Текст книги "Японский солдат"

Автор книги: Симота Сэйдзи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Господа, – сказал он. – Япония проиграла войну. Армии больше не существует. Мы не военные. Довольно уставных порядков. Мы должны обращаться друг к другу просто по имени. Окабэ-сан говорил тут, что невозможно добиться дисциплины, если не соблюдать воинский устав, несоблюдение устава подрывает, мол, престиж императорской армии и свидетельствует о неуважении к австралийскому командованию. Мы не дети, мы понимаем, что должны соблюдать дисциплину, которой требуют от нас австралийские власти, и тем не менее до сих пор прекрасно обходились и без козыряния бывшим офицерам. Господа! Не лучше ли распрощаться с воинским уставом и жить проще?

Кубо поддержали пленные с острова В., а затем и солдаты других подразделений. Угрюмые, будто пришибленные, люди словно очнулись, громко заговорили, строй тут же распался, и Окабэ не смог никого собрать.

Однако на другой день он предпринял контратаку. Собрал подчиненных ему моряков с эсминца и человек сорок офицеров, помещенных в отдельный барак, и с их помощью попытался установить прежний порядок.

Тогда пленные с острова Б. начали уговаривать остальных не соблюдать воинского устава. Большая часть пленных в отличие от моряков капитан-лейтенанта Окабэ, снятых с подорвавшегося на торпеде эсминца, попала в плен во время боев в восточной части Новой Гвинеи при более трагических обстоятельствах, чем те, которые сложились на острове Б., – там был настоящий ад, солдаты начали есть трупы своих убитых товарищей. Они были полны ненависти и отвращения к армии и войне. Кроме того, один из офицеров с острова Б. сообщил, что и в офицерском бараке вовсе не беспрекословно выполняются приказы Окабэ. Например, подпоручик Оно (вскоре он был отослан в Австралию), который сдался в плен вместе со своим батальоном, выступил против него.

Окабэ, раздраженный тем, что пленные отказываются соблюдать воинский устав, на глазах у начальника лагеря, производившего осмотр помещений, ударил по щеке одного из пленных, заявив, что тот распустился и ведет себя неподобающим образом. Когда начальник лагеря ушел, пленные окружили Окабэ и начали молча избивать его.

Такано не принимал в этом участия. Он стоял позади всех и смотрел. В то время он и мыслил и воспринимал все совсем иначе, чем теперь. Он был совершенно безразличен ко всему происходящему «вне его». Демократизация лагерной жизни и тому подобные вещи не интересовали его. Тогда Такано занимала лишь одна проблема: как он мог сдаться в плен.

Пленных, прибывших с острова Б., разместили в длинных бараках с цинковой крышей, человек по сто в каждом. Это составляло подразделение. Командирами подразделений начальник лагеря назначил мичманов или фельдфебелей. Такано стал командиром подразделения пленных с острова Б., размещенных в одном бараке. Сначала он считал эту обязанность обременительной. Но со временем то ли потому, что сработала привычка младшего офицера, то ли в силу врожденного чувства ответственности его стали одолевать мучительные мысли: как руководить подчиненными ему людьми теперь, когда в лагере началась демократизация жизни. Теперь он волей-неволей вынужден будет заботиться об укреплении дисциплины своего подразделения, чтобы показать пример другим, – ведь это они первые потребовали отмены воинского устава.

Такано не раз задумывался над тем, что ждет Японию после капитуляции, он внимательно читал газету, которую выпускал Кубо (вернее, это были переводные статьи из газет, которые Кубо наклеивал на доску объявлений). Такано стал ходить и на собрания Общества новой жизни, которое организовал тот же Кубо. Он лучше понимал теперь, что скрывалось за словами «империализм», «шовинизм»; из газетных сообщений он узнал о том, как спешили покончить жизнь самоубийством некоторые руководители японской армии, узнав, что союзники издали Директиву о наказании военных преступников; теперь Такано понял всю нелепость и странность государственного устройства, где вся ответственность за войну через императора, являющегося живым воплощением бога на земле, переносилась на бессмертных предков императора и, по существу, не оказалось никого, кто должен был эту реальную ответственность нести.

