Текст книги "Ассасин"
Автор книги: Симона Вилар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Согласен! На войне как на войне. И разве мы не затем прибыли, чтобы резать этих язычников сарацин?
Его большой кулак остался лежать на гладкой поверхности столешницы, и король Гвидо тоже положил кулак на стол, будто подтверждая свое согласие. После минутного раздумья к ним решился примкнуть и Балиан Ибелин. Так же поступил и Жак д’Авен, уже не первый год воевавший в Святой земле. Ричард, присоединившись к ним, медленно переводил взгляд с одного командира на другого. Его твердые, как кремень, серые глаза были жесткими и решительными, и те, кто еще не понял, что их единственный выход – казнить пленников, дабы осво бодиться от них, и выступить в поход, – невольно ежились под его взглядом.
Многие еще колебались, но открыто воспротивился лишь епископ Бове. С холодным выражением на узком лице он медленно поднялся, привлекая внимание присутствующих.
– Родственник короля Ричарда тут живописал нам резню, какую устроил этот нехристь Саладин по отношению к пленникам. Но мы – не он! Святая Церковь против подобного смертоубийства! И мы, как рыцари Христа, не можем так поступать. Осмелюсь напомнить один из постулатов рыцарства: никогда не нападать на безоружных соперников.
Леопольд Австрийский, недолюбливавший Ричарда, решил поддержать Бове и стал уверять, что убийство христианами такого количества пленных иноверцев запятнает рыцарскую честь крестоносцев. Герцог поднялся во весь свой рост и упомянул о милосердии и смирении, о том, что они обесславят себя на весь мир, поступив столь безжалостно по отношению к пленникам.
– Я вижу, что у герцога Австрийского есть свой план, как поступить с пленниками, – заметил Ричард. – Итак, мы слушаем, ваша светлость.
Леопольд стал багроветь, взгляд его эмалево-голубых глаз заметался.
– Вы готовы остаться в Акре, охранять и содержать за свой счет сарацинских невольников? – попытался подсказать герцогу Бове.
– Черта с два! – огрызнулся Леопольд. – Я прибыл сюда сражаться во имя Христа, и вы не заставите меня нянчиться с нехристями. Да и денег у меня столько нет, чтобы их кормить и платить охране. Поэтому я предлагаю поступить великодушно – отпустить язычников на все четыре стороны.
Он бросил взгляд на Конрада, ожидая от него поддержки, но тот отвел глаза. Даже епископ Бове вынужден был объяснить Леопольду, что сарацины пойдут не на четыре стороны, а только в одну: в сторону ставки Саладина, чтобы там снова взяться за оружие и снова убивать христиан.
После этого герцог Австрийский со вздохом вынужден был признать, что не ведает, как еще они могут поступить, и после некоторого колебания тоже положил руку на стол, присоединив свой голос к сторонникам казни акрского гарнизона.
– И чем скорее, тем лучше, – добавил он. – За всеми этими спорами мы никогда не доберемся до Иерусалима.
Тут вмешался отмалчивавшийся до сих пор молодой граф Генрих Шампанский. Он сказал, что раз у мусульман принято продавать своих невольников в рабство, то и они могли бы продать пленных сарацин в неволю.
– И где вы видели у нас рынки рабов? – резко заметил магистр Госпиталя Гарнье. – Или вы забыли, что наша Церковь выступает против рабства? В христианских странах на рабство смотрят как на гнусность и зло. Если мы начнем торговать пленниками, то уподобимся неверным с их лжепророком.
Генрих еще какой-то миг колебался. Он был против резни. Но раз выхода нет… Вздохнув, он тоже присовокупил свой голос к тем, кто признал, что пленников придется казнить.
Оставался только Конрад Монферратский.
– Мне противно то, на что вы решаетесь. Когда я договаривался о сдаче Акры, то не имел в виду, что мы устроим массовую казнь сдавшихся на нашу милость воинов.
– Не на нашу, маркиз, – заметил магистр де Сабле. – На милость своего султана, который обещал их выкупить. Но ныне, похоже, Саладин решил, что христианская милость надежнее его обещаний. И тем принудил нас поступить так, как нам остается, – избавиться от пленников.
