Текст книги "Путем актера"

Автор книги: Слава Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

3. Русская романтическая живопись ХVIII века

В магазине было малолюдно… Сейчас пишу, как говорится, “эти строки” и в который раз думаю – как изменилось время! Вы только представьте себе лет этак пятнадцать назад: суббота, три часа дня, винный магазин в районе метро “Водный стадион”, вы входите и тихо говорите, как бы сами себе: в магазине было малолюдно…

Берете пол-литру и, поправив канотье, удаляетесь. Нет, все-таки что-то происходит с Россией – то ли мы движемся в Европу, то ли нам вообще приходит конец, а может быть, все сразу, одновременно. Точно скажу одно – очевиден какой-то серьезный, исторический сдвиг в общественном сознании. Но что именно происходит, с близкого расстояния разобрать невозможно.

Вблизи “исторического сдвига” все были настроены по-деловому.

– Закуски, закуски возьми, – говорил Мисаил, – хлеба там, икры баклажанной…

Олександр деловито пересчитал наши деньги. Марина, сделав каменное лицо, неожиданно отняла у меня сто рублей и спрятала в сумочку.

– Хватит и ста! – громко сказала она.

Все деликатно промолчали.

– Мадмуазель, – с изысканной вежливостью обратился Олександр к белой, крашеной продавщице. – Не покажете ли нам вон ту, квадратненькую? Это у вас что, “Топаз”?

– Это у вас “Топаз”, а у нас “Балтийская”, – угрюмо сказала продавщица. – И не ругайтесь мне тут.

Мисаил, отвернувшись от нас, вынул из кармана кучу смятых бумажек и, порывшись в них, выделил двести рублей.

Олександр укоризненно посмотрел на него.

– Вот, – сказал он громко, обращаясь ко всем присутствующим, – и этот человек снимается в рекламе, его лицо, того и гляди, станет лицом какой-нибудь уважаемой во всем мире торговой марки!.. – И он ласково, но твердо вынул из рук Мисаила все, что там оставалось. После этого он любовно расправил деньги ладонью, аккуратно сложил их и спрятал в нагрудный карман. – Вот так, – сказал Олександр, улыбаясь купеческой улыбкой, – так-то оно надежнее будет.

Самое удивительное, что мы все наблюдали эту картину с каким-то сонным безучастием. Только один из находившихся в магазине алкашей вдруг запротестовал:

– Ты зачем у мужика деньги отнял? Отдай ему.

Олександр широко улыбнулся:

– А тебе что, больше всех надо?

Алкаш промолчал. Я тоже хотел что-то возразить Олександру, но меня остановило общее равнодушие. Раз никто ничего не говорит и, главное, сам Мисаил отчего-то молчит, раз все молчат, подумал я, значит, все нормально…

– Так что будете брать? – недовольно спросила продавщица.

– Как что? – удивился Олександр. – Разве мы еще не заказывали? Три “Топаза”. То есть “Балтийской”, три…

– Э, э! – оживился Эдик. – Куда три?! Две хватит. Я вообще с вами не пойду, мне домой надо.

Олександр сделал вид, что не слышит.

– Три “Топаза”, – повторил он, – две буханки хлеба…

– И икры. – напомнил Мисаил. – Баклажанной. Жрать хочу! Вы вчера дома у меня все сожрали! Как Мамай прошел!

– Не сожрали, – все так же степенно заметил Олександр, – а скушали. Да и не было у тебя там ничего. Один “фуршет” – рулет куриный из “Новоарбатского” да маслины эти… Даже хлеба не было. Дома надо жить, батенька, – с ударением на слове “жить” заключил он.

При упоминании о доме Мисаил понурился и пощупал рукой карман, где лежал сотовый. Мы погрузили наши покупки в пакет и вышли.

– Какая дикость, – сказал я, – вы слышали? Продавщица оскорбилась на “мадмуазель”!..

– Скажите спасибо, что по балде не дали, – сухо заметил Дима. – Места-то дикие… “Речной вокзал”. Два шага – и парк профессора Тимирязева. Тут за куда меньшую провинность могут только так морду набить.