Хотя Такано разумом понимал и поддерживал Кубо и его друзей, он все еще не мог оправиться от шока, который получил во время сцены на берегу. Видимо, в глубине его души все еще жила необходимость неукоснительного подчинения воинскому долгу офицера.

После того как Окабэ был избит пленными, он несколько утихомирился. Однако было ясно, что справиться с подполковником здесь, в Рабауле, будет не так-то просто. Он по-прежнему держался высокомерно, хотя выглядело это немного смешно, – ведь он и сам был пленным. Столкнулись две категории людей: добровольно сдавшиеся в плен и сложившие оружие по приказу императора. Такано, восхищаясь смелостью Кубо и его друзей, в то же время отчетливо сознавал, что сам он не способен на такое.

Как и ожидал Такано, подполковник, оказавшись окруженным плотной толпой пленных, нисколько не растерялся. Сначала он, по-видимому, удивился, затем умолк – на лице его ни тени смущения или страха, – затем, немного помедлив, сказал решительно:

– Я был неучтив. Прошу извинить.

Такого исхода Такано никак не ожидал. Все еще находясь во власти призрака, имя которому армия, он впервые понял: японской армии больше не существует.

А подполковник, исподлобья оглядев пленных, продолжал:

– Только что я принял вас по приказу военного командования австралийской армии. Отныне вы выходите из-под подчинения австралийского военного командования. Вашим командиром назначен я, подполковник Морисита, поэтому я хотел бы, чтобы вы подчинялись моим приказам.

Пленные, напиравшие со всех сторон, отпрянули назад. И растерянно замолчали.

– Что-то я вас плохо понимаю, – сказал Кубо. – Нам сообщили, что мы будем ждать здесь транспорта из Австралии. Значит, теперь мы поступаем в ваше подчинение?

– О вашей репатриации я ничего не знаю, – сказал подполковник. – Мне известно только, что вас присоединили к моей воинской части. А о том, что вас должны репатриировать по приказу командования австралийской армии раньше, чем нашу часть, мне не известно.

В это время через толпу протиснулся Окабэ, который подтвердил: лейтенант Оуэн передал, что все они поступают в подчинение к подполковнику Морисите.

– До того, как подойдет транспорт? – спросил Кубо.

– Об этом ничего не знаю, – ответил Окабэ.

– Почему же не спросил? – раздались со всех сторон злые голоса. – Вот растяпа!

Подполковник с презрением смотрел на шумевшую толпу. Затем выпрямился.

– Тихо! Слушать мою команду!

Пленные затихли.

– В настоящее время в Рабауле сосредоточено около ста тысяч японских военнослужащих. Они разделены на десять дивизий, по десять тысяч человек в каждой, и находятся на собственном обеспечении. Вы будете распределены по этим дивизиям. Немедленно разберитесь на десять подразделений по пятьдесят человек.

Этот приказ окончательно сразил пленных. Такано воспринял слова подполковника болезненно, а Кубо и Исида сразу поняли, что это значит – раскидать пленных небольшими группами среди стотысячной армии, где, очевидно, будет строго соблюдаться устав. Нельзя же было всерьез поверить в то, что здесь, на острове, где была размещена такая большая воинская группировка, не нашлось казарм, чтобы поселить пятьсот пленных вместе. Значит, их размещают здесь вовсе не для того, чтобы они дожидались транспортного судна. Уж не состоялась ли здесь та самая окончательная передача их японской армии? И не подлежат ли они теперь репатриации на тех же основаниях, что и «потсдамские пленные»?

В этом распределении по пятьдесят человек ясно угадывалось желание рассредоточить пленных с острова Б. по разным частям, пресечь их влияние на остальных солдат. Можно, конечно, представить себе, как будут издеваться над ними в этих дивизиях! Страх охватил пленных, отчаяние наполнило их души – словно их уже вели к месту казни.

