Текст книги "Порочестер или Контрвиртуал (СИ)"

Автор книги: София Кульбицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Погоди-погоди! – воскликнула она, увидев, что её натура коварным образом сменила местоположение, – там смотреть пока нечего! Работа не закончена! Я ещё тут кое-что подправлю, интерьер надо как следует прописать и… Но Порочестер, бледный и ссутулившийся, всё стоял неподвижно, продолжая с укоризной глядеть на неё глазами больного тойтерьера.

– Аллочка, – наконец, выговорил он, когда нашёл в себе силы говорить, – разве ж это я?.. Ты что же – меня ТАК видишь?.. Художница непонимающе посмотрела на него:

– А что такое? Тебе не нравится? Думаешь, надо было скомпоновать по-другому?.. Странно, а я как раз очень довольна тем, что за сегодня сделала. Смотри, как я вот тут руку прописала! Совсем по-другому свет лежит. Хорошо, правда?.. Слава, ты что?.. Славочка!.. Но "Славочка" был уже явно не в том состоянии, чтобы спокойно и отстранённо наслаждаться искусством: он весь дрожал и на его крупном пористом лице медленно проступали багровые пятна.

– Ккккак же ты можешь, – пискляво выкрикнул он, брызгая слюной, – кккккак же ты можешь ложиться в постель с человеком, который тебе НАСТОЛЬКО отвратителен?!.. Ведь это… ведь это же проституция, ни больше ни меньше!.. Всю эту прелюдию мы с Еленой знаем, естественно, только с чужих слов, а теперь перехожу к тому, что видел сам. Я, ни о чем не подозревая, мирно сидел за столом и в гордом одиночестве пил чай с вареньем – все были при деле, сладкая парочка наверху, Лена занималась с каким-то внеплановым, как она говорила, трудным клиентом и заведомо попросила её не беспокоить, – как вдруг с лестницы вихрем скатилось, метнулось туда-сюда и, наконец, бросилось ко мне в столовую странное серое всклокоченное существо с перевёрнутыми глазами, которое ещё полчаса назад – кто бы мог в это поверить? – было Аллой. Испуганный, я только и успел отставить чашку и вскочить из-за стола, а этот несчастный угловатый полупризрак уже вжимался в угол лицом к стене – совсем как недописанные им картины! – только, в отличие от них, он трепетал и тихо мычал, тщетно пытаясь что-то выговорить.

– Алла, Аллочка! – Я не понимал, в чём дело, но гладил её по плечам и спине, пока она немного не успокоилась; тогда я усадил её на покинутый мною стул и заставил сделать несколько глотков из своей недопитой чашки. Только тут она пришла в себя настолько, чтобы к ней вернулся дар речи:

– Там… Там Слава… Я не понимаю, что с ним… Я никогда ещё такого не видела… – бедняжка лихорадочно опустошила чашку и нервно зашарила по столу, ища сигареты, но, увы, тщетно – к тому времени у нас уже никто не курил. Стремились к природе. Тогда она устремила на меня снизу вверх сухие сощуренные глаза:

– Бред какой-то. Он вообще у вас как – нормальный?..

– Да что случилось-то?!..

– А вот ты поднимись наверх, поднимись. Увидишь… Делать нечего, я оставил Аллу и отправился на второй этаж. Зная Порочестера давно, я был готов почти ко всему, во всяком случае, ко многому, – поэтому не очень удивился, увидев то, что увидел. А именно: Порочестер в розовой джинсе и мятых кружевах, с невидящими глазами без блеска и судорожно сжатыми челюстями методично расшвыривал по комнате какую-то плотную сероватую бумагу – приглядевшись, я узнал в ней наши с Аллой карандашные наброски, – и с каким-то звериным сладострастием топтал её ногами.

– Что Вы делаете, дружище?.. – вырвалось у меня. Порочестер поднял на меня злобные глаза, в которых мелькнуло ликование: он явно ждал моего прихода и рассчитывал на него.

– А-а-а-а-а, – зловеще протянул он, – вот и ты явился… красавчик… А вот на тебе! на! на! – и он с особым упоением растёр подошвой грязь по моему ни в чём не повинному лицу. Хорошо ещё, что я – человек по натуре спокойный и равнодушный, которого вряд ли ещё чем-то можно удивить.

