Текст книги "Главная улица"

Автор книги: Синклер Льюис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

Гофер-Прери укладывался на зимовку. В конце ноября и весь декабрь снег шел каждый день. Термометр стоял на нуле и угрожал упасть еще градусов на двадцать или тридцать. Зима в северных областях Среднего Запада – это не просто время года, это колоссальный труд. У каждой двери сооружались заграждения от метели. На всех улицах можно было видеть, как почтенные домохозяева – Сэм Кларк, богач мистер Доусон – все, кроме астматика Эзры Стоубоди, позволившего себе роскошь нанять мальчика, – карабкаются с опасностью для жизни по лестницам, спеша вставить зимние рамы в окна второго этажа. Кенникот тоже вставил вторые рамы, и, пока он трудился за окном, Кэрол прыгала в спальне и кричала, чтобы он не проглотил винты, которые он держал во рту, а они смешно торчали, точно железные вставные зубы.

Верным признаком прихода зимы служило появление в домах Майлса Бьернстама, высокого, плотного, рыжеусого холостяка, закоренелого атеиста, спорщика и мастера на все руки. Дети любили его, и он часто бросал работу, чтобы рассказывать им невероятные истории о морских путешествиях, о лошадях и медведях. Родители либо смеялись над ним, либо тихо его ненавидели. Он был единственный демократ в городе: он одинаково называл по имени и богатого мельника Лаймена Кэсса и бедного финна-крестьянина с Дальнего озера. Его прозвали «Красным шведом» и считали немного помешанным.

Бьернстам умел делать что угодно: запаять кастрюлю, сварить автомобильную рессору, успокоить взбесившуюся лошадь, починить часы, вырезать из дерева шхуну и таинственным образом вставить ее в бутылку. Теперь целую неделю он был в Гофер-Прери главным. Он был единственный человек, кроме механика в лавке Сэма Кларка, который разбирался в водопроводных системах. Все просили его осмотреть печи и трубы отопления. Он бегал из дома в дом до десяти вечера. Вода из лопнувших труб сосульками застывала на его кожаной куртке. Плюшевая кепка, которой он никогда не снимал, входя в дом, обратилась в ком смерзшейся угольной пыли. Красные руки растрескались. Изо рта торчал окурок сигары.

С Кэрол он был очень вежлив. Нагнулся осмотреть топку водогрейного котла, потом выпрямился, поглядел на хозяйку дома и буркнул:

– Уж как там будет с остальной работой, не знаю, а вашу печь придется починить!

Более бедные дома Гофер-Прери, для которых услуги Майлса Бьернстама были недоступной роскошью – а к таким принадлежала и лачуга самого Майлса Бьернстама, – хозяева до самых подоконников завалили землей и навозом. Для защиты путей от заносов вдоль железной дороги установили разборные снеговые щиты, из которых на лето составлялись романтические деревянные шалаши – излюбленное место игр городских мальчишек.

Фермеры приезжали в город на самодельных санях, устланных сеном и прикрытых стегаными одеялами.

Полушубки, меховые шапки и рукавицы, боты чуть ли не до колен, серые вязаные трехметровые шарфы, толстые шерстяные носки, парусиновые куртки, подбитые, точно утята, пушистой желтой шерстью, мокасины, красные фланелевые напульсники для обветренных мальчишечьих запястий – все эти средства защиты от мороза, пересыпанные нафталином, поспешно извлекались из ящиков и сундуков, и по всему городу раздавались детские голоса: «Посмотри-ка на мои рукавицы! А какие у меня гамаши!» На северных равнинах переход от душного лета к суровой зиме так резок, что дети каждый раз с удивлением и гордостью открывают в своих домах эти доспехи героев-полярников.

Разговоры о зимней одежде вытесняли даже сплетни на вечеринках. Весьма светским считался вопрос: «Носите ли вы уже шерстяное белье?» В различиях теплой одежды были такие же тонкие оттенки, как в марках автомобилей. Люди попроще ходили в желтых и черных кожаных куртках, но Кенникот щеголял в длинной енотовой шубе и новой котиковой шапке. Когда снег был слишком глубок для его машины, он разъезжал по больным в сверкающих высоких санях, и только покрасневший нос и сигара выглядывали из меха.