* * *

Когда группа в пятьдесят два человека, ядром которой стали Такано, Кубо и Есимура, прибыла на трех грузовиках в расположение N-ской дивизии, было уже больше десяти часов вечера.

В темноте совершенно ничего невозможно было разобрать. По дороге они попали под сильный ливень и промокли до нитки. Им отвели длинный барак, крыша и стены которого были сплетены из листьев кокосовой пальмы. Крыша, видимо, протекала, на земляном полу стояли лужи. Шлепая по воде, они молча разложили раскладушки и, сдвинув их потеснее, улеглись спать.

Проснувшись на следующее утро, они обнаружили, что их барак стоит на отшибе, за воротами лагеря дивизии, метрах в ста от них. Рядом установлен небольшой пост австралийской армии для наблюдения за входом.

Место расположения дивизии не было огорожено, по обеим сторонам дороги, идущей от ворот, тянулись бесконечные ряды казарм, а кругом, насколько хватал глаз, простиралась плантация кокосовых пальм. Эта плантация прежде, несомненно, принадлежала австралийцу. Казалось, казармы, крытые большими иссиня-зелеными листьями, по-пластунски ползут по земле в тени посаженных в строгом порядке – на расстоянии десяти метров одна от другой – пальм.

В то утро пленные проснулись от пения трубы, оно доносилось со стороны казарм – играли побудку. Звук трубы вдруг остро напомнил им ненавистные армейские будни, казалось забытые навсегда. Живо припомнилось, как по этому сигналу солдаты разом вскакивали, будто механические куклы, под резкие окрики командиров подразделений и дежурных унтер-офицеров поспешно убирали постели, а потом, грохоча сапогами, бежали на поверку.

Снаружи послышались голоса, выкрикивающие команду, – видимо, и тут началась поверка.

– Эй! Потише! Никак «памятку солдату» читают, – сказал кто-то. Все прислушались и отчетливо услышали монотонные голоса, казалось хором бубнившие молитву.

– М-да… И верно, «Пять пунктов» твердят. Ну и дела! Неужели и нас туда загонят?

– Ба! Опять что-то забормотали. Никак «Долгие лета императору»?

– Точно!

– Отсиделись тут, в Рабауле, и войны по-настоящему не видели. Видно, не верят всерьез, что война проиграна.

Накануне вечером поручик Накадзима проводил пленных в барак и ушел, оставив их одних, так что пока они вольны были делать все, что заблагорассудится. Прежде всего они натянули между пальмами веревки и развесили для просушки промокшую вечером одежду, затем вытащили остатки пайка, полученного в Лаэ, позавтракали и, сбив несколько кокосовых орехов с пальм, напились сока. А после завтрака слонялись вокруг барака или болтали с австралийскими охранниками (они, сменяя друг друга, по очереди отдыхали в стоявшем поодаль домике).

Пленные были очень удивлены, увидев, как солдаты их дивизии направились на работу. За большими воротами, на которых было выведено: N-ская дивизия N-ского района, располагался караульный пост части, и, проходя мимо него, солдаты торжественно печатали шаг, а если группой командовал офицер, старший в карауле громко кричал: «Смирно!», и караульные вытягивались по струнке.

Выйдя за ворота, пленные проходили мимо солдата-австралийца в маленькой будке, и командир показывал ему какой-то белый листок (видимо, пропуск).

Японские солдаты были одеты в свою обычную военную форму, только что не было у них винтовок и мечей. Те, что отправлялись на работу, несли лопаты, мотыги и плетеные корзины. Некоторые уезжали на грузовиках – видимо, в расположение австралийских частей.

Пленные с острова Б. внимательно наблюдали за лицами японских солдат, пытаясь понять, как они к ним относятся, но те даже не глядели в их сторону, хотя не заметить новичков они не могли. Развесив промокшую накануне вечером красную одежду вокруг барака, стоявшего тут же у дороги, пленные, которых не стали стричь наголо, свободно разгуливали меж пальм – большинство в одних трусах и майках. Казалось бы, удивительное это зрелище не могло не привлечь внимания солдат.

