Текст книги "Эмигранты"

Автор книги: Славомир Мрожек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

АА. Да ты шутишь.

ХХ. Лучший дом в округе. На мои деньги.

АА. И долго это протянется?

ХХ. Охо-хо-хо, да уж не один год. А как закончу, переберемся от тестя и заживем у себя. В своем собственном доме. Ну, что скажешь?

АА. Великолепный проект. (Встает, поднимает кружку.) Ну, за дом.

ХХ. За дом!

Они чокаются. Рука, в которой ХХ держит кружку, начинает дрожать.

АА. Осторожнее, прольешь... Да держи, жалко же, пропадет!.. Что с тобой... (ХХ, не в состоянии удержать кружку, ставит ее на стол, садится, боком к АА и лицом к залу. АА тоже ставит кружку, подходит к нему.) Покажи руки. (ХХ засовывает руки в карманы.) Покажи руки!!! (ХХ нерешительно вынимает руки из карманов.) Протяни! (ХХ вытягивает руки перед собой, сжав кулаки.) Не так, распрями пальцы! (Силой распрямляет пальцы ХХ, тот отворачивает голову в сторону, держа перед собой вытянутые руки. Кисти рук дрожат, как у инвалида. АА отходит в сторону, уже не глядя на ХХ. Тот снова засовывает руки в карманы.) Давно это у тебя?

ХХ. Уже с год.

АА. Часто?

ХХ. Нет, иногда только.

АА. Но все чаще? (ХХ молчит.) Я спрашиваю, бывает ли это все чаще!

ХХ молчит. АА берет со стола кружку ХХ, становится за его спиной, подсовывает локоть своей левой руки под его подбородок, резко запрокидывает ему голову назад, одновременно подносит кружку к его рту. ХХ выпивает содержимое кружки. АА ставит пустую кружку на стол, берет свою наполненную кружку, выпивает одним глотком. Ставит кружку на стол. ХХ поперхнулся.

ХХ. Награди Господь.

АА. Почему ты не учишь язык? (ХХ продолжает откашливаться, но уже нарочито, чтобы выиграть время.) Я спрашиваю, почему ты не учишь язык?

ХХ. Какой еще язык?

АА. Иностранный!

ХХ (вынимает руки из карманов, оглядывает их, руки по-прежнему дрожат). Сейчас пройдет. (Засовывает руки в карманы.)

АА. Ответишь ты мне или нет?

ХХ. Это что, по-ихнему, значит?

АА. Не зли меня. Ты прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю. В этой стране ты – неграмотный. Более того – глухонемой. Когда же, наконец, ты перестанешь быть калекой?

ХХ. Я на ихней тарабарщине говорить не стану.

АА. Но почему? Ведь ты живешь здесь, в этой стране – ешь, пьешь, ходишь по улицам, как все другие люди. Почему же ты не хочешь говорить как они? Смог бы найти работу получше...

ХХ. Не люди это.

АА. Нет?

ХХ. Нет. Тут нету людей.

АА. Где же они, по-твоему, есть?

ХХ. У нас.

АА. Ах, так.

ХХ (вынимает руки из карманов, осматривает их). Уже проходит. (Снова прячет руки в карманы.)

АА. Ну, тогда... ты знаешь, что здесь происходит с теми, кто слишком долго работает на этой машине?

ХХ. Стареют, что ж еще.

АА. Правильно. Но не только это.

ХХ. Еще, может, глохнут слегка. (Вынимает одну руку из кармана, крутит пальцем в ухе.) У меня вот что-то в ухе пищать стало. И слышу хуже.

АА. Правильно. Но не только это.

ХХ (вынимает палец из уха и другую руку из кармана). Смотри, уже прошло.

АА. В ухе?

ХХ. Нет, в руках.

АА. Это мелочь. И в ухе – тоже мелочь. Есть кое-что похуже. Вследствие вибрации по восемь часов ежедневно, в течение многих лет, происходят изменения в соединительных тканях, то есть в тканях, которые соединяют мышцы с костями. Сколько уже ты здесь?

ХХ (разглядывая вытянутые руки). Совсем уже не трясутся.

АА. Я спрашиваю, как долго ты работаешь на этой машине?

ХХ. Три года.

АА. Изменения в соединительных тканях состоят в том, что они перерождаются. Иными словами, мясо начинает отставать от костей...

ХХ. Скоро три с половиной будет.

АА. Что, естественно, приводит к потере трудоспособности.

ХХ. Правда?

АА. К болезни и увечью. Факт, установленный медициной. Это явление исследуют институты гигиены и охраны труда. Профессиональное заболевание.

Пауза.

ХХ. А-а, чего там... Так, стращают.

