Текст книги "Лис, который раскрашивал зори (сборник)"

Автор книги: Смит Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Я глянул на себя в отражение в окне. Ну и опухшая же у меня была рожа. На виске запеклась кровь. Она же − почти на всём лице и шее. Как выяснилось, я всё-таки уснул прямо стоя за штурвалом, которым мне и прилетело, когда я навалился и соскользнул с него.

Пошатываясь, я бросился к ближайшей ликровой заводи, поговорить с Лёгкой.

«Поспал, мой сладенький?», − издевательски поинтересовалась она.

«Старая дура, что с курсом, что со временем?!»

«Держу курс, слабак. Правь хорошо − я почти кончилась».

Я закрыл глаза, что чуть не стоило мне равновесия. Значит были ещё повреждения ликровой системы, нужно будет изменять круг ликрообращения, и надеяться, что Лёгкая не отупеет от этого, но это уже после, когда мы уже приземлимся.

«Почему темно?» − начал дальше выяснять ситуацию я, и Лёгкая торжественно сообщила:

«Это сдувшаяся оболочка закрывает окна».

Я выпрямился:

− Как оболочка?!

Как мне объяснила Лёгкая в дальнейшем, сначала птицы прорезали оболочку, выпустив воздух из прослойки между ней и содержащим водород баллоном. Давление в этой части играло роль баллонета и позволяло нам регулировать высоту полёта. Дальше потерявшая ровность контура оболочка легла прорезиненной тканью на баллон, тот стал доступен для птиц, и судьба его оказалась предрешена.

Птицы. По всей гондоле валялись их трупы, стёкла были разбиты. Вай-Вай рассказала, что это началось пару часов назад. Но потом ткань оболочки закрыла окна, и этим защитила нас от самоубийственных манёвров наших крылатых недругов.

Из-за разбитых стёкол стало очень холодно. Вай-Вай укрыла Река всеми одеялами, которые у нас были, и хотела лечь к нему сама, но ей стало страшно так лежать и ждать − она облачилась в единственную общественную верхнюю одежду которая у нас была, пришла на мостик и нашла меня. Примечательно то, что с Лёгкой она за всё это время ни разу не заговорила. Дура.

Итак, оболочки и летучего газа больше не было, но мы не упали − парадокс.

Я допивал водку, смотрел на приближающийся город через щёлочку от ткани оболочки. Потом попрыгал, разминая суставы, хотел подтянуться пару раз на балках, но соскользнул и не стал дальше гневить судьбу. Действуя изнутри, я освободил гондолу от бренной оболочки, и та почти сразу сползла − видимо её в основном удерживали стропы. Я сразу отметил на карте, где это произошло, чтобы потом прилететь и подобрать.

«Как же так… почему мы ещё в воздухе? Мы должны были опуститься вместе со сдувшимся баллоном, а теперь летим, как едем по рельсам», − размышлял я, открывая вторую бутылку, шмыгая носом, и уныло натягивая сапоги на окоченевшие ноги, − «и как же нам опуститься? Если металл опять экранировать, мы ведь просто упадём!»

Изразцы были почти под нами, мы прилетели ещё раньше, чем я думал, успели за семь часов, но что толку? Впрочем, если во время крушения я погибну, то детали из моего тела можно будет использовать. Приняв это за запасной план, я написал на бумаге краткое согласие на использование своей требухи и сунул себе в карман.

Итак, мы приближались к городу. Лёгкая истекала ликрой. Нужно было что-то решать, что я и сделал. Я подмигнул Вай-Вай:

− Держись, красотка! − и выключил двигатель на высоте чуть больше восьмисот метров над озером Дальним.

У нас была аварийная парашютная система на случай, если баллон загорится, мы его отстегнём и будем падать − я её выиграл в своё время в карты. Она была старше Лёгкой и могла бы её воспитывать. В общем, эта система сработала вовремя, но ровно на половину. Гондола нырнула мостиком вниз, ветер подхватил нас и снёс от спасительной воды в сторону города. Вай-Вай завизжала, когда нас прижало к стене:

− Спокойно! − отозвался я, прикладываясь стучащими зубами к бутылке, − у меня всё привинчено!