– Да что стряслось-то, дружище? Объясните толком. Вместо ответа Порочестер в два шага подскочил ко мне, грубо схватил за ремень – и поволок, да, буквально поволок к злосчастной картине. Доселе я никогда её не видел – и теперь, стоило мне бросить на неё взгляд, как искусствовед во мне возобладал над человеком: несколько секунд я тупо стоял перед не совсем законченной, но весьма перспективной работой, любуясь несомненной Аллиной удачей. Великолепный портрет!.. Он был написан совсем в другой манере, нежели Еленин – без излишне тонких переходов, лаконично и, я бы даже сказал, брутально. Вся скрытая в обыденной жизни выразительность лица Порочестера была здесь, на холсте; я даже языком прицокнул, подумав, что это произведение, если только Алла, разнервничавшись, его не испортит, пожалуй, переживёт создателей на несколько столетий. Но Порочестер, похоже, был иного мнения:

– Что, доволен, да? Вот это я. А вот это у нас, оказывается, ты, – и он, резко наклонившись, поднял с полу перепачканный набросок, где за отпечатком рифлёной подошвы его кроссовка смутно проглядывал мой тонкий с изящной горбинкой нос. Алла считала меня очень ценной натурой и со смехом называла "воплощённым типажом польского аристократа".

– Нет, ну когда успел, гад? Когда успел?.. – выпустив из пальцев рисунок, плавно спланировавший к моим ногам, он закрыл лицо пухлыми ладонями, тихо всхлипывая и причитая. Я всё ещё не понимал:

– Да Вы что, дружище, это же пятиминутный набросок! Я даже и не позировал специально – так, сидел, чай пил… Но договорить я не успел. Порочестер убрал руки от лица и я даже испугался, столько ненависти было в его выпученных глазах; вслед за этим он завизжал:

– Хватит дурочку строить!!! – и, подскочив ко мне так неожиданно, что я не успел ничего сообразить, сшиб меня с ног. Я не смог удержать равновесие… – и сам не понял, как оказался на полу, услышал только страшный глухой удар, потрясший, вероятно, весь дом, и успел подумать: "Как там Лена с её клиентом, испуганы, небось?..". А Порочестер, всей своей тяжестью пригвоздив мои плечи к паркету, уже приблизил губастую "хлеборезку" к самому моему лицу, будто собирался сожрать (как же он был страшен в эту минуту!):

– Как же я тебя ненавижу, гад!… – его тонкий голос то и дело срывался то на шёпот, то на визг. – Как я тебя ненавижу! Ты мне с самого начала всё портишь. Ходишь за мной хвостом со своей смазливой рожей, ничтожество! А эти дуры и клюют. Ты уже отнял у меня Елену. Это из-за тебя у меня с ней ничего не вышло. Но тебе этого мало, да, вампир?.. За Аллу принялся, да? Мразь ты!!.. Я обречённо подумал, что вот сейчас-то он меня и придушит… но тут он внезапно перестал брызгать мне в лицо слюной и слезами – отпустил мои плечи и сам с кряхтением встал; отошёл к портрету, ещё раз мутно глянул на него – и, к моему ужасу, начал что-то искать на столе и подоконниках, бормоча себе под нос бессвязные угрозы и будто позабыв про меня. И вот тут-то я по-настоящему испугался. Каким-то наитием я внезапно понял, что он хочет сделать. Всё, что я услышал до этого, меня опечалило, конечно, но нельзя сказать, чтоб слишком удивило – я ведь всё-таки учился в художественном вузе и насмотрелся на молоденьких, хорошеньких, ещё неискушённых в своём деле натурщиц, которые, бывало, взглянув на порождения кисти или карандаша лучших, перспективнейших студентов, впадали в схожую истерику. Одна, помнится, даже пыталась перерезать себе вены, крича: "Зачем мне тогда вообще жить – с такой-то внешностью?!" Слава Богу, спасли. А писавший её студент получил за свою живопись высший балл и даже, кажется, какую-то премию от МОСХ. Впоследствии девушка пообтёрлась, поняла, что к чему, и собственные изображения вызывали у неё уже не слёзы, а здоровый хохот, – если она вообще удостаивала их взглядом. А с тем студентом ("лучшей кистью Москвы", по утверждению руководителя мастерской, седобородого профессора Колпакова) они стали добрыми друзьями. Итак, всё это было очень понятно и даже забавно, хоть и немного грустно. Просто Порочестер ещё не научился понимать настоящую живопись, вот и не нашёл ничего лучшего, как приревновать Аллу к моему красивому графическому носу. А потом попросту накрутил сам себя; ну, это и вовсе было в его характере, у меня даже обидеться на него не получалось. Вот только набросков было жалко – я надеялся, что их ещё удастся привести в порядок. Но это ладно!.. Куда хуже было то, что теперь Порочестер навязчиво искал, как я догадывался, нож или бритву, чтобы эффектным жестом – иначе он не мог – располосовать непонравившийся ему шедевр. А нож-то вон он, да какой! японский, керамический. Они, видно, им фрукты резали. Лежит себе тихонько на подоконнике… Я успел подскочить к Порочестеру и перехватить его руку за секунду до того, как сахарно-белое изогнутое лезвие коснулось холста.

