Текст книги "Зависть, или Идиш в Америке"

Автор книги: Синтия Озик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Ханна сказала:

– Что я могу для вас сделать… – сказала, не спросила.

– Снова «для вас». Отъединение, разделение. Я одного прошу: забудьте про «вас», забудьте про «меня». Мы поймем друг друга, мы поладим.

Она нагнулась взять его чашку, и он увидел ее сапожок. Сапожок его испугал. Он сказал тихо, ласково:

– Слушай, твой дядя говорит, ты одна из нас. «Из нас» – в смысле, из писателей. Так?

– «Из нас» для вас – «из евреев».

– А ты не еврейка, мейделе?[61]61
  Девушка (идиш).


[Закрыть]

– Еврейка, да не та.

– А что, есть евреи те и не те? Хорошие, плохие, старые, новые…

– Старые и новые.

– Ну хорошо! Пусть будут старые и новые, вот и отлично, разумное начало. Пусть старые работают с новыми. Слушай, мне нужен напарник. Даже не напарник, все куда проще. Мне нужен переводчик.

– Мой дядя, переводчик, нынче нездоров.

Тут Эдельштейн вдруг понял, что ненавидит иронию.

– Не твой дядя! – завопил он. – Ты! Ты!

Воровский, подвывая, подполз к коробкам и заколотил по ним голыми пятками. Хохотать он стал иначе – не театрально, а как в театре – он развлекался, забавлялся, и клоуны маршировали у него между ног.

– Ты спасешь идиш, – сказал Эдельштейн, – ты будешь как Мессия для целого поколения, для целой литературы, разумеется, тебе придется потрудиться, попрактиковаться, тут нужны знания, нужен дар, надо быть гением, прирожденным поэтом…

Ханна ушла в своих сапожках с его грязной чашкой. Он услышал, как за занавеской потекла вода. Она вышла из-за занавески и сказала:

– Вы старики!

– Страницы Островера ты осыпаешь поцелуями!

– Вы – старые ревнивцы из гетто, – сказала она.

– А Островер молодой, он – юный принц? Слушай! Ты не понимаешь, ты не улавливаешь – переведи меня, выведи меня из гетто, моя жизнь на тебе!

Ее голос был как удар хлыста.

– Кровососы, – сказала она. – Вам не переводчик нужен, а чужая душа. Вас придавила история – она высосала вашу кровь, вам нужно, чтобы кто-то вас высвободил, диббук…

– Диббук! Островеровское словечко. Будь по-твоему, мне нужен диббук, я стану големом, ну и пусть, плевать! Вдохни в меня жизнь! Оживи меня! Без тебя я – сосуд скудельный! – И завопил в тоске: – Переведи меня!

Клоуны бежали по заколдованному животу Воровского.

Ханна сказала:

– Думаете, я читаю Островера в переводе? Как бы не так! Думаете, переводы хоть как-то передают, что такое Островер?

– Кто учил тебя читать на идише? – набросился на нее Эдельштейн. Такая девушка – знает буквы, ради которых стоит жить, и такая темная! «Вы все», «вы, евреи» – вы, вы, вы!

– Я научилась, меня дедушка научил, я за это не в ответе, я не напрашивалась, умненькая была, золотая голова – такая же, как сейчас. Но у меня своя жизнь, вы сами так сказали, и я не хочу тратить ее попусту. Так что, мистер Вампир, усвойте: даже на идише Островер не в гетто. Даже на идише он не такой, как вы.

– Он не в гетто? Что за гетто, какое гетто? Так где же он? На небесах? В облаках? С ангелами? Где?

Она задумалась – умная девочка.

– В мире, – ответила она.

– На базаре. Торговка рыбой, кохлефл,[62]62
  Кухарка (идиш).


[Закрыть] он каждой бочке затычка, тебе он – автограф, мне работу, он всех слушает.

– А вы все слушаете только себя.

Что-то из комнаты ушло.

Эдельштейн, сунув ногу в мокрый ботинок, сказал вслед:

– Значит, тебя это не интересует?

