Текст книги "Охотница"

Автор книги: Сисела Линдблум

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

* * *

Она вставила ключ в замок толстенной двери в отеле, дверь открылась без малейшего сопротивления, как это обычно бывает в гостиницах. Юнас идет вслед за ней, у него смущенный вид. Они выпили по две порции пива и по порции виски, и теперь Тереза знает, что Юнас по какой-то причине живет в отеле и что это для него уже становится дороговато. Он не объяснил почему и о своей девушке больше ни слова не сказал.

– Моя мама работает в “Шератоне”, – заявила Тереза.

Возможно, надо было выбрать гостиницу подешевле, но ей сразу захотелось назвать “Шератон”, захотелось – и все тут.

– Она работает в главном офисе, а все служащие отеля могут бесплатно прожить в этой гостинице три ночи. Мама разрешила мне при случае этим воспользоваться. А я могу выручить вас.

Тереза исхитрилась первой пройти в вестибюль и быстренько оплатить три ночи проживания чеком из банковской книжки, отмеченной буквой “Э” (что означало, что расходы по этой книжке предназначены для эксперимента). Три ночи стоили три тысячи шестьсот шестьдесят крон.

Но я имею право на эту прихоть,утешает себя Тереза, бабушка ведь хотела, чтобы я не экономила деньги, заработанные ее враньем.

Сначала Юнас категорически не желал принимать помощь Терезы.

– Но это же пустяк, – уговаривала она его, – я не выношу гостиницы, я фактически вырос ла в стенах отеля. Сама я никогда этой маминой льготой не пользовалась.

На самом деле она не против гостиниц, на самом деле она терпеть не может ночевки в изостудиях. У ее матери есть студия в Сольне, там Тереза и ночевала с тех пор, как вернулась из Копенгагена. К роскошному “Шератону” Астрид не имела никакого отношения, она была художницей, но Терезе такой художницей быть совершенно не хочется. Тереза не собирается жить, как ее мама, то есть иметь плохую студию в Сольне и квартиру на Кунгсхольмен. Астрид работает в поте лица, иногда продает картины, чтобы заработать денег и оправдать свое существование. Бывало, распишет стенку в какой-нибудь гимназии, и рада – все же она чего-то стоит как художник. Иногда заказы вообще не поступают, и кто знает, поступят ли когда-нибудь. Ничего похожего на богемную жизнь. Астрид довольно одинока. И уже многие годы живет одна.

– Типичный гостиничный номер, – бойко сообщает Тереза, глядя на двуспальную кровать. – Телевизор можно смотреть хоть до посинения, а в ванной комнате – подогреваемый пол.

Тереза стоит в дверях, пропуская Юнаса вперед. Когда он протискивается в комнату, оба остро чувствуют друг друга. Ощущение настолько сильное, что скрыть его не удается ни ему, ни ей.

– Хорошо, что иногда везет, особенно если достало сплошное невезение, – говорит Юнас, кладя плащ на кровать. – Попозже заберу свои вещи из отеля “Англэ”, где я жил.

– Значит, вы привыкли жить в гостиницах? – спрашивает Тереза, прислоняясь к дверному косяку.

– Да, – отвечает Юнас, – благодаря моей работе, но я не привык… мне не приходилось самому оплачивать номер.

Подойдя к окну, он дергает шнур, крутит жалюзи и ручки, пытаясь открыть окно.

– Как замечательно, что все устроилось, – произносит Тереза.

Он оборачивается и смотрит на нее, но быстро отводит глаза. Секунду они глядят друг на друга. Юнас стоит теперь спиной к окну, и Тереза вдруг замечает, какой у него измученный вид. А Юнас видит, что Тереза такая хрупкая в этом большом черном пальто.

– Здесь вы не будете грустить, – тихо произносит она, сама не понимая, почему у нее вырвались эти слова. Юнас ведь ни разу не сказал, что ему грустно.

– Не буду, – соглашается он и снова смотрит на нее. Внезапно по его лицу пробегает тень. – Точно не буду грустить.

– И я помогу, – продолжает она. – Я же здесь, рядом.

Его губы трогает улыбка.