Мне показалось, что Дима немного сердится на меня.

– Это все потому, что ты сто рублей не дала, – тихо сказал я жене.

– И не дам! – сказала Марина с неожиданной, поразившей меня горечью. – Не дам!.. Все пропьете… – И она вдруг добавила совершенно не своим голосом: – Ироды!..

Я хотел было возмутиться, но от удивления даже не нашелся, что сказать, а она быстро ушла вперед. Я немного подумал и списал все на дурное влияние среды. Вошла в образ. Вообще-то ей такие вещи несвойственны. Но что вы хотите – “Речной вокзал” есть “Речной вокзал”. Экология здесь лучше, а вот люди портятся. Становятся как-то жестче. Или проще, что ли…

А теперь маленькое лирическое отступление. Возможно, оно будет даже кстати.

Только что говорили – когда хочется выпить, большое значение имеет место. Да, конечно, сейчас повсюду открылась куча кафе большей или меньшей паршивости, клубов и тому подобных развлекательно-злачных заведений. Повторюсь, наша родина широкими шагами движется по пути прогресса, и если вы хотите культурно посидеть, то, слава Богу, теперь, не то что раньше – проблем не будет. Но бывают, бывают такие смутные состояния духа, такие странные, наполненные томлением дни, когда вы ходите от заведения к заведению, смотрите в большие окна на их якобы уютное чрево, иногда даже заходите внутрь, но тут же и выходите, сухо поблагодарив подносящую меню красивую девочку-официантку и спиной чувствуя суровые взгляды охраны. И все в вас говорит: нет, не то, не то…

В такие дни, читатель, я, только я укажу вам путь Истины с большой буквы. Подойдите поближе, не бойтесь. Ну, может быть, не я один, но и я тоже.

Так вот.

Я предложу вам покинуть эти мажорные залы и подвальчики, где люди, позабыв стыд и срам, тратят на простую печенюшку с изюмом и кремом три, четыре, а то и пять условных единиц, по все тому же курсу ММВБ на день покупки. А их товарищи, их меньшие и большие братья в это время – возвышаю голос я – за те же деньги в двух остановках на метро берут два, а то и три пузыря в своем придворном магазине “Продукты”, а уж про закуску я не буду и говорить, чтобы не расстраивать себя и других.

Хотя вы мне на это скажете, что при чем тут, собственно, вы, и что неравенство – в крови этого мира и нечего тут удивляться и разводить руками, и что вообще мы все это совсем недавно проходили и я не по адресу обратился.

И тогда, оставив страх и приличия, я подниму руку на святое, даже на самое святое нашего времени, на ваше Дело, на ваш Job (но временно, временно!) и ни к селу ни к городу вдруг вспомню девушку – секретаршу cо своей последней работы (ох, и давно это было), которая вдруг заплакала, оторвавшись от своего компьютера, когда сердобольные сотрудники среди рабочего дня неожиданно внесли в ее комнату торт с зажженными свечами – у девушки был день рождения – всего двадцать пять лет, двадцать пять чудесных свечей, отчего же она плакала?..

Отвечаю: нет, ее не оставил ее молодой человек, и ничего, слава Богу не случилось, она просто немного охренела от работы, вот и все. И чтобы не видеть этих слез и не расплакаться вдруг самому (вот она, чувствительность поэта), я позову вас прогуляться, просто прогуляться, подальше от вашего присутствия, рядов компьютеров, бумаг, чернильниц, белых стен, безжизненных люминисцентных ламп, скрипящих перьев, молодых и старых столоначальников в энергичных синих рубашках и псевдоприветливых барышень в кокетливых белых блузках, с голосами телефонных сирен и сердцами изо льда, за соседство с которыми вам, возможно, и платят ваши нелегкие деньги.

Хотя я не идиот и ничего не имею ни против компьютеров, ни против чернильниц и белых стен (на них вообще весь мир держится) и тем более, барышень в блузках (офисные девушки очень сексуальны, все это знают!..). Так что, согласитесь вы пойти со мной или нет, это ваше дело.