АА (хватает ХХ за лацканы пиджака). Да ты человек или нет? Ты!? Ты животное, а не человек. Не собака, правда, и не свинья, но зато вол! Тупой, беззащитный, безмозглый, рабочий вол! Пригодный лишь для того, чтобы на нем пахали, пока он не протянет копыта! А он еще и рад! Он еще и сам напрашивается, лишь бы побольше сечки в кормушку насыпали! Он уже счастлив, ничего ему больше не надо. Ты же доволен, правда? Ну, скажи, доволен?!

ХХ. Не тряси...

АА. А я буду. Буду трясти до тех пор, пока ты не пробудишься от своего скотского сна. Ведь ты, когда не пашешь, только спишь или жуешь. Я буду тебя трясти и буду орать, пока не сделаю из тебя человека. Не перестану, пока не добьюсь своего. Ибо пока ты будешь волом, я буду свиньей. Ты понимаешь? Это взаимосвязано: если ты вол, значит, я свинья. Я буду последней свиньей, если позволю тебе оставаться волом. Иного выбора нет.

ХХ (угрожающе). Не тряси, я сказал.

АА. Сопротивляешься? Ничего. Наступит день, когда сам все поймешь и будешь благодарить меня. Ведь не может быть так, чтобы только один из нас оставался человеком. Или люди – мы оба, или – никто. (Вещает в пророческом вдохновении, усиленном алкоголем, продолжая держать ХХ за лацканы пиджака.) И тогда, поднявшись и встав на обе ноги, мы распрямим спины и поднимем головы. И увидим, как над нами колышется ветка, а на ветке той – плод. А плод этот – плод запретный. Но ветер, раскачивающий плод, то ветер истории. Мы протянем руки и...

ХХ ударяет его по рукам. АА, покачнувшись, отпускает его.

ХХ. А ну, убери руки! (Встает со стула.) К кому ты с руками лезешь?.. К кому...

АА. Разве ты не видишь?..

ХХ. Ты – ко мне с руками?.. Ко мне?! (Разъяренный, напирает на АА.) Ты – гнида бледная, сморчок... Да я тебя...

Заносит руку, чтобы ударить. Свет гаснет, полная темнота. Сверху доносится дружный возглас "Ааааа", как это обычно бывает, когда гаснет свет. Карнавальные свистульки и пищалки. Одновременно раздается размеренный бой часов – двенадцать ударов – и отдаленный колокольный звон.

АА (голос в темноте). Двенадцать!

ХХ (голос). Почему темно...

АА. На Новый год, в полночь, гасят свет. Такой обычай. (Пауза.) У тебя есть спички? (ХХ зажигает спичку. АА идет за ширму, возвращается со свечой в подсвечнике. Зажигает свечу от спички, которую держит ХХ. Ставит свечу на стол. Оборачивается к ХХ.) Ну... (ХХ смущенно откашливается.) Ну тогда, может...

ХХ. Как хочешь...

АА. Что ж, тогда...

ХХ. Ну, раз так...

АА. Да, конечно...

ХХ. Почему нет...

АА. Ну, тогда выпьем. (Наливает, поднимает свою кружку.) За этот Новый год.

ХХ (поднимает кружку). С Новым годом. (Чокаются кружками, выпивают. Оба все еще скованы, смущены. АА на левом стуле, ХХ – на правом.) Звонят...

АА. В соборе...

Пауза.

ХХ. Ну, так я тебе...

АА. И я тебе тоже...

ХХ. Что было, то было...

АА. Что было, то прошло... (Протягивает руку ХХ.)

ХХ. И чтобы нам. (Протягивает руку АА.)

АА. Всего.

ХХ. В этом Новом году. (Подают друг другу руки над столом. Закуривают как в прошлый раз, то есть в той же последовательности, с той лишь разницей, что на этот раз ХХ не повторяет манипуляций с двумя коробками спичек. Поудобнее усаживаются на стульях. С этого момента оба находятся под явным воздействием алкоголя, особенно ХХ.) Эх, Новый год... Вот как все поворачивается... Помню, был я еще малым парнишкой, пас коров, яйца из вороньих гнезд таскал, босиком в школу бегал. Только по осени: весной в поле работа была, а зимой холодно... Потом отец в город перебрался. А дед с бабкой остались. Бедовали они страшно, а все равно остались. Чудной народ эти старики, захотели остаться. Любили, видать, эту свою беду.

АА. Не мне их судить.

ХХ. А я не люблю. (Ударяет себя кулаком в грудь.) Не люблю, хоть ты меня бей.

АА. Кто же ее любит.