– И все же я не желаю в этом участвовать! – не уступал Конрад. – Я просто умываю руки.
И он поднялся, чтобы уйти. Но голос Ричарда его задержал:
– Маркиз, вы сейчас ведете себя, как Понтий Пилат, снимая с себя всякую ответственность.
– Не смейте сравнивать меня с ним! – резко оглянулся Конрад.
Потом взгляд его скользнул по лицам собравшихся. Его глаза сочились ненавистью. Но он, как и иные, отказался взять на себя охрану и содержание пленных.
Просто ушел.
– Не слишком активная позиция, – заметил Бове. – Что ж, исходя из сложившейся ситуации, я вынужден буду присовокупить свой голос к большинству.
При этом всем своим видом он выражал неудовольствие и только кивнул, когда Балиан Ибелин со вздохом сказал, что у них еще есть надежда на то, что Саладин исполнит хотя бы часть обговоренных условий – передаст крестоносцам Животворящий Крест. Даже если не вернет пленных христиан…
До этого оставалось ждать всего один день. А пока следовало готовиться к казни. Ибо в честность Саладина присутствующие уже мало верили.
Глава 2
– Персик мой! – негромко произнес Мартин, похлопав коня по крутой холке.
Высокий саврасый жеребец фыркнул в ответ и стал бить копытом по земле в деннике, выражая радость от ласки хозяина.
Обычно Мартин не давал своим лошадям клички: они часто погибали в боях, а когда знаешь, как их зовут, пережить потерю еще тяжелее. Этого саврасого он тоже никак не называл – саврасый и все. Персиком – этой смешной кличкой – его нарекла Джоанна де Ринель, красивая молодая женщина, с которой Мартин одно время ехал по неспокойным землям Малой Азии. Однако вспоминать о самой Джоанне не хотелось. Она предала Мартина, выдала своему брату-тамплиеру, и Мартин лишь в последний миг избежал пленения… и гибели. Ибо такой человек, как маршал Уильям де Шампер, не оставил бы его в живых. Джоанна должна была это понимать. Но все же предала.
Так что прочь все мысли о ней! Она в прошлом.
Мартин тряхнул головой. Нет, он решительно не желал о ней больше думать. Хотя и называл коня, как и она, – Персиком. Глупое прозвище, какое могла измыслить только женщина. Но все же Мартин рад, что саврасый снова с ним. Еще до падения Акры он оставил коня в лагере крестоносцев и почти не вспоминал о нем. Другие дела, другие заботы: ему было поручено вывезти из осажденного города семейство своего друга и покровителя Ашера бен Соломона. Мартин справился с заданием, защитил и отправил из Акры еврейское семейство, но самому пришлось остаться, тогда как евреев взялись сопровождать его друзья – рыжий норвежец Эйрик и сарацинский воин Сабир. Мартин вполне мог положиться на них обоих. Самому же уехать не удалось, и он скрылся от разыскивающих его тамплиеров маршала де Шампера, поступив в услужение к королю Иерусалимскому Гвидо де Лузиньяну. Со временем он намеревался тайно скрыться. Ему, ловкому и умелому воину, ученику ассасинов, рыцарю без сюзерена и страны, опытному путнику, умевшему изменять внешность и побывавшему на своем веку во многих странах, это не составило бы труда. Особенно учитывая, что были люди, которые обязались дождаться его в Антиохии, чтобы отвезти к его невесте Руфи, дочери Ашера бен Соломона. Но все же он пока оставался в Акре.
Мартину самому не совсем была ясна причина этой задержки. Себе он пояснял, что просто выжидает удобного случая, в действительности же ему вдруг стало любопытно, как дальше пойдут дела у крестоносцев. Христовы рыцари уже отбили у султана огромную портовую крепость Акру и готовились к дальнейшему походу, собираясь отвоевать Иерусалим. Они жаждали реванша за свое былое поражение, в котором Мартин сыграл не последнюю роль.