Но что же я предложу тем, кто веселой гурьбой вывалится со мной на улицу, где будет идти серый снег или ласковый дождь, светить солнце или неба не будет видно из-за туч, хотя погода в данном случае вообще не имеет никакого значения, запомните это.

Что делает раненый зверь? Уползает в свою нору. Учитель Гурджиев в 1910 году требовал от желающих духовного освобождения тысячу царских рублей ассигнациями! Я же, принадлежа к школе позитивно-гуманистической терапии, лишь скажу, что, по моим наблюдениям, и в наше время все настоящее, как ни странно, не требует больших денег. Вы недоверчиво улыбаетесь, а между тем это так.

Итак, рецепт Освобождения, и даже с калькуляцией.

Возьмите четвертинку огненной воды (это 0,25 литра, сообщаю, ибо уже выросло поколение, которое не знает даже таких простых вещей), выберите тихий двор или пустынный бульвар, безлюдный подъезд со сломанным домофоном или, в крайнем случае, случайный буфет, и лучше всего на окраине города, подальше от суетного центра.

То есть всего 1-2 у.е. за напиток и максимум еще 0,3 у.е. на транспорт в один конец, а за вход в какое-нибудь кафе-павильон “Светлячок” в Северном Чертанове с вас, слава Богу, пока никто ничего не возьмет, кроме разве что уважения местных обычаев, но это, вы должны знать, закон для путешественника.

Сядьте, возьмите для отвода глаз всепонимающей официантки чай в пакетике или растворимый кофе “Gold” (0,5 у.е), сушеного кальмара фабрики “Незабудка” (0,3 у.е) и чистый пластмассовый стаканчик (1 рубль) для самоуважения, поднимите глаза к пыльному окну и холодному небу за ним, кивните соседу и, не опасаясь последствий, отпейте хорошенько из вашей четвертинки и подумайте об искусстве жизни спокойно, без спешки, не торопясь и не злобясь, забыв о суете, будто впреди у вас не метро или автомобильная пробка на Тверской, а заснеженные горы и за ними – звездная вечность.

А если вдруг вы в цейтноте и у вас не получилось с буфетом на окраине, то не расстраивайтесь, забудьте, что сидите на подоконнике в зассанном подъезде (а чего еще можно ожидать от подьезда, где сломан домофон, – это еще Ленин обнаружил, диалектика) да еще боитесь, как бы не прошел кто из жильцов и не погнал вас мерзким и визгливым голосом на рекомендованный выше пустынный бульвар или темный двор…

Закройте глаза и – о, волшебное бегство: подумайте, что сидите вы, милые мои, в картинке настенного календаря, в одном государстве, в тридевятом царстве, за синими морями, за зелеными лесами… в банальном полотняном шезлонге где-нибудь на островах Южного моря… К примеру, на островах Тринидад и Тобаго или даже на самой Французской Гваделупе (в детстве у вас наверняка были оттуда марки), ласково светит солнце, глазам больно от обступающей зелени, королевские пальмы качают где-то наверху своими кудрявыми головами, в саду (только не вишневом!) переговариваются тропические птицы и теплое прозрачное синее море чуть шевелится у ваших ног.

Если кому не нравится синее море, может представить себе картину Николая Рериха, это теперь модно, а я ни на чем не настаиваю.

И все это не потому, что вы вкалывали целый год и теперь “можете себе это позволить”, и не потому, что вы обворовали целый город, утащив пару-тройку миллионов где-нибудь на комбинате минудобрений в забытой Богом Сызрани (город взят просто для примера), а оттого, что…

Конечно, по щучьему велению, по моему хотению! – да просто вы туда приехали, и все тут. Какая разница, как. Прилетели – на русской печи и ковре-самолете! А как же еще-то? “Аэрофлотом”, что ли? Не смешите…

И вообще знаете что? – вы там родились!.. Вот! Бог вас любит, вы там родились, и у вас небольшое сельскохозяйственное предприятие, перешедшее к вам по наследству от отца. Чего предприятие?.. Ну, например, чая или, лучше… тропических цветов… Вы поставляете цветы в США, там недалеко. У вас наемные работники – негры и индейцы, маленькие трактора, машины, хитрый индус управляющий, и все дела, сейчас нет времени вдаваться в частности. И сидите вы теперь у самого синего моря, вокруг вас рай земной, вы пьете свой чай и часами смотрите на сбегающие по холмам цветочные поля…

Отдохните минут десять, а я пока покурю.