– Я не знаю тебя, Тереза, мы ведь едва знакомы. Но я знаю тебя, и предана тебе так, как никто другой. Выложила ради тебя три тысячи шестьсот шестьдесят крон. Да еще триста за чек,думает она.

– Я же вам объясняла, – настаивает она, – надо пользоваться случаем, если человек тебе понравился. И потом мне же ничего не стоило вам помочь. Не хотите поужинать со мной?

Юнас нервно сглатывает. Может, позвонить Жанетт? Если он скажет, что на его банковском счете перерасход, возможно, она разрешит ему вернуться домой. Если он даст ей три дня. Но тогда ему вряд ли следует отправляться на ужин с Терезой.

– Ну… я не знаю…

– Не сегодня, – быстро говорит Тереза, – сегодня я очень устала. Может быть, завтра?

– Да, завтра! – отвечает он. – Хорошо.

– В шесть, – говорит Тереза. – В шесть часов я здесь. До встречи.

Тяжеленная дверь закрывается за ней.

Когда Тереза уходит, Юнас направляется в ванную комнату. От виски и пива он чувствует тяжесть во всем теле, ему холодно. Ужасно холодно, вероятно, от усталости. Он медленно снимает с себя одежду и аккуратно развешивает ее на вешалке для полотенец, вещь за вещью. Пол действительно теплый, она правильно сказала. Здесь везде тепло, по-гостиничному тепло, но Юнас дрожит и с удовольствием лезет под горячий душ. Он долго стоит, подставив тело под горячие, почти кипящие струи воды.

После душа становится легче. Белые банные полотенца, одним он обвязывает бедра, другое кладет на плечи, потом взъерошивает волосы и проводит рукой по лицу. Надо забрать свой несессер из “Англэ”. Как повезло, что он встретил Терезу, и все же его не покидает странное чувство нереальности всего происходящего с ним.

Это чувство преследовало его всю неделю, ну а сейчас, когда он бесплатно поселился в оте ле “Шератон”, существует ли он вообще? Пора со всем этим кончать.

Я должен позвонить Жанетт,решает он. Он входит в комнату, видит огромную пышную двуспальную кровать, откидывает покрывало с одной половины, приносит из ванной одежду и аккуратно вешает все на спинку стула у письменного стола, так же аккуратно, как на вешалке для полотенец. Юнас уверен, если он будет соблюдать хоть какой-то порядок, ничего вдруг не растает в воздухе, не рассыпется. Но в то же время он испытывает другое, более опасное чувство, что все уже начало исчезать и разрушаться.

Он падает на кровать, складывает руки на груди. В последние дни он чаще всего лежит именно в такой позе, будто защищаясь от ударов, которые ему могут нанести неприятные мысли. Юнас лежит спокойно, чувствуя, как все тело разомлело от горячего душа.

Микаэлю позвоню завтра. Договоримся о встрече здесь, в Стокгольме. А сегодня вечером позвоню Жанетт и скажу, что через три дня я возвращаюсь домой. И все как-нибудь образуется”.

Вы не будете грустить, сказала она, эта девушка.

Тереза. Какая у нее светлая кожа. Если бы она склонилась надо мной, я бы трогал ее волосы и прижал ее лицо к своему. Я бы целовал ее, и она, оседлав меня, наклонялась, и я держал бы ее груди в своих руках.

* * *

Моя бабушка была необыкновенным человеком. Я рада, что ношу ее имя. Я пронесу его через ураганы в пустыне и дюны. Я все сделаю. Бабушка знала, что я совсем не размазня. Она обычно говорила: “В тебе столько жизненной энергии, ты никогда не сдаешься”.

Чаще всего она это повторяла, когда меня что-то бесило, так что эти ее слова мало радовали меня в те годы, не то что потом. Это уже потом я все время вспоминала, как мне у нее жилось, я с маниакальным упорством искала такой же жизни, такой, при которой человек может быть широким, щедрым. И не бояться выглядеть чудаковатым.

Когда мои родители, Астрид и Лассе, развелись, мама высказала пожелание, чтобы я сменила фамилию. Не сразу после развода, расстались они по-дружески. Мне было девять лет, но многое из того времени я помню. Помню, что дома никогда я не слышала ни ссор, ни упреков, может быть, их и вообще не было.