– Меня интересует только мощный поток, а не ваши болотца.

– Опять гетто. Из-за чего твой дядя воняет, из-за гетто? Воровский, окончивший в 1924 году Берлинский университет, воняет гетто? Я сам, написавший четыре Б-гом данные книги, которые никто не знает, воняю гетто? Б-г, что четыре тысячи лет, со времен Авраама, обретается с евреями, тоже воняет гетто?

– Риторика, – сказала Ханна. – Идишская литературщина. Вот ваш стиль.

– Один Островер не воняет гетто?

– Это вопрос видения.

– Говори лучше – видений. Он не знает реальности.

– Он знает реальность за гранью реализма.

– Детки американской литературы! А в вашем языке риторики нет? – взорвался Эдельштейн. – Очень хорошо, он всего достиг, Островер знает мир. Пантеист, язычник, гой!

– Вот именно. Попали в точку. Фрейдизм, юнгианство, чувственность. Никаких рассказиков про любовь. Он современен. Он говорит за всех.

– Ага! Знакомая песня. Он говорит за человечество? За человечество?

– За человечество, – сказала она.

– А за евреев говорить – это не то же самое, что говорить за человечество? Мы что – не человеки? Мы что, стерты с лица земли? Мы разве не страдаем? В России нам разве дают жить? В Египте разве не хотят изничтожить?

– Страдание, страдание, – сказала она. – Мне больше всего нравятся черти. Они не думают только о себе, и они не страдают.

Внезапно, взглянув на Ханну – Г-споди, он, старик, смотрит на ее гибкую талию, под которой спрятано яблочко ее утробы, – внезапно, вдруг, в одно мгновение он впал в хаос, в транс правды, реальности: неужели такое возможно? Он увидел, как все чудесным, благословенным образом переменилось – все было просто, четко, понятно, истинно. Понял он следующее – гетто было настоящим миром, а внешний мир был всего лишь гетто. Потому что в действительности кто был исключен? Кто в таком случае действительно похоронен, убран, скрыт во тьме? Кому, на каком малом пространстве Б-г предлагал Синай? Кто хранил Тераха[63]63
  Терах – отец Авраама.


[Закрыть] и кто шел вслед за Авраамом? В Талмуде объясняется, что, когда евреи отправились в изгнание, в изгнание отправился и Г-сподь. Быть может, реальный мир – это Бабий Яр, а Киев с немецкими игрушками, Нью-Йорк с его запредельной интеллектуальностью – это все вымысел, фантазия. Нереальность.

Морок! Он был такой же, всю жизнь был такой же, как эта вредоносная темная девица: он жаждал мифологий, призраков, зверей, голосов. Западная цивилизация – его тайный грех, ему было стыдно того, как билась в нем любовь к себе, усугубленная его самососредоточенностью. Алексей со страстно полыхавшей кожей, его грузовички и паровозики! Он жаждал быть Алексеем. Алексеем с немецкими игрушками и латынью! Алексеем, которому судьбой было предначертано вырваться в свободный мир, бежать из гетто, дорасти до инженера при западной цивилизации! Алексей, я покидаю тебя! Я дома только в тюрьме, история – моя тюрьма, овраг – мой дом, ты только послушай, допустим, окажется, что судьба евреев – в просторах, открытости, вечности, а западная цивилизация обречена увянуть, иссохнуть, ужаться до гетто мира, и что тогда будет с историей? Короли, парламенты – как насекомые, президенты – как паразиты, их религия – куколки в ряд, их живопись – копоть на стенах пещер, их поэзия – похоть: Авремеле, когда ты скатился с края оврага в могилу, ты впервые очутился в реальности.

Ханне он сказал:

– Я не просил родиться там, где был идиш. Так мне было предназначено.

А имел в виду – так я был благословлен.

– Так храни это, – ответила она, – и не жалуйся.