Потом сработала вторая половина системы, и мы жестко приложились о землю. Я выглянул вниз − нет, мы приземлились на бульвар, прямо на кроны деревьев, которые несколько смягчили удар, чем, вероятно нас спасли. Ущерб − неоценим. Нас посадят.

Я быстро замкнул круг ликрообращения Лёгкой на минимальный, не выходящий к обшивке, а значит, оставшийся не повреждённым.

«Ты мне никогда не нравился, − ворчала старая кошелка, пока я подключался к её ликровой системе, − если бы не ты, меня купили бы назад, в армию. Вот настоящее дело».

«Ты делала бы механоидов мёртвыми, дурёха» − отругал её я, быстро замыкая круг, и начиная перекачку своей ликры ей, − «а так ты дарила им счастье».

«Я сделала тебя счастливым, Кай?», − полусонно поинтересовалась она, словно прощаясь, − «… нет», − протянула Лёгкая с какой-то грустной нетрезвой всезнайской иронией, − «я отняла у тебя счастье. И если бы я могла выбирать для тебя судьбу…»

«Да заткнись ты уже!»

Я отнял руку. Я отдал ей всю ликру, что была у меня, теперь моей механике осталось пара часов до коллапса, начала некроза и смерти. Итак, всё было по графику.

Дверь в гондолу оказалась блокирована стеной дома, я взвалил на плечи Река, и недолго думая высадил им стекла мостика.

− Мастер Кай! − одёрнула меня Вай-Вай, выбираясь на дрожащих ногах.

− А что? − весело переспросил я, − у него же голова ранена, а не задница. Задница − вполне работоспособна!

Мы спустились на землю. Над нами была замечательная заря − рисуй что хочешь. Город ещё только просыпался. Я с Реком на плечах нёсся во весь опор наперерез дребезжащему на повороте трамваю, рогатому двумя паровыми тубами. Тот затормозил, чтобы нас не задавить, я взобрался в него и сразу стал угрожать кондуктору с водителем незаряженным огнестрельным оружием.

Трамвай повёз нас в больницу. Я, окончательно обнаглев в своих преступных деяниях, попросил себе час форы, благо пока мы ехали, благо успел изложить кондуктору (даме, пост среднего возраста, которую, по всей видимости, нашли в пустошах и воспитали любовные романы) все тонкости своей жизненной ситуации. Две юные пассажирки, которых подобные книги только начали уродовать, смотрели на нас с Реком, и дружно вздыхали в нужных местах. Одним словом, судя по дальнейшим событиям, единственный вменяемый в этом трамвае механоид (собственно его оператор) права голоса уже не имел, и стражей порядка по мою душу вызвали и действительно не сразу.

Я вбежал в вестибюль больницы, сгрузил Река в первой попавшейся смотровой, крикнув, что деньги на лечение − у того в кармане и спросив куда дальше − ухнул на шестой этаж, в неонтологию.

И там была Сайрика. Увидев меня, она встала, как завороженная, а я затормозил. Видок у меня был что надо: вся рожа в крови, одежда опалена местами, а кое-где с разводами от растаявшего снега, от меня пахло водкой, дымом и множеством парфюмерных ароматов. И вот стоя в таком виде, я вдруг понял, что не успел, но в следующую секунду Сайрика бросилась в какую-то дверь, стала кого-то звать и ко мне выбежали два врача, объясняя на ходу, что от меня потребуется, как и почему, а я только кивал, и смотрел на неё, на милую, милую мою Сайрику.

– … две операции, и вы больше не сможете менять ипостась…

Тут я очнулся:

− Что?

− Без оалапорациальной мембраны вы не сможете дышать, если обернётесь лисом. Это неизбежно.

− Но почему? Случайте, я сам механик… − начал было спорить я, но по взгляду врача быстро понял, сколько у него было таких «саммехаников», и сколько от них было никому не нужных проблем. Так. Знать, остаётся только двигаться дальше.