Вина за гибель владений крестоносцев в Палестине давно томила его душу. Мартин прятал ее глубоко в себе, но успокоения это не приносило. И вот теперь он вдруг подумал, что может случиться невероятное и эти отряды отчаянных храбрецов крестоносцев сумеют вернуть свои утраченные владения. Он хотя бы посмотрит, как у них это получится. А потом уедет. Мартин не собирался задерживаться долго, только на время… Это было не совсем благоразумно, а для него и вовсе опасно. Но Мартин, будучи всю жизнь расчетливым и предусмотрительным, ныне ощущал, как в нем словно что-то сорвалось. Чувство, не подвластное разуму, удержало его в Акре.
Пока ему ничего не угрожало. Выдав себя за жителя Аскалона Мартина Фиц-Годфри, он неплохо устроился в свите Иерусалимского короля Гвидо. Более того, он был на хорошем счету, носил звание капитана, обучал новых рекрутов, получал плату и мог преспокойно оставаться в резиденции Лузиньянов, не опасаясь, что здесь его разыщут тамплиеры Уильяма де Шампера. Брат Гвидо, коннетабль Амори де Лузиньян, особо покровительствовал мнимому Фиц-Годфри, порой даже обсуждал с ним дальнейшие планы. Именно Амори обратил внимание на то, что у командира отряда Лузиньянов нет достойного коня, и даже сам отправился с ним подобрать лошадь. Коней павших крестоносцев продавали с торгов в Акре, и Амори не поскупился, предложив капитану своего отряда выбрать скакуна, какого тот пожелает. Мартин же не раздумывал, когда в шеренге выставленных на продажу лошадей заметил своего саврасого. Эта масть не считалась благородной у рыцарских коней: светло-рыжий, почти песочный, с более светлым брюхом, но темным окрасом на спине, конь имел проходящую по хребту темную полосу – так называемый «ремень», намек на диких предков коня. Да и темные ноги имели некоторую полосатость, а грива и хвост, почти черные в массе, перемежались с бурыми и даже светлыми прядями. И все же конь был хорош – сильный, поджарый, с изящной длинной головой и крутой холкой.
– Вы уверены в своем выборе? – спросил Амори Мартина.
Тот не сомневался. Вновь получить обученного тобой преданного коня – разве не славно? Конечно, он не сказал об этом коннетаблю. Однако наблюдательный Лузиньян отметил, что саврасый сразу же потянулся к аскалонцу, даже стал выбивать копытами дробь, будто радуясь новому хозяину. Да и позже шел под ним, повинуясь малейшему движению удил.
После приобретения жеребца Амори предложил Мартину Фиц-Годфри принять участие в турнире, организованном в Акре по приказу короля Ричарда. Но аскалонец отказался под предлогом, что он по рождению бастард и его не обучали правилам турнирных состязаний. На деле же Мартин, опасаясь быть узнанным, просто не желал привлекать к себе внимание. И оказался прав. На турнире среди зрителей присутствовал его враг де Шампер, а среди участников находился рыцарь Обри де Ринель, который тоже мог его узнать. Была там и Джоанна… Поэтому Мартину куда спокойнее было стоять в толпе позади короля Гвидо де Лузиньяна. Скрыв лицо за подвязанным кольчужным клапаном и широкой наносной «стрелкой» плосковерхого шлема, он оставался неузнанным в течение всего рыцарского турнира. Что поступил правильно, Мартин убедился, когда король Гвидо после турнира неожиданно пожелал пообщаться с маршалом ордена Храма де Шампером. Тогда у Мартина душа ушла в пятки. Особенно когда заметил, как внимательно к нему присматривается де Шампер. Но повезло – Гвидо отвлек маршала беседой, а позже Мартин сразу же отделился от них и не снимал рыцарского облачения, пока тамплиер не покинул резиденцию Лузинья на. И это несмотря на удушающую жару, когда большинство рыцарей сбрасывали сталь, едва представлялась такая возможность.