– Вы что делаете, дружище?.. – крикнул я. – Ошизели, что ли?.. Но Порочестер вырывался, как взбесившийся зверь – откуда только силы взялись! – и хрипел: – Не мешай мне, гад, не мешай! Не твоё дело!.. – Взмах! – я не смог удержать его, – и лезвие снова просвистело в миллиметре от холста, а это было лучшее, написанное Аллой, лучшее из всего, что я видел!… Мной начинало овладевать отчаяние. Ярость придавала Порочестеру силы, и я понял, что ещё немного – и он меня одолеет. Оставался единственный выход, чтобы спасти картину. Хорошо, что у меня-то, в отличие от Порочестера, ноги длинные! Изогнувшись всем телом, я зацепил носком сандалии тонкую ножку этюдника… – и тот с грохотом рухнул вместе с картиной, которую Порочестеру теперь было не достать, если, конечно, я и на сей раз не дам маху. Тюбики, кисточки рассыпались по всей комнате, но мне на это сейчас было наплевать. Зато на адский грохот сбежались все обитатели дома: Алла, Елена и даже её клиент, здоровущий быковатого вида мужичара, который, конечно, не мог знать, в чём дело – но быстро понял, что без него тут не обойтись, и, споро подскочив к нам, в один миг так скрутил разбушевавшегося Порочестера, как это никогда не удалось бы мне с моим треклятым польским изяществом. Бедного карлика уложили на диван; Лена побежала за водой. Поняв, что игра проиграна, Порочестер как-то внезапно размяк – и уже безо всякого стыда расплакался. Мы с Аллой и Сергеем – отличнейший, кстати, оказался парень! – сидели кто в изголовье, кто в ногах, кто посерёдке и, как могли, утешали несчастного.

– Я… я думал, ты меня любишь… – всхлипывал он, нервно стуча зубами, – я тебе верил… Верил, как самому себе…

– Слава, но в чём же я провинилась?!.. – сдали нервы у Аллы, которая и так слишком долго держала марку при постороннем человеке. Было видно, что она и сама вот-вот расплачется. Но Порочестера такие мелочи, как нежелательный вынос сора из избы, уже не занимали:

– Любимый человек всегда кажется любящему красавцем, – настаивал он. – Докажи, Серёга?.. Даже если он на самом деле урод. Когда любишь – не замечаешь изъянов. А она, оказывается, всё замечает… Она меня видит даже хуже, чем я есть! Тоже мне, любовь… Нет, ты сам взгляни, взгляни, Серёга… Я бы на её месте скорее умер, чем с таким уродом целоваться стал. А она меня ТАКИМ вот видит и ничего, терпит… Ну и что – не суки бабы после этого, скажи?.. Не шлюхи?..