“Просто как-то все сошло на нет, – сказала мама. – И потом, мы вообще с Лассе такие разные”, – добавила она.

Никаких романчиков на стороне не было, ни у мамы, ни у папы. Они договорились абсолютно обо всем, без всякой горечи. Составили списки, что кому отойдет после развода. Через своего приятеля папа заказал грузовичок, перевезти мамины вещи. Иногда я спрашиваю себя, как они вообще могли заметить, что им надо развестись. Кто из них желал этого больше? Не знаю. И спрашивать бесполезно, потому что они сами этого не знают. Ни он, ни она не могут определить, что же такое между ними произошло. По крайней мере в этом они похожи.

Мне подумалось, что у них, наверно, были нелады в постели, а там я их, конечно, не видела.

В первый год после развода мы все равно вместе праздновали Рождество. Разница была лишь в том, что подарки получила только я. Они наверняка договорились, что не будут ничего друг другу дарить, теперь это было совсем не обязательно.

Я до сих пор помню, как это происходило: я стою перед кучей красивых свертков, и меня одолевает жадность, а в то же время я чувствую какую-то неловкость. Ведь раньше в рождественскую ночь подарки были для всех, всем по очереди. Один маме, один папе, один мне. А в то Рождество – все только мне, никакой очереди. Мне подарили любовь, любовь, любовь.

Только мне подарили любовь. Поэтому, помнится, я очень тщательно сложила все обертки от подарков. Сложила эти красивые бумажки, свернула ленты и тесемки. Все подарки я разложила на столе в своей комнате, старательно рассортировав их, а ленточки и тесемки там же, рядом…

Астрид утверждает, что в детстве я вообще была очень дотошной. Нет, я не была педантичной. Просто я хотела, чтобы кто-нибудь увидел и оценил все это изобилие.

А через два года папа встретил Беату, и мама решила, что мне надо сменить фамилию. Астрид было тридцать восемь, когда они с Ларсом расстались. Она думала, что больше никого не встретит и у нее больше не будет детей. А у папы теперь Беата, он заведет новых детей, или по крайней мере создаст новую семью. Вот мама и решила, что я должна носить ее фамилию, чтобы ее род продолжался. Если бы это тогда до меня дошло, я бы наверняка подчинилась. Но я не понимала, зачем ей это надо, ну и отказалась, объяснив, что хочу, чтобы у меня была такая же фамилия, как у бабушки, папиной мамы.

Деда своего я не помню. Он умер, когда я была совсем маленькой. Бабушка часто рассказывала мне, как они познакомились.

В поезде.

Он вошел в купе, сказал, как тут вкусно пахнет апельсином. Потом попытался забросить сумку на полку одним махом, хотел произвести на мою бабушку впечатление, но у него не получилось, край сумки повис. Дед стал ее двигать, чтобы запихнуть и потянул себе спину.

“Он был, конечно, сильным, – говорила бабушка, – но небольшого роста. Мы оба были сильными, но невысокими”.

Что они с дедом были хоть в чем-то разными, бабушка никогда бы не признала. Так считала моя мама. До знакомства с моим будущим дедушкой бабушка не чувствовала себя – как бы это объяснить – самодостаточной. Повстречав его, она как бы нашла себя, а потом даже никогда не сравнивала себя с ним, они стали как одна плоть и кровь. Сеньора, может, это всего лишь сказка, но я верю, что именно такой должна быть любовь, она должна давать свободу, преображать, давать возможность начать все сначала.Твое тело сливается с другим телом, с тем, кого ты выбрала, с тем, кто выбрал тебя. Наверно, в жизни нет ничего сильнее любви, когда тебе выпадает счастье полюбить другого. Но то, что дано испытать женщине, когда ее любовь к мужчине преображает ее саму, – это самое большое чудо, по крайней мере, я так считаю. Любовь отнимает тебя у самой себя, но зато дарует новую душу.

А если это будет не так, то тогда вообще зачем?