Из-за этой жары Мартин все реже проводил боевые учения с людьми короля Гвидо. Все вокруг говорили о предстоящем походе, однако едва раскаленное добела солнце обжигало стены Акры, крестоносцы устремлялись под своды строений, дающих тень, а то и предпочитали полуобнаженными сидеть в прибрежных водах моря. Но даже в период этого временного безделья они только и говорили, что о походе на Иерусалим.
Вернуть из-под мусульманского владычества свои святыни было их целью, их мечтой – казалось, они и жили для этого. И едва длинные вечерние тени уменьшали нестерпимый зной, воины выходили на площадки для учений, брались за мечи, натягивали луки, упражняясь в стрельбе. А потом шли в храмы и пылко молились о предстоящей победе. Но не только в храмах собирались воины Христовы: с утра до сиесты и по вечерам они трудились на восстановлении разрушенной после штурма Акры, и король Ричард, признанный глава воинства, платил им по четыре безанта [20]20
Безант – денежная единица Византии, около 4,5 г золота. В IV–XII веках стала образцом для монет Европы и Востока, почти тысячу лет являясь международной валютой.
[Закрыть]за работу, но за плату требовал от людей полной отдачи. Он и сам не бездействовал, бывая везде, где требовались его присутствие и внимание, заражал людей своим пылом, своей верой в победу. Ричард внушал крестоносцам, что они более достойны владеть Священным Градом, нежели поклоняющиеся лжепророку сарацины, он вдохновлял их своей верой, силой и обаянием. При таком повелителе они ни в чем не знали нужды… кроме шлюх. Ричард не позволял крестоносцам грешить, и лодки с продажными девками в Акру не допускались. Конечно, в самом городе находились легкодоступные женщины, но если их услугами пользовались, то только тайно. Ибо иначе пришлось бы каяться целый день, а за отсутствие на работе Львиное Сердце не платил.
Наблюдая за этим разноплеменным воинством Христовым, Мартин даже завидовал их вере и убежденности. Они сражались не ради личной выгоды – хотя рассказы о сказочных богатствах Востока тоже имели место. Но в основном это была возвышенная цель служения своему Богу. А если и появлялись такие, кто выражал недовольство или подумывал отказаться от похода, то у большинства к ним было столь пренебрежительное отношение, что предполагаемые дезертиры тут же спешили изменить свое мнение, решая остаться в братстве крестоносцев, раскаяться.
Крестоносцы в основном делились по землячествам – датчане, германцы, итальянцы, анжуйцы, аквитанцы, французы. Разные отряды, разговаривавшие на своих языках, многие из которых с трудом переходили на общепринятый – лингва-франка. Порой между воинами разных народов происходили стычки, да такие, что приходилось вмешиваться госпитальерам и тамплиерам, обязанным следить за порядком в городе. И все же особого напряжения в Акре не замечалось, ибо все крестоносцы вмиг становились единым целым, когда речь заходила о святости их похода.
– Когда же мы выступим? – вопрошали они.
И с нетерпением ждали конца переговоров с Саладином. Но назначенные ранее сроки уже миновали, и люди, томясь в ожидании, слагали песни:
…И впрямь: сарацины нам снова солгали.
Султан Саладин, по коварству натуры
Решив, что за Крест он сдерет с нас три шкуры,
Заложников вновь утешенья лишил
И вновь вместо мира лишь торг предложил.
Эти задержки с выступлением заметно раздражали воинов Христа. Оставалось только надеяться на милость Неба… если не султана. И крестоносцы снова и снова стекались под своды храмов, какие недавно вновь освятили после того, как мусульмане использовали их в качестве мечетей. В Акре оставалось и несколько действующих мечетей для местных жителей-мусульман, но с большей части куполов и колоколен был сброшен полумесяц и вновь водружен христианский крест. И крестоносцы мечтали, что однажды это произойдет в Иерусалиме.
Признаться, Мартину нравились крестоносцы. Когда у людей такое воодушевление, такая вера – в этом есть нечто увлекательное и заражающее. И Мартин всерьез подумывал выступить вместе с ними.
Он размышлял об этом, расчесывая гриву саврасого, когда услышал голос коннетабля Амори позади себя:
– Мессир Фиц-Годфри, вы должны отдать людям распоряжение быть в боевой готовности.
