Текст книги "Сине-фантом No 10"

Автор книги: Сине-фантом Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Жена Ивана Трофимовича утонула в болоте несколько лет назад. Тонкое болото простиралось на тысячи километров во все стороны. Иван Трофимович любил свою жену, всвязи с чем все эти послесмертные годы его грызло ностальгическое чувство. Он хотел попрощаться с телом жены, запечатлеть его навеки на кинопленку. Иван Трофимович укорял себя, что не сделал этого при ее жизни.

– 73

Пришлось идти в степную тайгу, вырубать дерево и мастерить из него без единого гвоздя акваланг и кинокамеру для подводных съемок. Здесь нужно напомнить, что Иван Трофимович продолжал по линии отца род Кулибиных, а по матери – Черепановых. Это именно он, Иван Трофимович, вырыл в земле известное всем яйцо-телескоп, чтобы изучать звезды более полноценно.

Поиски трупа продолжались бесконечно долго. Иван Трофимович осмотрел все болотное дно. Он натыкался на сотни трупов, он постигал великие тайны. Ему встретился труп Бормана, труп безвести пропавшего взвода третьей пехотной дивизии Белорусского направления, он наткнулся на драгоценности оставленные Наполеоном Бонапартом, он нашел меч Ильи Муромца. Он отснял это все, но не смог найти тело своей жены.

Горю лишь одно успокоение – Иван Трофимович решил повеситься (а что делать?). Взял отснятую пленку стоимостью в миллиарды, вернул ей первозданный вид бельевой веревки, потер хозяйственным мылом и направился в таежную степь. Решил Иван Трофимович повеситься на самом высоком и могучем дереве. Ходил и выбирал. Но деревья встречались все более и более высокие. И не было конца таежной степи.

"Господи!"– Подумал Иван Трофимович, и после этого его никто не видел, никто и не знает, нашел он свое дерево или нет.

2. Незавершенная завершенность.

Очень часто слышишь реплики в адрес параллельном кино и видео: "Если фильм доделать, немного поправить и т.д., вышли бы шедевры". Авторов упрекают в лени, в непрофессионализме.

С одной стороны в этих высказываниях содержится лесть авторам в потенциальной гениальности, но с другой стороны зритель льстит себе. Он в своем сознании принимает участие в создании СОБСТВЕННОГО фильма на базе творческого материала авторов, который кишит идеями.

– 74

Параллельное кино и видео достаточно демократичны – они не диктуют, а предлагают. Авторы дают возможность зрителям быть соавторами на уровне сознания, поэтому создается иллюзия сырости и незавершенности. Наиболее демократично здесь видео Б.Юхананова, который предполагает соавторство даже на уровне монтажа, предоставляя в распоряжение зрителя видеоматрицу для создания вариации.

3. Новый термин.

В одной из своих статей я вполне искренне назвал Евг.Юфита гуманистом. Для меня это было очевидно, но однако термин "гуманист" меня несколько настораживал.

Теперь же я смело заявляю, что Евг.Юфит – эксгуманист. Отсюда следует, что некрореализм – искусство эксгуманистическое. Герои же некрореализма определимы как эксгуманоиды.

4. Актер в параллельном кино.

Состояние отечественного параллельного кино можно определить как кино без синхронного звука (кроме видеокино).

Этим диктуется специфика актерской игры. Выбор небольшой.

Ленинградцы обычно опираются на гиперболизацию старых традиций немого кино начала века. Игра актеров основана на экспрессии, на некоторой театральности, отсюда непомерное использование грима.

Москвичи же чаще предлагают актеру просто функционировать, выполнять определенные действия, совершать акты и манипуляции. Здесь традиции идут с одной стороны от документального кино, где люди не играют, а функционируют, связанные не волей, а реальностью. С другой стороны – от научно-популярного кино и от манеры поведения участников перформансов и акций, где человек чисто функционирует, взаимодействуя не с ре

– 75

альностью, а с художественным сознанием.

5. Самый банальный кадр.