Когда умер дедушка, мне было три года, и всю их с бабушкой жизнь я воспринимала как сказку, но сказку всамделишную, потому что бабушка очень много об этом рассказывала. И вот несчастный случай. Одной осенней ночью в Гетеборгском порту произошел несчастный случай. В этом большом, черном, затягивающем, словно омут, порту, где у причала плещется ледяная и манящая вода.

В момент той их волшебной встречи в поезде Аксель был матросом, а бабушка – секретаршей в администрации порта, как раз Гетеборгского. Через несколько лет, когда уже родился мой отец, дед не захотел больше уходить в долгие плавания, устроился работать в порту. Проработал там тридцать два года. Он стал за это время заместителем начальника порта. И вот в один морозный вечер его машину занесло вбок, и он съехал прямо в воду. Аксель был человеком опытным и знающим. Наверно, он и представить не мог, что с ним может случиться такое. Он ведь мог смело пройти по краю любого причала, он знал каждый изгиб и каждую выемку, а каждая выемка знала его, так ему казалось… В тот вечер он сидел за рулем темно-зеленого “вольво”, машине было пять лет, деду – пятьдесят пять. Ужасая катастрофа. И для тех, кого он оставил, тоже. Закрываешь глаза, и сразу перед тобой возникают соответствующие сцены, но когда эти кошмары вымышленные, то не страшно, это как сказка. А знать, что такое случилось с тем, кого любишь, – это выше человеческих сил.

Мы жили в Стокгольме. Папа работал в рекламном бюро, мама писала картины, рисовала для реклам и занималась мной. Бабушка и папа не очень-то друг друга понимали, зато у меня с ней впоследствии нашлось много общего. А папа сотворил себе собственный мир, отгородившись от финских повадок бабушки, от гетеборгского акцента Акселя, от лодок, причалов. Все эти посиделки за бело-красной скатертью и рюмочкой водки, – чистая показуха, говорил папа. Шутил, конечно. На самом деле он очень любил своих родителей. Но он был человек обеспеченный, самостоятельный; у него была своя жизнь, иногда он с семьей все-таки ездил к ним, поздравить с праздником.

И вдруг жизнь рухнула, от нее осталась лишь глубокая скорбь. По-моему, Лассе никогда не понимал, какой сильный человек моя бабушка. Он лишь вбил тогда себе в голову, что у нее нервное потрясение, и с каким-то отчаянием заботился о матери, не замечая, сколько в ней мужества и стойкости.

В первый год после трагедии папа часто ездил в Гетеборг. При всякой возможности он срывался туда, убедиться, что мать, то есть моя бабушка, держится, не раскисает. Насколько я понимаю, у нее там было много друзей, и они помогали ей, и коллеги, она ведь продолжала работать в портовой администрации. Я видела фотографии той поры. Бабушка уже тогда выглядела солидной женщиной, матроной, волосы с проседью крупными валиками красиво обрамляли ее голову. Папа постепенно успокоился, видя, что все у матери более-менее, и реже стал ее навещать. А потом начался шум-гам, потому что моя бабушка все же не потеряла вкус к жизни… ее переполняла нерастраченная энергия.

Первой крупной ссоре между бабушкой и папой предшествовал безобидный телефонный разговор.

По крайней мере, по версии отца. Как-то в пятницу вечером позвонила бабушка и вполне мирно и ласково сказала:

“Ларс, я пришла к выводу, что мне надо избавиться кое от каких лишних вещей, так что если вам с Астрид что-то пригодится…”

Папа решил, что ей просто одиноко и она хочет, чтобы он приехал. В общем, не воспринял ее слова всерьез. И вот что ей ответил: ему пока трудно сказать, что ему наверняка нужно. Ну и спросил, от каких вещей она собирается избавляться, так ему проще будет определиться. Бабушка ответила, что она пока еще не решила от каких, но попросила:

“Сядь и составь список, Лассе, до воскресенья”.

“Ладно, мамочка, но в эти выходные я не смогу приехать, ведь у Терезы день рождения”, – напомнил Лассе.

В воскресенье звонит моя тетя, родная сестра отца, она тоже живет в Гетеборге. Звонит и давай кричать на папу, несколько минут она орала.