Мартин неспешно обернулся. Амори де Лузиньян, стоявший в проходе конюшни, жестом велел ему приблизиться.
– Довольно вам возиться со своим саврасым, мессир красавчик. Отправляйтесь к воинам. Люди должны быть готовы обнажить оружие уже завтра.
«Мессир красавчик» – этим прозвищем Амори наградил Мартина, и порой тому казалось, что коннетабль не одобряет тот факт, что кто-то, кроме его привлекательного брата Гвидо, может быть так хорош собой. А ведь Мартин, назвавшийся рыцарем Фиц-Годфри, и впрямь обладал незаурядной внешностью: высокий и гибкий, он был широк в плечах, а в его движениях всегда чувствовалась особая грация сильного животного, не оставлявшая Мартина, даже когда он упражнялся с оружием, обучая пуленов. Его обычно немного замкнутое лицо, отличавшееся красивыми чертами, можно было бы счесть даже смазливым, если бы Мартину не был присущ особый мужской шарм сильного человека, а его выразительные светлые глаза светились на загорелом лице, как яркие голубые звезды. Даже сейчас, будучи растрепанным, он выглядел привлекательным, и его выгоревшие пряди ниспадали на чело и сильную шею чистой густой массой – все знали, что Мартин Фиц-Годфри любил мыться и почти каждый вечер посещал купальню.
– Завтра? – переспросил он, выходя из денника. – Неужели есть вести, что Саладин выполнит условия?
Амори внимательно смотрел на капитана своих пуленов. Амори был представительным мужчиной с коротко подрезанными белокурыми волосами и мощным подбородком. Пожалуй, в чертах его лица угадывалось сходство с младшим братом, но Амори ни на йоту не обладал той утонченной яркой красотой, которой природа одарила Гвидо. Зато в его лице читались решимость и сила, каких начисто был лишен младший из Лузиньянов.
Коннетабль шагнул к Мартину. Он выглядел задумчивым и хмурым.
– Похоже, красавчик, вы с самого утра возитесь со своим саврасым любимцем, если до сих пор ничего не узнали. Порой мне кажется, что вас куда менее интересуют новости о походе, чем последнего из оруженосцев в нашем отряде. Или вы не слышали, что объявили сегодня на мессе? Эта весть оглашалась с амвона во всех храмах Сен-Жан-д’Акры.
Мартин обычно только для вида посещал христианское богослужение. Приемыш еврейского семейства, обучавшийся у ассасинов и посвященный в рыцари германцами, он знал немало постулатов разных религий, но все это смешалось в его голове, и в конечном счете он стал человеком, не верующим в какого бы то ни было Бога. А полная превратностей жизнь научила его, что полагаться следует не на какую-то высшую силу, а только на себя – на свои умения и знания, на свою удачу и людей, которым доверяешь. Но признаться в таком… Нет, он ни при каких обстоятельствах не собирался посвящать в свое неверие Амори де Лузиньяна.
Когда коннетабль удалился, Мартин отправился к своим пуленам и от них узнал новость, которую обсуждали по всей Акре.
– Убить такое количество пленных сарацин? – поразился он, услышав о предстоявшей завтра казни, вопрос о которой будет окончательно решен, если от Саладина не поступит сведений. – Да ведь их более двух с половиной тысяч! Это будет настоящая резня!
– А разве Саладин не приказал казнить наших пленников христиан? – отвечали ему вопросом на вопрос. – И кто из пуленов не ведает, что султан никогда не щадил наших пленников – ни при Броде Иакова, ни при Хаттине. А вы, мессир, как уроженец Аскалона, должны знать, что султан рубил головы христианам перед стенами вашего города, а король Бодуэн лил слезы, видя это, но был не в силах остановить бойню безоружных!
Мартин промолчал. События, связанные с нападением Саладина на Аскалон, произошли тринадцать лет назад – он был тогда еще юнцом. Но пулены, потерявшие все и не забывшие прежних обид, люто ненавидели сарацин. Другое дело, как к упомянутой вести отнесутся крестоносцы. Они носят знак креста и служат Спасителю, который принес в мир милосердие.
