Текст книги "Охотница"
Автор книги: Сисела Линдблум
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
– Похоже, все идет прахом. Раньше со мной ничего подобного не случалось. А сейчас все летит к черту.
– Понятно, – отзывается Юнас.
– Черт подери, раньше со мной ничего подобного не происходило.
Юнас знает, что теперь самое время задавать вопросы, если он действительно хочет помочь. Но он молчит, пытаясь убедить себя, что запах, который он ощущает в помещении, это не запах страха.
Вероятно, это запах пота.
И так как Юнас ничего не спрашивает, “рыбаку” лишь остается самому приободрить себя, что он и делает, он встряхивается и разводит руки в стороны.
– Да-а, черт возьми, – тянет “рыбак”, в конце концов так ведь можно и во все тяжкие пуститься.
Он хрипло смеется.
Юнас продолжает молчать, и “рыбак” пытается объяснить, что он имел в виду.
– Да-а, с такими законами, сами знаете, можно начать пить горькую…
– Я должен налить себе кофе, – бросает Юнас в воздух и покидает кабинет.
Он идет в туалет, и там его рвет.
Пока Юнаса рвет в туалете, Тереза в четвертый раз проплывает бассейн, закрытый, с водой бирюзового цвета и встроенными в дно новыми лампами, благодаря которым все кажется необыкновенно эффектным. Она плывет, как всегда окруженная облаком из пузырей и мечтаний, и настолько погружена в эти грезы, что неестественно громкое хихиканье каких-то девчонок, которые, держась за края бассейна, болтаются в воде, воспринимается, будто пытка.
Та, что в черном купальнике, лет пятна дцати, громко кричит подружке, которая отплыла от края бассейна:
– Ах, че-ерт, Каролин, ты лягнула меня прямо в живот!
Выкрикивая это, она хохочет, и Терезе внезапно кажется, что эта девочка похожа на собаку, сильную, мускулистую, кусачую.
А пока Тереза плавает в бассейне, Жанетт сидит на краю кровати в своей квартире в Бредэнге.
В той самой квартире, расстаться с которой она мечтает уже почти четыре года. Квартира ей дешево обходится, так как они до сих пор оплачивают ее пополам. Жилище самое подходящее, учитывая, что у мужчины, с которым ты живешь, похоже, никогда не появится ни времени, ни желания отсюда уехать. Зачем ему? Ведь у него имеется своя квартира в Копенгагене.
В руках у Жанетт камень.
Она нашла его в кармане черной куртки, которую давно не надевала. Обычный серый камень, довольно крупный, на нем выгравировано: В память о Висбю.
* * *
Что же произошло со мной в Копенгагене? Нечто настолько важное, что даже страшно об этом говорить. Сеньора, я тоже умею видеть, я могу предсказывать, совсем как моя бабушка.
Я только сейчас это поняла.
В последнее время я так много переезжала, ничего постоянного. Я снимала какое-то жилье, жила понемногу то в одном, то в другом месте, думаю, как раз то, что мне нужно, так решила. Это привносит в жизнь некую сумятицу, и, вероятно, поэтому становится легче.
Я жила у Симона, жила в художественной мастерской, в маминой студии в Сольне.
Останавливалась у случайного знакомого. Я, наконец, снимала квартиру отца и Беаты, когда они уезжали в Шотландию.
А вещи начали то и дело куда-то деваться.
Это не так уж важно, но именно потому, что я человек довольно собранный, это воспринималось как нечто невероятное.
У Симона я оставила большую банку с вареньем, которое сама сварила. А потом, когда я ночевала в мастерской, то искала эту банку там в холодильнике.
Чай из шиповника и стеариновые свечи я купила в Сольне, но была уверена, что оставила их у того случайного знакомого. Бывало, в очередной ванной комнате я лезла в шкафчик, чтобы взять флакончик с духами, который оставила у Симона, а в квартире на улице Каммакарегатан, где я выросла, много раз подходила к шкафу в гостиной, то есть к тому месту, на котором он раньше стоял, но уже десять лет назад, как Беата, переехав сюда, переправила его на чердак.
Да, мне всегда очень не хватает моих вещей. И той обстановки, в которой я жила прежде, перед очередным переездом. В последнее время я стала замечать, что, если переезжаешь достаточно часто, то все как бы переезжает вместе с тобой. Иногда только в виде тени или тоски по какой-то вещи, человек не любит ни с чем расставаться.