Сама Кэрол поразила Главную улицу свободной шубкой из нутрии. Шелковистый мех был так приятен на ощупь!

Теперь, пока город был разбит автомобильным параличом, ее главным занятием стало устройство развлечений на открытом воздухе.

Автомобили и бридж-вист не только обострили социальные различия в Гофер-Прери, но также уменьшили подвижность жителей. Ведь как это роскошно: сидишь и правишь, – да и так просто! Кататься на лыжах или на санях считалось «глупым» и «старомодным». Городишки так же стремились к элегантным столичным развлечениям, как большие города – к деревенским забавам на свежем воздухе. И Гофер-Прери не меньше гордился своим пренебрежением к катанию с гор, чем Сент-Пол или Нью-Йорк – своим пристрастием к этому развлечению. Все же в середине ноября Кэрол удалось устроить катание на коньках. На Ласточкином озере сверкал серо-зеленый, звенящий под коньками лед. Обледенелый камыш у берега шуршал от налетавшего ветра. Ветви дубов с последними упрямыми листьями вырисовывались на молочном небе. Гарри Хэйдок делал восьмерки, и Кэрол была в полном восторге. Но когда снегопады положили этому конец и она предложила поехать кататься при луне на санях, матроны долго не хотели расстаться со своими радиаторами и ежедневным столичным бриджвистом. Ей пришлось насильно тащить их. Они съехали с отлогого холма, опрокинулись, набрали снегу за воротник, кричали, что сейчас же съедут еще разок, и… раз и навсегда бросили это дело.

Другую группу Кэрол уговорила пойти на лыжах. Они перекликались, швыряли друг в друга снежками, уверяли ее, расходясь, что им было страшно весело и что они немедленно соберутся в новую лыжную экскурсию, а потом с радостью вернулись домой и никогда больше не изменяли бриджу.

Кэрол растерялась. Она была благодарна Кенникоту, когда он позвал ее с собой в лес охотиться на кроликов. Она бродила под безмолвными лесными сводами среди обгорелых пней и обледенелых дубов, по сугробам, которые мыши, птицы и кролики испещрили миллионами иероглифов. Она вскрикивала, когда Кенникот прыгал на кучку хвороста и стрелял в пробегавшего кролика. Он был на месте здесь, в лесу, такой мужественный, в теплой куртке, свитере, высоких шнурованных сапогах. В этот вечер она с большим аппетитом ела бифштекс с жареным картофелем; трогала ухо мужа кончиками пальцев, вызывая электрические искры; спала двенадцать часов; проснулась с мыслями о том, как прекрасна эта благодатная страна.

Ее разбудило солнце, игравшее на снегу. Набросив шубку, она пошла в город. Морозный дым вился над крышами к небу, бледному, как цветы льна. Звенели колокольчики саней, приветственные возгласы громко раздавались в легком, бодрящем воздухе, и отовсюду доносился размеренный звук пилы. Была суббота, и сыновья соседей заготовляли дрова. За поленницами во дворах стояли козлы, осыпанные канареечно-желтыми хлопьями опилок. Рамы лучковых пил были вишнево-красные, стальные полотна отливали голубым, а на свежеотпиленных тополевых, кленовых и березовых поленьях виднелись кольца годичных слоев. Мальчики были в разноцветных мокасинах и синих фланелевых рубашках с огромными перламутровыми пуговицами.

– Вот так погодка! – крикнула Кэрол мальчикам.

Вся раскрасневшаяся, вошла она в бакалейную Хоуленда и Гулда. Воротник ее заиндевел от дыхания. Она купила банку томатов, словно это были некие редкие восточные фрукты, и вернулась домой, собираясь поразить мужа креольским омлетом к обеду.

Снег искрился так ослепительно, что, придя домой, она увидела, как кнопка звонка у двери, газеты на столе и вообще все белые предметы превратились в ярко-лиловые, а в голове у нее словно кружился бешеный фейерверк. Когда глаза отдохнули, она почувствовала себя сильной, опьяненной здоровьем, властительницей жизни. Мир был так великолепен, что она присела в гостиной за свой шаткий столик и попыталась написать стихотворение. Она не пошла дальше начала: «Солнце сияет. Синеет неба гладь. Непогодам больше не бывать!»