– Я художник! – оправдывалась Алла, апеллируя уже к Сергею, который знай себе слушал и молча кивал с хмурым, но всепонимающим видом. – Поймите, я профессионал. Когда я работаю – для меня всё постороннее исчезает! Я только о том думаю, как написать сносную картину, а вовсе не о всяком там… Об отношениях… – да не об этих, а о цветовых!.. Как фигуру посадить, как свет на неё падает – вот о чём думаю… Столько дурацких мифов о художниках создано, столько лживых стереотипов – а нам потом мучайся, перед каждым оправдывайся, каждому всё объясняй… Тут она обернулась ко мне и резко заметила:

– Это, между прочим, и ваших, искусствоведы, рук дело!..

– и, снова отвернувшись, принялась тонким бумажным платочком промокать Порочестеру мокрые подглазья. Я смиренно вздохнул. Серёга, под которым неуёмно кряхтели диванные пружины, сочувственно покосился на меня – и вздохнул тоже. Импровизированное ток-шоу было прервано Еленой, которая принесла больному чаю и валерьянки – и увела Сергея, который, как мне показалось, не так-то уж и спешил уходить и всё оглядывался на нашу облепившую диван группу. Позже Елена рассказала мне, что внизу она принялась, умирая от неловкости, извиняться перед клиентом – мол, извините, что мы Вас невольно втянули в такой неприятный скандал. Но Сергей энергично замотал головой и ещё минут пять с жаром уверял, что был страшно рад познакомиться с её замечательными друзьями:

– У Вас такая интересная семья!.. Это вот и есть "коммуна", да?.. Потрясающе. Можно я к вам как-нибудь в гости ещё приеду? Просто так? Можно?..

– Ну конечно, можно, – милостиво разрешила Елена, принимая из рук Серёги честно заработанный ею (и всеми нами) гонорар. Худо-бедно, общими усилиями мы привели Порочестера в чувство – к концу часа он немного оттаял, начал слабо улыбаться и даже дал нам клятвенное обещание не трогать злополучную картину. Но на меня всё ещё продолжал коситься, – и даже на следующий день, когда, казалось, неприятный инцидент был полностью забыт, разговаривал со мной только при сильной надобности, короткими, отрывистыми фразами. О нашем проекте, естественно, речь и вовсе не заходила. Я понял, что так это оставлять нельзя. Конечно, думал я, мы с Леной не умрём без его сомнительной дружбы. Раз уж он такой нервный – то и пусть катится ко всем чертям. Но, если так, то и нам, собственно, не сдалось киснуть в этих собачьих условиях без водопровода, супермаркета и Большого театра, в который я не хожу, но знаю, что могу пойти в любую минуту. Жилплощадь какая-никакая есть – застеклю дома лоджию и, считай, уже двухкомнатная квартира. А из ясеневской, где прописана мама, придётся выселить старого приятеля Лёху – он, конечно, войдёт в положение, не каждый же день я женюсь! – и оборудуем там Лене массажный кабинет. Денежки потекут рекой, ведь клиентам гораздо приятнее расслабляться не чёрт-те где, за тридевять земель, а в черте города. Да и сам я, раз такое дело, найду себе какой-нибудь побочный приработок. Устроюсь куда-нибудь водилой, например. За эти полгода, проведённые в пробках, я уже так настропалился, что мог считать себя почти асом. Идиллические мечты… Вот только я хорошо понимал: как ни дорога мне Лена, как ни дорог я ей, не пройдёт и года, как всё благополучно вернётся на круги своя. Я привыкну к супружеской жизни, заскучаю, махну на всё рукой – и снова из Андрея Границкого, Андрюхи, Дроныча стану Герцогом. А, Елена, вероятно, снова станет аcidophileen. Снова нырнём в Интернет, где, по крайней мере, чаще, чем в реальной жизни, сменяется картинка. То же самое, был уверен я, ждёт и Порочестера, когда он, наконец-то заполучив Аллу в законное пользование, придёт в себя. Итак, да здравствуют новые знакомства, новые войны, новые виртуальные романы! До встречи на любимом сайте, дружище!.. Но я не хотел с этим мириться. После некоторых раздумий у меня родилась оригинальная идея, которой я не преминул поделиться с Аллой, как с товарищем по несчастью. Та очень внимательно меня выслушала и план мой горячо одобрила: "а то я чувствую, – призналась она, – что он только вид делает, что простил, а сам всё равно как-то от меня… закрылся." "Дурак ты, дурак, – думал я с тоской, – что б ты понимал. Да мне было бы достаточно один раз увидеть, ЧТО при твоём участии сотворила Алла, чтобы оценить, как она к тебе относится." Но сказать этого своему другу напрямую я не мог. Он всё равно бы не поверил. Оставалось надеяться, что небольшой психодраматический сюжет, который мы с девчатами потрудились разработать и подготовить как можно тщательнее – и в который Порочестеру предстояло окунуться в скором времени, – станет для него горьким, но действенным лекарством.