Ну вот… И все сие, заканчиваю я свою рецепт-фантазию – так близко, и посчитайте – примерно за 4 условные единицы!..

Вы видели где-нибудь такие цены?..

И плюс 0,25 у.е на обратную дорогу с вашего Тобаго домой на метро или 4-5 у.е., в зависимости от географии (и если вы уж такой отъявленный сибарит), на такси.

Да… О, этот Юг!

О, суровая Россия!.. Так вот, место.

– Тут рядом, – сказал Олександр, выказывая некоторую осведомленность в московской географии, – есть такие Головинские пруды. Петровское еще место, между прочим. Помните акварели графа Федора Толстого и живопись крепостного художника Григория Сороки? – обратился он ко мне. – Прелестные вещи, русский романтизм. Очень похоже.

Я не успел ответить.

– Какие пруды?! – сказал Эдик. – Какой Сорока?! Ты что?! За распитие спиртных напитков в общественном месте у нас менты последние деньги отнимут! Поехали домой. Мне вообще домой надо!..

– Я те пойду, – вдруг сказал Олександр с удивившим меня, хотя и несколько, как мне показалось, наигранным ожесточением. – Я т-те пойду… Ишь ты, домой он пойдет! Решил товарищей бросить. Ты, значит, домой, в тепло, там чай, телевизор, кровать, а мы здесь в холоде и голоде оставайся. Очень хорошо.

– Миша, – сказал Эдик, – а ты-то куда?! Тебе ж тоже надо домой! Тебя твоя Танька уже который раз отымела за это! Куда ты?!

Мисаил остановился и нерешительно посмотрел на нас.

– Да… – сказал он.

В моей жене тоже заговорила совесть.

– Куда вы его тащите? – Она остановилась. – Не надо. Он не хочет.

– Та-ак… – сказал Олександр и посмотрел сначала на нас, а потом на Диму.

Он выдержал паузу.

– Значит, бунт на корабле, да? Не хотят ребята культурно отдохнуть после работы. – Все расстроились, понурились. – Авдей Сергеевич фон К. послал их на х…й. Ну и что?! – неожиданно возвысил голос Олександр. – Сколько раз нас с тобой на хер посылали, а, Дим?

Дима грустно усмехнулся:

– Без счета.

– И я говорю, – сказал Олександр, делая вид, что не замечает Диминой иронии. – А мы держимся. Мы не распускаемся, мы идем дальше, как ни в чем не бывало. И судьба вознаграждает нас за это. Вот Димыч недавно снялся в рекламе пива “Красный корабль”. Получил триста баксов, как с куста.

– Но Миша, по-моему, не хочет идти! – снова сказала моя жена, хотя в голосе ее уже не было прежней уверенности.

– Он не хочет? – переспросил Олександр. – Он?! Скажи, – обратился он к Мисаилу, – ты действительно не хочешь идти с нами?

Мисаил потупился:

– Хочу.

– Вот! – Олександр победно всех оглядел. – Вот! А вы говорите “не хочет”… Вперед!

И мы пошли.

4. Головинские пруды

Место нашлось довольно быстро. У самой воды стояла кем-то принесенная старая парковая скамейка с гнутой спинкой, а из старого пня был сделан импровизированный стол. Кто-то даже заботливо спилил неровности и гнилые сучья. Срез был свежим, и, судя по валявшимся вокруг жестянкам и пустым бутылкам, место было облюбовано не только нами.