В этот день Кенникота вызвали на одну из ферм. У Би был выходной день, и та отправилась на лютеранскую танцевальную вечеринку. С трех часов дня до полуночи Кэрол оставалась одна. Устав читать в журналах истории о чистой любви, она села возле радиатора и задумалась. Таким образом, она сделала случайное открытие, что ей нечего делать.

II

Она уже пережила, рассуждала она, новизну впечатлений от города и людей, от катания на коньках и санях и от охоты. Би оказалась очень толковой. В доме же оставалось работы, кроме шитья, штопки и помощи Би при уборке комнат. Кэрол не могла также удовлетворить свою жажду творчества изобретением блюд к обеду. В мясной Даля и Олсена нельзя было развернуться, тут можно было лишь грустно осведомиться, есть ли сегодня что-нибудь, кроме говядины и свинины. Мясо было такое, что его приходилось разделывать не ножом, а топором. Бараньи котлеты были здесь таким же заморским чудом, как акульи плавники. Лучшие сорта мяса торговцы отправляли в большие города, где цены стояли выше.

Во всех остальных лавках тоже не было никакого выбора. Во всем городе Кэрол не могла достать гвоздя со стеклянной шляпкой, чтобы повесить картину. Она даже не пыталась искать ткань для вуали, какую ей хотелось, – просто брала, что давали. И только у Хоуленда и Гулда была такая роскошь, как консервированная спаржа. Дом требовал лишь обыденных, повседневных, скучных забот. Чтобы заполнять свободное время, нужно было соваться в чужие дела, как вдова Богарт.

Работа на стороне была недоступна Кэрол. Для жены врача это было неприлично.

Ее мозг жаждал работы, но работы не было.

У нее оставалось только три возможности: рожать детей, начать давно задуманные преобразования или настолько слиться с самим городом, чтобы истратить свою энергию на посещения церкви и образовательного клуба и игру в бридж.

Дети – да, она хотела бы их иметь, но… она еще не вполне к этому готова. Вначале ее смутила и поразила откровенность Кенникота, но она согласилась с ним, что при современном ненормальном положении вещей в обществе, когда воспитание молодых граждан разорительнее и опаснее всякого преступления, разумнее подождать с детьми, пока у мужа будет больше денег. Она огорчалась. Не сводил ли он на нет своей осторожностью самое таинство любви? Она отгоняла эту мысль неуверенным «когда-нибудь»…

Ее «реформы», ее стремление придать грубой Главной улице красоту стали довольно расплывчатыми. Но теперь она осуществит их. Непременно! Она клялась в этом, нежным кулачком стуча по радиатору. Но, несмотря на все обеты, она не имела ни малейшего представления о том, как и с чего начать свой крестовый поход.

Слиться с городом воедино. Ее мысль заработала с неприятной отчетливостью. Ведь она еще не знает, любят ли ее в городе! Встречаясь с дамами за послеобеденным кофе, с торговцами в лавках, она так засыпала их своими замечаниями и прихотями, что не давала им случая обнаружить свое мнение о ней. Мужчины улыбались, но нравилась ли она им? Она была оживлена в кругу женщин, но принадлежала ли она к этому кругу? Ее не очень-то часто посвящали в шепотом передаваемые городские сплетни – эту святая святых Гофер-Прери.

Отравленная сомнениями, она легла спать.

На следующий день, делая покупки, она наблюдала. Дэйв Драйер и Сэм Кларк были любезны, как только можно было пожелать. Но не прозвучала ли нота безразличия в отрывистом «Как поживаете?» Чета Дэшуэя? Бакалейщик Хоуленд был лаконичен. Или это просто его обычная манера?

«Можно сойти с ума, когда нужно считаться с тем, что люди о тебе думают. В Сент-Поле это меня не интересовало. А здесь за мной следят. Но я не дам себя смутить!» – твердила она про себя, взвинченная собственными мыслями и оскорбительным чувством беспомощности.