То есть, я больше не смогу летать − Лёгкой больше нет, она не протянет на моей ликре, она умирает, а я не попрощался с ней. И города моей последней надежды нет тоже − я больше никогда не поднимусь в небо за счёт удивительных магнитных линий Угольных Спиралей. Всё кончено. Я бросил Дивена, я… а где кстати Вай-Вай? Неважно…

− Ладно, − я кивнул, пытаясь отдышаться, но перед глазами уже всё основательно плыло, − Я согласен. Если потеряю сознание раньше, чем придёт нотариус − это я всё говорил, смотря Сайрике в глаза, я больше ни на что в мире уже смотреть не мог. Я был счастлив, − то передайте ему такие слова…

И я рассказал обо всём, что сделал, сказал, что беру всю вину на себя − пусть не смеют тронуть Дивена, что всё признаю, во всём виновен, пойду в тюрьму, лишь бы не трогали никого из моих − это я всё придумал, и я всё сделал, а они просто любили меня. Они не виноваты в этом − так Сотворитель сделал, да, я − религиозен. Я дурак.

Конец монолога нотариус, пришедший удостоверить моё согласие на операцию, уже слышал, так что больше задерживаться было не нужно, и я пошел куда мне указали, но перед самой дверью услышал, как шаг ко мне сделала Сайрика − я просто сердцем слышал, как она сделала этот шаг.

Я обернулся. Она еле держалась на ногах, живот ещё не опал, лицо у неё было бледным, механика пальцев почти черной, и круги под глазами − совсем страшные. Она не спала всё это время − это сразу понятно, и не уходила от этой двери, вот с этой лавочки. Она ждала меня, а я летал. Я обернулся к ней.

− Кай.

− Да, да, Сайрика, что, любимая моя?

− Кай, у тебя ещё будут дети, − обронила она, как в омут прыгнула, − не уродуй себя ради того, кого даже не видел.

− Так ты… я…, − я бросился к ней и стал целовать в бледные холодные щёки понимая, что это уже в последний раз, − так ты думала, что я не люблю тебя? − она не ответила, только со страшной мольбой в уставших глазах на меня смотрела, и я понял, что это правда, − ты дура.

Я вошел во врачебную комнату, и начал раздеваться, как сказал врач. Вошли ещё какие-то механоиды, все в белом, лица закрыты, я кинул одежду в дальний угол и лёг на холодный стол. Меня стали проверять, подключили тонометр к ликровой вене, я страшно заорал, нецензурно объясняя, что у меня внутри нету ликры.

Ко мне подключили какой-то аппарат, перед глазами забегали разноцветные точки, по одним трубкам в меня побежала жидкость в кровяные вены через иглы под кожу, через другие начала прокачиваться остаточная ликра и постепенно обогащаться.

Я крупно дрожал от мерзкого ощущения холода от стола, но больше от страха.

− Всё нормально, не беспокойтесь, вы достаточно здоровы, − сказал врач, он хотел мне надеть респиратор, но я его попросил повременить.

− Доктор, ты не старайся слишком, если я поплыву, то ладно, у меня нет больше ничего. Умирать я не боюсь, а вот как жить дальше − не приложу ума.

Но тот мне только нацепил дыхательную маску, и прежде, чем заснуть, я увидел своего сына − его привезли и закрепили в прозрачном контейнере напротив. Огромная жужжащая машина очищала воздух для него − в этом контейнере не было ни пылинки, ни крошки цветного ветра, и я готов был отдать всё на свете, лишь бы он мог бесстрашно в нём плавать. Но у меня уже больше ничего не было…

Маленький спящий лисёнок, комочек меха, в котором был заключён венец всех моих мечтаний, счастье, которого достоин я не был… он спал напротив меня, и мне стало так жалко, что теперь на этом уже всё. Что нам не познакомиться, не полетать вместе, я протянул было к нему руку, но путь этого движения был такой долгий, что я уже не справился с ним.