ХХ. И отец мой не любил. Так не любил, что все пропивал. А потом еще пуще не любил. Потому и пил снова. А я вот не пью.

АА. И правильно.

ХХ. Потому что не люблю. Я иметь люблю. Как держу, то мое. А как отпущу, то и упущу. Что, не так?

АА. Совершенно справедливо.

ХХ. Если работаешь, то и заработаешь. А сколько заработаешь, столько и наживешь. Так или нет?

АА. Логично.

ХХ. Только я иной раз думаю: а на кой мне это все.

АА. Что все?

ХХ. Ну, то, что имею. В землю ведь с собой не заберешь. На небо с этим меня не впустят, а в аду тесновато будет. Тогда на кой мне так мучиться?

АА. Но ты же сам хочешь.

ХХ. Так-то оно так, но я-то что с этого имею? Только здоровье гублю, а радости никакой. Ни тебе выпить, ни покурить... Вот разве что твоих.

АА (пододвигая к нему пачку сигарет). Да ты кури, пожалуйста.

ХХ. Награди Господь. (Берет сигарету, но тут же бросает ее на стол.) Ну, скажи, ради кого это все, для чего...

АА. А дети? Построишь дом, оставишь его детям... Все для детей.

ХХ. А они кому оставят?

АА. Своим детям.

ХХ. Ага. (Пауза.) И как же это кончится?

АА. Никак не кончится, почему должно кончаться.

ХХ. Но как же так, без конца?

АА. Видимо, без конца.

ХХ. Хм, значит без конца, говоришь... Тогда на кой нужно было это начало?

АА. Ты задаешь мне слишком трудные вопросы. Даже у Шопенгауэра были подобные сомнения.

ХХ. У кого?

АА. У Шопенгауэра.

ХХ. Еврей?

АА. Не обязательно.

ХХ. Нет, мне так не нравится. Раз есть начало, должен быть и конец. А то начало тогда тоже, не того... Конца не видать, начало – ни к черту, а я тут вкалываю, и нет мне от этого никакой радости. Ни в кино, ни к бабам... Думаешь, мне легко так?

АА. Я так вовсе не думаю.

ХХ. Тебе легко орать, а вот попробовал бы пожить, как я... (Все больше жалея себя.) Ты знаешь, как я тут живу? Как собака!

АА. Да нет, не преувеличивай.

ХХ (ударяя кулаком по столу). Не перечить мне! Именно, как собака. Сам же только что говорил!

АА. Если не ошибаюсь, речь шла скорее о...

ХХ (наклонившись к АА, доверительно). Иди-ка сюда. Скажу что-то.

АА. Слушаю тебя.

ХХ. Поближе. (Кладет руку на плечо АА и притягивает его к себе, пока их головы не соприкасаются. Шепчет страстно, доверительно.) ...И был прав.

АА (тоном преувеличенной светской любезности). Да не может быть...

Оба возвращаются в прежнее положение.

ХХ (приложив палец к губам). Тсссс... (Кричит.) Как собака! У собак жизнь и то лучше, им хоть вкалывать не надо. Разве это жизнь? Ну, скажи, разве это жизнь?

АА. С биологической точки зрения...

ХХ. Жизнь это или нет?

АА. Как посмотреть.

ХХ (разрешая спор). Не жизнь это. Налей!

АА. Может, пока воздержаться.

ХХ. Нет! Я пью первый раз, как сюда приехал. Что, разве мне не положено, а?

АА. Несомненно. (Наливает, чокаются, выпивают.)

ХХ. А-а-а, ладно... Загадаю тебе загадку.

АА. Давай.

ХХ. Что такое – есть, а нету.

АА. Постой... Есть...

ХХ. ...А нету. (Хихикает.)

АА. Есть, а нету... Есть, а нету... Не знаю.

ХХ. Ну, отгадай.

АА. Нет, для меня это слишком сложно. (ХХ тычет себя пальцем в грудь.) Ты?

ХХ. Я.

АА. Есть...

ХХ. ...А нету. Здорово, да? (Разражается смехом.)

АА. Что – есть?

ХХ (переставая смеяться, с угрозой). А ты думаешь, у меня нет?

АА. А что, разве есть?

ХХ. Думаешь, я голодранец?! Мой отец был голодранцем, мой дед был голодранцем, а уж я – нет! Сейчас докажу тебе... (Пытается встать, опираясь руками о стол.)

АА. Оставь, не нужно. (Кладет руку на плечо ХХ и заставляет его снова сесть.)

ХХ. Могу себе позволить! Официант! (Широкий жест над столом.) Я плачу!

АА. Набрался. (Пауза. ХХ молчит, опустив голову, АА смотрит на лампочку.) Что ж такое со светом... (Пауза. ХХ встает и, покачиваясь, идет к раковине.)