жЧто мой папа свинья, что он хотел обмануть ее и заграбастать все наследство, пользуясь тем, что мамаша сошла с ума. И если ему нужны деньги, мог бы попросить у нее, родной сестры, потому что дом ее детства и ее мать должны оставаться там, где были всю жизнь. Папа в полном недоумении и все же кричит что-то в ответ, но они с тетей Эллен никак не могут друг друга понять. Наконец папе удается осмыслить происходящее: сестра прочла объявление в газете “Гетеборгская почта” о том, что продается дом с мебелью и всем прочим, аукцион состоится в понедельник, двенадцатого января в 14.00.

В объявлении указан адрес дома, в котором мой папа и его сестра провели детство, и фамилия моей бабушки.

Ошеломленный отец звонит своей матери. По версии бабушки, разговор звучал приблизительно следующим образом:

“Мама, ты давала объявление в “Гетеборгскую почту”?”

“Да, а ты составил список, Лассе? Я отправлю на склад все, что вы хотите оставить, и в следующий свой приезд ты сможешь все забрать”.

“Но ведь Эллен ничего об этом не знала!”

“Я и ей велела составить список. Она не составила? Если окажется, что вам нужны одни и те же вещи, вы ведь сможете сами потом договориться. А сейчас и так полно дел, аукцион, сам понимаешь”.

И бабушка положила трубку. По папиной версии, разговор длился гораздо дольше. И, когда ему стало ясно, что бабушка намерена переехать в Стокгольм, он почувствовал себя загнанным в угол, потому что не имел ни малейшего желания, чтобы она жила у них. И его можно понять. Но тогда он не знал, что бабушка уже купила прицепной вагончик – домик на колесах.

* * *

В темноте Тереза отпирает дверь в мастерскую, не зажигая наружную лампу. Дверь отворяется, и Тереза в сопровождении эха собственных шагов входит в притихшую комнату. Два часа ночи, нигде ни души, не всегда так бывает. Тереза втягивает в себя запах красок и с удовольствием осматривается в полумраке. Воздух прохладный, в комнате чисто. Все ее вещи – на ее половине студии, Симон ни до чего не дотрагивался, лишь передвинул ее мольберт к стене.

Симон следит за порядком. Он тоже, как ни странно, педант. Хотя, конечно, не во всем. Своего рода трудовая закалка,с удовлетворением думает она, поддерживать порядок в этом хаосе.Не зажигая света, она подходит к большому столу у окна. Там она обнаруживает кучу тюбиков с темперой без крышечек. Это она их оставила в таком виде. Теперь краски можно только выбросить.

– Ч-черт, – бурчит Тереза, стараясь что-то выжать из тюбиков, но они все будто каменные. Внезапно она пугается самой себя, она пришла сюда не для того, чтобы собирать тюбики, да еще, может быть, и рисовать потом.

Она отступает назад, но все же не может глаз оторвать от всей этой красоты. От этого прекрас ного рабочего стола с черными тенями и от задней, серой из-за ночного освещения, стены, посреди которой мерцает, словно драгоценность, маленькое оконце. А за ним – темно-синяя вода и золотистые огни проезжающих мимо машин.

Будто золотое украшение, которое можно повесить на шею,восхищается Тереза.

У нее такое чувство, что все ее движения в замечательно тихой комнате будто воскрешают в памяти другие движения, то, что произошло несколькими часами ранее, вечером, и ее пробирает приятная дрожь. Например, когда она открывала ключом дверь в мастерскую, она словно опять очутилась в “Шератоне”, с ключом в руке, а за ее спиной стоял Юнас. Когда она смотрела в окно, то вспомнила глаза Юнаса: как он, возясь с жалюзи, обернулся и поглядел на нее. И словно бы после прохладных соленых волн она оказалась во власти легкого нежащего бриза.

Тереза подходит к мольберту. Большой холст повернут лицевой стороной к стене, тот заброшенный портрет – еще и одеялом накрыт, она сама его повесила. Тереза разворачивает холст и срывает одеяло:

– Добрый вечер, Сеньора.

Тереза садится на пол. Свет из оконца падает прямо на портрет. При таком освещении он гораздо красивее, чем при электрическом.

