Текст книги "Добро пожаловать в пустыню Реального"

Автор книги: Славой Жижек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Этот же националистический уклон также заметен в недавнем росте антиамериканизма в Западной Европе. Не удивительно, что этот антиамериканизм наиболее силен у «больших» европейских наций, особенно во Франции и Германии: это часть их сопротивления глобализации. Часто слышны жалобы о том, что недавняя тенденция глобализации угрожает суверенитету национальных государств. Однако следует уточнить эту формулировку: какие страны более всего подвергаются этой угрозе? Это не небольшие государства, а мировые державы второго ранга, вроде Великобритании, Германии и Франции: они боятся того, что их поглотит возникающая глобальная Империя, что они превратятся в страны, вроде Австрии, Бельгии или Люксембурга. Неприязнь к «американизации» во Франции, разделяемая правыми националистами и многими левыми, означает, в конечном счете, отказ от признания того факта, что Франция сама теряет ведущую роль в Европе. Уравнивание веса больших и малых национальных государств, таким образом, может рассматриваться среди выгодных последствий глобализации: за высокомерным высмеиванием новых восточноевропейских посткоммунистических государств легко различить контуры задетого нарциссизма европейских «великих наций».

В 1990 году Хабермас высказал мнение о том, что «сепаратистские» республики, вроде Словении или Хорватии, не обладают достаточным количеством демократической субстанции, чтобы выжить в качестве суверенных современных государств. Он, таким образом, озвучил общее место: не только для сербов, но даже для большинства западных держав, само собой разумеющимся было то, Сербия – это единственная этническая группа, обладающая достаточным количеством субстанции, чтобы сформировать свое собственное государство. Позднее, на протяжении девяностых, даже радикальные демократические критики Милошевича, отвергавшие сербский национализм, действовали, исходя из предположения, что среди республик бывшей Югославии только Сербия обнаруживает демократический потенциал: после свержения Милошевича одна Сербия сможет превратиться в процветающее демократическое государство, тогда как другие народы бывшей Югославии слишком «провинциальны», чтобы выдержать свое собственное демократическое Государство… Разве это не является отголоском известных едких замечаний Фридриха Энгельса о том, что малые балканские народы политически реакционны, поскольку само их существование есть реакция, пережиток прошлого? Мы сталкиваемся здесь с хорошим случаем «рефлексивного расизма»: расизма, который принимает форму отвержения Другого как расистского, нетерпимого и т. д.

Неудивительно, в таком случае, что в январе 2002 года на съезде правящей в Испании правоцентристской Народной партии премьер-министр Хосе Мария Аснар похвалил идею «конституционного патриотизма (Verfassungspatriotismus)» Юргена Хабермаса, патриотической преданности не этническим корням, а демократической конституции государства, которая одинаково распространяется на всех его граждан. Аснар превратил эту идею в модель для решения сепаратистских неприятностей в самой Испании. Он даже, возможно, насмешливо предложил Народной партии объявить Хабермаса испанским государственным философом… Вместо того чтобы выбросить из головы эту отсылку к последнему крупному имени франкфуртской школы как нелепое недоразумение, в нем следует скорее распознать зерно истины: неудивительно, что баскские «сепаратисты» отреагировали с недоверием и даже назвали Хабермаса «немецким националистом», – они поняли старую «ленинистскую» идею о том, что в состоянии этнической напряженности внешне «нейтральная» позиция безразличия к этнической идентичности, сведения всех членов государства к простым абстрактным гражданам, в действительности отдает предпочтение крупнейшей этнической группе.

В Югославии конца восьмидесятых, во время напряженных дебатов о ее будущем, сербские интеллектуалы (именно те, что позднее выбрали Милошевича) тоже защищали принцип абстрактно-нейтрального «гражданства». Возможно, есть нечто большее, чем смехотворная идиосинкразия, в том факте, вызывающем серьезные затруднения у западных последователей Хабермаса, что большинство марксистских философов группы «Праксис» из Сербии, близкой к традиции франкфуртской школы, закончили как сербские националисты, а некоторые (вроде Михайло Марковича) – даже как непосредственные сторонники и главные идеологи Милошевича. Когда в конце восьмидесятых Зоран Джинджич (ныне – премьер-министр Сербии) опубликовал книгу, в которой защищалось усиление объединительной роли Сербии в Югославии, он озаглавил ее так: «Югославия как незавершенный проект» – явная отсылка к хабермасовскому лозунгу модерна как незавершенного проекта. Сталкиваясь с этими фактами, последователи франкфуртской школы отгоняют их как невероятную тайну, начало безумия; однако, предположим, что последователи Жака Лакана должны были пойти тем же самым путем – легко представить порочные анализы о том, что такая ангажированность является необходимым итогом лаканианской теории (точно так же, как «деконструктивизму» приписывают ответственность за отрицание холокоста).