ХХ. Зажги свет.

АА. Горит.

ХХ. Ага... (ХХ в полумраке ищет раковину.) Что горит...

АА. Свет.

ХХ. Ага... А чего горит, если темно.

АА. Потому что погас. (ХХ находит, наконец, раковину, сует голову под кран и обливает ее водой.) ...Но любопытно, однако, отчего он погас. Должен бы уже зажечься.

ХХ (из-под крана). Новый год, Новый год!

АА. Да что-то слишком долго.

ХХ. Может, лампочка...

АА встает на стул со свечой в руке. Осматривает лампочку, поднеся к ней свечу.

АА. Нет, лампочка в порядке. (Слезает со стула, идет к двери, приоткрывает ее, выглядывает в коридор.) Повсюду темно. Пробки, что ли, перегорели... (Закрывает дверь, возвращается, ставит подсвечник на стол.) Скоро свеча догорит и окажемся во тьме.

ХХ (передразнивая АА). И окажемся в дерьме.

АА. Очень остроумно...

ХХ закрывает кран, отфыркиваясь, вытирает ладонями лицо.

ХХ. Что, не нравится?

АА. Нет.

ХХ. Может, и я тебе не нравлюсь?

АА. Нет.

ХХ. Тогда чего ты тут со мной сидишь?

Пауза.

АА. Существенный вопрос.

ХХ. Я тебя сюда не звал.

АА. В самом деле.

ХХ. Ты сам навязался. (Пауза. ХХ садится на стул, на этот раз с левой стороны стола.) Ну, скажи, чего ты тут со мной сидишь?

АА (садясь на правый стул). За столом?

ХХ. Я тебя не про стол спрашиваю. А вот чего ты торчишь тут, в этом дерьме.

АА. Смотрите, пожалуйста...

ХХ. Чего тебе тут надо?

АА. То же, что и тебе.

ХХ. Врешь. Я должен. Я рабочий вол, неграмотный, скотина... Но ты-то образованный, ты умеешь по-ихнему... Ты не должен.

АА. Справедливо.

ХХ. Ты бы нигде не пропал. Мог бы хорошо устроиться, парле-парле... Тогда чего торчишь тут со мной? Какая тебе выгода?

АА. Никакой.

ХХ. Нет, тебе чего-то от меня надо. Я себе иной раз так думаю: ни сват я ему, ни брат. А он и есть мне дает и деньги одалживает... Поворчит, но одолжит. Брезгует мной, а все равно не уходит. А почему? Пусть уходит, раз такой чистоплюй. Ты ведь чистоплюй, да? Что я, упрашиваю тебя? Раз не нравится, чего тут со мной сидеть? Я тебя не держу. Ну, скажи, чего тебе от меня надо?

АА. Ничего.

ХХ. Ты дурака из меня не строй. Может, я и хам, но уж не дурак. Можешь все мне сказать, раз вместе пьем. Послушай-ка, а почему ты со мной пьешь?

АА. Во искупление.

ХХ. Какое такое искупление?

АА. Стремлюсь искупить грехи предков. Наши предки никогда не пили вместе.

ХХ. Разве это грех.

АА. Грех. Всенародный.

ХХ. Чего ты тут мне темнишь...

АА. Не веришь мне?

ХХ. Нет.

АА. И правильно делаешь. Вот здоровый инстинкт нашего народа. Ладно, тогда я скажу тебе: к черту предков. Это я сам решил, теперь... Решил пойти в народ, побрататься с народом, понимаешь? Я народник...

ХХ. Чего, чего?

АА. Народник. Понятие из девятнадцатого века. И идея той же эпохи... Нужно идти в народ, ибо в народе сила...

ХХ. Сказки.

АА. Да, таков здоровый народный скептицизм. Еще немного, и я уверую в идеи народничества. Столько в вас достоинств: природный инстинкт, ощущение истины, способность к самокритике... Ну, тогда... Может, я социалист?

ХХ. Смеешься.

АА. Ну хорошо, оставим мистическое чувство вины, искупление каких-то там грехов, совершенных предыдущими поколениями. Оставим народническо-националистические грезы. Ну а что, если я хочу просто жить по научному. Рационалистически и прогрессивно. Ты – двигатель истории, и потому нет ничего странного в том, что я пью с двигателем водку. Что я с передовым классом варю себе яйца вкрутую, хожу по комнате в исподнем и рожу общим полотенцем утираю. Об этом ты не подумал?

ХХ. Нет, тут не то.

АА. Почему же нет?