В экстазе гнева он ударил ее по губам. Безумец снова разразился смехом. Только теперь стало понятно, что приступ смеха что-то остановило. Арфа-то умолкала. Пустоту заполнил кровавый хохот, ошметки чего-то красного в блевотине на подбородке Воровского, клоуны сбежали, шапка Воровского меховым пиком свесилась на грудь – он дошел, проваливался в бездну сна, он спал, дремал, из него извергался рокот, он икал, просыпался, смеялся, в нем поселилась тоска, и он продолжал то кемарить, то смеяться, и тоска не разжимала своей хватки.

Рука Эдельштейна, пухлая подушка ладони, запылала от нанесенного удара.

– Ты, – крикнул он, – ты и понятия не имеешь, кто ты есть! – В памяти всплыло, что мудрецы говорили про Иова, шелухой слетело с языка, никогда его не было, не существовало. – Ты не была рождена, ты не была создана! – вопил он. – Так я тебе скажу, мертвый человек тебе это говорит, у меня хотя бы была жизнь, я хотя бы что-то понимаю!

– Умрите, – сказала она, – умрите сейчас, вы, старики, чего вы ждете? Повисли у меня на шее, он, а теперь еще и ты, все вы паразиты, давайте, помирайте.

Ладонь горела, он впервые в жизни ударил дитя. И почувствовал себя отцом. Разверстый рот зиял. От злости, наперекор инстинкту, она даже не прикрыла синяк – он видел ее зубы, слегка наезжающие друг на друга, далекие от идеала – тоже уязвимые. Из носа от возмущения текло. Губа опухла.

– Забудь идиш! – орал он. – Сотри из памяти! Вырви с корнем! Пойди, сделай операцию на мозг! У тебя нет на него права, нет права ни на дядю, ни на деда! Перед тобой не было никого, ты не была рождена! Ты – из пустоты!

– Вы, старые атеисты, – ответно вскинулась она, – вы, старые, дохлые социалисты. Надоели! Надоели до смерти! Вы ненавидите чудеса, ненавидите воображение, вы разговариваете с Б-гом и ненавидите Его, презираете, надоедаете, завидуете, вы пожираете людей своей мерзкой старостью – вы каннибалы, вас не заботит ничья молодость, кроме вашей, но вам крышка, хоть другим шанс дайте!

Это его остановило. Он прислонился к дверному косяку.

– Шанс на что? Я тебе не дал шанса? Да такой бывает раз в жизни! Опубликоваться сейчас, в юности, в младенчестве, на заре жизни! Будь я переведен, я был бы знаменит, этого ты никак понять не можешь. Ханна, послушай, – сказал он ласково, вкрадчиво, уговаривал ее как отец дитя, – тебе вовсе необязательно любить мои стихи, разве я прошу тебя их любить? Я не прошу тебя их любить, не прошу их уважать. Человеку в моем возрасте кто нужен – возлюбленная или переводчик? Я что, одолжения прошу? Нет. Слушай, – вспомнил он, – я забыл сказать тебе одну вещь. Это деловое соглашение. Не более того. Деловое соглашение в чистом виде. Я тебе заплачу. Уж не подумала ли ты, избави Г-споди, что я тебе не заплачу?

Теперь она прикрыла рот. Он, к собственному удивлению, едва сдерживал слезы; ему было стыдно.

– Ханна, прошу тебя, скажи, сколько? Вот увидишь, я тебе заплачу. Купишь себе все, что пожелаешь. Платье, туфли… – Готеню,[64]64
  Б-женька (идиш).


[Закрыть] что нужно этакому дикому зверю? – Купишь себе еще сапожки, любые, какие понравятся, книги, всё… – И твердо подытожил: – Ты получишь от меня деньги.

– Нет, – сказала она, – нет.

– Прошу тебя! Что со мной будет? Что не так? Мои мысли недостаточно хороши? Кто тебя просит верить в то, во что верю я? Я старый человек, отживший свой век, мне больше нечего сказать, все, что я говорил, было подражанием. Я когда-то Уолта Уитмена любил. И Джона Донна. Поэты, мастера. А у нас, у нас-то что есть? Идишский Китс? Никогда… – Сгорая от стыда, он утирал обеими рукавами слезы. – Деловое соглашение, я тебе заплачу, – сказал он.

