Текст книги "Светорада Золотая"

Автор книги: Симона Вилар

Они пошли к видневшемуся у берега лесу. Среди деревьев было темно, хоть глаз выколи, от искрившегося где-то за кронами месяца света было не больше, чем от лучины, однако они знали, что тут пролегает тропинка к заветному дубу, где они собирались, когда были детьми. Некогда мощная крона дуба высоко взмывала над расчищенной в лесу поляной, окрестный люд даже подношения делал этакому любимцу Перуна,[76]76
  Дуб считается деревом бога-громовержца Перуна.


[Закрыть] но время жизни дерева вышло, и он постепенно засох. Можно было, конечно, срубить его на дрова, но никто не решался. Старики тогда рассказывали, что к лесному великану полюбила сходиться лесная нечисть. Однако дети в это не верили. А если и верили, любопытно было взглянуть, как мавки хоровод водят, кикиморы ссорятся, а лешие вприсядку скачут. Вот дворовые детишки из терема и собирались тут, иногда в лунные ночи, а иногда и в самые темные. Сначала страшновато было, но потом привыкли. И получалось, что там, где они устраивали свои посиделки или играли в горелки, нечисть не смела появляться. Ну, а потом в окрестностях начали селиться огнищане, а там и дорогу недалеко от дуба проторили. Где уж тут нечисть высматривать. Однако место уже стало привычным, вот и играли, водили хоровод, пекли репу на углях, да всякие побасенки рассказывали.

Так было в детстве. Однако и сейчас у засохшего старого дуба весело горел костер, вокруг него сидели те, кто собрался по наказу княжны. И едва она с сопровождающими показалась на тропе, раздались радостные возгласы.

Светорада шла первой, довольно улыбаясь: дескать, глядите, я, даже будучи просватанной, вас не забываю. Однако все то ли привыкли к ней, то ли еще не поняли, какое высокое положение ожидает их подружку детства, но только не она сейчас привлекала всеобщее внимание. И даже не ее старший брат Ингельд, к наездам которого в Смоленск тоже привыкли. А вот появление Стемки Стрелка, бывшего их вожака, вызвало бурю ликования. И, минуя горделиво улыбающуюся Светораду, все поспешили именно к нему. Окружив, стали обнимать, весело шутить. Парни похлопывали его по плечам, девушки желали прикоснуться к нему, смеялись, когда он их тискал.

Светорада, приуныв, села на бревно у костра. Она держалась надменно, всем своим видом показывая, что ей и дела нет до того, как встречают Стемку давнишние приятели, однако прислушивалась к каждой фразе.

– Ну и раздобрела же ты, Иуля Мышка! – приголубил Стема одну из прежних подружек. – Но тебе это к лицу. Уже, небось, никто не кличет мышонком, как некогда. А то, помню, худа была, ни мяса, ни Шкурки. Одним словом – мышка.

– Посмей теперь меня кто мышонком обозвать! – весело засмеялась кругленькая и сдобная, как булочка, молодица. На ней был нарядный плат; один конец спускался на спину, а два других завязывались надо лбом, образуя маленькие рожки. Она звонко расцеловалась со Стемой и тут же потянула его к тучному мужику в красивой желтой рубахе. – Укрепа узнаешь? Теперь он мой муж, и у нас лучшая корчма на посаде!

– Да уже слышал про его корчму и его славное пиво. – Стема обнялся с толстым Укрепом.

Потом подошел к теремному кузнецу Дагу, узнал и державшегося в стороне высокого худего юношу с длинными волосами до плеч и в белой одежде волхва.

– Никак наш Борич в волхвы подался? Похоже, это уй[77]77
  Уй – дядька по матери.


[Закрыть] его постарался племяша к служеннию богам пристроить. Сам при богатом капище Рода и тихоню Борича туда же.

– Да он все больше писцом при нашем князе состоит, – заметил развеселившийся Бермята. – Али не видел его в палатах?

– Не видел. Да где уж мне заметить его, если так высоко вознесся. Капище Рода, видать, не по нему. Но я понимаю, Борич. Помнится, ты еще мальцом всегда плакал, когда ягнят на алтарь клали. Зато при князе Эгиле состоять – почетно, да и работа чистая. Но неужто ты резы смог понять, хитрая твоя рожа?