Действительно ли ненационалистические коммунисты в Югославии конца 1980-х годов упустили блестящую возможность объединения против Милошевича на демократическо-социалистической платформе сохранения наследия Тито? Это, быть может, самая коварная из псевдолевых иллюзий. В действительности, в 1989 году на заседании политбюро Югославской лиги коммунистов, посвященном памяти Тито, была предпринята попытка сформировать общий фронт защиты наследия Тито от бешеной атаки национализма Милошевича, и это было одно из самых печальных и самых смешных зрелищ, которые когда-либо существовали. «Демократические» коммунисты (хорват Ивица Рачан, произнесший вступительную речь, словенец Милан Кучан и др.) хотели показать, что это очевидная истина, своего рода vérité de La Palice, а именно то, что сербский национализм, поддерживаемый Милошевичем, подрывает самые основы Югославии Тито. Проблема этой стратегии в том, что она потерпела жалкую неудачу, потому что «демократические защитники Тито» загнали себя в угол, заняв нелепую, непригодную для обороны и обреченную на провал позицию: чтобы защитить демократический потенциал от националистической угрозы, они вынуждены были говорить от имени той самой идеологии, борьбой против которой определялось демократическое движение в Югославии. Таким образом, они оказали услугу Милошевичу, позволив ему сформулировать свое послание: «Вы по-прежнему принадлежите призракам идеологии, которая утратила свою власть, тогда как я – первый политик, полностью признавший последствия факта, который вы отрицаете, что Тито мертв!» Таким образом, именно поверхностная преданность наследию Тито сковала большинство в Югославской лиге коммунистов, оставив политическую инициативу Милошевичу: истина печального зрелища конца 1980-х состояла в том, что Милошевич устанавливал правила и определял политическую динамику – он действовал, тогда как другие фракции в Лиге коммунистов просто реагировали.

Единственный способ, который действительно позволил бы противостоять Милошевичу, заключался в том, чтобы вместо цепляния за старых призраков рискнуть сделать шаг дальше, чем он: открыто приступить к радикальной критике самого наследия Тито. Или, выражаясь более патетически: не только Милошевич предал наследие Тито; на более глубоком уровне сами антимилошевичевские защитники титоизма, представители местной номенклатуры, озабоченной своими привилегиями, лишь цеплялись за уже мертвое тело ритуализованного титоизма – есть что-то оправданное в том способе, которым популистское движение Милошевича свергло местную номенклатуру в Воеводине и Черногории (так называемая «йогуртная революция»). Единственным истинным защитником того, что на самом деле стоило спасти из наследия Тито, было сараевское правительство независимой Боснии в первой половине 1990-х годов.