III

Оттепель, смывшая с тротуаров снег. Потом звонкая, как кандалы, ночь, когда слышно, как трещит лед на озерах, и ясное, бодрое утро. В свитере и берете с помпоном Кэрол чувствовала себя ученицей колледжа, отправляющейся играть в хоккей. Ей хотелось крикнуть, ноги порывались бежать. Возвращаясь с покупками домой, она поддалась этому желанию, как поддался бы молодой щенок. Промчалась мимо ряда домов и, перескакивая с тротуара через кучу талого снега, по-мальчишески крикнула: «Гоп-гоп!»

Она заметила, что на нее, открыв рот, смотрят из окна три старухи; этот тройной взгляд подействовал на нее парализующе. В окне с другой стороны улицы осторожно зашевелилась занавеска. Кэрол остановилась и пошла дальше степенной походкой, вновь превратившись из девочки Кэрол в докторшу Кенникот.

С тех пор уже никогда больше не чувствовала она себя достаточно юной, достаточно смелой и достаточно свободной, чтобы бегать по улице и кричать. На следующем еженедельном бридже «Веселых семнадцати» она держала себя, как вполне благовоспитанная молодая дама.

IV

«Веселые семнадцать», число которых колебалось от четырнадцати до двадцати шести, представляли собой карниз социального здания Гофер-Прери. Принадлежать к ним значило принадлежать к избранному обществу. Многие из них входили также в состав образовательного Танатопсис-клуба, но это не мешало «Веселым семнадцати» как обособленному целому фыркать на Танатопсис и считать его мещанским и чванным.

Большинство «Веселых семнадцати» составляли молодые женщины, мужья которых считались «членами-соревнователями». Раз в неделю устраивался дамский послеобеденный бридж. Раз в месяц мужья приглашались на ужин и вечерний бридж. Два раза в год танцевали в зале масонской ложи. Тогда весь город приходил в раж. Только на ежегодных балах пожарной команды и секты Восточной звезды было столько же пестрых шарфов, и танго, и сердцеедства, но эти соперничавшие организации не принадлежали к элите: на балы пожарных приходили служанки с грузчиками и рабочими. А на вечер «Семнадцати» Элла Стоубоди однажды прибыла в городской карете, которой до этого пользовались только на похоронах, а Гарри Хэйдок и Терри Гулд всегда появлялись во фраках – единственных на весь город.

Ближайший – после одиноких размышлений Кэрол – дневной бридж состоялся у Хуаниты Хэйдок. Входная дверь ее нового бетонного особняка была из полированного дуба, окна – с зеркальными стеклами. В оштукатуренной передней стоял горшок с папоротником, а в гостиной можно было видеть кресла мореного дуба, шестнадцать олеографий и квадратный лакированный стол с плетеной салфеточкой. На столе лежали иллюстрированный журнал и колода карт в кожаном футляре с выжженным рисунком.

Вошедшую Кэрол обдало жаром от печки. Игра была уже в полном разгаре. Кэрол много раз собиралась, но так и не научилась играть в бридж. Ей пришлось с улыбкой просить извинения у Хуаниты; ее самолюбие от этого страдало.

Миссис Дэйв Дайер, не лишенная миловидности, болезненная женщина, посвящавшая свое время религии, лечению и сплетням, погрозила Кэрол пальцем и пропела:

– Вы нехорошая! Вы, кажется, не цените, что вас так легко приняли в число «Веселых семнадцати»!

За соседнем столиком миссис Чет Дэшуэй подтолкнула локтем соседку. Но Кэрол старалась, насколько возможно, изображать трогательное простодушие. Она защебетала:

– Вы совершенно правы. Я такая лентяйка! Сегодня же вечером заставлю Уила поучить меня.

В ее щебете звучало и пасхальное оживление и рождественская умильность. Про себя же она думала: «Неужели не довольно сахарина?» Она села в самую маленькую качалку, олицетворяя викторианскую скромность. Но она видела или ей казалось, что те же женщины, которые встречали ее ласковым воркованьем при ее первом появлении в Гофер-Прери, теперь ограничивались небрежным кивком.

Во время перерыва после первого роббера она обратилась к миссис Джексон Элдер:

– Не покататься ли нам опять в ближайшие дни на санках?

– Холодно сейчас валяться в снегу, – равнодушно отозвалась миссис Элдер.