– Нет.

– Это из-за того, что я тебя ударил? Прости меня, я извиняюсь. Я псих куда хуже, чем он, меня запереть надо…

– Дело не в этом.

– Тогда в чем? Мейделе, ну почему? От тебя что, убудет? Помоги старику.

– Вы меня не интересуете, – горестно сказала она. – Я без интереса не могу.

– Понятно. Конечно… – Он посмотрел на Воровского. – Прощай, Хаим, привет тебе от Аристотеля. Человека от зверя отличает умение делать ха-ха-ха. Так что доброго вам утра, дамы и господа. Всего вам доброго. Чтоб тебе жить, Хаим, сто двадцать лет. Главное – здоровье.

На улице был ясный день, чай его согрел. Блестели дорога, тротуары. Дорожки пересекались в неожиданных местах, лязгали сани, торопливо шли люди. Аптека была открыта, и он зашел позвонить Баумцвейгу: набрал номер, но пропустил одну цифру, услышал железный, как бряцание оружия, шум, и пришлось набирать заново.

– Пола, – репетировал он, – я зайду ненадолго, ладно? Например, на завтрак.

Но тут он передумал и решил позвонить по номеру TR 5-2530. На другом конце провода должна была быть либо Роза, либо Лу. Эдельштейн сказал голосу евнуха:

– Я с вами согласен: кое-кому лучше сдохнуть. Фараону, королеве Изабелле, Аману, королю-погромщику Людовику, которого история называет Святым, Гитлеру, Сталину, Насеру…

– Вы еврей? – спросил голос. По выговору вроде южанин, но не негр – может, потому, что обученный, натасканный. – Примите Христа как Спасителя, и обретете возрожденный Иерусалим.

– Он у нас уже есть, – сказал Эдельштейн. Мешиахцайтн![65]65
  Времена Мессии (идиш).


[Закрыть]

– Земной Иерусалим неважен. Земля – прах. Царство Б-жие – внутри. Христос освободил человека от иудейской исключительности.

– И кто кого исключил? – спросил Эдельштейн.

– Христианство – это универсализированный иудаизм. Христос – Моисей, доступный широким массам. Наш Б-г – Б-г любви, ваш Б-г – Б-г гнева. Вспомните, как Он оставил вас в Освенциме.

– Нас тогда не только Б-г оставил.

– Вы – трусливый народ, вы даже не пытались себя защитить. Заячьи души, вы даже оружия в руках держать не умеете.

– Вы об этом египтянам расскажите, – ответил Эдельштейн.

– Все, с кем вы вступаете в союз, становятся вашими врагами. Когда вы были в Европе, вас там ненавидели все народы. А когда отправились на Ближний Восток, чтобы подчинить арабов, вас возненавидели такие же, как вы, чернявые, ваши кровные родственнички. Вы всему человечеству как кость поперек горла.

– А кто на кости кидается? Одни собаки да крысы.

– И едите-то не по-человечески, так. Чтобы уж никакого удовольствия не получить. Отказываетесь варить ягненка в молоке матери его. Оплодотворенное яйцо в рот не возьмете – потому что в нем капелька крови. Вы распеваете песни, когда моете руки. Вы читаете молитвы на искаженном жаргоне, а не на прекрасном святом английском нашей Библии.

Эдельштейн сказал:

– Вот это точно, Иисус разговаривал на изысканном английском.

– Даже сейчас, прожив Б-г знает сколько лет в Америке, вы говорите с еврейским акцентом. Вы евреи, вы жиды.

Эдельштейн завопил в телефон:

– Амалекитянин![66]66
  Народ, в библейские времена враждовавший с иудеями.


[Закрыть] Тит![67]67
  Римский император Тит (39–81) разрушил Храм (70 год н. э.) и изгнал евреев с их земель.


[Закрыть] Нацист! Вы разнесли эту заразу, антисемитизм, по всему миру! Кто наших детей развратил – вы, именно вы! Из-за вас я все потерял, жизнь потерял! Из-за вас у меня переводчика нет!