Молодой волхв не знал, обидеться ли ему на Стему за подобную развязность или же все свести к шутке. Решил отшутиться. А тут Вострец Дудочник, ставший скоморохом, отвлек от Борича Стему, стал трясти друга, взлохматил ему волосы. Жену свою Менею притащил с двумя детками, мал мала меньше.

– Погодки они у нас. Хотел оставить в избе у скоморохов, да не на кого, – объяснил он. – Во дворище одного нарочитого боярина сегодня пир горой, почти все наши туда подались. Ну, а мы с Менеей – к тебе на встречу. И ребят своих пришлось взять.

Стема подхватил одного из малышей на руки, подкинул так, что тот заголосил, стал вырываться, потянулся к матери.

– А ведь Вострец всегда тебе был мил, а, Менея? – отдавая матери ребенка, пошутил Стема. – Помню-помню, как от меня к нему убегала. Ну и что, люб тебе неспокойный скомороший удел? Вижу, что люб, раз мужу сыновей рожаешь.

Расцеловал ее, а в следующую минуту уже глядел на другую девицу.

– Никак это Цветка. Ох, дай же я и тебя расцелую, красавица моя. Всегда цвела, как вишенка по весне, а ныне плодоносишь буйно.

И он бесцеремонно огладил ее по заметно выступающему животу.

Светорада даже чуть поморщилась, видя, как хихикает ее прежняя подруга.

– Ты руки-то не очень распускай, Стемид, – сурово вымолвила княжна. – Знаешь, чья она жена ныне? Наш тиун не обрадуется тому, что ты его меньшицу ласкаешь.

Но Стеме хоть бы что. Сказал только, что Цвета не прогадала – взяла в мужья толкового и богатого. А то, что не больно молод, то, как говорят, старый конь борозды не испортит. Вот и не испортил – Стемка вновь провел рукой по выступающему животу женщины.

– Погляжу я, Светка, одна ты еще в незамужних ходишь, опередили тебя подружки-то, – засмеялся Стема, подсаживаясь к княжне.

– А Потвора ведь тоже в девках ходит, – заметила Светорада.

– Ну, в девках не в девках, – наблюдая за целующейся с Ингельдом Потворой, усмехнулся Стема, – да только наша рыженькая помладше тебя, насколько я помню. А вот что такая краса, как ты, заневестилась…

– Ну, не за Борича же скомороха мне было идти, – обиженно фыркнула княжна. – Зато все знают, какого сокола я в свой силок поймала.

И она залюбовалась игрой камня на своем перстне. Из лесу появились еще двое. Оба в утепленных воинских стегачах,[78]78
  Стегач – простроченная ватная куртка, которую носили под доспехами, а иногда и отдельно.


[Закрыть] которые они тут же сняли, подсаживаясь к костру.

– Еле сумели уклониться от того, чтобы нести сегодня стражу на городских заборолах, – сказали Митяй и Вавила – так их звали. Тоже когда-то входили в компанию ребятни из детинца, а сейчас стали городскими охранниками. Не гриднями, как Бермята, но также неплохо устроились.

Эти двое тоже принялись тормошить Стему, бороться дурашливо. Беременная Цвета так и повисла на нем, даже Менея-скоморошиха, и та льнула к Стеме.

– Каким ты соколом стал, Стемка! Ох, а пояс у тебя… Чисто княжеский!

Беленую рубаху парня стягивал на редкость красивый пояс: из прекрасно выделанной кожи, богато украшенный накладками в виде извивающихся золотых драконов, державших в пасти ярко-голубую бирюзу. Светорада еще раньше обратила внимание на богатый пояс парня, но только сейчас осмелилась подойти и потрогать его. Драконы были выполнены мастерски, каждая чешуйка видна, да и бирюза была самой настоящей и очень изящно обработана. Даже привыкшая к блеску драгоценных камней и золотых украшений Светорада вынуждена была признать, что такой пояс стоит очень дорого. Окружившие Стему молодицы тем временем разливались соловьем, пели ему хвалу: ты и сокол, ты и месяц ясный, дай расцеловать тебя, сладенький! Светораде стало это надоедать.

– Что вы слетелись на него, как мухи на мед. А ведь мед тут я, – властно произнесла она в запальчивости.

– Ну что ты, Светорада, – подал голос Ингельд. – Ребята же так долго Стему не видели, всем охота получить кусочек его внимания. И сегодня именно Стема для них мед.