Я проснулся в тюремной камере. Было не то, чтобы плохо, было непереносимо. Швов на мне было штук десять, не меньше, всё болело и отчаянно зудело. В камере, да и во всей комнате я был один. Рядом были бумаги из суда и коробка мелков от отца. Ни строчки от Сайрики или Дивена, ни от ПОРЗа, ни от кого…

Вот и вся моя новая жизнь. Я попытался обернулся, и получил такую пачку судорог, что следующие пару часов только в голос скулил не стесняясь, что кто-от услышит. Я очень устал, я был вымотан, и, так и поскуливая, уснул в той же позе.

Потом было получше, получилось встать, хватаясь за прутья и стену − обойти кругом комнату. Потом опять спать рваным, полным боли сном. Потом − в голове прояснилось немного. Я прочёл документы. Меня посадили на сорок лет. Сорок! С того момента, как я лёг на операционный стол прошло почти три недели − я всё это время проспал.

Сорок лет. Это − отлучение от неба. Я понимал, что меня посадят, но я думал, что дадут год, ну, может, два… однако с точки зрения юриспруденции, ещё до того момента как я угнал трамвай, я совершил порядка полусотни преступлений. Вместе со мной никого не привлекли, но и за меня не вступился − никто.

Впрочем, теперь те, кто предрекал мне плохой конец оказались правы − сначала будущий инженер, потом трудный подросток, затем нищий, и вот − в результате − уголовник.

Ещё плохо было то, что отправляли меня не в тюрьму − на каторгу, а там порядок такой − минимум ты работаешь столько времени, на сколько тебя посадили − то есть в моём случае − сорок лет, а в действительности − пока не отработаешь долги тому, кто оплатил процесс твоего привлечения к ответственности. В моём случае это был Центр, на бульвар которого я посадил свою летающую колымагу, повредив почти десяток деревьев.

Жалко было старика Койвина − подвёл я его и на старости лет ему, бедняге, опять придётся начинать всё сначала. Надеюсь, хоть Рек его не оставит и будет лучше меня во всём.

Сорок лет, и я совсем один.

Из еды здесь были ликровые ополоски, присоединяйся клапаном к заводи в стене да питайся. Более мерзкого способа насыщения сложно найти. Я проспал ещё некоторое время. Никто ко мне не пришел, и тут я понял, что до самой депортации на каторгу никто и не придёт. В каком-то смысле, я всё-таки умер.

Но в каком-то смысле я всё-таки жил, и поэтому я взял коробку с мелками, выбрал один, светло-зелёный. Что-то он там обозначал в отцовской таблице − я забыл…

Понимаете, вся суть отложенного подарка отца для меня была в том, что в красках − вся суть нашего существования. Если хотите, там всё, что угодно. Потому, что мы − это то, что у нас в головах, это наше воображение, это наши мечты и этим мы, живые и отличаемся от простых органических тварей. Мы можем мечтать, и больше того, мы можем выражать наши мечты так, чтобы делиться ими с миром.

Всего три цвета − это всё, что нужно, чтобы найти и выразить всю нашу душу, выплеснуть её на бумагу, или холст, или… небо. Вся глубина нашего опыта, наших познаний вполне умещается себе в небольшой коробочке с цветным мелом. И это всё, что нужно передать дальше − передать следующему поколению: не деньги, не патенты, не слова − возможность искать и находить, выражать и давать себя понять самому, самостоятельно. Нет и не может быть другого способа сказать кому-то родному тебе, кому-то кого ты ещё не знаешь, с кем не знаком, но с кем тесно и вечно связан: «я верю в тебя, я люблю тебя, я знаю, что ты найдёшь свою дорогу».

Цель, которую преследовал старик, создавая наше ремесло, была простой: зарабатывать деньги на оптических иллюзиях. Идея была неплохой, но я все эти годы занимался не этим: я давал возможность получать свою порцию надежды всегда и бесплатно. Каждому. Лишить неба можно: можно загнать в шахты, из которых его не видать, можно ослепить, можно придумать много всего, но тех, кто научился видеть красоту гибнущего и возрождающегося солнца, уже не переделаешь, и если прав мой друг кот, то мастера теперь будут учить этому своих учеников. Это уже сложная идея, которую я сам за все эти годы не осознал и даже не заметил. И мне никогда не казалось, что я даю кому-то надежду. Я просто делал свою работу, как Сотворитель каждый день делал свою.