Прибыв вечером в Копенгаген, я долго стояла около вокзала, разглядывая все вокруг. Мне казалось, будто я впервые смогла вдохнуть полной грудью. Дома трудновато было экспериментировать, слишком много вопросов.
Обожаю большие вокзалы по вечерам. Небо, окрашенное газовым дыханием города в темно-лиловый цвет, поезда и аэропорты, своими огнями освещающие ночную тьму.
Народу почти не было. С пешеходного моста, где я стояла, видны были пустые рельсы, а вверху на фасаде – огромные электрические часы. Они показывали 23.15.
Часы были красными, и мне казалось, что это очень красиво. Они не походили на обычные черные плоскости с желтыми точками. Цифры были сделаны из неоновых малиново-красных трубок, благодаря чему их квадратные очертания слегка смягчались округлостью. Когда минуты менялись, мгновенно все чернело, ровно на столько, чтобы успеть закрыть и снова открыть глаза.
Дыра во времени.
В нее я и заглянула.
Я совершенно не была к этому готова, никогда не думала, что такое может со мной произойти. Что у меня может возникнуть предчувствие или видение. Я просто стояла, уставшая и радостная, и смотрела на часы.
23.16.
Чернота.
И вдруг я вижу. Ни с того ни с сего.
Вижу окно, большую белую оконную раму. За окном зима, темно, и – вжик, какой-то звук, и все окно покрыто чем-то красным, словно забрызгано кровью. Все это на какое-то мгновение. И передо мной снова цифры на часах.
23.17.
Я точно это видела. Все происходило прямо перед глазами и в то же время внутри, в мыслях. Очень похоже на то, что я испытываю, когдаслышу твой шепот, Сеньора.Хотя сейчас мне было спокойнее. Так все ясно и четко, вот и все мои ощущения. Я даже не испугалась.
Я постояла немного, подождала, не произойдет ли что-нибудь еще.
На другой день я отправилась в Глиптотеку. Всегда туда захожу, когда бываю в Копенгагене. Обычно я даже зарисовываю некоторые скульптуры. Но на этот раз меня тянуло туда нечто другое, мучительное желание полюбоваться на прекрасное. Еще у входа я остановилась, не могла насмотреться.
На цоколе стоял тяжеленный бронзовый лев, покрытый зеленоватой патиной. Я не удержалась и потрогала его. Положив руку на спину льва, я почувствовала мощь его мускулов. В этом льве будто играла жизнь, била ключом. Казалось, что в бронзе заключена была настоящая львиная сила.
Этот лев не был мертвой, неподвижной фигурой, вещью, мимо которой проходишь и просто отмечаешь взглядом. Я долго смотрела на него, я гладила змею у его ног, я с опаской сунула руку ей в пасть и нащупала зубы.
Она могла бы меня укусить.
Потом я вошла в музей.
И я созерцала, созерцала…
Заметив в маленьком темном зале египетские статуэтки, я почувствовала смутный жар, запорхала вдоль витрин, словно ночная бабочка, взбесившаяся от света. Маленькие изысканные статуэтки богов, черные, с золотыми украшениями. Точеные головки из нежно-зеленого нефрита, белоснежные бюсты с остатками краски вокруг глаз и рта. Крошечные лица, которые так и хочется потрогать пальцем. Статуи гордых котов с глазами из янтаря.
Я созерцала.
Холодно-синий, горчично-желтый и зеленый залы музея со скульптурными портретами греков и римлян. Множество белых, из тяжелого мрамора голов. Какие все разные! Я была тут много раз, но впервые увидела, что они совсем живые, что на губах сейчас заиграет улыбка, а в уголках рта появятся ямочки. Хочется поцеловать.
Я нежно гладила щеки белых, мягких статуй и, когда никто не видел, проводила рукой по ключице, по ямочке на шее.
Не знаю, связано ли это между собой: то, что я видела, глядя на часы, и как я смотрела на скульптуры в Глиптотеке.
Думаю, связано, думаю, у меня открылось новое зрение.
В поезде, который вез меня домой, я увидела очень красивого мужчину, он сидел неподвижно, похожий на статую, вероятно, этим он меня и привлек…
Но ведь я знала, что все не может быть таким чарующим.