***

«День открытых дверей» в нашей с Аллой альма-матер приходился как раз на ближайшее воскресенье. Это нам, надо сказать, подвезло, – а то, боюсь, больше четырёх дней подобного бойкота я бы не выдержал. Ещё послал бы друга куда подальше… Стояли жаркие дни, поэтому особо наряжаться мы не стали, все, даже Алла, оделись по-простецки – в джинсы и майки; только Порочестер выпендрился, натянув невесть где раздобытую футболку с надписью «Я Русский». Футболка была, как полагается, чёрной и безбожно притягивала к себе солнечные лучи, так что бедняга всю дорогу потел и отдувался, страдая за свой неожиданный патриотизм. Должен сказать, мы ещё дёшево отделались. Признаюсь, я до последнего не был уверен, что нам вообще удастся вытащить друга на это вовсе ненужное ему мероприятие. И только Елена, посвящённая в заговор, спасла дело. В последнее время она вошла в милость у Порочестера, который относился к ней подчёркнуто нежно и доброжелательно, трогательно ухаживал за ней в быту – и безропотно выполнял все её просьбы, чтобы провинившиеся – то есть мы с Аллой – острее почувствовали контраст. Он и сейчас, в автомобиле, так себя вёл, но вот в чём закавыка: чем ближе я подъезжал к заветному зданию, где не был почти двадцать лет, тем больше мне становилось не до Порочестера с его закидонами. Ну, а, въехав на нужную улицу, я и вовсе забыл о нём. Поймав в зеркальце заднего вида настороженный взгляд кошачьих глаз Аллы, я понял, что в эту минуту мы чувствуем одно и то же. Как ни готовились мы с ней морально, как ни крепились, фасад института стал для нас первым неожиданным ударом – особенно когда мы вышли из автомобиля и подошли на такое расстояние, где раскидистые кроны клёнов уже не могли загораживать нам обзор. Похоже, с тех пор, как мы с Аллой шагнули с этого крыльца во взрослую жизнь, оно пережило немало капитальных ремонтов и надстроек; то есть какое там «похоже», я же знал, знал об этом, даже много раз читал в журнале нашего Кормильца, и рисунки видел – там, кажется, был открытый архитектурный конкурс… Но я и предположить не мог, что это выглядит ТАК… Я снова украдкой переглянулся с Аллой. Она выглядела совсем бледной – возможно, от жары и усталости, но я всё-таки думал – от волнения. Да и как не волноваться, если мы почти не узнавали дом, который целых шесть лет был нам роднее родного!.. В те времена это здание выглядело очень строго, скучно и серо, отчего наши приходящие друзья из других вузов в шутку прозвали его крематорием. Но теперь… теперь оно стало весёленьким, красновато-кирпичным, поднялось на несколько этажей, а на самом верху – и это было самое неожиданное – выросла стеклянная полусфера! Бедная Алла так истово смотрела вверх, что я испугался, как бы у неё в довершение всех бед не закружилась голова. Впрочем, я и сам чувствовал себя не лучше.

