки, животики со смеху надорвёшь!

Дворецкий снисходительно наблюдал за дворней. Ободрённый благодушным его видом, Вася подошёл к нему:

– Дяденька Гордей Титыч, дозвольте не стирать покеда. Ужо тятенька к его сиятельству с докладом придёт. Пущай поглядит на Пафнутьича, потешится. Кабы знали вы, до чего схоже!

– Я те потешу, пострелёнок! Я те потешу! – неожиданно рассердился старик. И напустился на Гришку: – Чего уставился, ворона? Стирай скореича! Да разведи мелу с водой. Забелить надобно.

Гришка взмахнул тряпкой, и добродушная, ухмыляющаяся рожа расплылась на стене грязным пятном.

– А вы все по местам! Чего раскудахтались? – Обернулся к Васе: – А ты умой рожу-то, да в прихожую на место. На сей раз милую тебя простоты твоей ради, а вперёд гляди не балуй. – И подкрепил поучение подзатыльником.