– Ну вот, – сказал Олександр, с кряхтением садясь на скамейку и расстилая на пеньке газету, – а здесь им был и стол и дом. – Он поставил на газету водку, достал из сумки большой перочинный нож и с удивившей меня аккуратностью нарезал хлеб. – Прошу… – Олександр широким жестом указал на пень. – Не церемоньтесь…

Дальнейшее я помню очень смутно. Первые тосты были сумбурными – проклинали фон К., потом вообще предали анафеме все отечественное кино. Настоящих режиссеров нет, поэтому все остальные неизбежно жлобеют и начинают изображать из себя маэстро Фредерико Феллини в бронзе, что выглядит и смешно и глупо, и, главное, куда, скажите, от этого деваться интеллигентному человеку?

В Голливуд? А Россия?.. А Родина?.. А метод Станиславского?.. После Стани-славского был неожиданно провозглашен тост за присутствующих дам, и Марина зарделась от удовольствия.

После тоста за дам налили еще по одной и все хором отчего-то ожесточенно заспорили об искусстве. Впрочем, еще до спора об искусстве неожиданно ушел Мисаил. Он с самого начала как-то томился и все ощупывал карман с сотовым телефоном. А после того, как выпили за дам, неожиданно встал и, набирая номер, ушел куда-то вбок, сквозь кусты. Вскоре из-за кустов донесся треск ломаемых веток, крики – я же тебе говорил!.. – и даже что-то похожее на рыдания. Когда до нас донеслись эти, похожие на рыдания звуки, вслед за Мисаилом с тяжелым вздохом и суровым выражением лица ушел Дима. Вскоре мы увидели их обоих в полуразрушенной кирпичной беседке, очень красиво смотревшейся на небольшом мыске, поросшем орешником, метрах в ста от нас. (Я понял, почему Олександр недавно вспоминал Григория Сороку.) Дима оживленно жестикулировал, а Мисаил стоял, понурившись, и что-то ему отвечал, но слов не было слышно.

Так что я не помню точно, с чего именно начался наш разговор об искусстве. Но очень быстро мы подошли к извечной проблеме – кому принадлежит “я” художника, Богу или Мамоне?.. Возможно, я (или мое “я художника”) высказал(о) удивление пренебрежением Мисаила к грядущим телефонным счетам, которые, по моим представлениям, вслед за гневом оставленной в одиночестве супруги должны были неминуемо обрушиться на его голову.

– Да ему что, – сказал Олександр, – он сейчас в рекламе халтурит. Там, знаешь, какие гонорары? Димке вон, я же говорю, – посмотрел он в сторону беседки, откуда в тот момент донеслись какие-то крики, – за минуту в массовке, даже меньше, – триста долларов дали.

До той поры угрюмо молчавший Эдик вдруг встрепенулся:

– Триста? Что-то мало. Мне предлагали больше.

И он рассказал, что примерно месяц назад его звали сняться в рекламе какого-то крема после бритья с гонораром полторы тысячи долларов. Лицо на городские рекламные щиты – банеры. Но он отказался. Да… Почему? Ну как, почему… А вдруг он понравится, его пригласят сняться где-нибудь еще и еще? А поскольку деньги немаленькие, ему будет трудно отказаться. Потом его лицо постепенно примелькается, и тогда случится очень плохое – ни один серьезный режиссер не захочет иметь с ним дело.

Я высказал сомнение:

– Разве? А этот, как его, толстый, из пива? В каком-то неплохом фильме недавно снялся. По телевизору было.

– Понимаю, о ком ты, – сказал Эдик. – Но это, скорее, исключение из правил. – Он помолчал. – А что, в литературе не так?

Я задумался.

– Пожалуй… И так, и не так… Скорее, как ты сам сможешь. В принципе, никто не будет возражать, если ты, например, работая в приличной газете, в свободное время будешь писать романы. Даже наоборот, приятно, престиж. В наше время это редкость. (Не важно, какие романы, хоть детективы.) На пьянках и фуршетах тебя будут выставлять как местную достопримечательность – вот мол, посмотрите, что у нас есть…

– А что, – вдруг спросил Олександр, – сейчас в конторах много пьют? Давно нигде не работал.

– Где как, – сказал я, – но если каким-то боком связано с “исхуством”, то часто очень прилично. Вообще лихорадочная какая-то жизнь… Не привык еще народ к деньгам.