И вот, я решительно, стараясь преодолеть всё и бороться за себя дальше, поднял руку к потолку, потолок был относительно низкий, и я мог бы дотянуться до него, но тут же заболели послеоперационные швы, да заболели так, что я упал на колени, обхватил руками раны, и опять завыл в голос. Стукаясь тихонько головой об пол, чтобы хотя бы как-то отвлечься от этого дикого лабиринта, по которому я блуждал.

Я вспомнил, что в полубреду мне постоянно мерещились то Дивен, то Сайрика. В моих снах они помогали мне выжить, но, поскольку дело происходило у меня дома, в конторе, в эллинге, то правдой быть не могло.

Этого не было, но сейчас мне слёзно захотелось, чтобы было. Ведь это означало, что они простили меня… Я ещё несколько раз в тот день пытался дотянуться до потолка, но до него было так далеко, как до неба, которое мне было никак теперь не разрисовать.

Сквозь сон я услышал шаги. Это была походка Дивена, и с ним была Сайрика.

А за ними − тяжелая незнакомая мне поступь. Конвой на каторгу. Всё кончено, но, если только они пришли, я смогу задать им самый главный вопрос. Я не уйду отсюда без этого знания, которого мне не хватало одного.

− У вас четыре минуты, − объявил конвоир, и Дивен с Сайрикой подошли, я к ним не повернулся − не мог смотреть в глаза, и тем более, я был очень не уверен, что смогу встать.

− Дружище, прости, − начал Дивен, − я не успел тебя вытащить или уменьшить срок. Денег не хватило, я занимал по третьему разу − больше уже не кредитовал никто. Я просто не успел, когда я понял, что процесс закончен было уже не открыть назад, я разделил бы…

− Как мой сын? − спросил я и обмер. Я лежал на полу на боку лицом к стене. Мир замер, а кот ответил:

− У тебя нет сына.

− Кай, − а это была Сайрика, её голос был для меня как подарок, последний. Слёзы капали из немигающих глаз на мелок и растворяли его собой, − прости, прости. Мы всё забываем, что ты… летаешь, что ты…

Тут я явно был должен что-то сказать, и я сказал:

− Да.

− У тебя дочка, Кай.

Я обернулся на них. Осунулись, выглядели, как два призрака. Я поднял мелок, встал, встал в полный рост и подошел к ним − уже не было больно. Сайрика протянула мне через решетку мою часть кулона, прошептала хватаясь судорожно за мои пальцы:

− Кайла. Кайла, запомни, − говорила моя милая Сайрика захлёбываясь от волнения, − Она останется здесь, она будет тебя ждать…

Наши руки встретились, запутавшись вместе с цепочкой от моей части кулона, и было непонятно как бы так поудобней взяться за руки. Я просунул руку кое как через решетку, приласкал её по волосам, а она смотрела на меня и мир сразу же преображался.

− Я сейчас всё исправлю. И вы поймёте, что всё будет хорошо − улыбнулся я просто и незатейливо, протянул руку опираясь на Дивена, и нарисовал над нами зелёным мелком восходящее солнце.

Глава 7. Вместо послесловия

Сайрика мне на каторгу писала часто. Из её писем выходила следующая история того куска наших приключений, который я пропустил: когда нас с Кайлой забрали в операционную, Сайрика так и осталась там, под дверями, потом дочку вернули в неонтологию под присмотр − не ясно было, приживётся ли донорская деталь, и с аппарата её не снимали. А меня оттащили на первый этаж, в реанимацию − в общем поплыл я на операционном столе и здорово, но доктор всё-таки приложил все усилия, чтобы дать мне возможность выкарабкаться.