ХХ. А я видал таких. Ходит тут к нам на работу один, в канаву залезает. Обходительный. Грубого слова не скажет, где там. Все улыбается, подмазывается, листовки раздает, разъясняет...

АА. А я не разъясняю.

ХХ. Нет.

АА. И бываю груб с тобой.

ХХ. Еще как! Все тебе не так. То одно, то другое... Кроешь меня, только пыль летит. Сразу видно, что барин, а никакой не социалист.

АА. Ха, тебя, я вижу, не проведешь.

ХХ. Хе-хе, не так-то уж я прост. Насквозь вижу! Социалиста сразу распознал бы. Так скажи, что же ты такое...

АА. Но, может, я все-таки провокатор?

ХХ. А-а-а... только не для меня. Слишком я мелкая букашка. У власти нет ко мне дел. Что тут, что там – я одинаково вкалываю. Был бы ты провокатор, не сидел бы тут со мной. Пошел бы к другим. К тем, что поважнее. К профессорам или к тем, которые политические. Которые думают.

АА. А ты не думаешь?

ХХ. Что я там думаю – неважно. Вот думаю, чтобы заработать, о детишках думаю, о бабе... Иной раз о девках... Нормальная вещь, каждый о таком думает, и для власти нет в этом никакого интереса. Лишь бы я не подпрыгивал, сидел тихо и тогда им все равно, что я там себе думаю. Зачем на меня тратить провокатора?

АА. А ты никогда не думал о свободе?

ХХ. То есть, что?

АА. Ну, чтобы быть свободным.

ХХ. Как это?

АА. Ну, например, чтобы говорить, что думаешь.

ХХ. Да я тебе уже сказал, что я думаю. И еще раз могу повторить. Говорить я могу с утра до вечера, мне власть совсем не запрещает говорить, что я думаю. Какие там мои мысли...

АА. А ты никогда не подумывал о том, чтобы мыслить больше?

ХХ. Думать о том, чтобы мыслить?

АА. Можно это и так назвать.

ХХ. Нет уж, не такой я дурак.

АА. Мысли – это не глупость.

ХХ. Смотря какие. Был у нас в деревне один полоумный. Ничего не делал, потому что ни на что не годился. Даже корову пасти не мог. Ни дома, ни семьи, только тем и жил, что люди подадут. Так что же он делал, раз он ничего не делал? О чем он думал? О чем мог он думать, если ничего не умел и не работал? Он думал только о том, чтобы мыслить, только о мыслях думал. А разве он был умный? Нет, он был глупый. Он был полоумный.

АА. Но зато он был свободен.

ХХ. А-а, я понял. Ты поп.

АА. Я? Ты, должно быть, шутишь.

ХХ. Ты такой поп, который насчет свободы. Мне еще тогда показалось, как ты за пиджак меня тряс. Поп-законоучитель. Приходит такой и говорит: видите эту власть? Это дьявол. Вы дьяволу не служите. Вы служите Христу. А что он такое, этот ваш Христос, где он сеть? Ты мне покажи его. Свобода? А какая она, эта ваша свобода, что она такое? Я знаю только одну свободу – когда мне на работу идти не надо. В воскресенье – я свободный. Ты мне сделай семь воскресений в неделю, так я тебе руку поцелую, как самому Христу. Семь воскресений, но оплаченных!

АА. А если бы я отнял у тебя даже это единственное воскресенье?

ХХ. Ты? А чего ты можешь! Ничего ты не можешь. Ты мне не можешь ничего ни дать, ни отнять. Ты только на кровати можешь лежать и с кровати проповедовать. Кроватный апостол. Святой Симеон-кроватник.

АА. Я не могу, зато власть может.

ХХ. Тогда, значит, с властью надо по-хорошему. Раз она может отнять, то может и дать. Ведь ты не любишь власть?

АА. Не слишком.

ХХ. Потому-то и она тебя не любит. А знаешь, почему ты ее не любишь?

АА. Любопытно.

ХХ. Потому что перед властью ты не лучше, чем я. Со всеми твоими школами и книжками... Ты перед властью такой же дурак, как и я. Раз есть одна власть, то перед ней каждый одинаково портками трясет, и все тогда равны. Перед властью все равны.

АА. Как в писсуаре.

ХХ. Да хоть бы и так. Я не такой нежный.

АА. Браво, дай мне тебя обнять!

ХХ. За что?

АА. За то, что ты меня не подвел. Я рассчитывал на тебя и не обманулся. Именно такой, как ты, был мне необходим. Идеальный раб.

ХХ. Так, значит, ты не поп?