Однако особого милосердия Мартин ни у кого не заметил. Укутавшись в накидку, опустив на лицо капюшон, он бродил по Акре, переходя из одной корчмы в другую, прислушивался к речам собравшихся на паперти храмов и на улицах, но везде слышал одно и то же: война есть война и Ричарду нет смысла щадить неверных, которые однажды снова могут выступить против него.
– Мы здесь для того, чтобы убивать сарацин, – говорили люди со знаком креста на туниках. – И если более двух тысяч из них можно уничтожить за один день без потери хотя бы одной христианской жизни, это замечательно.
Более двух тысяч жизней!
Мартин ужасался. Ему не впервые было убивать, но он понимал, что, если король Ричард Львиное Сердце запятнает себя подобной массовой казнью, о нем будут говорить как о кровожадном убийце.
Но пока как о кровожадном убийце говорили как раз о Салах ад-Дине. Даже мусульмане на рынках твердили, что султан обесславит себя, если не заплатит выкуп и позволит свершиться казни. И они поднимали голову к небу, следили за полетом голубей, которые то и дело уносились в ставку Саладина с посланием, что крестоносцы не намерены более содержать пленных эмиров. Все понимали, что это означает, все надеялись, что присущие Саладину благородство и великодушие не позволят ему оставить в беде единоверцев. На это же наверняка надеялись и пленники Акры. В тот день их охрана была усилена, вооруженные крестоносцы охраняли подходы к крепости, где содержали в заточении солдат акрского гарнизона, никто не мог передать им весть о решении, принятом главами крестового похода, и сарацины знали лишь то, что время их пленения на исходе. Они тоже молились и даже пели под тяжелыми сводами узилища, радуясь предстоящей свободе.
К вечеру во всех храмах Акры проходили службы. Церкви были полны. Собравшиеся крестоносцы, не сводя глаз с большого распятия над алтарем, пели De profundis [21]21
«Из глубины» – начало покаянного псалма, который читается как отходная молитва над умирающими ( лат.).
[Закрыть]о своих врагах, которых завтра будут убивать.
«Лицемеры! – возмущался Мартин. – Они готовы к убийству, хотя их Христос учил: “Не убий”»! Нет, напрасно он проникся к этим людям симпатией. Ему надо было уехать от них при первой же возможности. Может, этой ночью? Но сейчас это особенно опасно, учитывая напряжение, царящее в городе, да и люди султана наверняка патрулируют окрестности. Понимает ли Саладин, что крестоносцы более не намерены играть в навязанную им игру в долгий восточный торг?
– Наши люди готовы проявить себя? – спросил у него коннетабль во время ужина.
Высокий пост Мартина при Иерусалимском короле вводил его в окружение Гвидо, и он нередко присутствовал на трапезе Лузиньянов. В тот вечер мнимый Фиц-Годфри тоже был приглашен в покои короля, где на низких восточных столиках были расставлены всевозможные яства – восхитительный барашек в меду с толченой мятой и мелкими зелеными фигами; рыба под сливками, котлеты из телятины в миндальном молоке, всевозможные фрукты, легкие вина и прохладный шербет. Мартин неспешно пробовал то одно, то другое блюдо, не отвлекаясь на горькие мысли и сомнения, – все же работа есть работа, а убивать ему и раньше приходилось. Правда, никогда не доводилось резать безоружных, причем в таком количестве.
– Они ждут, что принесет им грядущий день, – ответил он коннетаблю, поднося ко рту бокал с разбавленным водой розоватым вином.
Король Гвидо ел с таким же завидным аппетитом. Прожевав кусочек нежнейшего барашка, он сказал:
– Некогда я был пленником султана Салах ад-Дина и знаю, как он умеет извлекать из всего выгоду. И уверен, что султан хладнокровно пожертвовал акрским гарнизоном, чтобы не платить деньги. Наверняка даже объяснил своим приверженцам, что сохранить двести тысяч динаров для них куда полезнее, чем жизнь двух тысяч посрамивших себя в войне с крестоносцами единоверцев.