Действительно, есть ли самый банальный кадр? Поцелуй? Дерево? диалог в мчащемся автомобиле? Банально. Но не до предела.

И все же такой кадр есть. Это черный кадр. (Я не имею в виду ракорды). Но банальность этого кадра на очень высоком уровне. Вспомните "Презрение" Годара. Фильм начинается с черного кадра, обозначающего темноту, в которой происходит действие.* Вспомните кадры из отечественного параллельного кино "Я, дебил, забыл..."(II), "Я холоден. Ну и что?" Вспомните стремление Фассбиндера в своих фильмах ("Лили Марлен", "Тоска Вероники Фосс") заслонить кадр почти полностью близко находящимся к объективу камеры каким-либо объектом, который делает кадр долее чем на две трети черным.

Концепция этих кадров почти всегда одинакова. Она сродни белым полотнам Раушенберга или чистым листам бумаги в каком-нибудь авангардистском романе. Черный кадр обозначает такую ступень в кинематографе, когда снять что-либо новое, в принципе, невозможно или бессмысленно. Кинематограф перенасыщен открытиями и последнее "новое" – это и есть черный кадр. Это знак кино.

Черный кадр можно воспринимать как знак "смерти кино". Мне же ближе понимать черный кадр как "Черный квадрат", т.е. – начало этапа. С той лишь разницей, что "Черный квадрат" родил понятие "новый" как принцип искусства, который был основополагающим, а черный кадр родил смерть понятия "новый", но не смерть самого кино.

В отличие от поцелуя, дерева или автомобиля черный кадр банален до придела. Он сообщает нам банальную идею – существует кино, вы смотрите кино. Это всего лишь черный кадр, но смотрится он с упоением.

– 76

6. Кино и вазелин.

Многие мужчины в своих письмах спрашивают: "Как снимать хорошее кино?" В частности, они спрашивают, как был достигнут необычайный эффект сопереживания зрителей главному герою в фильме "Жестокая болезнь мужчин".

Наша съемочная группа долго не представляла, как достигнуть этого эффекта. Первые дубли приносили натянутые и шероховатые отношения между всеми учасниками съемки и случайными зрителями.

Теперь уже трудно вспомнить, кому первому пришла в голову эта мысль. Но мысль-то была чертовски проста.– Вазелин!

Вазелин был использован во всех возможных вариантах. Им пользовались актеры внутри киносцен, им пользовался оператор, смазывая объектив и механизмы кинокамеры, им пользовались случайные зрители. Сейчас вазелин используют как увлажнитель при хранении кинопленки.

Во время просмотра мы рекомендуем пользоваться вазелином киномеханику для смазки объектива и вращающихся частей проектора, а также зрителям для большего эффекта сопереживания.

7. Кино и говно.

Почти нет таких тем, которые остались бы за бортом всенародных дискуссий. Все могут смело осуждать умерших партийных лидеров или возмущаться отсутствием эротических сцен в программе "Время".

Что касается кино, то есть уже фильмы про проституцию, про рок-музыку, про покаяние. Но вот пародокс почему-то нет еще ни одного фильма про говно. Допустим, снимать фильм сугубо про говно – занятие мало оправданное с коммерческой точки зрения. Но обходить тот факт, что человек при нормальном питании и пищеварении каждый день дефекатирует, и при этом за

– 77

являть, что жизнь нашего общества отражена правдиво – нечестно. А ведь в жизни бывают такие ситуации, когда дефекатировать труднее, чем выплавить тонну чугуна.

Трудно точно представить, как эта проблема решается на Западе. Но вот в нашем прокате идет фильм Формана "Рэгтайм", где сюжет весь завернут на том, что какой-то негр насрал в чьем-то автомобиле. В этом фильме (я его, правда, не видел, пересказываю с чужих слов) откровенно показано дерьмо (не выянено – натуральное или муляж). Но что мы видим на экране? Это всего лишь понос! Вот оно каково буржуазное искусство. Верно говорят русские: "Что посеешь, то и пожнешь."