АА. Нет. Хотя, признаюсь, были у меня миссионерские наклонности. Пока я не осознал... Но ты не пугайся, такое больше не повторится, я не стану обращать тебя в истинную веру. То была лишь мимолетная слабость, минутный соблазн благородства, обыкновенная человеческая непоследовательность. В действительности же я совсем не чувствую в себе миссионерского призвания. И, кроме того, твое обращение в истинную веру не в моих интересах.

ХХ. Значит, ты за власть?

АА. Тоже нет. Мой случай совершенно особый. Идеальный раб нужен мне вовсе не в утилитарном смысле. Я нуждаюсь в тебе, как в модели, как в примере, как в напоминании... Особенно здесь.

ХХ. Снова ты чего-то крутишь.

АА. Теперь я уже ничего не кручу. Ты спрашивал меня, кто я, собственно, такой и что тут с тобой делаю. Теперь я могу это сказать – я рыцарь последнего шанса, и, знаешь, кто мой последний шанс? Ты.

ХХ. Кто я?

АА. Мой последний шанс, моя муза, мое вдохновение...

ХХ. А ты, случаем, не педик?

АА. Вот, послушай. Все это началось еще там, у нас. Ты был прав, говоря, что перед диктатурой все равны. Прошло, однако, много времени, прежде чем я постиг эту истину. А с какой легкостью далось тебе это открытие, с какой простотой констатировал ты столь очевидный факт... Я завидую тебе. Христианская покорность бывает порой дороже любого интеллекта.

ХХ. А я тебе говорил, не такой уж я глупый.

АА. Просто поразительно, как человек в общем-то толковый, подобный мне, не желает замечать самой очевидной истины, если эта истина ранит его тщеславие. В начале я кривлялся, как обезьяна в клетке. Раскачивался на хвосте, с разбегу перепрыгивал со столба на стену и со стены на столб или, когда мне дарили орех, пытался влезть в скорлупу, чтобы там, внутри, чувствовать себя властелином бесконечных просторов. Много времени утекло, пока, отрешившись от всяческих иллюзий, я не пришел к очень простому выводу: я – всего-навсего обезьяна в клетке.

ХХ. Обезьяны смешные, я их видал в зверинце.

АА. Ты прав. Обезьяны в клетке могут быть очень смешны. Так вот, когда я, наконец, осознал, что я и есть такая обезьяна, то начал сам над собой смеяться и смеялся до тех пор, пока меня от смеха не замутило и слезы не полились по моей физиономии. И тут я понял, что мое паясничанье меня уже не забавляет, хотя зрителей и сторожей оно забавляло настолько, что они бросали мне все больше конфет и орехов. От конфет мне становилось тошно, а в скорлупе я поместиться не мог. И тогда я понял – для обезьяны нет иного пути, как только: во-первых, признать, наконец, что ты обезьяна...

ХХ. Вот, вот...

АА. И, во-вторых, из своего обезьяньего и рабского состояния черпать если не гордость, то, по меньшей мере, мудрость и силу.

ХХ. От обезьяны?

АА. От обезьяны, дорогой мой, от обезьяны. Разве люди не произошли от обезьян?

ХХ. Нет.

АА. Это ты так думаешь, а наука утверждает другое. Так вот, если люди происходят от обезьян, то я – обезьяна – принадлежу к аристократии человечества. Во мне, униженной, посаженной на привязь обезьяне, в моем рабском состоянии, заключены всеобъемлющие знания о человеке. Знания в чистом виде, не замутненные случайностями прогресса и освободительными порывами. Первичные знания. И тогда я решил воспользоваться этим шансом, Я обезьяна в клетке – решил написать книгу о человеке.

ХХ. Обезьяна писать не умеет.

АА. В особенности, если она в клетке. Согласен. Но это обнаружилось уже позднее. А я тем временем был ошеломлен новой перспективой. Я решил написать книгу о человеке в чистом виде, то есть о рабе, то есть о себе, – труд всей моей жизни, единственный в своем роде, первый в мире. Кал, скорлупа и другой мусор, все чем был усеян пол моей клетки, вдруг засверкало, подобно бриллиантовой россыпи. Какое богатство! Я сказал себе: мы не имеем ничего, но зато у нас есть рабство. Оно и есть наше сокровище. Что знают об этом другие? Те, что живут здесь? Они уже все написали, все прочитали, но о самом главном они не знают ничего. Вся литература о рабстве или фальшива, или бессмысленна. Она создана либо миссионерами, либо вольноотпущенниками, либо, в лучшем случае, рабами, мечтающими о свободе, то есть уже не вполне рабами. Что знают они о рабстве всеобъемлющем, о таком, которое обращено внутрь себя, лишено соблазна переступить свою собственную границу? О рабстве, которое питается самим собой. Что знают они о радостях и печалях раба, о рабских верованиях, таинствах и обычаях. О рабской философии, космогонии, математике... Ничего они не знают, зато я знаю все. И обо всем этом я решил написать.

