Текст книги "Последний сантехник"

Автор книги: Слава Сэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

О морских хороших дядях

Путь к сердцу мужчины лежит через кровать с голой женщиной. У женщин всё наоборот, сначала сердце, потом кровать. А до этого ещё нужно преодолеть целый лабиринт подарков, километры лести и дебри асоциального поведения. Но есть и обходная, короткая дорога – пообещайте ей морское путешествие. Последняя часть истинной схемы связи сердец и желудков выглядит так: когда выйдете в море, всё, что девушка съела с утра, скорей всего, окажется у вас на штанах.

Нас пригласили в круиз. Парусник, Балтика, осень. Мужские синонимы к слову «круиз» – холодно, мокро, тошнит. Женские – загар, деликатесы, оргазм. Угадайте, кто победил в споре «ехать – не ехать»?

Мы попали в компанию моряков. Их рассказы интересней моих, сантехнических. Сражения с кальмарами, пиратство, волны-убийцы, киты-убийцы, ревнивые жёны-убийцы – сплошное жизнелюбие и оптимизм. Каждый моряк хоть раз видел Бегущую по Волнам. А если выпьет хорошо, то и спал с нею.

Мой быт совсем не так драматичен. Отдавить клиенту палец, сломать кран, подраться с дворничихой, – вот примерный список моих подвигов. И как я им расскажу про моря, где плавают сантехники и куда нырнуть может только истинный храбрец? Это вам не кальмара веслом шлёпать.

Одиссей, морской бродяга, вот пример идеального мужа. Он присылает деньги ежемесячно, а сам бывает редко. Он врывается как буря, невероятный от скопившегося воздержания. На берегу он готовит плов и ремонтирует розетки с особым наслаждением. В свободное время посещает театр. Потом его снова зовёт море, он уходит, так и не успев надоесть. Жена остаётся одна, на пляже, в красивом купальнике.

Толик М. стоит трёх тысяч моряков. Он капитан и судовладелец. У него полно железных кораблей и один деревянный парусник, копия шхуны короля Карла II. Толик ходит на нём по Балтике, стреляет из пушек картошкой. Чугунные ядра, как ни целься, иногда попадают в цель, что довольно дорого. После нескольких таких случаев Толик перешёл на стрельбу овощами. Кроме вегетарианских взглядов на войну, он кудряв, блондин, без живота и 185 см. Устройство судового дизеля в его изложении настолько завораживает женщин, что те не чувствуют замёрзших ног и однажды этим кто-нибудь да воспользуется. Когда Толик рассказывает о дальних странах, мне можно всё. Я как пудель, забытый на пикнике. Жру без меры, пачкаю скатерть, таращусь в чужие декольте и как бы невзначай падаю лицом в незнакомые колени. Всем плевать. Толик носится над волнами, все глядят на него.

Он начинал простым штурманом. Но однажды занял денег и купил собственный баркас. Это был настоящий таз с мотором, компасом и рубкой. Назывался красиво – Майокка. Покупку следовало доставить в Лиепаю с острова Борнхольм, и от одних этих названий в истории начинают кричать чайки и ветер треплет волосы всем, у кого они есть.

По морской классификации, судно длиной шесть метров считается самодвижущейся кастрюлей, а вся его команда – самоубийцами. В попутчики Толик взял отважного друга по имени Вилнис, что по-русски значит Волна. Страх Вилнису был не ведом. Всё его внутреннее пространство занимал желудок. Места для других частей и свойств не осталось. Завидев над собой астероид, Вилнис лишь начинал быстрей жевать.

Чтобы не рисковать, друзья наняли буксир. До дома 400 километров, судно незнакомое, характер у Балтийского моря нервный. В день отплытия распогодилось, буксирчик весело пыхтел. Тронулись. Остров Борнхольм отдалялся, а Латвия, наоборот, приближалась. Вдруг буксир задымил и остановился. Мотор заклинило. Механик сказал, надо возвращаться. Но Толику хотелось поскорей уже начать свой бизнес. Пересчитав канистры, он решил, что соляры, наверное, точно хватит. Почему бы не дойти самим? Всего 400 км, погода отличная. Вернули буксиру его трос и пошли. Толик показал Вилнису, как крутить штурвал и кто тут GPS-навигатор. А сам лёг вздремнуть. Ночью предстояла вахта, что на собственном судне сплошное удовольствие. Корабль шёл, Вилнис глядел вдаль. Зелёные валы мерно набегали, солнце садилось в воду, все морские литературные штампы присутствовали и услаждали сердце моряка. На закате раздалась условная команда: «Капитан, впереди какая-то хрень!»