– Терпеть не могу, когда снег попадает за воротник, – добавила миссис Дэйв Дайер, недружелюбно взглянув на Кэрол.

Потом, повернувшись к ней спиной, она обратилась к Рите Саймонс:

– Милая, не забежите ли ко мне вечером? Я получила чудесные узоры для вышивок и хотела бы показать их вам.

Кэрол снова съежилась в своем кресле. Они говорили о картах, а на нее не обращали внимания. Но она не привыкла подпирать стенку. Она боролась со своей раздражительностью, зная, что стоит поверить, что тебя не любят, и тебя вправду не будут любить. Однако терпения у нее в запасе было мало, и, когда по окончании второго роббера Элла Стоубоди насмешливо спросила ее: «Я слыхала, вы выписываете из Миннеаполиса платье для следующего вечера?», – Кэрол с ненужной резкостью ответила: «Еще не знаю».

Она немного утешилась, видя, с каким восхищением юная Рита Саймонс разглядывает стальные пряжки на ее туфлях, но ее задел за живое едкий вопрос миссис Хоуленд:

– Не находите ли вы, что ваш новый диван слишком широк и поэтому неудобен?

Она кивнула, потом покачала головой и предоставила миссис Хоуленд сделать из этого какой угодно вывод. Но ей тут же захотелось помириться. Она сама чуть не растаяла от сладости, с какой она обратилась к миссис Хоуленд:

– Я в восторге от нового мясного бульона, который продается в лавке вашего мужа.

– Да, да! Гофер-Прери не так уж отстал от времени! – съязвила миссис Хоуленд.

Кто-то хихикнул.

Их шпильки разжигали в Кэрол высокомерие. Ее высокомерие провоцировало их на новые шпильки. Между ними готова была вспыхнуть настоящая война, но положение было спасено появившейся в эту минуту закуской.

Хотя Хуанита Хэйдок и держалась настолько передовых взглядов, что признавала чашки для полоскания пальцев, салфеточки и резиновые коврики в ванной, все же ее «угощение» было типично для всякого дневного приема в Гофер-Прери. Миссис Дайер и миссис Дэшуэй, ближайшие подруги Хуаниты, раздавали каждой гостье большую обеденную тарелку с ложкой, вилкой и кофейной чашечкой без блюдца. Переступая через ноги гостей, они извинялись и болтали о только что закончившейся игре. Потом они разлили кофе из эмалированного кофейника и обнесли всех горячими хлебцами с маслом, фаршированными маслинами, картофельным салатом и «райским кексом». В отношении яств даже в самых строгих кругах Гофер-Прери существовала некоторая свобода. Маслины могли быть и нефаршированные. В некоторых домах горячие хлебцы с маслом заменялись бубликами. Но во всем городе не было другой еретички, кроме Кэрол, которая позволила бы себе не подать гостям «райский кекс».

Ели они непомерно много. У Кэрол мелькнуло подозрение, что расчетливые хозяйки наедаются, чтобы потом не ужинать дома.

Она старалась принять участие в общем разговоре и пробралась к миссис Мак-Ганум, молодой даме с грудью и руками простой батрачки и громким запоздалым смехом, представлявшим резкий контраст с ее серьезным лицом. Миссис Мак-Ганум была дочерью старого доктора Уэстлейка и женой доктора Мак-Ганума, компаньона Уэстлейка. Кенникот неодобрительно отзывался и об Уэстлейке, и о Мак-Гануме, и об их породнившихся семьях, утверждая, что они просто обманщики. Но Кэрол они нравились.

– Как сегодня горлышко вашего малыша? – дружелюбно обратилась она к миссис Мак-Ганум. внимательно слушала, пока миссис Мак-Ганум, раскачиваясь в качалке и не прекращая вязания, неторопливо описывала ход болезни.

Вайда Шервин пришла после уроков вместе с городской библиотекаршей мисс Этел Виллетс. Присутствие оптимистической мисс Шервин придало бодрости Кэрол. Она разговорилась:

– На днях я ездила с Уилом почти до самого Уэкиниана. Как чудесно за городом! И мне так нравятся фермеры-скандинавы, их огромные красные амбары и доильные машины. Кто из вас знает одинокую лютеранскую церковку с серым железным шпилем, которая стоит там на холме? Она стоит такая беззащитная, такая… мужественная. Мне кажется, что эти скандинавы – самые милые и трудолюбивые люди на свете.