* * *
Через несколько дней после возвращения в Стокгольм Тереза оказывается с Симоном в кафе. Их столик у самого окна, и тротуар, который виден через стекло, привлекает внимание Терезы, хотя она вся поглощена своим рассказом. А взгляд Симона направлен на стенку кафе, он слушает Терезу, повернувшись к ней боком, – это его обычная поза в таких случаях.
– Это было словно награда, и все мои раздумья отступили в прошлое, будто пелена спала с глаз, и я увидела все очень ясно. Но ЗДЕСЬ, – Тереза обводит взглядом зальчик кафе, – здесь я не могу так видеть. Здесь нет ничего нового, тоска и скука.
Во время рассказа Терезу не покидает ощущение, что ей не удается точно описать те магические переживания. Те волшебные яркие картинки, которые будто бы потрескались от привычного, обыденного стокгольмского воздуха. А может быть, все из-за Симона, тоже привычного и обыденного.
– Возможно, это не пелена спала с моих глаз, а, наоборот, на меня опустилась мерцающая дымка, и все вокруг стало мягким, нежным. А здесь все краски резкие. Понимаешь?
– Не очень. Вот уже десять минут я ни черта не понимаю, о чем ты говоришь. Очевидно, это из-за похмелья.
Он вздыхает и бросает взгляд на сидящих неподалеку двух веснушчатых девчушек лет семнадцати с тонкими лебедиными шейками.
Это не флирт,проносится в голове у Терезы, он рассматривает их точно так же, как я сама только что рассматривала.
Две подружки, похожие друг на друга, словно сестры, рыжеватые светлые волосы, подстриженные а-ля паж. Худенькие шейки, белые маечки, одинаковые черные брюки, одинаковые туфли. Они почти не разговаривают, их движения неторопливы, продуманны, никакого хихиканья, чтобы не выдать полудетский возраст, глаза круглые, холодные, их головы двигаются в едином хореографическом ритме: одна в одну сторону, другая – в другую, в их любопытных взглядах – чистота, но своеобразная, безмятежная и в то же время угрожающая.
По крайней мере, я их вижу так,вдруг говорит себе Тереза.
Она смотрит на Симона. Он и вправду устал. Глаза щелочками, будто сощурился. Но это не только из-за похмелья. Все утро он какой-то отрешенный. Говоришь будто со стенкой, все время твои слова возвращаются к тебе без всяких комментариев, но абсолютно выветрившиеся.
Вот Симон улыбается одной из девушек, та тоже отвечает улыбкой, а потом делает пустые холодные глаза и смотрит на Терезу.
К горлу Терезы подступает ком.
– Я больше не люблю Стокгольм, – продолжает она, – я уже не такая, как те, кто живет здесь, кто сидит в барах, кафешках, подражая своим идолам – телеведущим молодежных программ, не люди, а манекены, я не вижу себя во всем этом.
Некоторое время она молчит.
– Недавно показывали программу о русских детях, документальный фильм. Вот в этих детях я узнала себя, у них такие же круги под глазами.
Теперь Симон смотрит на нее:
– Русские дети?
– Это не так дико, как кажется, – с горячностью говорит Тереза. – Особенно меня поразила одна малышка, которая сидела на качалке, с туго заплетенными косичками и кругами под глазами. Старуха, маленькая старушка, вот на кого она походила. Не миленькое дитя совсем, поэтому я почувствовала родственную душу.
– Что за маленькая старушка? – не понимает Симон, – ты ведь сама уже не ребенок. Ух, черт возьми, как голова болит.
Он глотает последние капли кофе из голубой чашки. У Терезы такая же чашка, но желтого цвета, и Тереза с отвращением тычет в нее пальцем.
– Ах, Симон, и эти чашки, и вся здешняя обстановка, все нацелено на то, чтобы создавать атмосферу, у каждой вещи должно быть свое лицо, своя история. А вот у людей нет своей атмосферы, люди вне истории, они так торопятся перед всеми покрасоваться, что их ничто глубоко не затрагивает. Все, что у них есть, – это искусственное подтверждение их существования, рецензия на их дерьмовую выставку в какой-нибудь паршивенькой газетенке, но ни одна из написанных ими картин не может ничего никому рассказать, потому что эти выпендрежники сами не успевают что-либо пережить.