Нам нужно смелее использовать свою честность и показать всему миру, что в здоровом теле здоров не только дух. А если и случаются застои, то этого никто не скрывает.

8. Неудачники.

Становится заметным, как быстро возрастает роль и популярность в параллельном кино людей неудавшихся. В первую очередь в социальном отношении. Не сложилась у людей судьба. Но не в этом главное. А в том, что многие из этих людей неудачники именно в творчестве. Наиболее заметны из неудачников актеры. К сожалению, в этом Москва ушла далеко вперед от Ленинграда. В Ленинграде живут суперзвезды актерского мастерства Дебил, Мертвый, Юфа. В Москве, мне представляется, есть два лидера неудавшегося актерского мастерства – Игорь Алейников и Петр Поспелов. Мы привыкли к тому, что актеры либо играют, либо не играют. Когда же видишь на экране Игоря или Петра, то определить играют они или нет просто невозможно. Они просто кочуют из фильма в фильм с одним и тем же выражением лица. Есть лишь одно желание – сцарапать эмульсию с пленки.

И в этом есть специфическая энергетика. В голову лезут разнообразные мысли. "Неужели,– думаешь,– режиссер не мог найти мало-мальски нормальных актеров?" Здесь и возникает ве

– 78

ликая иллюзия,– кажется, что если убрать из фильмов эпизоды с участием этих актеров, то фильмы станут лучше. Но парадокс, если убрать эти эпизоды, то фильмы станут откровенно плохими. Когда же эти эпизоды присутствуют, кажется, что фильмы могли быть и лучше. Здесь именно и осознаешь, что в кино главное не то, что видишь, а то, что кажется. Еще Дебил говорил, что хочет снять такой фильм, после просмотра которого у зрителя возникнет вопрос: "Видел я только что фильм или мне это лишь показалось?"

При отсутствии неудавшихся актеров Ленинград может похвастаться неудавшимся режиссером и детищем этого режиссера фильмом. Фильм Дениса Кузьмина "Последний глюк" был признан на первом фестивале параллельного кино в Москве лучшим дебютом.

Чем примечателен фильм? Здесь я не хочу обсуждать концептуальную сторону фильма, лишь напомню, что фильм посвящен кинологическим проблемам (кинология – наука о собаках) здесь все ясно. Меня поразило другое – фильм оказался неудачным со всех традиционных точек зрения критики. Неудачно выстроен сюжет, довольно неудачна операторская работа, неудачно использована хроника, неудача постигла идеологию фильма,фильм в изобилии напичкан наглейшим цинизмом, а между тем Денис Кузьмин признался после просмотра перед зрительным залом, что хотел снять наоборот жалостливую картину о собаках. Очень неудачно выстроена фонограмма. Но, к сожалению, есть и некоторые удачи. Это сцена с участием Юфы и игра Андрея Мертвого. В целом же фильм вызвал у зала откровенное недоумение.

Знаменателен тот факт, что когда Денис попросил своего старшего и более опытного товарища Юфу сделать замечания к фильму, Юфа лишь развел руками и произнес крылатую фразу: "К этому фильму не может быть никаких замечаний."

В заключении я хочу сказать, что все же неудачники еще не полностью развернулись. Очень большие надежды все возлагают на Евг. Дебила, сейчас в Сибири, в своем родном городе он

– 79

продолжает разрабатывать концепцию "неправильного кино". Сам же я могу похвастаться пока лишь неудачной операторской работой, которую мне доверили провести на съемках эпизода фильма "Трактора" (некотолрые профессиональные операторы признали этот эпизод откровенно неудачным).

Надеюсь, что после этой заметки интерес зрителя к неудачникам обострится.

*/ Здесь произошло недоразумение. Фильм "Презрение" Годара не начинается с черного кадра. Действие происходит в полутемной комнате. Просто автор видел качественно плохую копию фильма и сделал поспешные выводы.