– Вы находите? – возразила миссис Джексон Элдер. – Муж говорит, что на лесопилке со шведами прямо сладу нет. Они такие тихони, такие хитрые и без конца требуют прибавки! Если не держать их в узде, они прямо погубят все дело.

– Да, а как прислуга они прямо кошмарны! – простонала миссис Дэйв Дайер. – Клянусь, я из кожи вон лезу, чтобы угодить моим служанкам, когда они у меня есть. Чего я только для них не делаю! Они могут в любое время принимать на кухне своих кавалеров, и едят они то же, что и мы, когда остается от стола, и я прямо боюсь им слова сказать.

– Все они неблагодарные! – затараторила Хуанита Хэйдок. – Что делать с прислугой, я просто ума не приложу… Не знаю, до чего мы дойдем, если это скандинавское мужичье будет вытягивать у нас последний цент. Они невежественны и нахальны, теперь им, видите ли, подавай ванны и все такое, а ведь у себя дома они были счастливы, если могли вымыться в простой лохани!

Они оседлали своего любимого конька и мчались во весь опор.

Кэрол подумала о Би и едко возразила:

– Но, может быть, хозяйки сами виноваты в неблагодарности служанок? Из поколения в поколение мы кормили их объедками и заставляли спать в дрянных каморках. Я не хочу хвастаться, но должна сказать, что с Би у меня нет больших хлопот. Она очень приветлива. Скандинавы вообще прилежны и честны…

– Честны? – фыркнула миссис Дэйв Дайер. – Вы считаете это честным, если они грабят вас на своем жалованье, как только могут? Меня, правда, пока еще ни разу не обокрали, ничего не скажу, но не знаю, честно ли это – столько жрать, что ростбифа едва хватает на три дня. Во всяком случае, пусть не воображают, что они могут надуть меня! Я всегда велю им при мне перекладывать сундучки: так я по крайней мере спокойна, что у них не будет искушения обмануть меня из-за попустительства с моей стороны.

– Сколько получает здесь прислуга? – решилась спросить Кэрол.

Миссис Гауджерлинг, жена банкира, возмущенно ответила:

– По-разному, от трех с половиной до пяти с половиной в неделю. Мне доподлинно известно, что миссис Кларк, хоть сама клялась, что больше не уступит их нахальным требованиям, взяла и согласилась платить пять с половиной! Вы только подумайте: чуть ли не по доллару в день за простую работу и, конечно, с хозяйским столом, и комнату им дают, и они могут стирать свое белье вместе с остальным! А сколько платите вы, миссис Кенникот?

– Да? Сколько вы платите? – раздалось несколько голосов.

– Я?.. Я плачу шесть в неделю, – неуверенно произнесла Кэрол.

Все ахнули. Хуанита заявила:

– А вы не думаете, что платить так много – нехорошо по отношению ко всем нам?

Остальные грозно уставились на Кэрол.

Она рассердилась:

– Я не согласна! У служанок очень тяжелая работа. Они трудятся от десяти до восемнадцати часов в день. Им приходится мыть жирную посуду и стирать грязное белье. Они возятся с детьми, выбегают к двери с мокрыми, потрескавшимися руками и…

Миссис Дэйв Дайер яростно прервала речь Кэрол:

– Может быть, но, поверьте, я все это делаю сама, когда у меня нет прислуги, а это очень часто случается с людьми, которые не хотят уступать нахалам и платить бешеные деньги!

Кэрол пыталась возражать:

– Но служанка мается для чужих людей и ничего не получает за это, кроме жалованья…

Женщины враждебно глядели на нее. Говорили сразу четверо. И только резкий, диктаторский голос Вайды Шервин положил конец этой перепалке:

– Потише, потише! К чему такие страсти и этот нелепый спор? Вы все принимаете это слишком всерьез. Будет! Кэрол Кенникот, вы, вероятно, правы, но вы опережаете время. Хуанита, не глядите так воинственно! Что тут – дамы играют в карты или курицы дерутся? Кэрол, перестаньте любоваться собой и воображать себя Жанной д'Арк – заступницей служанок, а то я вас отшлепаю! Подите сюда и поболтайте о библиотечных делах с Этел Виллетс. Тш-ш! Если я снова услышу кудахтанье, я примусь за птичник как следует!