Сайрика блуждала с первого на шестой полутора суток: Кайла держалась молодцом, чего обо мне сказать было нельзя. Но потом я чуть оклемался, и Сайрике меня выдали, выкатив на каталке в коридор. Доктора очень удивлялись, что мой работодатель не платил за меня, но факт оставался фактом − можно было или забирать, или оставлять в больнице за личные средства, но их не было.

К Сайрике пришел её муж, и помог прочитать назначение, в котором она понимала так же мало, как я, по первости, мало понял из письма о болезни Кайлы. Суть состояла в том, что я должен был спать пока организм адаптируется к тому, что мне поставили блок на изменение ипостаси − это было непереносимо (в прямом смысле непереносимо) больно. Лекарства были дорогие, а к ним ещё прилагались расходы на внутривенное питание, вспомогательные медикаменты и, хотя бы редкие, визиты врача, который должен был следить за тем, как происходит адаптация организма и вносить некоторые корректировки.

Добрый господин Руртом сказал Сайрике, своей жене, что я могу полежать пока у них в комнате на полу, если ей не хочется оставлять меня на улице.

Сайрика спросила про лекарства, но они были слишком дороги − её муж правда на них не зарабатывал, а я был для него чем-то, что он хотел оставить в прошлом, и он не готов был продавать ради меня вещи или ограничивать себя в еде. Сайрика сухо кивнула Руртому, и развелась.

Сказалась в неонтологии, что вернётся вечером, и взяла оттуда своё пальто. Укрыла меня им, поверх той простынки, что мне набросили на голое тело, а её пальтишко мне как куртка. Шмыгнула носом, и покатила ко мне в эллинг. У неё был свой ключ.

Перетащила кое как на лежанку, на которой мы с ней семь лет друг друга ласкали, на которой зачали дочку, ввела последнюю дозу лекарства что было. Ей дали его в больнице (это за счёт Центра в оплату за донорский орган − они никогда не платят больше, когда знают, что донор и так согласен поделиться родной механикой). От меня пахло йодом и всякими больничными запахами, я был страшным и очень холодным на ощупь.

Она шмыгнула носом, и потащилась возвращать каталку в больницу. Нужно сказать, что некоторую неприязнь к рельсам она испытывает до сих пор: с ними были сложности и чуть не сломалось колесо.

В больнице ей выдали мою одежду, она поднялась наверх в последний раз и её пустили посмотреть на Кайлу, та спала. На этом блуждания Сайрики окончились, она вышла в коридор. К этому времени, по моим подсчётам, она не спала трое суток после родов, натаскалась меня, а я тяжеленный, и ничего с тех пор не ела.

Именно в этот момент в больницу вошел Дивен, который хотел узнать, как я поживаю и сообщить, что больше не хочет иметь со мной ничего общего. Как эти два понятия соотносятся, он мне объяснить потом так и не смог. Но он наткнулся на Сайрику, а та стояла с ворохом одежды в обнимку, и в этот момент у неё из рук выпал один мой сапог.

Дивен продал всё, что у него было. Сайрика тоже всё продала, а мне хватало еле-еле: несколько раз я просыпался, и тогда чувствовал эту боль. У меня в память об этом деле до сих пор осталось несколько серебряных прядей в волосах.

Кот переехал ко мне в эллинг, и брался за всю возможную работу. Так он стал самым дешевым часовщиком в городе. К нему даже один раз приходили коллеги по цеху: мол нельзя так дешево и хорошо работать, но он с ними как-то сговорился, выкрутился.

Сайрика отказалась от комнаты в общежитии в счет доплаты, брала ночные смены, но им всё равно приходилось всё глубже влезать в долги. Спали они по очереди на лежанке в комнате Река.

За те две недели, что я переставал быть оборотнем, они прошли через все круги ужаса. А потом, как венец всего этого дела, из суда принесли повестку, Дивен спохватился, вспомнил, что я натворил, но было поздно − суд уже состоялся, меня уже приговорили. Повезло лишь в том, что, когда пришли приставы, я уже был почти в норме − оставалось только выспаться. Положительный эффект от дорогих лекарств был в том, что от них почти не было отходняка: из медикаментозного сна я просто провалился в обычный, и продрых в тюрьме ещё почти трое суток.