Лицо Гвидо, который был прекрасен, как златокудрый архангел, при этом оставалось холодным. Видимо, он не забыл унижений, какие перенес в плену у султана. И хотя после поражения при Хаттине Саладин повел себя благородно, прилюдно усадив его подле себя и во всеуслышание заявив, что «правитель не убивает правителя», на короле Иерусалима остался отпечаток пребывания в плену, когда он едва ли не выполнял обязанности слуги. Гвидо жаждал отмщения. Он хотел показать Саладину, что не только сарацины имеют право проливать кровь иноверцев. Кровь убиенных пару дней назад христианских невольников давала ему возможность отомстить – око за око, как говорится.
– А вы не опасаетесь, что казнь такого количества пленников опозорит крестоносцев и их предводителей? – осмелился все же заметить Мартин.
Оба брата Лузиньяна перестали есть, воззрившись на него.
– Эй, мессир красавчик!.. – стал подниматься со своего места Амори, имея при этом самый грозный вид. – Обожди, брат! – жестом остановил его Гвидо.
Взгляд его золотистых, как светлый мед, глаз неожиданно стал колючим.
– Дорогой мессир Фиц-Годфри, – произнес он своим мягким голосом. – О каком позоре может идти речь, если мы сражаемся с врагами, которые не щадят наших пленных? Но теперь настало время убедиться, что и мы можем быть опасны. Разве худо устрашить наших врагов перед наступлением? Вы с этим не согласны?
– Я слишком мелкая фигура, чтобы с моим мнением считались, – опустив длинные ресницы, молвил в ответ Мартин. – И я выполню ваш приказ во всем, кроме одного: я не стану палачом!
Гвидо улыбнулся своей чарующей лучезарной улыбкой.
– Опоясанные рыцари не будут лить кровь. Это дело простых латников, которым хорошо заплатят за работу.
Это было существенное замечание, так как многие из рыцарей, будь то орденские братья или командиры отрядов, решительно отказались рубить беззащитных пленников. И король Ричард это учел.
Когда на другой день сарацин стали выводить за стены Акры, их сопровождали простые крестоносцы, в то время как сидевшие на конях рыцари являли собой заградительный барьер и охраняли место будущей казни. Закованные в кандалы пленники шли в колонне по четыре человека, ноги их были в цепях, они не могли идти достаточно быстро, но это позволяло им рассмотреть множество конных и пеших крестоносцев, заполонивших окрестности у колодцев Телль-Адиля. Это открытое со всех сторон место, выбранное для казни несчастных пленников, было последним напоминанием Саладину о том, что с ним больше не станут торговаться. Выстроив пленников перед отдаленными возвышенностями, крестоносцы будто давали сарацинам последний шанс спасти их жизни. И в рядах всадников то и дело слышалось, что вот-вот появятся посланцы Саладина. Всем хотелось в это верить!
Долгий день полз, как улитка. Уже стало вечереть, но жара не спадала, и тем более удивительно было видеть на открытом пространстве вокруг Акры столько выехавших из города северян, облаченных, несмотря на царящий зной, в доспехи. Пленники же все были в легкой одежде, многие даже в шелковых и парчовых халатах, указывающих на их высокий статус. Они тихо переговаривались, обсуждая тот факт, что этим утром несколько наиболее значительных военачальников были увезены в Тир по приказу Конрада Монферратского. Сарацины даже жалели тех, кого забрал грозный защитник Тира… Сами же они пока не сомневались, что Саладин обязательно выкупит тех, кто столь отчаянно удерживал по его приказу Акру у моря.
Сидевший в колонне конников подле Мартина коннетабль Амори заметил по поводу вмешательства маркиза в судьбу знатных пленных:
– Обычно наш горделивый Конрад ссылается на то, что у него нет денег на военную кампанию. Но тут он вдруг нашел серебро, чтобы выкупить знатных заложников. Ох, чует мое сердце, неспроста он это сделал. Иметь у себя под рукой таких прославленных военачальников… Но в любом случае казна Ричарда пополнилась за счет милашки Конрада – и то добро.