– 80

Глеб Алейников

ОЖИДАНИЕ де БИЛА

Это был довольно традиционный поступок. В чем-то он, конечно, оказался банален. Здесь мой знакомый граф не совершил ничего нового. Впрочем, о чем я размышлял? Новый – не новый. В этом не существовало разницы? Ведь дышать становилось все труднее – словно пыльные частички в воздухе кишели миллиарды слов – "новый","новость", "новейший", "новый новый". Под сводом храма зависала лишь одна молитва: "Это уже было, было, было, было..." Я всегда ждал будущего, предвидя в нем нечто "новое". Но стоило ли оно, будущее моих желаний? Вот так и в искусстве я предполагал делать "новое" предвидя в нем будущее.

Но я писал все это, между прочем, теми же словами, какими Толстой писал "Анну Каренину". Пожалуй лишь слово "Толстой" не встречалось внутри романа, хотя мой сосед, известный всем профессор-филолог-педогог (я не назвал его фамилию, чтобы вы не решили, будто я жил в особом доме) говорил, что это слово зашифровано в романе (художники любили прятать себя в своих произведениях, наивно полагая, что при этом обретут вечное будущее) на 201 стр. в третьей строке снизу. Судите сами: "...от того графиня слегка растроилась и уронила пустой..." Я не брался судить, прав ли профессор, потому что в другом издании вместо "от того" было напечатано "от чего", в связи с чем дебаты профессора с его противниками не прекращались в стенах университета несколько лет.

Интересен был другой факт. Каждый раз, когда мы встречались, я приветствовал профессора словом "здравствуйте", в ответ он поднимал известную всем шляпу с засаленными полями и произносил тоже самое слово. Почему-то я злился, мне каза

– 81

лось, что профессор должен был отвечать иначе. Но он был постоянен в своих ответах. (Я даже не задумывался над тем, что также произносил одно и тоже слово). Смутное желание однажды подбило меня немного схитрить, эта мысль пришла перед сном. Все мысли приходили перед сном. (Вот и это все я писал перед сном).

Повстречав профессора, я только открыл рот, чтобы произнести остроту (а это была, беспорно осторота, к тому же довольно дерзкая), как он, профессор-филолог-педогог, хитро улыбнулся и, опередив меня, произнес новое слово: "Привет". Я побледнел, покраснел и позеленел одновременно, от чего цвет моего лица совершенно не изменился (запись банального предложения отразила суть прошедшего состояния). Но ведь это было то самое слово, которое я хотел сказать профессору первым. Я предполагал увидеть его пораженным. Мне даже казалось некоторое время, что это слово придумал я, а профессор бессовестнейшим образом меня обокрал, зная мою полную беззащзитность от телепатии. В ответ я оскорбил профессора при дамах, которые как назло оказались рядом. Описывать эту сцену и вытекающие последствия подробно для меня не имело смысла, это было скучно. Состоялась дуэль, разумеется мы выбрали словестную дуэль в форме диктанта в письменной форме. Дуэль закончилась неожиданно быстро на слове "блядь", в котором профессор (старик волновался) допустил две ошибки, он написал слово через запятую; уж слишком хорошо профессор знал свою профессию, чтобы не знать, что такое "ять".

Победа не заставила меня радоваться. Я понимал, что теперь между мной и стариком не могло быть даже столь незначительного контакта, какой существовал.

Несколько раз я порывался возобновить наше общение, но на мои приветствия профессор в ответ лишь попердывал; впрочем это ощущалось лишь после того, как он исчезал из поля зрения (хотя я был полон уверенности, что профессор тужился издать звенящий звук для моего уха, но всесильная старость...). Когда профессор исчезал, я молил бога, чтобы в эти мгновенья ря

– 82

дом не оказались дамы; беспорно, они бы обвинили меня в том, что воздух становился далеко не свежим, и тогда я бы в их глазах с геройского пьедестала (-Как же, он победил, бля, самого профессора!– Шутили дамы в своих коллективах. Я был популярен.) повергнулся бы в навозные бездны дамского презрения. Никто не мог даже предположить, что профессор-филолог-педогог был способен на такое. Господи, как люди выглядели наивно, а между тем мой нос ясно различал в этом тухлом запахе молекулы вазелина.