ХХ. И написал?

АА. Нет.

ХХ. Почему?

АА. Потому что боялся. (Пауза.) Ты не спрашиваешь, чего я боялся? (Пауза.) Правильно. Я же беседую с земляком, с моим сиамским близнецом... Достаточно того, что я боялся, но ведь чтобы написать, я не должен был бояться. И вот тогда, чтобы не бояться, я бежал.

ХХ. Ну и что, пишешь?

АА. Пока нет.

ХХ. Почему?

АА. Потому что уже не боюсь.

ХХ. На тебя не угодишь.

АА. Форменная квадратура круга. Стремясь воспользоваться единственным своим шансом, я его утратил. Бежав, перестал быть рабом. Распылился, растворился в свободе. Утратил свою тему и, что еще хуже, утратил потребность в этой теме... Теоретически я все еще знал, чего хочу, но во мне не оставалось уже ни стремления, ни потребности. И тут, на мое счастье, я встретил тебя.

ХХ. А мне-то что до твоих дел.

АА. О, ты такой, каким я был раньше, пока не перестал таким быть. Ты как метеор, который упал с неба и замер, глубоко зарывшись в землю. Неизменный, невосприимчивый к окружению, пришелец из другого мира, минерал с чужой планеты. Ты, к счастью, продолжаешь оставаться рабом.

ХХ. А ну, кончай обзывать меня!

АА. Продолжаешь, продолжаешь, твои протесты напрасны. Для меня ты просто с неба свалился, как модель, как вдохновение. В тебе я возрождаюсь как раб. Ты мне возвращаешь мое прежнее состояние и пробуждаешь во мне гаснущее стремление к самоанализу. Благодаря тебе я, наконец, напишу свое великое произведение. Теперь ты знаешь, для чего я в тебе нуждаюсь.

ХХ. И вовсе не для этого.

АА. Разве стал бы я добровольно сидеть тут с тобой, в этом, как ты сам выразился, дерьме, если бы не двигал мной столь великий замысел, грандиозная миссия?

ХХ. А я говорю – не для этого.

АА. Ну, тогда для чего же я здесь с тобой сижу? Для чего, по-твоему? Ну, скажи мне, будь добр.

ХХ. Тебе просто поговорить хочется...

АА. Как, как?

ХХ. Обыкновенно, поговорить со мной.

АА. А о чем же это можем мы друг с другом разговаривать?

ХХ. Да хоть бы о мухах. О мухах, о мухоловках... Про то, как сейчас у нас... Как было... Поговорить, повспоминать – обыкновенное, человеческое дело. С кем тебе еще говорить, как не со мной? С ними? (Показывает на потолок.)

АА. Нет!

ХХ. То-то и оно, что нет. Чего они знают. А земляк земляка всегда поймет. Что ты мне морочишь голову всякими там рабами. Тебе поговорить хочется, просто, по-людски. Про лето, про зиму... Про то, что у нас едят, что пьют... Нормально поговорить, как свой со своим.

АА. Неправда! У меня великий замысел, я... мое произведение...

ХХ. Та-та-та, произведение. Да разве я не вижу, как ты вертишься, когда мне письмо из дому приходит? Идешь тогда в угол и читаешь книжку вверх ногами. Аж смотреть жалко. Ты-то писем ниоткуда не получаешь.

АА. Не получаю, потому что не нуждаюсь.

ХХ. Да, да. Не получаешь, потому что никто тебе не пишет. Ни ты никому, ни тебе никто. Вот и придумал, что напишешь какую-то книжку. Да ты и книжки-то никакой не напишешь, хоть и сильно грамотный. Может, оно и лучше, да и о чем тебе писать, горе ты мое?

АА. О тебе.

ХХ. Совсем и не обо мне, а о какой-то пакости. А кому и на что это нужно?

АА. Людям.

ХХ. У людей своей пакости хватает, им твоя не нужна.

АА. Правда людям всегда нужна.

ХХ. Да только не такая пакостная, как твоя.

АА. Боишься, что напишу плохо о тебе?

ХХ. Ничего ты не напишешь.

АА. Почему?

ХХ. Слишком долго валяешься на кровати.

АА. Я пока что собираюсь с мыслями, изучаю...

ХХ. Ну да, конечно, как же.

АА. Но скоро уже начну. Может, даже завтра?

ХХ. И ни завтра, и ни послезавтра. Знаю я тебя.

АА. Ну, тогда через год, через два... Это не имеет значения. Главное, чтобы произведение созрело. И тогда оно принесет плоды.