Шум машин за окном, отблески от стек ла, уставшее лицо Симона и звук кофеварки-эспрессо. Вечный двигатель.
– Тут не много из тех, кто занимается живописью, – похоже, лишь ты да я, – произносит Симон. – Или только я?
Тереза отворачивается, устремив взгляд в окно. Она вся кипит от злости, она уже знает, что он скажет дальше. Опередив Симона, она говорит тихо, передразнивая его менторский тон:
– “Иди в мастерскую, Тереза, иди в мастерскую”. Да-да-да! Но не сейчас. Это не входит в мои условия.
Неожиданно Симон наклоняется к ней, явно чем-то заинтригованный.
– Ну вот, опять двадцать пять. О чем ты? Что за условия?
Тереза набирает побольше воздуха и резко выдыхает. Это невозможно рассказать.
Или возможно?
– Я провожу эксперимент, – громко и четко говорит она. – Я обнаружила, что у меня тоже есть способность видеть.
Я тоже ясновидящая, как моя бабушка.
Произнеся это, она почувствовала, что красивейший мыльный пузырь лопнул и растекся, подобно тухлому яйцу.
Симон громко рассмеялся, девушки за соседним столиком от любопытства вытянули свои лебединые шейки, а одна из них вновь одарила Терезу ледяным взглядом.
Тереза закрыла глаза. Ей представилось, что она сломала ноготь, самый длинный, ноготь на указательном пальце. Поэтому пришлось выбрать иное оружие: она будто бы взяла чайную ложку и метнула ее, словно стрелу, и ложка впилась в левый глаз дерзкой девчонки.
– Ой-ой-ой, – продолжая смеяться, Симон обеими руками схватился за голову, – ты дурочка, Тереза, настоящая дурочка.
Тереза неподвижна, глаза все еще закрыты, словно она пытается одолеть травму, нанесенную ей.
Потом она открывает глаза. Симон старается сдержать смех.
– Это так здорово, – произносит он извиняющимся тоном.
– Да, – отзывается Тереза.
Она сидит неподвижно, будто в шоке от всего того, что ее так ранило, вся эта сцена в кафе действительно больно ее ранила, она не знала, как скрыть эту боль.
Молчание становится тягостным.
– Ну, мне пора бежать в мастерскую, – засуетился Симон.
– Ммм, – промычала в ответ Тереза.
Одна из девушек берет свою сумочку со старательной небрежностью открывает ее и что-то ищет. Потом говорит своей приятельнице:
– У тебя есть зеркальце?
– Нет.
– Кажется, мне что-то в глаз попало.
Тереза исподтишка смотрит в ее сторону.
– Покраснел? – спрашивает девушка, теми же выверенными движениями продолжая рыться в сумке.
– Глаз? Да, весь красный, – говорит ее соседка.
– Придется пойти вытащить линзу.
Девушка встает со стула, вытирая слезящийся глаз, но старается выглядеть невозмутимой. Тереза растеряна, но надеется, что каким-то образом все прояснится. Она оборачивается к Симону с широкой улыбкой:
– Действительность – это оболочка, – произносит она.
– Это что, философия?
Но Тереза опять уставилась в окошко. Она смотрит на противоположную сторону улицы. Там стоит мужчина. В коричневом плаще. Она узнала бы эту осанку среди тысячи людей, на расстоянии нескольких тысяч метров.
– Философия? – повторяет Симон.
Тереза опять сидит не шевелясь, выпрямив спину, словно зверь в охотничьей стойке.
– Ну а теперь что такое?
– Он… ведь чек… – бормочет Тереза. – Мне надо идти.
– Ну и мне пора уходить, – произносит Симон.
Но Тереза уже встала, быстро набросила на себя пальто, решительно вышла из кафе и также быстро, стремительно пересекла улицу. Потом она исчезла из виду.
Симон постоял немного, глядя ей вслед. Покачал головой и надел куртку.
Оставшаяся “лебединая шейка” с интересом смотрит на него:
– Не забудьте свою зажигалку.
– Ни за что, – отвечает он, одаривая ее своей самой лучезарной мальчишеской улыбкой.
А ничего, хорошенькая,думает он, выходя на улицу.
* * *
– Узнаете меня?