И я вспомнил, как недавно, зайдя по каким-то мелким делам в одну киношную контору на Белорусской, пил с тамошним начальством виски “Белая лошадь” из горла в ближайшем сквере. Впрочем, “дела” – это было в той поездке не главное. Мы в те края приехали с женой в известный магазин “секонд-хэнда”, посмотреть, как и что, и прицениться. А в контору я уж так заглянул, на обратном пути. Марина поехала на работу, а я пошел домой… Не важно.

Было лето, большой клен над нашими головами шелестел листвой, и киноначальство, периодически прикладываясь к бутылке, рассказывало мне, как спасало этот клен от произвола местных властей, хотевших клен срубить, а в сквере устроить автостоянку.

– Семьсот баксов, – рассказывал Сергей (так звали начальника), – сунули ихнему главному, семь сотен, за что!.. И при этом, что особенно обидно, я остался инкогнито для общественности, такая у нас бл…ская жизнь. Кстати, давали, рискуя собой, так как на стоянку претендовали какие-то “черные”. Они, по-моему, решили, что я псих. Чинушам-то что, им все равно, будет сквер или нет, им главное, кто больше даст, а абреки долго не могли в себя прийти. Говорит: зачэм тэбе этот дэрево? Я говорю: красиво, а он на меня смотрит, и вижу, что не верит. Ну да деньги – ерунда, деньги – это тлен, а дерево – вот, пусть растет…

Сергей читал присутствовавшей при нашем разговоре молодой коллеге стихи Игоря Северянина – как он выразился, “из прошлой жизни”, – обнимал коллегу за плечи (кстати, весьма аппетитные) и предлагал мне на спор разбить полупустую бутылку “Белой лошади” о бушприт своей иномарки, впрочем, не очень новой. Сотрудница смотрела то на него, то на меня темными и, будь я поэт, я бы сказал, томными глазами – и загадочно улыбалась.

Потом после короткой борьбы (Сергей хотел сесть за руль, она сопротивлялась) они оставили машину на улице и, обнимаясь, уехали куда-то на такси, а я, может быть, даже завидуя чему-то, тихо пошел к метро.

Я рассказал об этом случае Олександру.

– Да, – неопределенно произнес Олександр, никак не комментируя мой рассказ. – Бывает… Это что, вот раньше мы пили так пили. Еще во МХАТе. Помнишь, Эдь?

Я удивился:

– А вы что, давно друг друга знаете?

Оказалось, Эдик один раз уже учился. Во МХАТе. То есть не в самом МХАТе, а в училище при театре. Но его выгнали. За что? Дурацкая история, все началось с того, что он раскалывался в одном совершенно неподобающем месте.

– Раскалывался? – удивился я.

– Расколоться, – объяснил мне Эдик, – у актеров означает невпопад засмеяться. На эту тему существует много театральных баек. Я вот смеялся, когда мы на третьем курсе играли отрывок из “Царя Федора Иоанновича” Алексея Константиновича Толстого. Там есть место, где Минин и Пожарский приходят к Годунову1 – очень торжественный момент, кажется, они приходят сообщить о том, что собрали народное ополчение. Точно не помню. И надо же – именно в этом месте меня каждый раз почему-то разбирал жуткий смех, не знаю почему. Такой серьезный момент – а мне смешно. Дима играл в этом спектакле одного пожилого боярина из свиты Годунова, а я самого Минина. Вот мы с Пожарским входим в Кремлевские палаты, кланяемся в пояс Годунову, кланяемся боярам – все нормально, потом я встречаюсь глазами с Димычем и начинаю давиться от смеха. То есть буквально не могу произнести ни слова. Меня сперва ласково пожурили, на первый раз, потом удивились, потом “поставили на вид”, а на четвертый раз сняли со спектакля. Причем поразительно – творческий вуз, а никто не поверил, что я это не специально.