– Плохо, – говорит Тереза громко сама себе, – слишком грубо. Это слишком грубо.

На портрете женщина с черными волосами, которые волнами падают на темно-вишневые под шалью плечи. Кожа белая, белая с желтизной, охристые тени вокруг кроваво-красного рта. Плотно сомкнутого рта. Глаза карие. В них почти ненависть. А на пол-лица падает пронзительно резкая тень.

– Похожа на графа Дракулу, жаждущего крови, – ворчит Тереза. – Это совсем не ты, Сеньора, я не думаю, что ты можешь внушать такой страх.

Она отходит от портрета все дальше и дальше, пока не упирается спиной в стену. Потом садится и, прищурившись, внимательно изучает. Сначала высматривает, осталось ли хоть что-то от первоначального замысла, то есть от портрета ее бабушки. Затем – что же картина представляет собой теперь? Когда бабушка вдруг стала кем-то еще, в Терезу словно черт вселился: внушила себе, что внешний облик бабушки не совпадал с ее душой: “Бабушка душой и сердцем была цыганкой, вот и буду рисовать ее цыганкой”. В результате ничего не осталось от бабушки, только сережки, которые она носила. После смерти бабушки эти сережки отдали Терезе, она хранит их в шкатулке на столе мастерской. Интересно, они еще там? Вещи имеют обыкновение исчезать,в сущности, не важно, где они находятся. Главное– знать, что вещь в принципе есть. Может, даже лучше не вспоминать, где именно,раздумывает Тереза.

Золотые сережки.

Надеть их завтра на ужин? Если, конечно, они будут смотреться не слишком вычурно. Ну и хорошо бы надеть что-нибудь подходящее на себя, что-то мягкое, струящееся. Такие фасоны ей идут больше всего, коричневые и красные тона, силуэт слегка приталенный, чтобы не очень уж впритык и не слишком свободно.

А завтра,думает Тереза, завтра я стану совсем его. Боязно, конечно, и как-то стыдно, но я хочу этого, значит, это так и будет. Нужно только дать волю нежности и не испугаться в последнюю минуту. И если у него действительно есть девушка, а он у нее не живет, то, значит, все не так уж серьезно. А если серьезно, то это так или иначе проявится, завтра поглядим. Но я должна попытаться, другого случая не будет, и наплевать мне на все остальное, пусть случится все, чему суждено. Я знаю, что так и будет, я об этом знала еще тогда, когда впервые увидела его.

Эта мысль успокаивает ее. Как обычно. В последние дни она больше чем когда-либо уверена в том, что произойдет дальше.

Тереза вытаскивает три старые диванные подушки, которые лежали в углу на шкафу. Она вздыхает, надо было все-таки поехать в Сольну, во-первых, там остались все ее вещи, а во-вторых, завтра придет Симон и не даст ей поспать. Но эту ночь ей захотелось провести здесь. Давно она не была тут, да и соскучилась по мастерской. Сейчас, когда здесь тишина и покой, такое ощущение, что ты в церкви, в своей собственной. Тереза расстилает одеяло на подушки, снимает с себя джинсы и накрывается пальто. Долго лежит, наблюдая за тенями на потолке и на воде за окном.

– Кто-то лежит на полу!

Сквозь сон Тереза слышит, как открывается дверь, она приподнимается, сердце ее колотится, в комнате темно. В дверях стоит маленькая фигурка, темный силуэт. Это девушка. А сзади нее, в освещенном коридоре, мелькает Симон.

– Симон, – произносит Тереза в полудреме, – не бойся, это я.

– Это Тереза, – говорит Симон быстро. Он проходит мимо девушки в комнату и включает свет. Тереза садится, потирая лицо. Она в некотором смущении. Подушки расползлись в разные стороны, одеяло скрутилось, Тереза сидит на полу, ноги прикрыты пальто. Сидит и смотрит на Симона и девушку. Она никогда прежде не видела его подружку. Та стоит в дверях, приветливо улыбаясь. У нее черные, коротко остриженные волосы и сияющие глаза. У Симона глаза тоже сияют от счастья.

– Были на вечеринке? – спрашивает Тереза.