Она неожиданно появляется у банкомата, в котором он только что получил шестьсот крон – с помощью карты “VISA”. Он уже пользовался ею сегодня, оплачивал номер в отеле, и в любую минуту карта может оказаться перерасходованной.
Черное пальто. Мягкие каштановые волосы. Его взгляд.
– Да, – говорит он улыбаясь, – девушка из поезда.
– Тереза, – произносит она мрачно.
– Ах да. – Юнас поворачивается к ней. Он действительно рад ее видеть. Всю эту неделю отчаяние его было неописуемым. Он чувствовал себя заезжим гостем в собственном городе. Он не связывался с друзьями, предпочитая не обострять ситуацию, возникшую у них с Жанетт. Если бы он кому-нибудь из общих знакомых начал рассказывать про ссору, стало бы еще тяжелее на душе. Нет, лучше оставаться в вакууме. До тех пор, пока Жанетт не успокоится, пока не угомонится, пока не придет к какому-то выводу.
Скоро уже две недели, как он уехал из дому.
Юнас сует бумажник в карман. Все еще облокачивается на полку под клавиатурой банкомата, полагая, что операция получения завершена, но именно в эту секунду прорезь для купюр закрывается, он едва успевает отдернуть руку.
Смотрит на Терезу с виноватой улыбкой, но она глядит на него во все глаза и даже не замечает его рассеянности и нерасторопности.
Юнас выпрямляет спину.
– Какая приятная неожиданность! Не часто бывают такие встречи в Стокгольме.
– Встречи со мной?
– Нет, вообще встречи.
– Вы куда-то направляетесь, – быстро меняет тему разговора Тереза, – на службу или по делу?
Секунду-другую Юнас молчит. У него сводит живот. Он сразу понимает, что выбрал неверный тон, поэтому произносит, хоть и через силу:
– Нет, а ты куда?
Вместо того чтобы заманчиво улыбнуться и заявить “да так, никуда”, Тереза допускает промах. Ей хочется хоть чем-то задержать его, и она нащупывает в кармане пальто желтый чек.
– Вы мне должны триста крон, – произносит она. – Я оплатила ваш чек, уверена была, что мы встретимся.
Она говорит это с улыбкой, но видит, что по лицу Юнаса проскальзывает гримаса раздражения.
– Триста крон! – восклицает он. – За завтрак? Я ведь ничего не ел. Я угощал тебя!
Чек тут же скомкан и становится шариком в руке Терезы, и Юнасу явно его не предъявят.
– Я пошутила.
Он смотрит на нее с удивлением.
– Вот как? – произносит он.
Беседа зашла в тупик. На улице Кунгсгатан полно машин и людей, машины пытаются проехать, люди пробраться в толпе на тротуаре. Эта толпа вносит хаос и в мысли, и в чувства. Проще всего было бы сказать “спасибо и пока”, но что-то их останавливает.
Они встретились в ту минуту, когда у каждого было муторно на душе, неспокойно. А в глазах друг друга оба разглядели что-то, что обещало вновь подарить покой.
Вот почему они не прощаются. Взаимное влечение очевидно, и Тереза тоже это ощущает, хотя и сама скорее это не осознает.
Ты – самое красивое из всего, что я видела,подумала она.
В глазах Терезы столько нежности, что Юнасу хочется побыть рядом с ней. Ему сейчас не до флирта, да он и не увлечен ею. Юнас ничего не желает и не склонен изображать заинтересованность, но почему-то сообщает:
– Мне нужно забрать билеты из туристического бюро, здесь недалеко. Бюро “Тикет”.
– Тогда я с вами, – говорит Тереза. Они идут по улице Кунгсгатан, Терезе приходится делать более крупные шаги, чтобы не отставать. И в этом нет ничего такого, никакой неловкости, считает Тереза. Они скользят вперед, словно две ладьи, искусно лавируя среди прохожих. Никаких заминок. Ты останавливаешься? Я тоже остановлюсь. Даже не прикасаясь друг к другу, они чувствуют, что они рядом.