Мартин не ответил. Он испытывал легкое головокружение. Действительность казалась ему то игрой, то кошмаром. Восседая на саврасом в полном воинском облачении, Мартин чувствовал себя не в своей тарелке; его стеганая подкольчужница совсем взмокла, а по спине сбегали струйки пота. Так, должно быть, чувствовали себя и тысячи иных крестоносцев, выехавших и вышедших из Акры, дабы Саладин увидел мощь христианского воинства. Сталь и пыль, а под сверкающими шлемами – мрачные, насупленные лица тех, кто скоро начнет убивать. Похоже, об этом стали догадываться и пленники: они с отчаянной надеждой всматривались в окрестности, но нигде не было ни намека на зеленое знамя Пророка, под которым должны были явиться те, кто заплатит за них выкуп. Постепенно сарацин обуял страх: многие из них стали громко молиться, иные падали на колени, нарушая строй колонны, однако приставленные к ним охранники ударами древками копий вынуждали их подняться и идти к указанному месту.
– Аллах велик! Аллах милосерден! Аллах не оставит правоверных! – порой выкрикивали мусульмане, и в их голосе слышались полные отчаяния истеричные нотки.
Аллах, может, и не оставил, но Меч Ислама и предводитель правоверных явно забыл о своих людях. Пленники стали это понимать.
Все это происходило, когда солнце уже окрасило шафрановым цветом открытую акрскую равнину и заросли на холмах вокруг нее. А до этого, пока солнце нещадно палило окрестности, только небольшие отряды разъезжали по округе и трубили в рога в надежде, что им с минуты на минуту отзовется рог со стороны ставки сарацин. Жара в этот день была удушающей, раскаленный воздух дрожал над округой зыбким маревом. Вокруг царила глухая тишина. Никакого движения, ни одного силуэта, куда ни кинь взгляд. Правда, в это время Ричарду доложили, что из-за акрского залива, там, где располагается селение Хайфа, поднимается темный густой дым.
Лицо короля при этом известии будто окаменело. Его обожженная загаром кожа потемнела – от гнева кровь прилила к щекам.
– Саладин, похоже, сжигает крепости там, где нам предстоит идти походным строем. Значит, ни о каком выполнении договора не может быть и речи. Что ж…
Король Ричард Львиное Сердце проехал мимо огромной толпы пленников. Его белоснежный жеребец Фейвел гарцевал, упруго выбрасывая ноги, алый шелковый плащ короля взлетал и опадал за его плечами. Ричард вздыбил коня на самом краю открытого пространства, огляделся. Тишина, жара, далекие рыжеватые от зноя и пыли возвышенности, откуда так и не пришло никакого известия. И темный дым на мглистом горизонте, где за заливом горели строения Хайфы.
– Да простит нас Всевышний! – прошептал король в кольчужный клапан хауберга, закрывавший нижнюю половину его лица. И вымолвил сквозь сжатые зубы один из постулатов рыцарства: – Должен – значит можешь! Да, он мог! И должен.
Английский Лев медленно вынул из ножен меч и поднял его над собой. Какой-то миг он еще медлил, а потом резко опустил руку с клинком.
И тотчас в лагере крестоносцев заиграло множество труб.
Это был сигнал. И этот громогласный гул больше не умолкал, будто должен был заглушить собой те отчаянные вопли и стоны, что разносились по округе.
Мартин натянул поводья, сдерживая заволновавшегося под ним Персика. Конь рвался, оглушенный и напуганный как криком, так и волной отчаяния, которая мощным потоком хлынула на окружавших короля Гвидо рыцарей. Они стояли в оцеплении, но не могли не видеть, как снопами падают пронзенные стрелами пленные воины Акры, как в панике они пытаются бежать, но, скованные цепью, валят своих же товарищей, перекатываются, барахтаясь в пыли, взывают к Аллаху, пока на них не опускаются острия мечей и копий крестоносцев, разящие, пронзающие насквозь, отсекающие конечности тех, кто пытался сопротивляться. В отчаянии мусульмане хватались прямо руками за смертоносную сталь, вопили, визжали, умоляли… Пощады не было.