Там, где её не должно быть, показалась земля. Подошли ближе, вслушались в разговоры по радио. Оказалось, снова Борнхольм, Дания. Навигатор уверял, шли ровно, не сворачивали. Но такой большой остров, член Евросоюза, не мог перебежать по морю и разлечься в новом месте. Толик встал к штурвалу, описал по воде восьмёрку. Навигатор сообщил, что Латвия везде, куда ни поверни. Философская концепция круглой земли поглотила его электронный мозг. Или, как выразился Вилнис, заклинило к чертям.

* * *

Очень хотелось домой. Соляры по-прежнему хватало, наверное, точно, ветер дул северный. Если править левой скулой к волнам, можно дойти до Литвы, а там и Лиепая родная рядом. Толик изложил эту концепцию и снова лёг спать. Ему снилась Бегущая по Волнам и другие морские чудища. Проснулся с нехорошим чувством. Качка усилилась. Вилнис висел на борту к воде передом, к рабочим обязанностям задом. Зеленоватый в сумерках, он изрыгал всё, что съел в этой жизни, и старался не испачкать рабочее место.

Толик снова встал к штурвалу, развернул нос к волнам. Начинался шторм. Вилнис тошнил, корабль шёл. Вроде всё нормально. Захотели увеличить обороты, но двигатель Майокки тоже заглох. У него нашлись свои планы на вечер. Волны стали бить в борт. Некоторые переливались внутрь. Под ногами захлюпало. Толик оттащил друга в рубку, сам полез к мотору. Он нашёл фонарик и отвёртку, нацарапал ими ругательство прямо под словом VOLVO. Бытовая магия оказалась бессильна. Ничего не завелось. Волны росли, лодку заливало. Капитан ведром вычёрпывал воду, соизмеряя в уме свой талант насоса со скоростью поступления жидкости. По всему, путешествовать осталось не долго. Бросай якорь срочно! – крикнул он в сторону рубки. Ответа не было. У Вилниса начались схватки. В лодке ходили уже свои отдельные волны, временами накрывая друга с головой. Как-то очень быстро и равномерно Вилнис заблевал рубку и теперь мечтал лишь умереть от стыда и морской болезни. Он булькал, но встать не мог. Имя Волна, видимо, было дано ему в предупреждение, а не в качестве напутствия.

Если бы якорь лёг на дно, судно повернулось бы носом к волнам. Но Балтийское море, которое везде по колено, именно тут обнаружило бездонный провал. Якорь дна не достал. Толик стал наращивать борт каким-то брезентом, снова махал ведром. Может, час, а может, три, не разобрать. Было холодно и мокро, как и положено в морском круизе.

И вдруг с неба ударил неземной свет. Толик поднял голову – а там, вверху, датский военный корабль, что намного лучше инопланетян. Датчане если и похищают людей, то мозг не пьют. Или не весь хотя бы. Вежливый офицер спросил иронически, как насчёт спасения? Чудесный корабль нависал над Толиком. Он был большой и непотопляемый на вид. Из двери пахло кофе и табаком. Толик спросил у Вилниса, не хочет ли он спастись. Вилнис не захотел. Махнул рукой в том смысле, что ему и тут нормально. Набежавшая волна скрыла окончание пантомимы. Тогда Толик сказал спасибо, они латвийские рыбаки, плывут в Курляндию, погода отличная, настроение тоже.

Очень мягко, не желая спугнуть пару сумасшедших, офицер предложил подняться на борт, выпить чаю. Толик весь промок, а Вилнис ещё и пах неприятно. Но отказывать неудобно, поднялись. Посидели, поболтали. Потом Толик встал и сказал – пора. Друг тоже встал и сказал – пора. Они могли бы остаться, но у мужчин сложные представления о чести. Добровольно умереть ни за понюшку – вот лучший выход из любой ситуации, считают мужчины. Курши! – сказал офицер с уважением.

Кто не знает, племя куршей самое упёртое во всей Прибалтике и считается стихийным бедствием. В датском молитвеннике XII века есть даже отдельная строка: «Спаси нас, Господи, от потопа, пожара и от куршей».

Датчанин уплыл. Без него стало темней, холодней и мокрее.

– Почему, почему вы тогда не спаслись? – кричат в этот момент взволнованные слушательницы. Толик спокойно объясняет, что их бы забрали, а лодка бы утонула, а за неё деньги плачены. Но всем понятно – просто он настоящий мужик, а не какое-нибудь Кончита Вурст. Лишь такие достойны ходить в море.