Итак, когда Милошевич в Гааге обвиняет Запад в двойных стандартах, напоминая западным лидерам, что менее десяти лет тому назад, когда они уже знали о том, в чем они обвиняют его сейчас, они провозглашали его миротворцем; когда он угрожает привести их на место дачи свидетельских показаний, он совершенно прав. Милошевич говорит очень правдоподобно: дело не в том, почему его выдвинули на первый план как главного обвиняемого, а в том, почему с ним так долго обращались как с приемлемым партнером, – в этот рассказ включаются главным образом некоторые западноевропейские державы, вроде Франции и Великобритании, с их очевидным просербским уклоном. И вновь Милошевич прав: державы Запада также присутствуют на суде в Гааге (хотя, конечно, и не в том смысле, который имел в виду Милошевич). В этом также состоит фальшь общественного протеста на Западе в начале марта 2002 года в отношении нечестных выборов в Зимбабве. Теоретически они были правы, однако, как стало возможным то, что Зимбабве затмило другие африканские государства, где народы страдают от политической диктатуры несравнимо более сильно – или, как недавно выразился преподаватель из Конго: «Наша беда в том, что у нас есть золото, алмазы, ценная древесина, но, к несчастью, нет белых фермеров». То есть, где был Запад, когда вскоре после получения независимости Мугабе приказал своей печально известной Пятой бригаде убить более двадцати тысяч противников своего режима? Ответ: он был слишком занят прославлением благоразумия своей примиренческой политики в отношении белых фермеров, чтобы обращать внимание на такие детали… Наилучший способ ясно показать фальшь американской «войны против террора» заключается, таким образом, в том, чтобы просто сделать ее универсальной: вслед за Америкой другие страны требуют для себя того же самого права – Израиль (против палестинцев), Индия (против Пакистана)… Что можно ответить Индии, которая сейчас, после нападения на ее парламент террористов, поддерживаемых Пакистаном, требует того же права на военную интервенцию в отношении Пакистана? А как насчет всех прошлых претензий правительств к правительству США, отказывавшему в выдаче людей, которые явно подпадают под определение «террористов», используемое сейчас Соединенными Штатами?

Тем не менее, есть что-то исключительное в израильско-палестинском конфликте: ясно, что мы имеем дело с симптоматическим узлом ближневосточного кризиса, с его Реальным, которое возвращается вновь и вновь, чтобы преследовать всех участников. Как это часто происходит, мирное соглашение, казалось, было уже в руках, оставалось только найти подходящие формулировки для некоторых второстепенных документов – и потом опять все разваливалось, показывая непрочность символического компромисса. Термин «симптоматический узел» должен употребляться здесь вполне буквально: разве в израильско-палестинском конфликте обычные роли так или иначе не перепутаны как в узле? Израиль – официальный представитель западной либеральной современности (modernity) – легитимирует себя на языке этнорелигиозной идентичности, тогда как палестинцы – осуждаемые как досовременные (premodern) «фундаменталисты» – легитимируют свои требования в терминах светского гражданства. Если здесь доказывать, что «нельзя доверять палестинцам: достаточно дать им шанс, и они точно устроят резню и выгонят израильтян», то упускается суть. Конечно, не следует испытывать иллюзий насчет палестинцев: мечта о едином светском государстве, в котором израильтяне и палестинцы счастливо жили бы бок о бок, в данное время остается только мечтой – суть не в этом. Суть просто в том, что отказ резервистов Израильских сил обороны сделал видимым аспект ситуации, который полностью подрывает простое противопоставление цивилизованных либеральных израильтян, борющихся с исламскими фанатиками: аспект понижения всего населения до статуса homo sacer, подчинения их сети писанных и неписанных правил, лишающих их автономии как членов политического сообщества. Проведем еще один простой мысленный эксперимент: представим себе status quo в Израиле и на Западном берегу без какого-либо прямого насилия – к чему мы придем? Не к нормальному мирному государству, а к группе людей (палестинцы), которая систематически будет сталкиваться с административными трудностями и лишением привилегий (в отношении экономических возможностей, прав на водные ресурсы, разрешений строить дома, свободы передвижения и т: д.). Когда менее десяти лет тому назад Биньямин Нетаньяху выступал перед американским конгрессом как премьер-министр Израиля, он решительно отверг какой бы то ни было раздел Иерусалима, проведя странную, если не совершенно непристойную, параллель между Иерусалимом и Берлином; в своем страстном обращении он задался вопросом, почему молодые израильские пары не обладают тем же самым правом, что и пары в больших городах во всем мире, правом перемещаться и покупать жилище везде, где только захотят, и в безопасности (призывая к тому же праву, Ариэль Шарон вызвал беспорядки, когда купил квартиру в самом центре арабского Иерусалима и посетил ее под мощной защитой полиции). Конечно, здесь возникает очевидный вопрос: разве было бы менее нормальным, если бы палестинец мог купить квартиру там, где он захочет в неразделенном Иерусалиме? Этот «фоновый шум», эта основная глобальная неустойчивость, разоблачает простое сравнение «кто начал и кто какое предпринял насильственное действие».