Однако в их глазах не было и тени удивления. Словно сговорившись, солдаты смотрели на них так, будто не видели их, они шагали в колонне по четыре или в шеренге по двое, и ни один ни разу не повернул голову в их сторону. Вновь прибывшим это казалось неестественным. Может быть, они щадят их и поэтому стараются не смотреть сюда? Кому приятно видеть пленных собратьев? А может быть, им приказали не смотреть на них? Как бы там ни было, солдаты делали это совершенно сознательно.

– Вот отойдут подальше метров на сто и начнут болтать, что мы, мол, люди без чести и совести.

– Не все болтать будут. Кое-кто и промолчит. Солдаты разные попадаются.

– Не скажи! Пленных никто никогда не считает за людей.

– Во время войны, может быть, и так, но теперь, когда Япония проиграла войну и армии уже нет, какое это имеет значение…

– А ты взгляни на их лица, когда они мимо австралийских солдат проходят. Злые все как один. Недовольны, что у них оружие отобрали. Хвастались же, что японская армия и десять лет продержится!

Пленные с беспокойством ждали дальнейших указаний. Что-то теперь будет с ними? Однако в тот день никаких приказов не последовало. Обед и ужин на пятьдесят два человека им принесли из лагеря солдаты. Значит, там знали, что их пайки кончились утром. Обычно в таких случаях пленным полагается ходить за довольствием в часть самим, но сейчас то ли оттого, что солдаты считали позором, если через их «священные» ворота пройдут красные фуфайки, то ли считая, что пленные не пожелают прийти к ним, солдаты принесли еду сами.

Они молча поставили миски и бак с едой на грубый деревянный стол перед бараком.

– Миски оставьте у себя. Бак заберем, когда принесем ужин. Вымойте все к тому времени.

Все это было сказано сухо, так, словно солдаты ни к кому конкретно не обращались.

– Вы из какой части? – прокричал им вслед Исида.

– Из N-ской дивизии, – ответил отставший солдат и поспешил за остальными.

– А когда вас предполагают репатриировать? – снова крикнул ему вдогонку Исида.

– Не знаем. – Солдат бегом припустил за своими.

– М-да… – прошептал Исида, провожая их взглядом.

– Обращеньице… Словно с преступниками. А, Исида-сан? – заметил Есимура. – А рожи! Будто у охранников, что носят еду в карцер. Вот гады!

– М-да, что-то я ничего не понимаю, – кивнул Исида.

– Похоже, нам придется несладко.

Вечером те же солдаты доставили ужин. Лица у них были такие же угрюмые. Пленным даже есть расхотелось.

Обед состоял из риса и кислого бобового супа, в котором плавали баклажаны, на ужин принесли вареную тыкву. По сравнению с прежним лагерем, где давали крольчатину и рыбные консервы, еда была скудной, однако не хуже, чем во время высадки на остров Б.

Так они провели второй день. Три раза приходили солдаты, приносили еду, представители командования дивизии больше не появлялись. Может быть, пленных оставят здесь, в этом бараке? Это было бы прекрасно, так как означало бы, что они не переданы японской армии, а просто останутся ждать здесь прибытия транспорта. Эта надежда окрылила их.

Некоторые даже решили, что их распределили по пятьдесят человек в разные части просто потому, что так легче обеспечить их жильем и питанием.

– Кубо-сан! А что, если у австралийцев спросить? – подал голос Такано (впервые с тех пор, как они поселились в этом бараке). – Не могли бы охранники узнать, в чем дело?

– М-да… Не знаю, удастся ли нам выяснить что-нибудь. Однако попробуем, – отозвался Кубо.

Двое из охраны всегда отдыхали в маленьком домике. Иногда они приходили к пленным поболтать. Ои – солдат лет сорока – заметил, что если уж они решили спрашивать, то лучше младшего унтер-офицера, который стоит сейчас на часах, не сыщешь. Ои уже удалось побеседовать с ним утром, когда тот заступил на пост.

– Этот из разговорчивых, – сказал Ои. – Здорово передразнивал наших солдат, – как они навытяжку перед офицером застывают. Самый для нас подходящий человек!