* * *

И тут, сам собой, вдруг заработал мотор. Случайно нажали кнопку, и он завёлся. На холостых, но всё-таки. И ветер чуть стих. Дедушка Посейдон снисходителен к упрямым. На малом ходу, шестнадцать часов, они гребли к Родине. Иногда Толик рефлекторно поднимал ногу, отжимал носок и снова опускал ступню в холодную воду. Больше было некуда. На рассвете встретили латвийский траулер, подошли, прижались к тёплому борту. Надо было начинать дружить с ним, топлива, наверное, точно уже не хватало. Толик по рации вызвал капитана, представился.

– Мы судно Майокка. Хотим попросить солярочки.

– Самим мало. Пара тонн осталась.

– Нам бы две канистры.

– (После паузы.) Вы что, на мопеде плывёте?

– Мы судно Майокка.

– Я вас не вижу.

– Мы внизу.

Капитан траулера перегнулся через борт, посмотрел. И сразу подарил Толику 40 литров топлива. Мужчины всего мира уважают отважных идиотов и во всём их поддерживают.

Потом, из-за размеров, корабль Толика не могли найти пограничники. А когда он сам их нашёл, они не поверили. А когда поверили, не решились зайти в рубку, такая там сложилась микробиологическая обстановка. В своём журнале они записали: «прибыли на бревне с мотором».

Эта лодка прекрасно после служила и трески ловила больше, чем взрослые траулеры. Хорошие дела никогда не начинаются просто – говорит Толик и тушит бычок в мясном салате. Меня за такой финал утопили бы в этом же салате. Но у Толика всё выходит элегантно. Все его любят, а он любит всех.

– А пойдёмте в круиз! На острове Рухну есть отличная баня! – говорит он вдруг.

– О Боже, да! – отвечают женщины хором. Они слишком любят всё морское, чтобы ограничиться обычным своим «может быть». Я тоже записался. На октябрь, на Рухну. Вернусь обветренный, матёрый. Четыре часа плыть, не шуточки. Обязательно после что-нибудь напишу, героическое. Записки морского пуделя.

Хозяйственное

Я готовлюсь к ремонту. Вспоминаю жизнь. Что видел, где побывал. Неизвестно ведь, как дальше сложится. Трёшку отремонтировать – не поле перейти. Ремонт бывает больше дерева, дома и сына. На борьбу с дизайнерским талантом жены уходят лучшие годы. Многие успевают только кухню и комнаты. Ванную и коридор завещают детям. Другие трудятся до самого потопа, логично завершающего вообще все ремонты. Наводнение смывает избыточную красоту. Идущий за инфарктом альцгеймер приучает человека любить мир, какой он есть – с потёками, искрящей проводкой и пузырями на обоях.

У меня за дизайн отвечает Даша. Я повстречал её на курорте. Она была простой красавицей и жила на даче без удобств. Я же был горячим сантехником. Даша пригласила меня оценить возможность унитаза. Чудного воздуха и вида из окна ей было мало. Я составил симпатичную смету, но наши чувства вспыхнули не сразу. Даша избегала заводить домашних сантехников. И вообще, экономила до последнего. Она нашла бесплатный унитаз. Прямо у себя на балконе, среди лопаты, мангала, лыж, костюма химзащиты и других необходимых горожанам вещей. Я усомнился в достоинствах бесплатного горшка, предложил купить новый. Лишь благодаря летнему спросу на мужчин с руками я остался тогда другом. С тех пор все Дашины покупки кажутся мне удивительно удачными.

Тот унитаз оказался чистым арт-объектом. Во всех его проекциях была асимметрия. Он будто подтаял на жаре, а потом снова замёрз. Сальвадор Дали с удовольствием написал бы с него портрет часов или яичницы. И у него были нереальные запросы. Я носил бачки на выбор, ни один не подошёл. Его технологические отверстия были неповторимы, как отпечаток пальца. Ночью я вынес его на помойку. Утром купил нового, попроще.

Даша не заметила подмены. Она в лицо различает только котиков и воображаемых соперниц. Окрылённая успехом, она купила винтажный душевой поддон. Я докупил стенки, душ и сифон. Неугомонная Даша нашла два больших шурупа. К ним я приделал раковину, канализацию, смеситель и электрическую плиту. Тогда Даша принесла крепкую кисточку с нежным ворсом. Она погладила меня по щеке, как бы спрашивая – как насчёт обоев, клея и шпатлёвки? Тут я не выдержал. Пригласил её в ресторан, где и признался – шпатлёвки не будет. Но сама Даша мне всё ещё нравится.