Но княжна не подобрела.

– Мухи не только на мед слетаются, но и на…

Она не договорила, опасаясь произнести слова, не подобающие высокородной княжне. А Стема, отойдя от приятелей и усаживаясь напротив Светорады, заметил:

– А кем ты сама себя считаешь, Светка, что желаешь всеобщего внимания?

– Себя я считаю золотом, – быстро нашлась она.

– Тогда и оставайся с теми, у кого такое богатство, а не злись, что не тебя любят те, для кого золото просто холодный металл. Может, оттого в нашей ватаге тебя не столько любили, сколько терпели.

Все вокруг притихли. То, что эти двое не ладят друг с другом, знали, однако с будущей княгиней не поспоришь. Но тут обстановку разрядил скоморох Вострец: стал сыпать прибаутками, заодно сообщая новости о тех, кто не смог прийти. Ингельд вновь притянул к себе Потвору, а Бермята велел разворошить угли в костре: дескать, зря, что-ли, он тащил на себе мешок с репой, самое время закладывать ее, чтобы репа испеклась до хрустящей корочки. Довольно грозно приказал пришедшим последними охранникам, чтобы еще дров натаскали. И те, ничего, послушались. Сейчас, когда злые упреки Светорады стали забываться, опять, как в прежние времена, воцарилась атмосфера побратимства, без разделения на высших и низших, сейчас они как будто снова стали детьми, когда больше значили характер и смекалка, а не родовое положение.

Корчмарь Укреп велел Иуле достать из мешка полный мех с пивом, пустил его по кругу. Пиво у него было отменное: густое, с приятным привкусом солода и еще каких-то пряных добавок. Кузнец Даг заметил, что корчмарь сегодня расщедрился не на шутку, раз угощает, словно какой-нибудь купец, устраивающий пир для своих охранников после удачного торга.

– Ну, а чем же я не боярин? – выставив вперед и без того выпирающий над вышитым кушаком живот, спросил Укреп. – У меня и корчма, и двор постоялый скоро поднимется у главных ворот. А еще ловы речные выше по Днепру мне рыбу поставляют, стадо коз мой родич Генька Кривой водит, а девки окрестные для меня шерсть на продажу прядут. Помнишь Геньку, Стемид? Он тоже порывался на встречу прийти, да живот прихватило.

– Может, пива твоего хваленого перебрал Генька-то? – заметил Стема, и все рассмеялись. Даже Иуля захихикала, хотя ее муж Укреп сначала опешил, а потом стал доказывать, что в пиве его нет вреда, а если кто сомневается, пусть вернет мех. На что, разумеется, никто не согласился.

Так весело переговариваясь, сидели они у костра, вспоминали былые проделки, рассказывали, у кого как жизнь сложилась. Только Светорада отмалчивалась. Привыкнув всегда находиться в центре внимания, сейчас она опять ощутила себя самой младшей и незначительной в этой компании, будто в детстве. Только когда из лесу с охапками дров вернулись Митяй и Вавила, и она заметила, как внимательно смотрит на нее Вавила, подкладывая поленья в огонь, княжна вновь почувствовала уверенность в себе, вспомнила, что она тут главная и все ублажать ее обязаны.

– Почему бы нам не спеть? – спросила она и повернулась к Вострецу. – Сыграй нам, Востреюшка, ту песню, какую я так люблю: про кота и сизого голубя.

И запела:

 
Ты летай, летай, сизокрылый голубок,
Пока сметанкой я побалуюсь
Сметанкой побалуюсь, пооближусь,
Но коготки-то навострю
Коготки навострю да усом поведу.
Ибо я зверь рачительный,
А ты птица глупая.
Птица глупая, непутевая.
Похлопаешь крылом, полакомишься зерном,
Но в лапки мои попадешь, не отвертишься.
 

Голосок у Светорады был не бог весть какой, но и Иуля, и Потвора, оставившая, наконец, в покое Ингельда, и скоморошиха Менея дружно подхватили. А тут и Вострец заиграл на рожке, да так мелодично, что песня полилась. Потом запели, отвечая за голубя, мужчины: мол, точи-точи коготки, котик-братец, но голубятня у меня высокая, кровля острая, и не по тебе я птица. А тут еще и Стема стал смотреть на Светораду во все глаза, отчего ей совсем хорошо сделалось. Только когда песня смолкла, он заметил:

– Так тебе люба эта песня, Светка? Помнится, раньше я ее пел, когда за красными девушками ходил, приманивал. Ты даже сердилась на меня за нее.