– Не знал, что ты здесь спишь, я хотел показать Малин некоторые свои работы, – отвечает Симон. – Это моя подруга, мы вместе снимаем мастерскую, – объясняет он девушке. – Ее зовут Тереза, и я уже давно ее здесь не видел. А это Малин, – сказал Симон, обернувшись к Терезе.

Малин отходит от двери и, улыбнувшись, говорит Симону:

– Но если Тереза здесь спит, может быть, нам лучше уйти?

– Ничего, ничего, – произносит Тереза, – который час?

Взглянув на нее, Малин из вежливости смотрит на свое запястье, но часов там нет. Она окидывает взглядом комнату и даже делает шажок вперед, в надежде найти часы. Снова смотрит на Терезу, та уже улыбается. Малин тоже смеется.

– Я не знаю, который час, – произносит она с легким нажимом. – Мы были на вечеринке.

– А потом я решил доказать Малин, что я гений, и мы пошли сюда, в мастерскую, – добавляет Симон. – Но раз ты здесь, Тереза, мы, конечно, уйдем, не будем мешать тебе спать.

Сказал так, а сам выразительно смотрит на Терезу, чтобы она их не отпустила.

– Ну что вы, – произносит догадливая Тереза, – вам не надо уходить, я уже проснулась.

Она встает и снова сооружает из подушек и одеяла ложе. Но отодвигает его к стене, чтобы не мешать. Потом садится, прислонясь спиной к стене, укрыв ноги своим пальто и приветливо улыбаясь.

– Терезы не было здесь уже несколько месяцев, она тоже не видела, что я за это время сделал. – Он роется в холстах.

– Вы не были… вы уезжали? – спрашивает Малин, явно опять из вежливости.

– Я была в Копенгагене.

– Три дня, – тихо смеется Симон, – а все остальное время проводила эксперимент. Да, Тереза?

Потом его лицо делается серьезным. Симон находит холст, который искал, но держит его в руках так, чтобы девушки ничего пока не увидели.

– Эта готова. Эту можно смотреть. Но она лишь часть триптиха, две другие картины еще в работе. Конечно, неправильно смотреть только на одну часть, важна вся композиция.

Картина небольшая. Серая поверхность. Маленькие чешуйки светло-зеленых оттенков проступают с точной равномерностью. Словно опадающие листья,думает Тереза. Или все, что угодно.

– Здорово, – произносит она.

Симон ставит холст на пол, прислонив к стене:

– Это средняя часть триптиха, но я не собираюсь ничего объяснять, остальные две увидите, когда я закончу. Они будут совсем другими, там будут лица, грубые, омерзительные, совершенно плоские, и у всех одно и то же выражение.

– Такое, – говорит вдруг Малин, указывая на портрет Терезы. Симон переводит взгляд выше.

– Нет, это работа Терезы. Я еще не рисовал эти лица.

Малин сразу поворачивается к Терезе:

– Ой, я не имела в виду ничего плохого… Это очень сильная работа, кто это?

Тереза опустила глаза. Только бы не заметили, насколько она взволнованна… но, когда она поднимает голову, ей не удается скрыть волнение: слова Малин застигли ее врасплох.

– …это не… совсем не готовая работа… лучше бы вы сейчас не смотрели, я не хочу…

– И что же вы скажете об этом? – Это Симон о своей работе.

Малин пятится от картины Симона, долго на нее смотрит. Тереза успевает подняться и натянуть джинсы. Она, будто разглядывая работу Симона, подходит к своему портрету, как бы машинально поворачивает его к стене и продолжает смотреть на картину Симона.

– Необыкновенно изящная картина, считаю я, – говорит Малин, – я что хочу сказать, я не эксперт, но если мне что-то нравится, то это понятно сразу, а твоя картина мне нравится. В ней столько покоя. Она воплощение покоя, хочется смотреть и смотреть.

– Именно это состояние я и хотел передать, – обрадовался Симон, – так и было задумано.

– Хм, – тихонько хмыкает Тереза.

Что-то в ее тоне задевает Симона, он переводит взгляд на нее. Тереза стоит, засунув руки в карманы джинсов.