Юнас немного впереди. Тереза видит его спину, плащ. Она успевает за ним. Но особенно сосредоточена на дыхании. Старается дышать ровно, попадая в такт своих шагов. Что-то подобное она проделывала в детстве. Когда мама засыпала, а Тереза еще нет, ее охватывал ужас: одна в темноте! И она начинала передразнивать Астрид, свою маму. У той вдох был очень долгим, и у Терезы не хватало дыхания, она дышала неглубоко и часто. Вот и сейчас: ее шаги короче, чем у Юнаса. Но, когда получается дышать или шагать в унисон, сразу успокаиваешься.
Поймай ритм. С этого всегда нужно начинать.
Они останавливаются у бюро, Тереза остается на улице. Юнас входит. Там, внутри, ему приходится немного подождать, можно пока обдумать происходящее. И тут он понимает, что творит что-то не то. Это же прелюдия, предыстория на уровне “давай попьем пивка”, а конец истории известен заранее. Юнас на самом деле не хочет этого.
В кармане лежит записка, которую ему передали: позвони домой. Позвонил, обрадовавшись, что Жанетт впервые сама дала о себе знать. Но она вся была в сомнениях, почти в смятении. Она не готова, чтобы он вернулся, нет-нет, еще слишком рано, она просто хотела, чтобы он знал: она действительно думает о нем.
Юнас негодующе фыркает. Потом одаривает сотрудницу в окошке нежнейшей улыбкой, от которой в ее глазах зажигается огонек и она произносит:
– Приходите к нам еще!
Он выходит большими шагами.
– Вот и все, – говорит он Терезе. – Что будем делать?
– Мне хотелось бы посидеть у воды. Где тут у нас поблизости вода? На набережной у ратуши.
– Да-а, – тянет Юнас. – На набережную? А не холодновато ли?
– А если замерзнем, можно зайти куда-нибудь, – говорит Тереза, – что может быть лучше, чем заглянуть в какое-нибудь уютное местечко, чтобы согреться. И я там покажу кое-что. В смысле рядом с ратушей.
Она решительно берет его под руку, Юнас напрягается, Тереза чувствует это, поэтому, потащив его немного вперед и убедившись, что они идут достаточно быстро, она отпускает его руку. Ей вдруг показалось, что она укрощает льва, что во избежание дальнейшего сопротивления ей надо что-то говорить. Она снова применяет свою хитроумную тактику, идет с ним шаг в шаг и вкрадчиво мурлычет:
– Вы сегодня свободны?
– Да.
– Я так и знала. Не пойму, как это получается, но я иногда заранее знаю, что мне скажут. Но я не всегда в это верю.
Голос Терезы полон надежды и бесшабашного оптимизма. Это тоже одна из ее обычных уловок: обворожить легко и непринужденно, с надеждой в голосе. И сама она обретает надежду, шагая рядом с ним. Юнасу удается только иногда выдавливать из себя “да” или “нет”, девушка из поезда тараторит за двоих, слова бьют ключом.
– Я так обрадовалась, увидев вас, я ведь все думала, хорошо бы нам опять встретиться, вы мне понравились. Что тут такого? Очень важно знать, что ты кому-то нужен, а когда чувствуешь, что человек рад встрече с тобой, почему бы вместе не прогуляться, правда?
– Почему бы и нет? – осторожно соглашается Юнас.
– Я что хочу сказать, обычно встречаешься с людьми, как принято, ведь существуют правила. А где? Обычно знакомишься на работе или у друзей, но чтобы человек понравился, это редко. Два-три золотых самородка, а остальные – глина. И раз уж самородки такая редкость, то можно поступиться общепринятыми правилами, если возникло желание стать чьим-то другом. Быстренько схватить этот случайно увиденный самородок.
Тереза смотрит на Юнаса.
– Большой такой слиток золота, – говорит она, кокетливо целясь в него указательным пальцем.
Они добрались до улицы Васаган и Центрального вокзала. Юнас уже готов бежать прочь, и как можно скорее. Ветер треплет волосы Терезы, ее глаза сияют. Они с Юнасом стоят у пешеходного перехода.
Зеленый свет, но Юнас не двигается.
– Подожди, Тереза, – говорит он. – Не думаю, что наша прогулка состоится.
Тереза смотрит на него. Но он полон решимости.
– Почему?
– Мне надо домой к моей… девушке. – Юнас не сразу находит подходящее слово, чтобы объяснить Терезе, кто такая Жанетт. Может быть, кому-то другому он бы сказал, что его ждет жена или Жанетт. Или “моя женщина”, о нет, зачем он вообще сказал?! Он ведь никогда не говорит о ней, только при встрече с их общими знакомыми.