На последнее свидание со мной ребята занимали денег уже по третьему кругу. Потом меня забрали на каторгу.

Малышка Кайла пошла на поправку через десять или двенадцать дней, и её забрали в работный дом. Сайрике ещё раз разрешили взглянуть, ну а потом родителям остаётся только ждать − и пожелать своим малышам расти хорошо и быстро. Впрочем, скоро стало известно, что назначение по городу у нашего тёплого комочка − Изразцы, а значит, когда дочурке будет четыре или пять лет, можно начинать осторожно знакомиться.

Лёгкая выжила, и Рек долго её приводил в порядок, но в итоге поднял в воздух. Сейчас ему двадцать два, и он самый молодой руководитель дирижабля в ПОРЗе. Поминает меня недобрым словом каждый раз в плохую погоду как болит плечо, но потом вспоминает как было весело, и прибавляет к этому недоброму слову пару хороших вдогонку. По слухам, имеет репутацию дамского угодника без единого пятна на репутации, а знаете в чём секрет? На земле он с женщинами МОЛЧИТ. Всё только в воздухе.

Ну а теперь… теперь, когда прошло восемь лет, я поднимал из Изразцов вверх собственный дирижабль. На нём я вернулся из тюрьмы. Я его на каторге собрал. Сам из подручных материалов, и это было отличное судно!

Как мне удалось это сделать, и как я получил его себе − отдельный разговор, но теперь у меня было собственное отделение ПОРЗа и столько мест в команде, сколько я захочу сам. А знаете почему? Потому, что я лучше всех разукрашивал зори.

Моя история − одна из многих в которой каторга оказывается положительным, а не отрицательным событием в чьей-то биографии. Так бывает редко, но так − бывает.

Когда я оказался отлучён от возможности летать, я стал думать, постоянно думать о полётах. Я не мог подняться в небо, но перестать жить им − не сумел, не стал сухопутным, хотя я не знал, как мне дать волю тому, что распирало меня изнутри.

И вот, через несколько месяцев пришло запоздалое письмо от мастера сердца Угольных Спиралей. Он хотел знать о том, как я провёл тот свой полёт. Слухов было много, и ему были важны подробности из первых уст. Скользящая по небу гондола без баллона наделала среди инженеров шороху, да вот перепиской с уголовником никто из учёных мужей руки марать не захотел. Никто, кроме мастера, которому я чуть не вышиб мозги. Я ответил ему так полно, как только позволял мне лимит переписки, но конкретику придержал.

Ответа я ждал долго, и почти отчаялся, но новое письмо всё-таки пришло. К нему прилагался контракт на совместную работу над образцом, если таковой будет получен в ходе нашей переписки в результате опыта одного из нас, или нас обоих.

Мы не держали друг на друга зла, понимая, в каких обстоятельствах произошел наш конфликт. Я был рад, что наш повторный контакт состоялся, мастер сердца испытывал сдержанный оптимизм в отношении истинных мотивов моего поведения и моего инженерного чутья.

Подписав контракт, я рассказал ему о своих мыслях о природе того, что произошло с гондолой Лёгкой после того, как из оболочки вышел водород, проведя аналогию с железнодорожными рельсами. Мастер ответил, что, возможно, в аллегорическом смысле, так и было − мы, за счёт магнитного поля от металла, скользили по естественным магнитным полям земли, которые в наших краях особенно яркие. Сейчас мы думаем над тем, как бы строить такие − искусственно.

За письмом шло письмо, за одним предположением − другое. Мне было в радость писать ему о небе глубокими вечерами после однообразной выматывающей работы, проверять в комфортных для воздухоплавания условиях моего каторжного города некоторые наши мысли в то же время, когда он проверял их же там, в наших северных широтах.

В те месяцы, в результате нашей переписки и правда вышел научный прототип двигателя, который я устроил тогда на Лёгкой, и спустя два года непростых защит (на которых мне присутствовать, разумеется, не удалось), мы получили совместный патент на него. Этот патент лёг в основу пересмотра моего дела, и в итоге − приговора.