Прошло пять лет. Мы переехали в Ригу. Дарья ходит по квартире, рисует схемы и эскизы. В речи её опасно зачастили слова «прованский стиль», «шведский дизайн», «эклектика» и «хочу занавески». В качестве профилактики я рассказываю про писателя Фёдорова. Он только подумал слово «ремонт» и сразу поплатился.

Фёдоров жил на первом этаже. У него потёк унитаз. Можно было, как в детстве, отремонтировать всё изолентой и пластилином. Но Фёдоров возгордился, вызвал мастера. Он рассчитывал уложиться в десять евро. Пересадка органов в мире унитазов столько стоит. Пришёл сантехник, глянул цыганским глазом. Фёдоров показался ему достаточно богатым лопухом. Поэтому предложено было менять унитаз целиком. Чтобы на века. Фёдоров, как в гипнозе – кивнул.

Сантехник обнял фарфорового брата и рванул. Что-то хрустнуло. Специалист сказал специальный термин на строительном арго. Приблизительный перевод – «вот незадача, труба треснула». Тоненькая щель побежала по чугуну в сторону кухни. Пришлось разбирать часть стены и шкафчики. Сантехник снова пришёл, заменил стояк от верхних соседей до подвала. Чёрные разводы на потолке – это не говно, а чугунная пыль, успокоил он. Зато теперь точно навек. Четыре наречия подряд – настоящий кошмар, подумал Фёдоров. Писатель тогда ещё плохо разбирался в кошмарах. Он сбил гвоздями мебель и размазал грязь по потолку, чтоб было равномерно. И уехал на дачу, дописывать роман. Тем временем вечность закончилась. Новая труба самовольно рассоединилась. Вода побежала по потолку, обрушила штукатурку, закоротила проводку, перекрасила обои и вздула полы. Квартира вернулась в первый день творения, отмотав за пару часов все пять тысяч семьсот лет. И только дух неприятный носился над тёмной водой. Возвратившийся Фёдоров трижды выходил в коридор, осматривал номер на двери. Он не хотел верить глазам и запахам.

* * *

Писатель занял денег. Выбросил мебель, полы и холодильник. Он хотел бы выбросить весь дом, но не смог поднять. Скоро в его жилище разбили свои шатры пёстрые племена электриков и штукатуров. Фёдоров записывал в блокнот их волшебные истории. В его творчестве появился мат. А феи и эльфы, наоборот, пропали.

В детстве он бесконечно мог смотреть на огонь и воду. Повзрослев, открыл для себя сокурсницу Катю. Прыгала ли Катя по дивану голая, бежала ли ночью по нужде – в ней всегда соединялись и блеск огня, и шум воды, и отличные ноги. Фёдоров считал Катю лучшим зрелищем до самой зрелости, когда повстречал бригаду мастеров под управлением Васи Журавлёва. Уступая Кате в ногах, штукатуры брали своё драматизмом и творческой фантазией. Падение со стропил молотков и целых людей наперегонки, опрокидывание вёдер с краской, обед белыми от пыли гамбургерами, просверливание сапога вместе с пальцем – бесконечность сюжетных ходов просто завораживала. Фёдоров жалел, когда деньги кончились и мастеров пришлось выгнать. Гонорары на три романа вперёд закончились, и писатель вынужден был остановиться.

* * *

Однажды ночью, в кровати, вдыхая запах олифы и свежего ацетона, Фёдоров почувствовал воду на щеках. На ощупь как слёзы, но текли они с потолка. У верхнего соседа сорвало кран. Сам сосед улетел в Индонезию и возвращаться не хотел. Злой Фёдоров перекрыл воду всему дому. Равнодушные жильцы открыли её снова. Тогда Фёдоров забаррикадировался в подвале. Заточенной хоккейной клюшкой он отгонял иссыхающих соседей. Вместо воды он раздавал входящим телефонный номер автора потопа.

Не знаю, почему тот человек из верхней квартиры не выбросил в море свой телефон. Видимо, хранил в нём деньги, адрес гостиницы, билеты на самолёт, навигатор, курс валют, новости и смешные фото, без которых не мог дышать. Доступа ко всему этому разнообразию всё равно не было. Двести соседей звонили без пауз, разными голосами, уговаривали вернуться на Родину. И вот вам пример величия русского языка. Под действием одних только слов человек бросил Бали, океан и двадцать оплаченных завтраков. И вернулся в Москву, где с большой вероятностью мог получить в торец. Более жестокого примера ностальгии я не знаю.