Как, в таком случае, связаны два конфликта, «война с террором» против Аль-Каиды и израильско-палестинский конфликт? Ключевой факт – это весьма загадочная перемена, которая произошла весной 2002 года: внезапно Афганистан (и в определенном смысле даже память о бомбардировках Всемирного торгового центра) был низведен до фона, и фокус переместился к сложной израильско-палестинской ситуации. Сами собой возникают два «эссенциалистских упрощения»: для американских и израильских «ястребов» «война с террором» – это фундаментальный референт, и борьба Израиля против ООП – просто одна из глав в этой борьбе, Арафат такой же террорист, как и бен Ладен («Когда по башням Всемирного торгового центра и Пентагону был нанесен удар бомбардировщиками-самоубийцами, США атаковали Афганистан, предоставивший кров нападавшим, и когда по нашим городам наносят удар бомбисты-самоубийцы, у нас есть то же самое право атаковать палестинские территории, укрывающие их!»); для арабов фундаментальным референтом является израильско-палестинский конфликт, и события 11 сентября, в конечном итоге, коренились в несправедливости, причиненной палестинцам Израилем и Соединенными Штатами. Эта двойное «эссенциалистское упрощение» должно быть связано с двойным je sais bien, mais quand тете: с одной стороны, реагируя на волну взрывов самоубийц, многие «либеральные» израильтяне заняли позицию «я не поддерживаю Шарона, но все же… /в нынешней ситуации нужно что-то делать, Израиль имеет право защищаться/»; с другой стороны, многие пропалестинские западные интеллектуалы заняли позицию «я не поддерживаю беспорядочные убийства израильских мирных жителей, но все же… /взрывы самоубийц следует понимать как отчаянные акты бессилия против израильской военной машины/». Когда проблема ставится таким образом, тогда, конечно, нет никакого выхода, мы попадаем в вечный порочный круг. «Либеральные» израильтяне правы, что-то нужно делать – но что? Конфликт не может разрешиться при том языке, на котором он выражается: единственный способ вырваться из порочного круга – это действие, которое изменило бы сами координаты конфликта. Следовательно, проблема с Ариэлем Шароном не в том, что он слишком остро реагирует, а в том, что он делает слишком мало, что он не обращается к истинной проблеме – не будучи безжалостным военным палачом, Шарон является образцом лидера, следующего сбивчивой политике дезориентированных колебаний. Чрезмерная израильская военная активность – это, в конечном счете, выражение бессилия, импотентный passage a l'acte, который, судя по всему, не имеет четкой цели: явная неразбериха в отношении истинных целей израильских военных действий – они вновь и вновь терпят неудачу и порождают следствия, противоположные запланированным (усмирение вызывает большее насилие) – является структурной.

Быть может, первый шаг к решению заключается в том, чтобы осознать радикальный тупик: по определению, ни одна сторона не может победить – израильтяне не в состоянии оккупировать всех арабских соседей (Иорданию, Сирию, Ливан, Египет…), так как чем больше земель они оккупируют, тем больше они становятся уязвимыми; арабы не могут уничтожить Израиль с применением военной силы (не только из-за его превосходства в обычных вооружениях, но также из-за того, что Израиль – это ядерная держава: старая логика «холодной войны» – гарантированное взаимное уничтожение – здесь остается в силе). К тому же, пока что – по крайней мере, в данный момент – мирное смешанное израильско-палестинское общество невообразимо. Короче говоря, арабы должны будут признать не только существование государства Израиль, но и существование еврейского государства Израиль посреди них, как своего рода экстимного (ex-timate) нарушителя. И, по всей вероятности, эта перспектива также открывает путь для единственного реалистического выхода из тупика: «косовизация», то есть прямое временное занятие оккупированных территорий Западного берега и сектора Газа международными силами (и – почему бы и нет? – НАТО), которые одновременно не допустили бы палестинского «террора» и израильского «государственного террора» и тем самым гарантировали бы условия для палестинской государственности u мира в Израиле.