Мастерские сердца больше не желали поддерживать мою общественную изоляцию, и они имели на это право. Официально прошлое моё было переписано − я не крал тот металл, не угрожал главному инженеру города убийством, я «взял незначительное количество опытного материала для исследования в ходе ожесточённой дискуссии, получившей в дальнейшем дополнительную аргументацию» − эту фразу я выучил наизусть и поначалу часто повторял всем знакомым в качестве анекдота. Но эта ложь стала формальной истиной благодаря мастерским сердца Угольных Спиралей в целом, их мастеру лично, и молчаливому согласию самого Храма.

В итоге самые тяжкие обвинения − в захвате заложников, угрозе убийством, краже материалов, представлявших коммерческую тайну, были с меня сняты. От сорока лет мне осталось восемь.

О первом патенте на каторге стало сразу известно, и, ещё до пересмотра приговора, у меня отобрали доход от него, но потом, я убедил всех, что получится больше, если дать мне работать над любимым делом. Конечно, я тут же дал понять, что бесплатно это делать не собирался. Со временем, меня перевели с общих работ сначала на часть дня в кабинет, а потом дали возможность организовать свою маленькую (по первости) опытную базу. В итоге: шесть патентов, семь грамот. Но это было только началом нашей небольшой революции воздухоплавания, в которую я в итоге вовлёк весь свой закрытый город, ещё недавно полный механоидов с искалеченными судьбами.

Я заразил на своей каторге всех − абсолютно всех − небом! Мне говорили, что у меня зори в крови вместо заразной болезни, и всякий раз, когда я чихаю, они вылетают и попадают в других механоидов как инфекция. Занятное сравнение, но может оно не лишено смысла: ведь у меня вся каторга либо летала, либо хотела летать, но не знала об этом до того, как я попался им на пути в этом Сотворителем забытом месте с уникальными (как оказалось) погодными условиями для воздухоплавания.

Мы начали получать доход, от которого мне причиталось честные пять процентов. Сначала я отдал долги Дивену и Сайрике, затем мастеру сердца Угольных спиралей, а позже принялся за собственные долги Центру, с которыми распрощался в ближайшие четыре года. Последний год на каторге я получал доход в собственный карман, и как результат − моё новое судно. У меня столько сил было теперь!

Право свободного мастерства я себе ещё не купил, раздумываю над этим, ведь всё же, я − не мастер.

Но вот мы летим под изумрудным солнцем, Сайрика дремлет у меня на плече. Кот щурится на закат с некоторой долей неудовольствия. Дивен, кстати, у нас теперь свободный часовых дел придурок. Ну ладно-ладно, не придурок он − настоящий мастер − в те две недели он изобрёл какую-то умопомрачительную часовую деталь, (не иначе как мои вопли − лучший стимул к мозговой деятельности) втихушку провёл патент и теперь грёб деньги лопатой.

У него были большие проблемы с мастером из-за этого патента, но толковый юрист, почуявший хороший навар, нашел как сыграть на некоторых (непонятных мне лично) правовых нормах, и в итоге доказал, что права на изобретение принадлежат Дивену лично.

Моя дочурка тоже тут, с нами, рисует масляными красками − ей восемь лет, и она волшебно рисует!

А летим мы в Угольные Спирали. В гости к моему родному брату, мастеру сердца этого города. Это он дал мне те сорок секунд форы. Это он защитил Дивена, уберёг его и от применения силы и от суда, за что я буду благодарен ему пока жив. Наша матушка последние свои годы небедно жила за его счёт, не имея ни гроша на собственном. Впрочем, никто из нас с ней с тех пор не общался.

Если бы Дивен и Сайрика знали, кто он, и рассказали бы ему о том, в какое положение я попал после операции, то он и денег мне на препараты бы дал не задумываясь, но они не знали, и хорошо, а то Дивен не стал бы так сказочно богат. Кстати, он женился.

А я… ещё нет. Я сижу, и, гладя по плечу свою невесту, смотрю на то, какое небо нарисует нам на свадьбу наша дочка.