В профессорской квартире жил кобель по кличке Бобр (говорили, кобель вселился в квартиру до приезда профессора), профессор был очень к нему добр.– Кобель не рвался на улицу и весной. Впрочем, судя по виду Бобра, который был выбрит до розовой кожи, и потому как у кобеля ярко блестел при лунном свете (а профессор выгуливал Бобрище – так он его звал – лишь когда темнело) пятачок под хвостом (случайный прохожий мог даже обмануться, увидев пса сзади и предположив, что это малоизвестное науке циклопообразное существо), а это был пятак размером с одноименную монету времен царизма, можно было предположить, что и пес обладал покладистым характером.

История с профессором увлекла меня, оторвала от главного... Так вот, граф совершил поступок известный и в более ранние времена. Решил ли он последовать примеру Дега (впрочем, я не был уверен, что граф знал историю Дега) или примеру графа де Толстого или ныне безвестного Демократова Петра Семеновича, не знаю. Возможно здесь де Стоевский повлиял, недаром последние годы мой знакомый граф жил в Петербурге. Не берусь судить однозначно. Но вот каковы все же эти слова (я имею ввиду свойства слов). Некоторые люди (в том числе и мои ближайшие друзья), не зная происхождения графа, стали называть его (я заметил – не в лицо ему) по имени с маленькой буквы. Порой люди выглядели глупо.

Мне захотелось закончить мысль о профессоре. Вскоре он исчез, и больше его никто не видел. Профессор просто помер в своей квартире (инфаркт?), а его четвероногий друг с голоду

– 83

сожрал тело своего любимого хозяина.

Недаром я некоторое время слышал за стеной, а профессор жил за стеной, громкое чавканье вперемежку с всхлипываниями (собаки были очень душевыными животными). Впрочем, и собака сдохла через некоторое время (от голода и тоски), а ее труп, видимо, склевали влетающие через открытую форточку вороны. Порой мне казалось, что я слышал и вороньи каркающие пиршества.

Когда все же квартиру профессора удосужились вскрыть, то ничего не обнаружили кроме кусочков собачьего кала (бедный профессор) и пятен вороньего помета (несчастный пес).

2.

Я все чаще и чаще вспоминал, как судьба соблаговолила познакомить меня с графом Дебилом (далее я перестал называть его графом, поскольку приставка, содержащаяся в его имени, говорила сама об этом). Вы бы спросили: "Слышал ли я раньше о Дебиле?" Конечно, слышал и не раз. Мне много рассказывал о нем один из моих многочисленных братьев (история о многочисленности моих братьев заняла бы увесистую книгу). Его рассказы были несколько расплывчаты, но они доставляли мне много светлых впечатлений, возможно потому что я слушал эти истории перед сном. А впечатления перед сном, как известно, сильно обострены, если не сказать, что они обострены только перед сном. И рассказы эти, возможно, находили логичное продолжение в моих снах.

Я не был одарен способностью запоминать свои сны, видимо, это было вызвано неспособностью к самоконтролю и самоотчету, я и не стремился запоминать свои сны, они были скучны и однообразны, как и у всех людей. Несмотря на мое отрицательное отношение к снам, во мне жил образ Дебила, который, по-видимому, соответствовал неправильному толкованию его имени, – шапка-ушанка с завязанными под подбородком тесемками, толстые раздутые щеки, взгляд, устремленный в вечную бездну.

– 84

Но были ли это образы именно из снов? Может они народились из фильмов с его участием, которые я видел задолго до нашей встречи. Я не мог ни понять, ни вспомнить. Я даже не знал точно, видел я эти фильмы или мне только показалось. Но смутные образы вновь одолевали сознание.