Во время своих консультаций и поездок он сам себе хозяин. Ну и здесь он тоже сам себе голова, но у него и в мыслях не было затеять что-то втайне от Жанетт. А что происходит сейчас? И обидеть эту девушку он тоже не собирался. Выходит, лучше все сказать напрямую. Приняв такое решение, он даже начинает немного гордиться собой, и это приятно. Он почувствовал облегчение.
Тереза делает глубокий вдох, чтобы собраться с силами. Она никогда не настаивает на своем в начале своих отношений с мужчинами, напротив, она всегда становится покладистой. Но в данную секунду с ее губ вот-вот сорвется сердитое “Ах, вот ты как?!”, и все-таки она проглатывает эти слова, вместе с чувством обиды и всеми другими неприятными чувствами. Ну и пусть я останусь в блаженном неведении,проносится у нее в голове. Она одаривает его теплой, спокойной улыбкой. Не позволив этой незнакомой “девушке” пронзить ее душу, Тереза опять мягко берет его под руку.
– Думаю, я понимаю, о чем вы, но мне хочется посидеть с вами у воды на набережной. Пойдемте.
– Нет, – протестует Юнас.
– Пойдемте, – уговаривает его она. – Это ненадолго. Я вам кое-что покажу. Погадаю по руке. Вы первый, кому я буду гадать.
Она тянет его за рукав. Это уже было смешно: она, в нетерпении, и он, застывший, словно столб. Представив, как глупо они выглядят, Тереза хохочет, Юнас тоже смеется, удивляясь самому себе, и, когда вновь вспыхивает зеленый свет, они переходят улицу и направляются к набережной.
* * *
Его рука такая большая, белая, так и хочется к ней прикоснуться, и не просто по-дружески. Тереза искоса поглядывает на нее, потом плюхается на белую бетонную глыбу, всего в футе от какой-то таблички. На глыбе еще много места, но Юнас, похоже, побаивается садиться рядом. Уже холодно, день катится к вечеру, небо затянуло облаками, вода странного серого цвета. Юнас поднимает воротник плаща, смотрит вниз на Терезу, которой сейчас гораздо уютнее, чем ему.
– Прохладно, – выдавливает из себя Юнас.
– В городе это самое доступное место, где можно пообщаться с природой, – упрямо гнет свое Тереза.
Она указывает рукой на фасады домов по другую сторону залива Риддарфьорд. Около нее валяются бутылки, окурки, – здесь кто-то уже любовался видом. Сзади – шум моторов на шоссе.
Юнас вздыхает, но садится.
– Моя бабушка, – начинает Тереза, – продолжая изыскивать повод для того, чтобы снова взять его руку. – Моя бабушка умела гадать. Так она зарабатывала на жизнь. Давала объявления в газете, ну вы понимаете.
Тереза улыбается. Ее улыбка нравится Юнасу. Рядом с ним девушка сидит и смотрит на волны. Кажется, она о чем-то вспоминает. Конечно, она вспоминает, у нее такие нежные губы. И в момент поцелуя тоже?
Вот что рождается у него в голове.
– Я художница, – говорит Тереза. – Учусь живописи уже три года. Осталось два. Но меня измотала вечная погоня за успехом, просто тошнит от этих разговоров. И я уже давно не притрагиваюсь к кистям, не могу.
Неожиданно она поворачивается к нему. Юнас торопится придать лицу выражение крайней заинтересованности. Тереза тихо смеется.
– Я купила хрустальный шарик. У одной гадалки. Но я могу гадать только по руке. Если вы дадите мне руку, я попробую погадать, вы будете первым.
Тереза лукавит. Она не умеет гадать по руке. Лишь однажды, когда Тереза гостила в Бредэнге, бабушка дала ей один урок – прямо на кухне. Тереза в шутку попросила объяснить, что означают линии на ладони. Где линия жизни, линия сердца? А что значат кружочки, звездочки, крестики? А форма пальцев, разве по ней можно определить, какой у человека характер? Бабушка только смеялась. “Я делаю все не так, – сказала она, – для меня эти линии лишь некий шаблон на руке, исходная схема, куда, как в рамку, вписано то, что я действительно вижу, и только то, что я вижу, заставляет меня поломать голову, хотя я знаю, что обозначает та или иная линия или их сочетание ладони”.