Было решено, что с унтер-офицером Макколеем – так звали охранника – поговорит Кубо.

Худощавый, невысокий, тщедушный на вид Макколей оказался рьяным противником империализма. Он обрушился на чудовищный формализм, поразительную недемократичность устава и чинопочитание в японской армии. Действительно, в глазах австралийских солдат, которые не привыкли все время стоять навытяжку перед офицерами, японский военный устав выглядел смешным. Макколею, видимо, надоело смотреть, как этот устав продолжают неукоснительно и строго, будто в прежние времена, соблюдать и здесь, в лагере для военнопленных.

– Да они самые настоящие правоверные фашисты, – сказал Макколей. – Оружие бросили, а в душе нисколько не изменились.

Кубо объяснил Макколею, чего хотят пленные и попросил узнать у командира части, что ему известно о прибытии транспорта. А может, они считаются окончательно переданными японской армии? Если бы их действительно передали японской армии, то они не хотели бы входить в состав дивизии, а предпочли бы, строго соблюдая дисциплину, жить отдельно, там, где их поместили. Не мог бы командир части содействовать им в этом деле?

Макколей охотно согласился выполнить просьбу пленных.

На следующее утро капитан Гамильтон, командир австралийской части, контролирующей японскую дивизию, приехал на джипе вместе с Макколеем. Выстроив пленных, он холодно сказал:

– Не знаю, что вам сообщили в Лаэ, но все вы, несомненно, скоро вернетесь в Японию. Однако вы поедете вместе с военнопленными, находящимися здесь, – так запланировано. Следовательно, вы ничем не отличаетесь от остальных военнопленных и должны подчиняться приказам полковника Муто. Поэтому с вашей просьбой вы должны обратиться к полковнику. Лично я, как офицер австралийской армии, под контролем которой находится эта дивизия, считаю, что жить отдельно неудобно и будет лучше, если вас переведут в лагерь.

Капитан Гамильтон говорил раздраженно, резко. Молодой, элегантный, в военной фуражке, слегка сдвинутой на затылок, капитан как бы источал холодное высокомерие. Кубо уже и раньше замечал эту высокомерную манеру держаться у офицеров австралийской армии. Макколей был человеком простым и демократичным, но этот капитан приехал к ним явно лишь по долгу службы. Сам факт, что он приехал к ним, свидетельствовал о его обязательности, но у Кубо все же остался неприятный осадок от этой встречи. Не следовало обращаться за помощью к офицеру армии противника.

II

Старший унтер-офицер Есимура был охвачен мрачными предчувствиями: уже больше девяти, а группа старшего ефрейтора Морикавы, отправившаяся на поиски съестного, еще не вернулась.

Над влажной, густой темнотой джунглей стояла тишина. Эта тишина царила здесь уже тысячу, а может быть, и десять тысяч лет – от нее можно было свихнуться. Иногда с тихим шелестом падал сухой лист или, шурша опавшей листвой, пробегала юркая ящерица; со всех сторон неслись голоса каких-то насекомых, от их многоголосого хора звенело в ушах и тишина казалась еще пронзительнее – словно ты находился глубоко, на дне океана.

В хижине, устроенной между деревьев, для чего к ним лианами прикрутили палки, покрытые листьями бананов, под шерстяными одеялами спали семь солдат. В темноте их, конечно, не было видно.

Солдаты спали в два ряда, устлав сырую землю сухой листвой и сверху покрыв ее плащ-палатками и одеялами. Вокруг зудели тучи москитов, поэтому они натянули одеяла на голову.

Собственно, это был всего-навсего навес, так как жилище без стен имело только крышу, а, чтобы дождевая вода не затекала под навес, вокруг вырыли неглубокую канавку.

– И чего они не идут? – произнес вдруг младший унтер-офицер Тадзаки. – И чего шляются?

Он поднялся с постели, раздраженно бурча что-то себе под нос и, видимо, вышел из-под навеса – послышался шелест сухих листьев под ногами.