– Вот здесь мы и учились, ребята, – бодро произнёс я, обращаясь к Елене с Порочестером, чтобы хоть как-то унять охватившее меня смятение. Но что эти двое могли понимать!.. Зайдя в холл, вообще-то просторный, но сегодня из-за большого скопления народа казавшийся тесным – в День Открытых Дверей у нас всегда аншлаг, – они знай себе крутили головами, жадно глазея по сторонам и тихонько ахая на особо удивительные артефакты. Всё им было интересно, всё в новинку – и выстроившиеся вдоль стен статуи в человеческий рост, белые, серые и желтоватые, с толстыми погонами и нагрудниками жирной коричневой пыли (подумать только, ведь некоторых из них я знал живьём, лично, а с одной даже и спал!), и могучие греко-римские барельефы, и огромная, во всю стену мозаика с изображением белоглазого святого с жёлтым нимбом, на чьём суровом лице, как и много лет назад, явственно читалось опасение: "Как бы чего не вышло". В эту минуту я, как никогда, разделял его. Мы с Аллой, хоть вроде бы и стояли рядом, держа друзей за рукава, чтоб те не затерялись в шумной толпе, на самом деле были сейчас далеко-далеко – за двадцать лет отсюда. Вон того крыла, занятого под графику, куда почему-то так рвутся мои друзья, тогда ещё не было, а вон там, где сейчас небольшой магазинчик художественных принадлежностей, раньше был буфет. Я заметил, что мало кто гуляет здесь поодиночке. В основном люди, пришедшие на "День…", тусовались, как и мы, небольшими группками – старые и молодые, бородатые и гладко выбритые, прыщавые абитуриенты и чинные дамы в ауре тяжёлых, дорогих духов – и все о чём-то оживлённо беседовали, отчего в холле стоял уютный гам. Я старался скользить взглядом по этим группам, не задерживаясь, боясь одного – встретить кого-нибудь из старых знакомых и обнаружить в нём столь же необратимые перемены, как и во всём, что я здесь видел, и дать ему обнаружить их во мне. Алле в этом смысле было легче – она-то постоянно пересекалась с коллегами на всевозможных выставках и выставкомах, а также различных торжественных открытиях, чествованиях, награждениях и прочих позарез необходимых художнику мероприятиях.

– Пойдёмте наверх, – выдавил я, стараясь скрыть ощущение неуюта и тревоги, – посмотрим студенческие работы. Мои друзья, которые и не подозревали о владевших мною чувствах, весело двинулись вслед за мной по лестнице. Алла уже совсем расслабилась и вовсю щебетала, ударившись в романтические воспоминания юности. Радовало меня только одно – что Елене и Порочестеру и впрямь было тут не скучно: они слушали и смотрели на всё с натуральным любопытством, глаза их разгорелись и даже Порочестер, кажется, забыл о том, что он должен держать нас с Аллой на голодном эмоциональном пайке. Да, кстати, Порочестер!.. Забавно, но со всей этой ностальгией я, кажется, успел почти забыть об истинной цели нашего путешествия. На втором этаже мы зашли в первую попавшуюся мастерскую, где были вывешены рисунки станковистов. Увидев такое количество обнажённой натуры, какого он никогда в жизни не видывал, Порочестер, кажется, не смог удержать в узде свою (в последнее время тщательно задавленную) порочность: чувственные ноздри его затрепетали – и он ринулся на осмотр с таким рвением, какое наверняка польстило бы даже самому забалованному вниманием и поклонением профессору. Мы с Аллой и Еленой шли в кильватере, окидывая представленные работы куда более спокойными – сугубо профессиональными – взглядами: мы с Аллой мысленно ставили каждой оценку по пятибалльной шкале (судя по Аллиному лицу, она, как и я, редко поднималась до четвёрки), а Елена время от времени отпускала замечания насчёт явно спазмированных мышц несчастных моделей: по её словам, при взгляде на них у неё так и чесались руки.

– Да, Леночка! – не выдержал Порочестер в ответ на очередной такой пассаж, – да-да-да! Тебе явно стоило бы некоторыми из них заняться! Бедные студенты, как они только здесь ухитряются чему-то научиться?.. Потрясающе: такое разнообразие обнажённой натуры – и не одной хотя бы просто хорошенькой! Неаппетитно! Ребята, – это он уже к нам, – в ваше время тоже так было?.. Мы с Аллой переглянулись, задумались и неопределённо покачали головами: нет, в наше время, наверное, было всё же не так. А, впрочем… Внезапно Алла округлила глаза, радостно пискнула – и бросилась к дверям, куда в этот момент как раз вошла очень элегантная и нарядная брюнетка с гордой посадкой гладко причёсанной головы. Завидев Аллу, она тоже ахнула – и, забыв о гордости, бросилась к той в распростёртые объятия:

– Алка!!!