– Была мне нужда на тебя сердиться! – дерзко ответила Светорада, откинув за спину волну волос. – Ну, покапризничаю малость, а ты все всерьез принимаешь. Будто у княжеской дочки и обида злом может быть.

– Но пороли-то его как раз из-за твоей обиды, – подал вдруг голос молчавший до сих пор волхв Борич.

И зачем только сказал? Все сразу умолкли, потупились, а Стема даже потемнел лицом, сидел, глядя на огонь костра. Однако долго кручиниться при встрече старых приятелей было не положено, и догадливый Вострец вновь стал наигрывать на рожке, прохаживаться да подмигивать приятелям. И они опять запели, теперь вспомнив столь любимую в Смоленске песню о проказливом лешем, который хотел поселиться над Днепром, но пришли люди, стали варить смолу, и леший поспешно убежал с крутого бережка, где над котлами со смолой клубился темный дым, и стучали топоры, возводя городские поселения. И нет лешему больше хода к Днепру, ибо место, откуда он бежал, стало называться Смоленском.

Весело пели, с присвистом и припевом «ой, люшеньки-люли». Пели, как когда-то в детстве, когда хотели прогнать страх перед притаившимся где-то в чаще хозяином леса. И вновь вспоминали былые проказы и игры, вспоминали, и кто кому был мил, причем выходило, что Стема успел поухаживать за каждой из девок подворья, даже за молодой женой княжеского конюха, так что муж сомневался, от кого она понесла, – от мужа или от смазливого Стемида. Но узнать о том так и не узнали, ибо женщина умерла в родах, не разродившись. Однако сейчас даже это неприятное воспоминание не испортило общего веселья. Вновь стали петь, потом, к великому удовольствию собравшихся, Укреп Достал еще один мех с пивом. А там и пришло время вынимать первую испекшуюся репу. Ее разламывали пополам, еще горячую, ароматную, и, посолив, ели. А Горденя уже новую порцию репок доставал, вороша длинной палкой угли.

Светорада вымазалась печеной репой, и Стема подсел к ней, вытирая рукавом рубахи.

– Пусть твоя Потвора пока с Ингельдом помилуется, а я ее обязанности исполню. Ты ведь не осерчаешь, Светка?

Ну как на него серчать? И княжна только улыбалась, легко и счастливо. Она была свободна и наслаждалась этим мигом, а Стема находился рядом и был таким милым… Казалось, что ей до него, но она чувствовала: каков с ней Стема, таково и у нее на душе. А отчего? Одним богам то ведомо, ей же и думать не стоит. Один миг она могла позволить себе быть безрассудной. К тому же Ингельд сейчас не больно строго следил за сестрой. И пиво всем туманило голову, веселило. Так отчего бы не забыться на краткое мгновение? Завтра все будет иначе, а сегодня вольница леса и этой лунной ночи кружили голову, пьянили.

И тут вдруг пухленькая Иуля сказала, покачивая головой с забавно торчащими рожками платка:

– Хоть и весело у нас, но все-таки жаль, что Олеся, певунья наша дорогая, не смогла прийти. Ее строгий муж и в отлучке, да только послушная Некрасу дворня вряд ли выпустит хозяйку со двора. Совсем она, бедная, свободы лишилась.

– Так уж и совсем, – прозвучал вдруг из темноты мелодичный женский голос.

И в освещенный круг вошла высокая статная женщина в поблескивающем и в темноте головном уборе. Легкая белая шаль стекала по ее плечам, а на грудь падали толстые светлые косы.

– Олеська! – раздались веселые радостные голоса.

– Тебе все же удалось покинуть усадьбу! Или отпустили?

– Буду я кого-то спрашивать! – мило улыбаясь, молвила Олеся. При этом глаза ее остановились на Стемке Стрелке. – Мой дружок детства прибыл, и разве я не хозяйка в своем подворье, чтобы не идти, куда захочу?

Светорада подумала, что Олеся явно храбрится. Сбежала наверняка купчиха из-под домашней стражи к тому, с кем проводила купальские ночи. Светорада отметила, что Олеся явно принарядилась. Ее двурогая кика[79]79
  Кика – нарядный головной убор замужних женщин.