Шел ли тогда дождь, или ярко светило солнце? Из Питера приехал какой-то человек и привез с собой фильмы. Ленинградское кино я открыл для себя дебиловским "Сторонником Ольфа". Было ли это потрясением?

Незавершенными отрывками доходили до меня слухи о Дебиле. Дебил уехал в Сибирь, на родину. Чем для меня была эта информация? Ничем. Я всего лишь осознавал, что Дебил уехал в Сибирь. Господи, как я ошибался. Ведь он уехал в Сибирь по простой причине – чтобы его ждали.

Прошло время. Я не мог его определить. В сознании стал угадываться мучительно знакомый образ, который приводил меня в мгновенное оцепенение. Я мог застыть в любом месте, в любую секунду. Но образ сковавший меня утратил свое имя, я не знал, что мучило сознание и парализовало тело. Образ обрастал моим страхом и чувством опасности, я боялся его появления, чем усугублял частоту. Это был страх идентичный с чувством неизбежности хирургической операции, страх перед опасным барьером. Многочисленность этих барьеров в перспективе угнетала с большой силой. Наконец случилось именно то, чего я боялся. Перебегая дорогу, я вдруг застыл посреди. Кошачий визг тормозов ударил изнутри жутким покалыванием висков (в какие-то мгновенья жизни в кровь поступали ферменты, вызывающие жжение висков). Но смерть обогнула меня на автомобиле, и женщина, высунувшись из окна, со струей дыма выпустила: "Дебил". Судьба пожалела меня, отдав образу его имя. Так неожиданно закончился один опасный этап моей жизни, привнеся в нее другой. Моя жизнь превратилась в ожидание Дебила.

Мои смутные ожидания были предрешены. Дебил возвращался в Питер, проезжая через Москву, где я в это время снимал

– 85

квартиру в профессорском доме университета.

Ожидания обретали критическую величину ближе к приезду и абсолютно исчезли в первое мгновенье, когда я увидел Дебила. Все это было знакомо – разочарование, идея и материальное воплощение не были адекватны. Но ошибка заключалась в том, что неадекватность служила поводом для разочарования. Первое впечатление вскоре растворилось.

Из Сибири Дебил привез отснятые материалы. Часть из них я смог посмотреть. Ничего особенного в них не было, но странным образом они приковывали внимание. Бледный бледный кадр, почти неразличимы силуэты гор, вдруг снизу отрывалась черная точка,– это орел. Он летел. Дебил лежал на полу животом вниз, освещенный направленным лучом, а вокруг ухмылялись сибирские подростки.

Мы курили на балконе, до этого выпив чай, в конце июня. Это были сибирские папиросы, названия которых моя память не могла восстановить. Я довольно смутно запомнил цвет пачки, возможно это были сигареты без фильтра. Цвет располагался в диапазоне от молочно-коричневого, пожухлый выгоревший на солнце провинциальный цвет, до серо-голубого, цвет дебиловских глаз. У него были короткие, серые волосы, светлые брови. Черты его лица не оставляли однозначного впечатления, любой с равными основаниями мог заявить, что перед ним настоящий дебил или настоящий де Бил. Возможно, вся неоднозначность была вызвана улыбкой, которая сопровождала все его акты общения с внешним миров. Улыбкой Дебил защищал себя от собеседника, он как бы извинялся за то, что часто не мог понять о чем с ним говорят, потому что постоянно думал о своем. Но не только улыбка создавала странное впечатление; взгляд, речь, походка также порождали иллюзию. Именно иллюзию, поскольку определиться к конкретной оценке было невозможно.

Для меня Дебил являлся иллюзией, неопределенностью, незавершенностью, странностью. Он стер границу между собой и своим искусством, он мог в любую минуту исчезнуть, как исче

– 86

зали люди в кино во время монтажа, наезда, панорамы, оставив в мире лишь крупный план своей улыбки. Границу он стер вполне осознанно, но так основательно, что сам не мог определить, где он находится в данный момент, в реальном мире или в мире кино. Дебил часто говорил, что кино – это иллюзия, что он стремится сделать такой фильм, после просмотра которого у зрителя возникнет вопрос: "Видел ли я фильм, или мне только показалось?" (Я понимал это буквальней: "Живу я или мне это лишь кажется?")