Старший ефрейтор Уэки тоже встал, словно Тадзаки позвал его, и сонно спросил:

– Сколько сейчас может быть времени?

Ему никто не ответил – ни у кого не было часов. А если бы они у кого-нибудь отыскались, все равно в темноте ничего не разобрать. Часы давным-давно обменяли на продовольствие у местных жителей, когда те еще не были так враждебно настроены к японцам.

Младший унтер-офицер Тадзаки отошел от навеса по нужде.

– Эй, Кавагути! – крикнул он, обернувшись в сторону навеса. – Они не сказали, куда пойдут?

Ефрейтор Кавагути лежал в самом углу.

– Ничего они не говорили. Значит, ушли туда, куда обычно ходят.

– А не показалось ли тебе, что они собирались сегодня идти в другое место?

– Если так, сказали бы…

У ефрейтора Кавагути на лодыжке нагноилась трофическая язва, и от нее шел тяжелый запах. Лекарств никаких не было, бинтов тоже, и он завязал распухшую лодыжку, где уже проглядывала белая кость, разорванной рубахой, снятой с умершего солдата. А может, это от рубашки и исходил тяжелый смрад.

Кавагути уже не ходил вместе со всеми на поиски съестного – солдаты называли это «сбором материального довольствия», – не стоял в карауле, ему хватало сил лишь добраться за водой на речку, которая протекала перед их жилищем. Когда группа старшего ефрейтора Морикавы отправилась в джунгли, он кое-как дотащился с ними до реки. Солдаты давно уже опустошили все вокруг, и теперь осталось совсем немного мест, где они могли еще чем-то поживиться. В нижнем течении реки, там, где она сливалась с другой рекой, протекавшей позади их позиции, лежало большое болото, там еще можно было найти съедобные травы.

На острове совсем не осталось животных, годных в пищу. А птиц, ящериц и змей невозможно было поймать голыми руками. Кое-где встречались деревни – туземцы селились группами от десяти до ста человек на расстоянии нескольких километров друг от друга. Возле деревни обязательно была плантация кокосовых пальм и поле размером в один-два тебу{1}, где выращивали тапиоку, бананы и батат. Однако эти поля и плантации были совершенно опустошены еще до начала наступления австралийцев, и скорее японскими солдатами, чем местными жителями. Когда туземцы бежали в глубь острова, бросив свои поля, голодные солдаты накинулись на них и вырыли все до последнего корешка. И теперь укрывшейся в джунглях роте не оставалось ничего другого, как выискивать в зарослях съедобные клубни и молодые побеги растений.

– А может, они заблудились? – тихо прошептал старший ефрейтор Аоки, остервенело расчесывая кожу: сыпь покрыла его тело от поясницы до ступней. Солдаты ходили босиком, в шортах, именуемых «короткими брюками». У них не проходила сыпь. Если прыщи начинали гноиться и превращались в трофические язвы, надежды на выздоровление уже не было – истощение делало свое дело, и вскоре человек уже не мог подняться. Лучше всех в роте после младшего унтер-офицера Тадзаки держался старший ефрейтор Аоки.

– Морикава не мог заблудиться, – буркнул старший унтер-офицер Есимура из-под одеяла. Когда Есимура ложился на бок, живот словно прилипал к позвоночнику, поэтому он старался свернуться калачиком, подтянув колени к груди.

До сих пор еще не было случая, чтобы кто-то сбился с пути, уйдя на поиски съестного. В джунглях вообще-то никаких дорог не существовало, здесь легко можно было потерять ориентацию, но такого не могло случиться с солдатами, более двух лет сражавшимися в джунглях.

На сбор продовольствия солдаты подразделения Есимуры отправлялись сразу же, как только раздавался свист – сигнал сбора для солдат противника (австралийцы прекращали боевые действия в пять часов вечера и до семи утра не появлялись на передовой).