[Закрыть] почти сплошь была расшита жемчугом, длинное рыже-красное платье тоже обшито жемчугом, и на плечах, и по подолу. А сама княжна в простой льняной рубахе пришла, и хотя та и с вышивкой, однако рядом с нарядной купчихой Олесей княжна смотрится простой девкой, как та же Потвора.

Светораду не обрадовало и то, как подался к красавице Олесе Стема Стрелок, как взял ее руки в свои, смотрел не отрываясь.

– Что, хороша стала наша певунья Олеська? – подал голос скоморох Вострец. – Да только теперь не про тебя она, Стемид. Ее муж один из самых нарочитых мужей Смоленска, а ты кто? Хотя пояс у тебя… Такого и у самого Некраса в кладовых не сыщешь.

– Скажу, что пояс у Стемы знатный, – подал голос Ингельд-княжич. И пояснил: военная добыча. Ловкий парень снял стрелой хазарского хана с коня, ну, а по степным понятиям все богатство погибшего достается победителю.

– Но похваляться снятым с мертвого могут и тати, которые могильные курганы обворовывают, – насмешливо фыркнула Светорада, вновь чувствуя, как поднимается в душе злое раздражение. И добавила со значением: – А нашему Стемиду всегда чужое было любо.

Этим она хотела намекнуть на то, что он к чужой жене с любезностями полез, однако старший брат грубо обозвал ее дурехой, не разумеющей, сколько почета в таком трофее.

И опять Вострец попытался разрядить обстановку. Передав жене спокойно заснувших среди шума детей, он взялся за рожок, проиграл мотивчик, а потом повернулся к Олесе:

– Раз пришла, то спой нам, красавица! Ты так редко на люди выходишь, что мы уже стали забывать, каким даром наградил тебя покровитель вдохновения Велес.

И заиграл на рожке, переливчато и весело. Олеся тут же запела, звонко и голосисто – одно удовольствие послушать. Голос у нее и впрямь был дивный: низкий, бархатистый, но неожиданно взлетавший до самых высоких переливов. А пела она про то, как журавли пляшут на болотах, когда приходит время любовного ликования, как соловьи поют в нежной истоме, как олень трубит в лесу, вызывая соперника, чтобы доказать подруге свою силу и удаль. И ее задорная песня была полна такого чувственного томления, что Светорада, видя, как Олеся в упор смотрит на Стемку, едва сдерживалась, чтобы не прервать пения, а только посмеивалась, скрывая свою досаду. И какой леший надоумил дуреху Потвору эту горластую купчиху сюда позвать? Сидела бы дома да мужа ждала. А то уже не первый год замужем, а все пустоцветом разгуливает, никак не понесет. Отчего бы Некрасу на нее и не серчать, раз она только петь мастерица.

Голос певицы летел и переливался, и, словно вторя ему, запели в зарослях соловьи. Когда же песня закончилась и Олеся вздохнула, огладив свои мерцающие жемчугом косы, Светорада встала.

– Ну, напелись вволю, теперь плясать хочу! А ну жги, Вострец – топнула она ногой.

Ее голос прозвучал звонко и задорно, а сама княжна закинула руки за голову, словно потянуться хотела, сбросила теплую шаль с плеч, а когда та упала у ее ног, Светорада замерла, как светлое видение, – в легкой белой рубахе, в ореоле обтекавших ее пушистых золотившихся волос. При свете вновь разгоревшегося костра она казалась легкой и яркой. А когда послушный Вострец заиграл мелодию, повела плечом, отчего так и колыхнулась ее округлая грудь под беленой тканью. Княжна словно вмиг наполнилась живой силой пляски, шагнула вперед, притопывая. Что ж, пусть Олеся и первая певунья в Смоленске, но не родился еще на Руси тот, кто перепляшет княжну Светораду!

Она быстро завертелась, мелко перебирая ногами, уперев руки в бока и потряхивая золотистой гривой волос. И все замерли, заулыбались довольно, не сводя глаз с княжны. Знали, что Светорада страсть как любит плясать, и не раз видели ее пляску, но все равно глаз от нее не могли отвести. Потом стали прихлопывать, когда она поплыла по кругу, то удаляясь от костра в тень, то возвращаясь, как расшалившаяся русалка. И столько в ней было грации и живости, так умела она уловить разудалый мотив и слиться с ним в пляске, что все развеселились, пошли приплясывать, и даже обычно хмурый и серьезный волхв Борич начал насвистывать, а затем, не утерпев, сорвался с места да пошел вприсядку вокруг княжны, выбрасывая коленца. А потом и толстяк Укреп прошелся бочком, выгнув кренделем руки и тряся необъятным брюхом.