Вот наконец его ладонь в ее руке. Тереза на всякий случай закрывает глаза, может, сейчас возникнут какие-нибудь картины. Нет, не возникают. Она чувствует лишь тепло его ладони.
– Ну как, ты видишь что-нибудь? – участливо спрашивает он. Теперь, когда она держит его руку, его голос становится ближе.
– Ну-у-у… – несколько растерянно тянет Тереза.
Потом говорит то единственное, в чем она действительно уверена:
– Вы не психолог. Вы артист.
Юнас хмыкает в ответ. Он уже забыл, что она и в поезде называла его артистом.
– То есть, – продолжает Тереза, – вы не учились на психолога, и перед тем, как стать психологом, вы занимались чем-то другим.
– Закончил курсы. Но, в сущности, я самоучка. Идешь иногда как по льду. У меня есть друг, коллега, у нас совместная фирма. Он психолог. Дипломированный психолог. Ты права.
– Он для вас как pain in the ass [1]1
Нарыв в заднице ( англ.).
[Закрыть].
Юнас бросает на нее быстрый взгляд. А только что сидел, опустив голову, не вникая в то, что она проделывает с его рукой. Но последняя фраза поразила его.
– Что означают эти слова?
– Не знаю, – отвечает она, – они возникли неожиданно, словно кто-то шепнул на ухо.
– Но ведь так оно и есть, – Юнас смеется, – в самую точку.
Тереза закрывает глаза. И тут же перед ней знакомая картина. Та самая. Белая оконная рама. Ночь. Красные брызги на стекле. Тереза вздрагивает. Она продолжает крепко держать его руку в своей, так крепко, словно и не собирается отпускать, но говорит вот что:
– Больше не хочу ни о чем гадать.
И все-таки прикосновение рук сделало свое дело. Взять чью-то руку, это так приятно и так естественно. Юнас вконец измотан и хочет отдохнуть, хочет ощущать ее ладонь, тепло, идущее от ее тела и волос. Плохо это или хорошо, не важно, он ведь тоже человек, господи!
– Попьем пивка? – спрашивает Юнас. – Мы ведь уже надышались свежим воздухом?
Его рука в ее руке… Тереза тоже взбудоражена. У нее все плывет перед глазами. Ей хочется одного – склонить голову ему на плечо. Голова вот-вот сама упадет на это плечо. Настигает волна страстного желания, так трудно сдерживать себя. Она видит его плечо, локоть совсем рядом, хочется дотронуться.
– Да, идем, – произносит она.
* * *
Ты видишь мерцание над водой, слышишь, как рядом грохочут поезда, уносящиеся в разные города. Париж, Берлин, Барселона, отливающие золотом рельсы ведут туда сквозь подземные туннели. К большим сверкающим городам с другими центральными вокзалами.
Ты видишь картины в дымке над водой? Дымка серая от выхлопных газов… И все же ты видишь эти картины. Женщина, падающая с Западного моста, она кружится в воздухе, словно лист. Девушка в Венеции, бросившаяся в канал из окна. Анна Каренина, бросающаяся под поезд. Женщина, которая летит с большой высоты и разбивается о камень, о землю.
Падать. Любить?
Прочертить в воздухе большую дугу – вот как можно изобразить любовь, по такой же дуге ты летишь, прыгнув с моста в неизвестность. Она наверняка огромна, как море, безбрежна и действительно стоит того, чтобы ради нее умереть.
Ты вот-вот взорвешься, потому что слово “любить” уже бьется внутри тебя. Ты могла бы выпить его кровь, могла бы ради него умереть. А могла бы? Могла бы умереть ради него?
Зачем мне умирать, Сеньора? Жизнь не так уж безнадежна. Только сейчас мне стало это понятно. Я умею чувствовать, Сеньора, и это уже само по себе искусство. Это больше, чем написанные картины или произнесенные слова, это когда сам воздух насыщен этой энергией, когда мельчайшие частицы любой вещи наполняются волшебством любви. Мне казалось, что можно написать картину абсолютно обо всем, но есть вещи, которых совершенно нельзя отобразить! Они просто есть, и все, и мне нравится то, что со мной происходит, я люблю это, люблю, я люблю.