– Ильмира!.. – Дамы обнимались и расцеловывались, не обращая внимания ни на нас, ни на пасущихся тут же редких одиночных зрителей. Мы с Еленой вежливо отвернулись – ясно, подруги давно не виделись, надо же дать им пообщаться. Впрочем, Алла тут же вспомнила про нас:

– Ильмирка, ты не представляешь, как ты кстати… – и за руку потащила её к нашей скучающей группе. – Ребята, вот это Ильмира. Лучшая наша модель. Красавица!.. На этом слове мы с Порочестером (видимо, мысленно кающимся за только что сказанное!) подавленно покивали головами. Длинноногая, загорелая Ильмира и вправду выглядела так впечатляюще, что наша троица в заношенных майках сразу показалась себе тусклой, сирой и затрапезной – и даже экстравагантный вид Порочестера нисколько не спасал, а только усугублял положение. Впрочем, и сама Ильмира не очень-то спешила с нами сближаться, – и лишь снисходительно три раза приподняла тонко вычерченные брови, когда восторженная Алла, одного за другим, ей нас представила.

– Вы, наверное, Андрюш, друг друга уже не застали, – продолжала счастливо щебетать она, с любовью глядя то на свою надменную подругу, то на нас – как бы приглашая ею полюбоваться. – Я с Ильмирой в частной мастерской познакомилась. Вот уже не ожидала сегодня тебя тут встретить, Ильмирка! Тебе-то, небось, это заведение за год выше крыши надоедает!.. Ильмира лениво повела точёным плечом:

– Ну, не скажи. Я на "открытые двери" часто прихожу – людей посмотреть и себя показать. Много интересных персонажей можно встретить, каких нигде больше и не выловишь. Вот, тебя встретила – лет пять ведь не виделись или больше?.. Да и на собственные изображения забавно иногда глянуть…

– Ну, здесь-то Ваших изображений точно нет! – вырвалось у Порочестера, который от удивления даже забыл о своей застенчивости. Ильмира, выгнув шею, посмотрела на него, как на вошь:

– Почему же нет? Вот я… и вот… и это всё я, – повела она рукой вдоль строя мольбертов, на которых были укреплены или просто прислонены рисунки. Лицо Порочестера обвисало всё больше:

– Ну что Вы такое говорите-то? Вот это – уж никак не Вы! – и он ткнул пальцем в особо экстравагантную сангину, где вполоборота стояла обнажённая с мясистыми ногами, торчащими острыми локотками и карикатурно длинным носом. Я хмыкнул. В следующий миг аудитория наполнилась торжествующим и гулким смехом Ильмиры:

– Ну, а кто же ещё? Конечно, я! Лучший рисунок, между прочим! Его даже в "Юном художнике" за февраль напечатали…

– Наверное, какой-нибудь начинающий… первокурсник… – беспомощно барахтался в словах Порочестер; но безжалостная Ильмира отрицательно покачала головой:

– Нет, это пятый курс. Отличник. Пашка Антоненко, один из самых перспективных студентов у нас…

– Пойдём и другие работы, что ли, посмотрим, – потянула его за рукав Елена, но Порочестер словно приклеился к своему месту: он безумным взглядом скакал туда-сюда – Ильмира, рисунок, Ильмира, рисунок, – и отмахнулся от Лены, как от назойливой мухи:

– Да обожди ты… Я пытаюсь понять… Ильмира насмешливо улыбнулась: уж она-то за много лет привыкла к специфике своей работы, и та её даже не забавляла. А с Порочестером творилось что-то совсем неладное: в очередной раз отлипнув от манящего рисунка, он медленно-медленно перевёл глаза на Ильмиру, и в них теперь читалась какая-то догадка, какое-то еле брезжущее прозрение:

– Виииижу… – протянул он трагическим шёпотом, – вииииижууу… Она… Это она. Её лицо… И тело – точно её… Только оно почему-то… такое…

– Какое? – с иронией спросила слегка уязвлённая Ильмира, но Порочестеру было в этот момент не до шуток. Он выглядел совсем пришибленным – казалось, он, и без того не выдающийся ростом, стал ниже на голову. На рисунки он теперь смотреть избегал, а вместо этого переводил жалкий взгляд с Ильмиры на меня, а потом на Аллу – и снова по кругу. Видно было, что внутри него происходит какая-то серьёзная мыслительная работа.