– И? – произносит он с вызовом.

– Что? – непонимающе смотрит на него Тереза.

– Ничего! – отвечает он.

В его глазах промелькнула обида.

– В чем дело, Симон? – Тереза вытаскивает руки из карманов. – Я же сказала, что картина хорошая, разве нет? Разве я не сказала этого?

Малин идет к двери. Симон смотрит на Терезу.

– Ты произнесла одно слово, – досадует он, – здорово.

– А тебе, конечно, необходимо услышать целый трактат, – ворчит Тереза.

– Терезе, наверно, надо поспать… – осторожно встревает в разговор Малин, стоя у двери.

– Трактат совсем не обязателен, – взвивается Симон, – но было бы неплохо, если бы у тебя хоть раз появилось желание ОБСУДИТЬ то, что я сделал.

Тереза молчит. Симон берет картину и тоже молча ставит ее в кучу других, прислоненных к стене. А потом не выдерживает:

– Не все же так боятся критики, как ты.

– Какого дьявола! – почти шипит Тереза, – просто я не настолько амбициозна, чтобы вынуждать людей часами твердить одно и то же по поводу моих работ! Иди ты!.. “Обсудить”, меня тошнит от этого слова. Мы только и делаем, что обсуждаем в этой школе!

– Кто это мы? – сразу реагирует Симон.

И снова молчание. В этой перепалке преимущество осталось за Симоном, настолько явное, что данный спор становится бессмысленным.

Симон застегивает куртку, Малин стоит у двери, держась за дверной косяк. Тереза уставилась в пол и ничего не произносит.

– Завтра сюда придет Сабан, – наконец произносит Симон.

Тереза поднимает глаза:

– Когда?

– Не знаю, часов в восемь.

Терезе мерещится легкая издевка в его словах. Сабан – это их руководитель, профессор, он не часто заходит сюда. Когда у них задание на вольную тему, именно он решает: зачет или незачет.

– Тьфу ты пропасть!

– Да уж, – сочувственно соглашается Симон. – А я буду около одиннадцати.

– Пока, Тереза, – говорит Малин, – приятно было познакомиться.

– Пока, – говорит Тереза, в упор глядя на Симона. – Твой будильник здесь? Хочу убраться отсюда до прихода Сабана.

– Он на окне, – говорит Симон.

Потом он через силу ей улыбается. Тереза, прежде чем закрыть за ними дверь, тоже отвечает ему натянутой улыбкой. Оставшись одна, она готова расплакаться, лучше бы ей не приходить сюда, даже для того, чтобы просто поспать. Здесь опять попадаешь в ловушку,думает Тереза, и все начинается сначала.

* * *

Бывает в жизни такое, о чем никому не расскажешь. Но у Жанетт есть несколько подруг, хотя, пожалуй, не больше двух, кому можно доверить почти все. Одна из них – Сандра. Сандра и Жанетт дружат уже много лет, и хотя между ними всякое бывало, долгие, иногда часами длящиеся разговоры накрепко связали их – они обсуждали почти все. Переживания, комплексы, недомогания и даже детали интимной жизни. От подруги – никаких секретов. Единственное, о чем не говорили, – это о том, чего не знали сами. За эти годы столько было сказано и передумано, такой дружбой можно гордиться. Беседы их сравнимы с многоцветным полотном, на котором вытканы самые разные узоры из мыс лей и суждений. Такое полотно стоило бы поместить в музей северных народов. Чем не произведение искусства? Восторг посетителей обеспечен.

Но Жанетт все-таки в сомнениях.

– У меня целый час, – объявляет Сандра радостно, снимая крышку со стаканчика с йогуртом, купленного к обеду, – а когда ты вернешься?

– Я пойду домой, – отвечает Жанетт, – сегодня здесь у меня больше нет дел.

Они сидят в кафетерии телестудии. Когда-то они были коллегами, работали вместе над серией передач. Потом их дороги разошлись, теперь Жанетт работает сценаристом в одной из программ новостей, а Сандра – репортером в другой.

– Я так плохо спала сегодня ночью, – говорит Жанетт, наблюдая за черным пятнышком, неотвязно маячащим перед правым глазом.