В сегодняшней Палестине существуют два противоположных нарратива, у которых абсолютно нет никакого общего горизонта, нет «синтеза» в превосходящем их метанарративе; решение, таким образом, не может быть найдено в каком-то всеобъемлющем нарративе. Это также означает, что при подходе к конфликту следует придерживаться жестоких и холодных норм, отказавшись на время от попыток «понять» ситуацию: следует безоговорочно сопротивляться соблазну «понять» арабский антисемитизм (где мы с ним действительно сталкиваемся) как «естественную» реакцию на ужасное положение палестинцев, или «понять» израильские меры как «естественную» реакцию на фоне воспоминаний о холокосте. Не нужно никакого «понимания» того факта, что во многих, если не в большинстве, арабских стран Гитлер по-прежнему рассматривается как герой, что в учебниках для начальной школы содержатся все традиционные антисемитские мифы – от печально известных фальшивых «Протоколов сионских мудрецов» до утверждений о том, что евреи используют кровь христианских (или арабских) детей для жертвоприношений. Утверждение, что антисемитизм смещенным способом озвучивает сопротивление капитализму, никоим образом его не оправдывает (то же самое относится к нацистскому антисемитизму: он также набирался энергии от антикапиталистического сопротивления): смещение здесь не вторичное действие, а фундаментальный жест идеологической мистификации. С чем это утверждение связано, так это с идеей о том, что в долгосрочной перспективе единственный способ бороться с антисемитизмом состоит не в том, чтобы проповедовать либеральную терпимость и т. д., а в том, чтобы артикулировать основной антикапиталистический мотив прямым, несмещенным, способом.

Главная идея, таким образом, заключается в том, чтобы не интерпретировать или оценивать единичные акты «вместе», не помещать их в «широкий контекст», а вырвать их из исторической текстуры: нынешние действия Израильских сил обороны на Западном берегу не следует оценивать «на фоне холокоста»; тот факт, что многие арабы прославляют Гитлера или что во Франции или в каком-либо другом месте Европы оскверняются синагоги, не следует оценивать как «неадекватную, но понятную реакцию на то, что израильтяне делают на Западном берегу». Это, однако, никоим образом не предполагает, что не нужно быть крайне чувствительными к тому, что предлагаемые сегодня конкретные действия, даже если они преподносятся как «прогрессивные», могут мобилизовать реакционные темы. В апреле 2002 года, реагируя на израильскую военную интервенцию на палестинских территориях Западного берега, большая группа западноевропейских университетских преподавателей предложила объявить бойкот израильским академическим учреждениям (не приглашать их, не проводить университетские обмены и т. д.); это предложение должно быть отброшено, так как означающее – «Бойкот евреям!» – несет определенное значение в Европе – и невозможно псевдоленинистским способом искоренить отголосок нацистского бойкота евреев, заявляя, что сегодня мы имеем дело с «иной конкретной исторической ситуацией».

Израильско-палестинский конфликт – это, в самом радикальном смысле слова, фальшивый конфликт, приманка, идеологическое смещение «истинного» антагонизма. Да, арабские «фундаменталисты» – это «исламо-фашисты»: повторяя парадигматический фашистский жест, они хотят «капитализма без капитализма» (без его эксцесса социального распада, без его динамики, в которой «все прочное превращается в тонкий воздух»). Да, израильтяне символизируют принцип либеральной терпимости, тогда как в своем своеобразии они воплощают исключение из этого принципа (защита государства, основанного на этнорелигиозной идентичности – и это в государстве с самым большим процентом атеистов в мире). Эмансипация женщин – это форма проявления неоколониалистского террора Капитала; призыв к «несвободе» (реакционный «фундаментализм») есть форма сопротивления этому террору.

Когда любой общественный протест против действий Израильских сил обороны на Западном берегу категорически осуждается как выражение антисемитизма и – по крайней мере, неявным образом – ставится в один ряд с защитниками холокоста, то есть когда призрак холокоста постоянно вызывается для того, чтобы нейтрализовать всякую критику израильских военных и политических действий, недостаточно настаивать на различии между антисемитизмом и критическим анализом особых мер государства Израиль; следует сделать шаг вперед и заявить, что государство Израиль в этом случае само оскорбляет память о жертвах холокоста, безжалостно манипулируя ими, превращая их в средство для легитимации текущих политических мер. Это означает, что нужно категорически отвергнуть само представление о какой бы то ни было логической или политической связи между холокостом и нынешними напряженными израильско-палестинскими отношениями: это два совершенно различных феномена – первый является элементом европейской истории правого сопротивления динамике модернизации, другой – одна из последних глав в истории колонизации. С другой стороны, трудная для палестинцев задача заключается в том, чтобы признать, что их истинный враг – это не евреи, а сами арабские режимы, которые манипулируют их положением именно для того, чтобы помешать его изменению, то есть политической радикализации его самого.