Выкурив по папиросе (или сигарете), мы зашли в комнату, где Дебил сел монтировать фильм. Монтаж он всегда осуществлял с помощью всего лишь маленького пресса, просматривая пленку в руках на свет.

Встретившись в Сибири с местной подрастающей молодежью, Дебил стал пропагандировать и объяснять свою теорию кино. Выслушав монолог о том, что кино дает возможность забыться и не думать, сибирские угрюмые парни сообщили Дебилу о том, что сейчас убьют его, и об этом никто не узнает. Из рассказа Дебила я не понял чего "не узнает никто", то ли о смерти Дебила, то ли о его теории. Но это оказалось подобием шутки со стороны сибирских парней.

Как-то на дороге Дебил наткнулся на мертвую лошадь, и когда он дотронулся до нее, она оказалась теплой. Дебил заснял эту лошадь. К сожалению, этих кадров я не видел.

После нескольких совместных киносъемочных дней Дебил уехал. И я вновь обрел неуверенность. Я ждал от него писем, жаждал увидеть его новый фильм, представлял, как он снова приедет в Москву. И единственным ощущением в жизни вновь стало ожидание.

3.

Страшно обыкновенная осень давила на мое сознание, и я бессмысленно разъезжал на велосипеде по вечерним московским

– 87

улицам. Этот страшный (или странный) город обволакивал меня и нес на колесах по оглохшим от шума улицам, вышибая из меня последние проблески мыслей, обладателем которых я некоторое время являлся. Вот и после, когда я завершил еще один цикл контактов с Дебилом, я писал и думал: "Зачем я это пишу?" Ведь ничего не происходило, оставалось лишь ожидание. Ожидание и больше ничего. Писать мне в итоге было не о чем. Но я зарекался не опережать события (Господи, какие там еще события!?) и стал писать более подробно .

В квартиру профессора заселили пожилую женщину, профессоршу, преподававшую в университете курс неорганической химии.

Чтобы обрисовать ту обстановку, которая царила вокруг меня, я записал для будущих читателей тот факт, что экскременты, найденные властями в профессорской квартире, торжественно захоронили на университетском кладбище. Это само по себе было необычно, но то, что я сообщил ниже, вызвало у читателей по меньшей мере удивление.

Следственно-криминальная комиссия потребовала от прокурора разрешения на эксгумацию экскрементов и подвергла их тщательному анализу. Заключение комиссии было неоднозначно; с одной стороны, сообщалось, что результаты анализа не показали идентичность экскрементов трансформировавшемуся за счет пищеварения телу покойного, с другой стороны, комиссия не высказывала решительно противоположного мнения. Комиссия сообщила лишь о том, что в экскрементах были обнаружены глисты, которые немедленно уничтожили, поскольку повторное погребение экскрементов с глистами могло вызвать неодобрительную реакцию университетской общественности. Но и после повторного захоронения цветы на могиле профессора (???) всегда лежали свежие.

Новая соседка оказалась довольно общительным человеком. Мы иногда, встречаясь возле почтового ящика, обменивались впечатлениями об интригах университетской жизни (хотя я их абсолютно не знал). И вот в один из дней я, находясь в особо

– 88

странном душевном состоянии, поведал ей о моем ожидании Дебила. Соседка страшно заинтересовалась и пригласила меня на чашку чая. Я с радостью оказался в бывшей квартире профессора.

Моей соседке было пятьдесят лет, и я смело поведал ей всю предисторию перед ожиданием Дебила, т.е. всю свою жизнь.

Квартира профессора перешла к Елизавете Павловне (так звали мою соседку) вместе с мебелью и роскошнейшей библиотекой. Это было связано с тем, что Елизавета Павловна осталась единственной родственницей, хотя и весьма дальней.