Ту квартиру на первом этаже Фёдоров высушил и продал. Теперь живёт на даче. Туалет свободного падения он считает пиком торжества цивилизации. Египетские пирамиды, для сравнения, просто груды камней.

Я описал Даше все муки Фёдорова. Я был красноречив и метафоричен, сыпал гиперболами и аллегориями. Даже жестикулировал, лишь бы ремонт не начинать. Даша сказала – хорошо всё-таки, что мы живём на верхнем этаже. Но всё равно, нам нужна дача. И вздохнула. Из моих поучительных притч она какие хочет выводы, такие и делает.

Театральное

В одном детском саду ставили Муху-Цокотуху. Артистам объяснили суть конфликта: для паука муха обед, для комара – крылатый ангел. Две страсти, два взгляда на мир. Пока любовь у насекомых не стала темой парадов и не запрещена властями, такие вещи можно играть без согласований с центром.

Распределение ролей превратило садик в серпентарий. Не такой опасный, как БДТ, но и подлостей хватало, и скандальных назначений. На роли бабочек выстроилась очередь. В тараканы, наоборот, никто не записался. Пришлось их вырезать из бумаги. Ростовые макеты тараканов вызывали массовый страх сцены. Им потом оторвали усы и дорисовали улыбки. И всё равно бабочки взвизгивали, неосторожно глянув на задник.

Исполнитель роли паука утверждал, что его надули. Он поступал за роль спайдермена. Он хотел уйти из искусства в другой сад, когда увидел костюм. Насилу успокоили, пообещав вампирскую сцену (…и кровь у неё выпивает). В ней артист обнаружил такое знание материала, что Муха плакала в гримёрке от потрясения.

В эпизоде свадьбы вдруг забастовал Комар. Ему нравилась пчёлка, а муха – не очень. Даже понарошку он отказывался жениться на нелюбимой. Муха снова плакала. Ей самой нравились клоп и кузнечик, и плевать на комара, но всё равно обидно.

Вообще, женщины в коллективе не так хороши, как по отдельности. Один белорусский вожатый интуитивно водил в походы только мальчиков. Саванны, джунгли, бурные реки – всё, что есть в окрестностях Минска, он показывал детям. Мужчины вместе вязали узлы, разводили огонь в болоте, из каши выплёвывали муравьёв, друзей природы. Сходившие раз, просились в поход ещё и ещё.

Мамы девочек обвинили вожатого в сексизме. Люди в мини-юбках тоже любят природу, сказали мамы. Вскоре вожатый узнал десять главных гендерных отличий. Во-первых, девочки не хотят муравьёв. Ни в каше, ни в чае, нигде. Девочкам не интересно, как высоко он влезет по ноге и укусит ли он туда, куда доберётся. Девочек не интересует наука, зато они хохочут по ночам как совы. Утром их не буди до самого обеда. Сами себя девочки делят пополам, с половиной дружат, другую мечтают унизить, а лучше убить. Орать на них нельзя, они девочки. Они помнят каждый взгляд вожатого. За любовь, красоту и дружбу они готовы вцепиться в волосы. Девочкам не интересны морские узлы, кроме откровенно красивых. Заслышав музыку, они рефлекторно танцуют. Зачем в лесу или в поле танцы, вожатый придумать не смог. Он зарёкся украшать походы девочками. А зря. Беларусь не настолько яркая страна, чтоб ходить по ней без женщин.

В прошлой жизни этот человек жил в Японии. Там его звали сёгун Токугава. В 1692 году он же запретил женщинам играть на сцене. «Для сохранения нравственности и избежания неистовств». Представляю, какие письма ему писали выпускницы театральных вузов.

Детский сад № 6 не блюдёт законов театра кабуки. На сцене присутствовали все девчонки всех групп, в крыльях, с рожками, красивые как звёзды. «Только не при них», – подумал паук, увидев занесённую саблю. Он ловко увернулся и пустился в бега. Комар погнался за кровопийцей, бабочки помогали загонять. Поймали, стали рубить, но от сабли паук лишь громче хохотал. На удачу, комар оказался дзюдоистом. Удушающие приёмы неплохо вплелись в сюжет. Под аплодисменты зрителей режиссёр Нина Павловна унесла артистов за кулисы и там как-то расцепила. Заиграла музыка, бабочки стали рефлекторно танцевать.

Родителям очень понравился спектакль. Хоть садик логопедический и далеко не все поняли, что смотрели. Реплики без согласных, «а-о-ы-у» могут относиться к какому угодно произведению. Но на то оно и театр, чтобы любить его вопреки ценам в буфете. Так примерно думал я, покупая бутерброд за три евро в нашем оперном.