В «Специальном давосском выпуске» журнала «Ньюсвик» (декабрь 2001/февраль 2002) рядом были опубликованы очерки двух общеизвестных авторов с противоположными взглядами: «Век мусульманских войн» Сэмюеля П. Хантингтона и «Реальный враг» Френсиса Фукуямы. Как они уживаются вместе – Френсис Фукуяма с его псевдогегельянской идеей «конца истории» (окончательная Формула наилучшего социального порядка была найдена в капиталистической либеральной демократии, ныне не существует пространства для дальнейшего концептуального прогресса, есть только эмпирические препятствия, которые будут преодолены); Сэмюэль Хантингтон с его идеей «столкновения цивилизаций» как основной политической борьбы в XXI веке? Оба они соглашаются, что воинственный фундаменталистский ислам является сегодня главной угрозой – поэтому, быть может, их взгляды на самом деле не противоположны, и мы приходим к истине, когда прочитываем их вместе: «столкновение цивилизаций» есть «конец истории». Псевдонатурализованные этнорелигиозные конфликты – это форма борьбы, соответствующая глобальному капитализму: в нашу эпоху «постполитики», когда настоящая политика постепенно замещается экспертным социальным администрированием, единственным оставшимся легитимным источником конфликтов становится культурная (этническая, религиозная) напряженность. Сегодняшний рост «иррационального» насилия должен, таким образом, рассматриваться как точный коррелят деполитизации наших обществ, то есть исчезновения подлинно политического измерения, его смещения на другие уровни «управления» общественными делами: насилие объясняется на языке социальных интересов и т. д., и необъяснимый остаток не может не показаться «иррациональным»… Здесь важна совершенно гегельянская диалектическая инверсия: то, что сначала кажется множеством «остатков прошлого», которые постепенно будут преодолены с ростом терпимого мультикультуралистского либерального порядка, неожиданно – в проблеске интуиции – осознается как сам способ существования этого либерального порядка – короче говоря, телеологическая темпоральная преемственность разоблачается как структурная современность. (Точно так же то, что в царстве «реально существующего социализма» казалось мелкобуржуазными «остатками прошлого», это вечное оправдание за все неудачи социалистических режимов, было неотъемлемым продуктом самого режима).

Так, когда Фукуяма говорит об «исламо-фашизме», с ним следует согласиться, при условии, что термин «фашизм» употребляется очень определенно: как имя для невозможной попытки иметь «капитализм без капитализма», без эксцессов индивидуализма, социального распада, релятивизма ценностей и т. д. Это означает, что для мусульман выбор заключается не только в выборе между исламо-фашистским фундаментализмом или болезненным процессом «исламского протестантизма», который сделал бы ислам совместимым с модернизацией. Существует третий вариант, который уже был испытан: исламский социализм. Правильная политически корректная позиция подчеркивает с симптоматической настойчивостью, что террористические атаки не имеют никакого отношения к реальному исламу, этой великой и возвышенной религии – разве одного этого не достаточно, чтобы признать сопротивление ислама модернизации? И вместо стенаний о том, что ислам сильнее всех остальных великих религий сопротивляется модернизации, следует, пожалуй, представить это сопротивление как открытую возможность, как «неразрешимую»: это сопротивление не обязательно приводит к «исламо-фашизму», его также можно выразить в социалистическом проекте. Именно потому, что ислам таит «худшие» возможности фашистского ответа на наши текущие трудности, может статься, в нем есть место и для «лучшего».

В таком случае, «арабский вопрос» – это почти то же самое, чем был «еврейский вопрос»: разве арабо-еврейская напряженность не является окончательным доказательством продолжения «классовой борьбы» в смещенной, мистифицированной, «постполитической» форме конфликта между еврейским «космополитизмом» и мусульманским неприятием современности? Иными словами, что, если рецидив антисемитизма в сегодняшнем глобальном мире подтверждает элементарную истину старой марксистской интуиции, что единственное подлинное «решение» этого вопроса – Социализм?