Все деланно рассмеялись, и Кэрол послушно начала «болтать о библиотечных делах».

Провинциальный особняк, разговор жены провинциального врача с женой провинциального лавочника, провинциальная учительница, шумная перебранка на тему о том, следует ли платить служанке лишний доллар. Но эта пустячная сцена была отголоском заговоров, заседаний министерских кабинетов и рабочих конференций в Персии и Пруссии, в Риме и Бостоне, и ораторы, воображавшие себя народными вождями, были всего лишь рупорами миллиардов Хуанит, нападавших на миллион вот таких Кэрол, или ста тысяч Вайд Шервин, пытавшихся усмирить бурю.

Кэрол была недовольна собой. Она решила быть любезной со старообразной мисс Виллетс, но тотчас же вновь преступила законы приличия.

– Мы еще не видели вас в библиотеке, – укоризненно заметила мисс Виллетс.

– Я столько раз хотела забежать, но мне нужно было устраиваться… Я, наверное, буду приходить к вам так часто, что надоем вам! Я слыхала, что у вас прелестная библиотека.

– Многим нравится. У нас на две тысячи томов больше, чем в Уэкамине.

– Вот как! И это все, наверно, благодаря вам. Я тоже немного познакомилась с библиотечным делом в Сент-Поле.

– Да, я слыхала. Но не могу сказать, чтобы я всецело одобряла библиотечные методы больших городов. Разве мыслимо позволять бродягам и всяким грязно одетым субъектам чуть ли не спать в читальных залах?

– Я знаю, но эти бедняги… Впрочем, я уверена, что вы согласны со мной в одном: главная задача библиотекаря – приохотить людей к чтению.

– Это ваше мнение? А мое мнение, миссис Кенникот, и я могу сослаться на слова библиотекаря одного очень большого колледжа, что первый долг добросовестного библиотекаря – сохранять книги в порядке.

– О-о!

Кэрол сейчас же пожалела об этом «о-о!». Мисс Виллетс сурово выпрямилась и перешла в нападение:

– Не знаю, может быть, в большом городе, где средства неограниченные, библиотеки и могут терпеть, чтобы невоспитанные дети портили и просто нарочно рвали книги. И чтобы нахальным молодым людям выдавалось больше книг, чем предусмотрено правилами. Но у себя в библиотеке я этого допускать не намерена!

– Что за беда, если ребенок испортит книгу? Зато он начнет читать. Книги дешевле человеческого ума.

– Да уж, что может быть дешевле, чем умы этих детей, которые целыми днями надоедают мне, потому что матери не смотрят за ними дома! Некоторые библиотекари готовы сюсюкать и обращать свои библиотеки в ясли или детские сады, но, пока я занимаю свой пост, в библиотеке Гофер-Прери будет тихо и прилично и книги будут в полной сохранности!

Кэрол видела, что остальные прислушиваются и ждут от нее неуместных возражений. И она отступила перед их неприязнью. Поспешила улыбнуться мисс Виллетс в знак согласия, демонстративно взглянула на часики и прощебетала:

– Как поздно! Надо бежать домой… Муж… Было так приятно!.. Пожалуй, насчет прислуги вы были правы: я избалована своей удачей с Би… У вас прямо божественный «райский кекс», миссис Хэйдок, вы должны дать мне рецепт… Прощайте, было очень приятно…

Она шла домой и думала: «Я сама виновата! Я была обидчива и слишком возражала им. Только… я не могу! Я не могу войти в их круг, если для этого я должна возненавидеть всех служанок, проводящих дни в кухонном чаду, и всех оборванных, голодных детей. И эти женщины будут моими судьями всю жизнь!»

Она не откликнулась на зов Би из кухни, – она взбежала наверх в пустую комнату для гостей и, охваченная страхом, долго рыдала в душной темноте, упав на колени возле тяжелой ореховой кровати с пуховой периной, покрытой красным стеганым одеялом.