Коллекция книг профессора поразила меня до кончиков пальцев (в том числе и до глубины души). Здесь были собрания сочинения многих моих любимых писателей, мыслителей и ученых. Кант, Гегель, Фейербах, Вольтер, Фуко, Оуэн, Маркс (изумительное издание "Капитала" на арабском языке в позолоченной обложке с иллюстрациями из мусульманских узоров), Энгельс. Мои глаза разбегались от переводов: Джойс, Набоков, Соллерс, Сонтаг и т.д. Я даже обнаружил подлинные письма из переписки Гоголя с Пушкиным (они только ждали своего часа!).

Удивительна была коллекция трубок и табака. О! Это были трубки со всех краешков Земли (профессор изъездил земной шар вдоль и поперек), табак тончайших ароматов, каким мог бы позавидовать сам эмир Омана, президент Всемирного Общества Ценителей Табака (ВОЦТ). Впрочем, в профессорской коллекции визитных карточек я обнаружил визитку эмира.

На стене, оклеенной старинными вельветовыми обоями тускло-бордового оттенка, висела аптечка с большим красным крестом. Внутри я обнаружил три флакона с вазелином. Никогда ранее я не видал такого вазелина. На одном из флаконов была надпись на английском: "Вазелин "Ореховый". Два других были отечественного производства: вазелин "Армейский" (продавался в наборе с одеколоном "Армейский" и зубной пастой того же названий) и дореволюционного производства – "Театральный" (на этикетке различались контуры Большого Императорского Театра),

– 89

последний шел из неисчерпаемых складских запасов на экспорт.

После первого визита к Елизавете Павловне, я стал бывать у нее все чаще и чаще. Делясь мыслями и воспоминаниями, мы вместе ожидали Дебила. Стоило ли писать о том, что мы сильно привязались друг к другу. Да, мы полюбили друг друга. Но это была настоящая дружеская любовь. По вечерам мы разжигали профессорский камин, садились возле него, точнее Елизавета Павловна садилась в обитое атласом кресло, а я присаживался подле на полу, предварительно расстелив шкуру барса, и вели мирные беседы, прерываемые лишь изредка, когда я позволял себе целовать ее руку.

Языки каминного пламени лизали наше воображение, ожидание от этого усиливалось, меня лишь раздражал запах псины (истины), который остался жить в квартире вопреки смерти собственного хозяина – профессорского пса Бобра.

4.

В конце октября я открыл почтовый ящик, газет не было, но на дне ящика я обнаружил письмо (возможно оно лежало несколько дней). Это был ответ от Дебила. Он писал, что изобрел новое кино, которое имело название "Вертикальное". Идея "вертикального" кино в совокупности с "горизонтальным" была показана в форме смутной теории, которую я толком не разобрал. Но, удивительно, эта непонятная теория всколыхнула мое сознание. Я был поражен простым фактом, над которым никогда не задумывался – пленка в проекторе и камере двигалась обычно вертикально, а съемка велась чаще горизонтальным двежением камеры. Это было так просто. И чем больше я понимал и осознавал это, тем больше запутывался в своих рассуждениях, тем больше возникало желание бессознательного, желание не думать.

Я побежал к соседке, чтобы сообщить ей новость, но, увы, она была мертва. Смерть застигла ее мгновение назад. Грудная жаба.

– 90

Вновь я остался один, томимый неявными, бесполезными ожиданиями. Дебил должен был приехать через несколько дней, на открытие фестиваля параллельного кино.

Елизавету Павловну торжественно похоронили на университетском кладбище в могиле профессора, как родственницу.

5.

Я пропустил целый кусок моего повествования о моей встрече с Дебилом во время фестиваля. В то время мы находились рядом, но мои ожидания оказались напрасны, в суете не оказалось времени для общения. Но я мог рассудить и иначе, ведь в течении фестиваля чувство, грызшее меня, растворилось. И лишь после отъезда Дебила новая волна ожидания поглотила меня вновь.