– Ой, жги, жги, жги, ой пляши, пляши, пляши!

Можно было только подивиться, как могли так сладко спать прильнувшие к скоморошихе Менее дети. Но эти мальцы были привычны к шуму, а вот остальных так и разбирало. И завертелись подолы, когда и Потвора с Иулей ринулись в танец, а воинственный Ингельд даже на бревно вскочил, выкрикнул что-то зажигательное и прямо с возвышения прыгнул в круг пляшущих, закрутился волчком.

Светорада плясала, себя не помня. То поводя плечами, то вскидывая руки по-лебединому, она кружилась, и подол ее рубахи взлетал, открывая едва ли не до колен стройные ножки в мягких поршнях.[80]80
  Поршни – мягкие кожаные башмачки, которые кроятся по ноге и крепятся ремешками или тесемками.


[Закрыть] Стражи Митяй и Вавила глаз не могли оторвать от ее ног, а затем и сами бросились в пляс. Вавила обхватил Светораду за талию, закружил, поднял высоко. Она уперлась руками в его сильные плечи, глядя сверху вниз, потом, смеясь, отстранилась, почувствовав, как захмелевший от пива и от ее близости ратник пытается удержать ее, обнять. И хорошо, что успела увернуться, ибо Ингельд, перестав выделывать ногами кренделя, строго глядел на них. Только когда она повисла на брате, кружа и отвлекая, княжич расслабился и стал опять так отплясывать, что длинный клок его волос упал с бритой головы на глаза. Светорада же плясала и с братом, и даже с раскрасневшимся и удивительно лихо выбивавшим дробь Укрепом. Однако потом, пританцовывая и поводя плечами, двинулась туда, где на бревне у костра сидели рядышком Стема с Олесей. Ведь не могла же Светорада позволить, чтобы при ней Стемка кому-то еще внимание уделял? Вот и приблизилась в танце, каждым жестом, каждым задорным взглядом приглашая Стрелка сплясать. А тут еще и кузнец Даг подскочил, увлек Олесю в общий круг. И Стеме ничего не оставалось, кроме как, оправив свой блестящий пояс и откинув назад длинные волосы, пойти в мелком удалом приплясе за Светорадой.

И словно что-то случилось с княжной: на нее нахлынула волна такого счастья, такой радости, что она забыла обо всех остальных плясунах. Удивительно, как не налетела ни на кого, а может, просто все расступились, ибо не засмотреться на княжну было невозможно. И так уж вышло, что через миг они со Стемкой оказались в центре круга и все глядели только на них, хлопая в ладоши и наблюдая, как легко, взявшись за руки, кружили эти двое: их приятель Стемид и будущая княгиня, шалая от радости и счастья Светорада Смоленская.

– Аи да парочка! – вдруг выкрикнул кто-то, и все подумали о том же. Даже Ингельд не стал выражать неудовольствия. Он и сам видел, какой ладной парой были его сестра и Стемка Стрелок.

Но Ингельд первым заметил и еще кое-что. И музыка еше звучала, и гул веселый не смолк, и все как зачарованные глазели на пляшущих Стемку и Светораду, но опытный слух воина Ингельда уже уловил вдалеке другие звуки. Он замер, отошел от освещенного костром круга, где продолжалась пляска. Прислушался. Да, теперь он отчетливо различил перестук копыт и звон металла. И хотя месяц уже исчез за кромкой леса, а в небе висела первая утренняя серость, но еще рано было кому-то совершать конный объезд в столь ранний час.

– А ну угомонитесь! – зычно прикрикнул Ингельд на развеселившихся приятелей.

Первым к нему подскочил Стема:

– Что такое?

Вавила и Митяй тоже оказались рядом. Митяй даже подхватил по пути свой стегач, спешно опоясывался мечом.

– Слышите, скачут. Сюда едут, – заметил Ингельд, вмиг став серьезным и напряженным.