Возвращались из джунглей обычно уже в темноте. Они привыкли ходить в кромешной тьме почти ощупью: всюду валялись гнилушки, испускавшие голубоватый свет, – будто светлячки, и по этим гнилушкам, разным по величине, солдаты находили дорогу. Поэтому-то старший унтер-офицер Есимура и был уверен, что старший ефрейтор Морикава не мог сбиться с пути и заблудиться теперь в джунглях. Есимуру беспокоило совсем другое: а вдруг Морикава и его группа вообще не вернутся. Эта мысль давно не давала ему покоя, как он ни пытался отогнать ее от себя. Со старшим ефрейтором Морикавой ушло трое солдат и ефрейтор Мадзима, который был из той же деревни, что и Есимура. Он уговаривал Есимуру бежать вдвоем на остров С., где Мадзима бывал прежде, когда состоял в команде рыболовов и охотников. Видимо, ему надоело ждать, пока Есимура надумает бежать, и он решил посвятить в свой план старшего ефрейтора Морикаву. А вдруг они задумали улизнуть сегодня ночью? Есимура никак не мог избавиться от своих подозрений.

Из их роты дезертировали уже трое солдат. Первые двое исчезли с поста еще до того, как рота заняла эту позицию. Третий ушел в джунгли несколько дней назад совсем налегке – без винтовки и меча, – да так и не вернулся. Было еще светло – солдаты противника только что отошли на отдых, – и рота разбрелась по джунглям искать улиток. Бегство солдат произвело на остальных удручающее впечатление. Теперь, когда по джунглям бродило в одиночестве множество солдат из разбитых частей, потерявших командиров, у каждого в душе таилось желание сбежать из своей части и пожить хоть немного на свободе.

Есимура думал: если группа старшего ефрейтора Морикавы не вернется, рота окончательно перестанет существовать. Только четверо, считая и его самого, смогут ходить за продовольствием, и первым из этих четверых свалится он.

– Старший ефрейтор Морикава еще не вернулся? – послышался в темноте голос фельдфебеля Такано.

– Пока нет, – отозвался совсем рядом младший унтер-офицер Тадзаки.

– Кто это? Тадзаки? – удивленно спросил Такано. В темноте он его не заметил.

– Что там с Морикавой?

Фельдфебель Такано жил вместе с командиром роты, поручиком Харадзимой, и его денщиком, старшим ефрейтором Миядзимой, в отдельной хижине, метрах в пятидесяти от остальных. Поручик Харадзима совсем ослаб от истощения и малярии, поэтому фельдфебель Такано вынужден был взять на себя обязанности командира роты.

– Вы, наверно, знаете, куда ушел Морикава?

– Думаю, на старое место, – ответил Тадзаки и повторил то, что уже рассказал ему Кавагути.

Такано помолчал. Затем сказал спокойно:

– Подождем еще немного и, если они не вернутся, пойдем навстречу.

Идти навстречу Морикаве означало собрать вместо них съедобные травы. Продовольствием они запасались с вечера. Утром, как бы рано им ни удалось выйти, еду все равно не приготовить: весь день над головой висят самолеты противника, они могут заметить дым костра. Словом, если ночью не приготовить еду, все будут есть только на другой день, к вечеру.

– Сейчас чуть больше девяти. Подождем до десяти часов, – сказал Такано. – Если они и тогда не вернутся, придется идти искать. Пойдут младший унтер-офицер Тадзаки и старший ефрейтор Узки. И я, конечно.

Тадзаки и Узки ничего не ответили. Не потому, что они были недовольны. Оба понимали, что иного выхода нет. Кроме них, идти темной ночью за сбором «довольствия» некому: они были самыми здоровыми и самыми опытными из всех.

Младший унтер-офицер Тадзаки и старший ефрейтор Узки, а также старший унтер-офицер Есимура были призваны в армию в тридцать восьмом году, воевали уже семь лет и считались в роте почти ветеранами. Младший унтер-офицер Тадзаки был родом из горной деревни; человек смекалистый и хорошо приспособленный к такой первобытной жизни, когда каждый сам должен добывать себе пищу, он почти один кормил всю роту. Тадзаки отлично знал, что и где можно отыскать в джунглях, и на ощупь находил съедобные травы.