– Я же говорю, Слав, – попыталась ободрить его Алла, – у наших ребят задачи совсем другие. За гламуром – это тебе на Арбат или в ЦПКИО надо. А у нас тут – если фигура на листе не заваливается, то уже считай полдела… Порочестер, судя по лицу, в этот миг вряд ли что-то понявший из её слов, механически покивал. Меж тем Ильмира попрощалась, – "ой, Аллочка, побегу, надо тут ещё с кой-какими людишками пересечься", – напоследок снова расцеловалась с Аллой и, цокая каблучками, покинула мастерскую, оставив нашу троицу наедине со своими впечатлениями. Вслед за ней и мы, не торопясь, вышли в коридор. Алла предложила заглянуть к театралам – "у них там всегда красиво, празднично!" – или к скульпторам, где у нас был шанс увидеть Ильмиру обнажённой в полный рост. Елена заинтересовалась – девушка и на неё произвела впечатление, и она была не прочь подробнее познакомиться с её мускулатурой. Но Порочестер, на которого было жалко смотреть, вяло покрутил головой:

– Домой бы, – измученно промямлил он, – нехорошо мне что-то… Что ж, мы не стали его мучить, – тем более, что, судя по всему, основная задача нашего кульпохода была выполнена на все сто, а, пожалуй, и сто двадцать процентов. Всю дорогу домой Порочестер подавленно молчал и не принимал участия в нашей оживлённой, переполненной впечатлениями дня болтовне. В Ногинск мы, конечно, его не повезли, до такой степени наша жестокость не распространялась. Решили дать отдохнуть дома – выглядел он и впрямь неважнецки, и я сомневался, что он перенесёт двухчасовой обратный путь. Что-то совсем он был поникший и бледный. Не переборщили ли мы с дешёвыми эффектами, обеспокоенно думал я, мельком поглядывая на него.

– Дружище, не подташнивает?.. – заботливо спросил я, когда мы уже подъезжали к дому, но Порочестер только затряс большой стриженой головой. Доставив его к подъезду, мы намеревались тут же уехать, чтобы ещё сильнее не угнетать беднягу ненужными разговорами; уж до своего этажа, надеялся я, он сумеет добраться без посторонней помощи. Даже Алла на ушко попросила меня подбросить её до ближайшего метро – она вовсе не была уверена, что её общество Порочестеру сейчас приятно. Но тот, увидев, что мы вовсе не собираемся вылезать вслед за ним из машины, неожиданно воскрес – и засуетился:

– Ну что же вы, друзья?.. Неужели так торопитесь? Зайдите хоть на пять минут чайку попить, разве можно так… будто чужие… Его голос звучал так жалобно, покаянно, что мы, конечно, не стали долго сопротивляться – и всей дружной компанией поднялись в квартиру.

– Друзья, – обратился к нам Порочестер, когда мы, по уже устоявшейся традиции, обсели его журнальный столик – на сей раз мы все трое разместились на диване (я между девушками), а Порочестер напротив нас в кресле-качалке, отчего получалось такое впечатление, будто мы – зрители, а он актёр, или он – лектор, а мы – внимательные студенты. В сущности, учитывая тип личности Порочестера, так оно и было. – Дорогие мои друзья! Я должен вам многое, очень многое сказать. Первым делом я хочу попросить прощения… Тут он взглянул на меня и его крупные глаза навыкате привычно налились слезами.

– Дружище, я Вас очень прошу – простите меня за всё! Если можете. А если нет, это тоже будет справедливо. Я вёл себя как… как… – Он всхлипнул и утёр свой покрасневший и набрякший рубильник ладонью. Аллочка, уже привыкшая по-женски выручать своего непутёвого друга в любых ситуациях, закопошилась в сумочке, ища бумажные носовые платки.

– Да ну что Вы, дружище, – смутился я, очень растроганный. – Чего между друзьями не бывает. Тем более в коммуне…