Созвали целое собрание. Я им даже объяснять пытался, так, мол, и так, ничего не могу с собой поделать, но все было бесполезно. Там была одна довольно пожилая преподавательница, заслуженная артистка еще РСФСР, так она решила, что таким образом я издеваюсь “над русской историей, А.К.Толстым и вообще всем самым дорогим для нас”. Так она сказала – сейчас же все на этом повернуты… Плюс я из Еревана. И как я ни объяснял, что я этого Толстого очень люблю (это же один из авторов Козьмы Пруткова!), – так меня никто и не послушал. Выгнали с треском. Но справедливости ради скажу, что не только за это, конечно. Все пьянка эта. Мы вот с этими двумя гавриками, – показал он на Олександра и маячившего в беседке Диму, – столько водки в те годы выпили, что если все сложить, то есть слить, – точно, этот пруд получится.

Мы немного помолчали задумавшись. Темнело.

Эдик вдруг сказал моей жене:

– Если бы не твоя Оксанка, меня бы и из ГИТИСа выгнали.

Марина удивилась:

– Почему? Я не знала.

– Ну да, – сказал Эдик. – Что интересно, дело опять было на третьем курсе и опять дошло уже до общего собрания. Сказали – исключаются такие-то (не я один) за… профнепригодность!.. Атас, формулировочка. Недавно я где-то читал, что с такой “телегой” Джузеппе Верди выгоняли из миланской консерватории. Я, конечно, не Верди, но все, даже лучшие друзья, даже те, с кем много раз пили, сидели тихо, как суслики. Тихо-тихо. И тут вдруг встала твоя подруга, с которой я даже не всегда здоровался, и ка-ак понесла на них… В смысле, что нельзя меня исключать. Что я талант, что многие талантливые люди характеризуются отклоняющимся поведением и что общественность к ним всегда равнодушна. Вспомнила Щепкина, Качалова и все такое… Даже заплакала в конце. И всех так пробрало, что меня не исключили. Все просто обалдели от ее речи, включая декана. Я сам прослезился, так себя жалко стало. Хорошая она, твоя Оксанка… – Эдик вздохнул. – Люблю ее. – Он помолчал. – Муж у нее еще такой хороший. И сын…

И тут моя жена очень оживилась. Все-таки женщины – странный народ.

– Муж? – переспросила она. – Как?! Да они же развелись! Ты что, не знаешь?

Мне показалось, что в этот момент Эдик чуть вздрогнул. Во всяком случае, я берусь утверждать, что при этих словах моей жены он улыбнулся. Но тут же погасил улыбку, она продержалась на его лице не больше мгновения, и грустно покачал головой. У него даже появился акцент, чего раньше не было.

– Да ты что? – сказал он с этим акцентом. – Вай-вай… Нэхорошо. – И он опустил голову.

– Конечно! – сказала Марина с непонятным мне нажимом. – И уже давно развелись. Полгода как!..

– Вай-вай, – сказал Эдик, не поднимая головы. – Подумать только…

Реакцию Эдуарда, оказывается, заметил не только я. Олександр, до той поры молчавший, засмеялся.

– “Нэхорошо”… – сказал он, передразнивая Эдика. – Сам-то рад небось…

Вскоре вернулись Дима и Мисаил. Оказывается, их так долго не было, потому что они ходили “еще”. Мисаил был доволен и улыбался, а Дима выглядел немного усталым, хотя был все так же энергичен. Его шкиперская борода немного растрепалась. Со словами – и пошел у них тут пир на весь мир!.. – он выставил на наш стол еще две бутылки.

И, кстати, это было уже лишнее. Я не помню точно, что было потом, но помню, что эти две бутылки, как ни странно, никакой новой динамики в процесс уже не внесли. Так бывает.

Помню, что опять провозгласили тост за дам, что Олександр, моя жена и неожиданно повеселевший Эдик порывались взять лодку напрокат и всей компанией поехать кататься, чтобы все было точно, как у Григория Сороки, а я решительно этому воспротивился и что меня неожиданно поддержал Дима… Что Мисаил опять уходил звонить по телефону и возвращался расстроенным. Помню, еще немного поговорили о литературе, снова вспомнили Сергея Довлатова… Олександр опять сказал, что Довлатов – это его любимый писатель и что он как-то обратил внимание, что у него в предложении нет двух слов, начинающихся с одной буквы – не обращал ли я внимания на это? И нет ли на эту тему специальных работ?..