Тадзаки и Узки ничего не ответили на слова Такано, но тому и не нужен был их ответ. Между ними давно уже установилось молчаливое понимание. Фельдфебель Такано был добровольцем тридцать восьмого года, уже семь лет, со времени боев в Центральном Китае, он сражался плечом к плечу с Тадзаки и Узки, и не было случая, чтобы те когда-нибудь не подчинились Такано, хотя приказами молодого поручика Харадзимы, выпускника кадетского училища, иной раз и пренебрегали. Фельдфебель Такано был не из тех командиров, кто строг с нижестоящими и подобострастен с вышестоящими. Поэтому рота сейчас группировалась вокруг него.

Отдав приказ младшему унтер-офицеру Тадзаки, Такано нарочито бодрым голосом крикнул в сторону навеса:

– Ну, как самочувствие, старший унтер-офицер Есимура?

У Есимуры уже опухло лицо, волосы стали тусклыми и сильно поредели. Если так пойдет дальше, через неделю он окончательно свалится.

– Да ползаю пока, – ответил Есимура. – Но, господин фельдфебель, сдается мне, что, если мы немедленно не уберемся отсюда, все отправимся в иной мир.

– Да, я тоже думал об этом, – тотчас же отозвался Такано. – Потерпите еще немного. Нужно связаться со штабом батальона.

– Прошу вас. Если мы задержимся здесь хоть ненадолго, нас очень скоро разнесут в клочья.

– И командир роты говорит то же самое. Придется потерпеть. Ну а Хориэ как? Как чувствует себя ефрейтор Хориэ?

Ефрейтор Хориэ был совсем плох: волосы на голове выпали, весь он раздулся и со вчерашнего дня уже совсем не двигался. На оклик фельдфебеля он не отозвался.

– Ефрейтор Хориэ!

Ответа не последовало.

– Эй, потрясите его кто-нибудь! – сказал Такано.

Лежащий рядом с Хориэ младший унтер-офицер Куниэда протянул руку к соседу:

– Хориэ! Эй, Хориэ! Да он мертв! – проронил он сдавленным голосом.

– Мертв?

Такано двинулся к навесу, но в темноте стукнулся головой о стропила и присел на корточки у неглубокой канавы, вырытой вокруг для отвода дождевой воды.

– Правда умер? Ну-ка, посмотрите хорошенько!

Младший унтер-офицер Куниэда немного помедлил, обшаривая тряпье, в которое было завернуто тело соседа, и сказал хрипло:

– Окоченел.

Никто из солдат даже не сделал попытки встать, чтобы удостовериться, действительно ли ефрейтор Хориэ мертв. Все продолжали молча лежать. И не было ничего удивительного в том, что никто не заметил, как рядом умер больной товарищ. Все уже привыкли к тому, что однажды один из солдат вдруг засыпал, чтобы никогда не проснуться. Каждые два-три дня в их роте кто-нибудь умирал. Так что смерть собратьев уже не вызывала ни у кого ни удивления, ни печали, а лишь порождала тревожную и вместе с тем покорную мысль: скоро придет и мой черед.

– Когда же он умер? Не знаете? – спросил Такано. – Кто его видел вечером, пока еще было светло?

– Я принес воды, Хориэ попросил попить. Ну я и напоил его, – сказал Кавагути.

– Ну, и каков он был тогда?

– Он даже сам пить не мог. Все время проливал воду. Тогда я помог ему напиться. Еще подумал: не жилец он.

Фельдфебель Такано помолчал. Затем прошептал тихо, словно самому себе: «Значит, он отошел, когда стемнело». Он не осуждал этих людей, которые не заметили, как умер их товарищ; осуждать их за это было бессмысленно – больные солдаты умирали неслышно, угасали как свечи. «Значит, нас теперь тринадцать. Только тринадцать человек, – подумал он. – Еще месяц, и от роты вообще никого не останется. Не сегодня-завтра нужно уходить отсюда, уходить дальше, в джунгли, туда, где есть пища. Завтра нужно обязательно наведаться в штаб батальона».