ХХ. Не поспеет.

АА. Время терпит. Я останусь с тобой столько, сколько будет необходимо.

ХХ. Вот ты и оставайся, зато я не останусь.

АА. Никуда ты отсюда не переедешь. Кто тогда будет платить за тебя.

ХХ. А я и не перееду, я ворочусь.

АА. Куда?

ХХ. Домой. Куда же еще? Мне есть куда воротиться. Я ворочусь, а ты останешься здесь. Без меня. Ведь ты не можешь воротиться. Ты уже никогда не воротишься. (Пауза.) Ну что, нечего тебе сказать?

Пауза.

АА. Когда?

ХХ. Когда охота будет. Еще посижу тут немного, подзаработаю, и – только меня и видели. Я-то всегда могу воротиться.

АА. Нет, ты тоже не вернешься.

ХХ. Я? Это еще почему, никому и в голову не придет... Я не политический.

АА. Пока что.

ХХ. Я-то не боюсь. Я чистый.

АА. Ты уверен?

ХХ. А чего мне бояться? Это ты бойся. У меня совесть чистая.

АА. Ты говоришь, что я не пишу писем. Да, действительно. Говоришь, что не напишу книгу. Может быть. Но я могу написать кое-что другое.

ХХ. Чего еще?

АА. Донос.

Пауза.

ХХ. Я против власти ничего такого не сделал.

АА. А кто водит дружбу с предателем, перебежчиком, врагом государства, то есть со мной? Случайно, не ты?

ХХ. Нет!

АА. Как же нет, ты живешь со мной в одной комнате.

ХХ. Сперва доказать надо.

АА. Доказательства будут, когда я напишу. Достаточно нескольких слов, даже анонимно... Сам хорошо знаешь, что достаточно. И тогда – прощай, домик в саду, прощайте, жена и детки...

ХХ. Да за что?

АА. И ты еще спрашиваешь? Вот, пожалуйста, сразу видно, насколько ты политически разложился. Что ж, ничего странного, мое влияние... С кем поведешься... Ты забыл уже, что достаточно дышать одним воздухом с такой язвой, как я, чтобы заразиться? А ты еще беседы со мной вел, водку пил... Кто тебя знает, о чем ты там со мной говорил, свидетелей нет. Разве для того тебе разрешили поехать за границу, чтобы ты водился с анархистом?

ХХ. Не можешь ты так со мной.

АА. Почему нет?

ХХ. Ведь у меня жена и дети.

АА. Тоже мне – новость! Я же первый о них и вспомнил. Да, у тебя жена и дети, и именно потому ты к ним не вернешься. К чему подвергать опасности семью. Ну как, остаешься со мной? (Пауза.) Останешься, останешься, я уже вижу, что останешься. Будешь к Рождеству подарки детям посылать, они это любят. А что касается жены... Ты уверен, что она так уж сильно в тебе нуждается?

ХХ. Нет...

АА. Вот видишь, как хорошо все складывается...

Слышен звук приближающейся сирены.

ХХ. Горит где-то.

АА. Надеюсь, не здесь.

ХХ. У нас?

АА. Нет, не у нас. У нас – означает далеко отсюда. Здесь – означает в этом доме.

Звук сирены нарастает.

ХХ. Тут ничего не горит.

АА. Но загорится еще. Ты когда-нибудь слышал о Нероне?

ХХ. Нет.

АА. Это был римский император, который со скуки поджег город.

ХХ (с внезапной заинтересованностью). Поджег?

АА. Он, конечно, мог себе это позволить, поскольку был единственным свободным человеком своего времени. Так что можешь себе представить, как ему было скучно. Вся сумма свободы в одном человеке, чудовищно! Ничего странного, что он этого не вынес, бедняжка... (ХХ обходит все помещение, обстукивает стол и стулья, разбрасывает ногой журналы по полу.) А теперь перенесемся в нашу эпоху. Здесь, в республике, каждый понемногу свободен, меньше, правда, чем император, но зато больше, чем его подданные. Так что каждый скучает пропорционально отпущенной ему свободе. Но, что еще хуже, каждому скучно из-за скуки всех остальных скучающих... Что ты ищешь?

ХХ. Ничего, ничего.

АА. Таким образом, сумма скуки осталась та же самая. Зато шансы поджога со скуки возросли пропорционально числу лиц, пользующихся свободой. И если некогда эти шансы можно было, по скромным подсчетам, представить как один к миллиону, то в наше время они составляют миллион к одному. Иными словами, в пожаре можно нисколько не сомневаться. Что ты делаешь?

ХХ (который тем временем достает из-под кровати свой чемодан и заворачивает подушку и одеяло). Собираюсь.