Стема еще переводил дыхание, но, в отличие от остальных, был до странности спокоен. Он же первым и сказал:

– Все путем. Это князь Игорь возвращается из Гнездово. И как углядел-то? Может, знал?

Стема пояснил, что Ольга еще затемно выехала из Смоленска встречать молодого князя. А сказав это, опять отошел к костру, стал невозмутимо ворошить угли, доставая поспевшую репу.

Ингельд наблюдал, как из зарослей на поляну выезжают воины в островерхих шлемах, как сам Игорь появился на своем высоком вороном, а подле него верхом Ольга. Ингельд вдруг ощутил неловкость, оттого что его, старшего сына князя Эгиля Золото, застали среди не подобающих его положению людей. Хорошо, что хоть Светорада подошла, сжала широкую ладонь брата.

– Мы сами тут все решаем, то наша воля, – подсказала она Ингельду, и голос ее подействовал на старшего княжича успокаивающе.

Поэтому он так спокойно и держался под взглядом Игоря. Даже пригласил его к костру.

– Шум от вашего гуляния мы еще от большака услышали, – подал наконец голос молодой князь, до этого разглядывавший собравшихся с молчаливым осуждением. – И не узнай я от Ольги, что ты с моей невестой отправился на посиделки какой-то дворни, решил бы, что это нечисть шалит на берегах Днепра.

Светорада взглянула на сидевшую на коне чуть позади Игоря Ольгу. Вот предательница! Ведь слышала, как она у Асмунда обмолвилась о встрече, небось, и расспросила княжича, где такие посиделки проходят. А может… Ведь Асмунд мог и не снизойти до объяснений, Светорада хорошо знала брата. А вот кто мог выложить Ольге все как на блюдечке, так это Стемка. В груди нехорошо кольнуло. Сама видела, как Стемка с Ольгой шептались за поварней, правда, парень еще не знал тогда, что ему весть Потвора передаст. Значит, все-таки Ольга, змея подколодная. И, проведав все, эта богатырша нашептала Игорю, да еще и привезла сюда. Ведь от большака, как говорит Игорь, они вряд ли могли расслышать шум – это княжна понимала. Однако сейчас, когда Игорь смотрел на нее, еще не отдышавшуюся после бурной пляски, растрепанную, одетую в одну рубаху, княжна ощутила некое смущение. Она рассердилась, не жена ведь ему еще, к тому же с братом тут, так что пусть Игорь спрячет подалее свое недовольство.

– Не присоединишься ли со своими верными дружинниками к нам, Игорь – почти с вызовом вскинула голову княжна – Вон Стемка как раз репу из костра достает и пиво у нас еще осталось.

Игорь будто не расслышал ее слов. Молча оглядел всех: и потупившегося Ингельда, и сидевшего у костра и поглядывавшего через плечо Стему, и нервно теребившую косу Потвору, подбежавшую к княжне, и стоявшего поодаль кузнеца Дага в распоясанной рубахе, и скомороха Востреца с рожком в руках. Потом взгляд Игоря снова остановился на Светораде. Он тронул шенкелем коня, заставив приблизиться к ней боком, и, перегнувшись, протянул невесте руку:

– Едем, княжна.

Она почувствовала, как брат тронул ее за локоть, чуть подтолкнув вперед. Она подошла. Вложила свою ладонь в руку Игоря, поставила ногу на его стремя. Он легко поднял ее в седло, усадив перед собой. Потом развернул жеребца и, не промолвив больше ни слова, поехал прочь.

– А Ингельд как же? – спросила княжна.

Она оглянулась, но смотрела не столько на брата, устраивавшегося на коне за одним из дружинников Игоря, сколько на Стемку. Видела, как тот подошел к Олесе, стал что-то говорить. Светораде сделалось грустно. Поежилась от предутренней сырости.

– Нечего полураздетой по лесам шастать, – почти не разжимая губ, произнес ее жених, но не укрыл своим плащом.

– Подумаешь! – с вызовом фыркнула княжна. – Если бы кое-кто тебе не донес, – и она оглянулась на ехавшую с независимым видом Ольгу, – ты бы ничего не прознал. А мне со старыми приятелями любо посидеть. Ингельд был рядом, его же ты не посмеешь бранить за то, что сестру из терема на посиделки взял?

Игорь не ответил. Так они и ехали, не перемолвившись больше ни словом.