Я было усомнился: разве?.. Но Олександр был так убедителен, что я ему поверил. И, что самое интересное, потом дома проверял – ну, не сказать, чтобы совсем нет, но в целом правда – мало! Что значит мастер… Молодец Олександр – заметил.

Потом все стали потихоньку собираться, а Эдик вообще попытался сепаратно уйти, тихушник, шагнул в темноту, и все, но его заметили, не отпустили, причем, когда он все-таки выбрал момент и опять удалился, Олександр догнал его, топоча и ломая ветки в темноте, как слон, а потом взял на руки, как малое дитя, и принес назад. Он вообще был сильный, этот Олександр, со своими гусарскими бакенбардами…

Собираясь, Олександр и Эдик почему-то немного поспорили о недостатках системы Станиславского (наверное, Эдик сердился, что его не отпустили), а моя жена поучаствовала, приводя в качестве альтернативы московского театрального режиссера Анатолия Васильева и знаменитого русского актера Михаила Чехова, племянника писателя, а я, наверное, к слову вспомнил про фон К. и снова загрустил. Но потом, потом, знаете, что я вдруг подумал?.. Вы только не удивляйтесь.

Что, может быть, все нормально, то есть все так и должно быть!.. Вот я ездил летом на эти дурацкие примерки, потом приехал из Нижнего, где мне было так хорошо, на съемки, дергался на вокзале, потом в одночасье все обломалось и вот теперь я здесь пью. Что это так и должно быть, понимаете?

Вот солнце садится уже рано, в девять с чем-то, и быстро темнеет, и этот пруд с беседкой, напоминающий акварель, и старый парк, и вечер, и несостоявшееся пьяное катание на лодке, и дурацкие разговоры “за искусство”… Что это все очень неплохо, понимаете? То есть в смысле, ну, совсем не хуже, чем если бы по нам пару раз проехалась камера фон К.

И еще я вспомнил, что у меня с собой журнал, который я приготовил на предмет “сценария”, и я достал его и, надписав, торжественно вручил Олександру и Диме со словами: вот, читайте!.. На память!.. Я-то вез для фон К., но хрен с ним, так даже лучше. Олександр, Дима, Эдик и я торжественно пожали друг другу руки (Мисаила в тот момент почему-то опять не было рядом, может, снова отошел позвонить), и все были очень растроганы и долго хлопали друг друга по плечам и говорили всякие приятные слова, а Мисаил, когда вернулся и узнал обо всем, тоже обнял нас и даже всхлипнул от радости. И хотя я понимал, что все это на восемьдесят процентов по пьяни, все равно было приятно.

А потом все опять вспомнили про Маринкину Оксанку, которая спасла Эдика от исключения (это было так: а-а! Оксанка!!!), и тут кто-то (я даже не помню, кто именно) вдруг предложил: а поехали к ней!.. И все страшно обрадовались и закричали: да! точно, поехали к этой Оксанке! Что же мы раньше-то не догадались!..

И моя жена тут же ей позвонила, и Оксанка, к своему счастью, оказалась дома, и тогда Марина отошла немного и о чем-то очень недолго вполголоса с ней поговорила, а потом вернулась и сказала, что Оксанка будет ждать нас ровно через сорок минут, в 23.00, на станции метро “Площадь Маяковского”, у выхода из метро на улицу, вот так.

И я, помню, еще подумал: надо же, как быстро, только что вроде говорили: муж ушел, муж, а вот на тебе – “ждет через сорок минут”…

Впрочем, я думаю, что никто не обратил внимания на мою мимолетную печаль, потому что все бурно собирались, и через несколько минут мы уже шли между столетними дубами к выходу из парка, оживленно разговаривая и подшучивая над смущенным Эдиком.

У ворот я оглянулся, посмотрел на огромные петровские деревья, на темнеющую за ними воду, на огни далеких домов с той стороны парка и еще раз подумал, что все это очень хорошо, но одновременно и как-то странно, даже очень странно, честное слово.