Текст книги "Эдит Пиаф"

Автор книги: Симона Берто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

«На следующий день мы пообедали вместе у меня и взялись за работу. «Бал на моей улице» – это хорошо, но мне хотелось другого. Я хотела грустную песню, где бы рассказывалось про человека, который в конце умирает. Я объяснила мой замысел Мишелю, и он сразу же сочинил мне «Господина Ленобля»:

 
Мсье Ленобль вытер нос платком,
Одел ночную рубашку.
Открыл газ и лег.
Назавтра все было кончено.
 

Он не пробыл в Нью-Йорке и полдня, а уже испек две песни».

Это меня не удивляло. У Эдит была исключительная власть над людьми. Она заставляла их выкладываться полностью. Они сами потом не верили своим глазам! Она всегда требовала большего… и получала!

И я прошла через это, как другие. Вам хотелось ей нравиться, хотелось, чтобы она вас любила. Для этого было одно средство – давать ей что-то. Не деньги, ей на них было наплевать (она сама их давала другим). Ей было важно, просто необходимо кем-то восхищаться. Я любила поражать Эдит в большом и малом.

В 1950 году я перенесла очень серьезную операцию. Врач сказал Эдит: «Ей нужен месяц на поправку». На тринадцатый день я встала. Эдит была рада меня видеть, но гораздо важнее для нее было то, что я была не похожа на других.

Она мне говорила: «Ты – солдатик, Мамона!» Это была очень большая похвала. Она гордилась мной. Я всегда делала все, что делала она. Тридцать лет я пила кофе без сахара. Я этого терпеть не могу, но Эдит пила кофе без сахара, значит, и я тоже!

Наша дружба проявлялась в большом и малом. Невозможно объяснить словами такую долгую, такую безупречную привязанность. Это даже не дружба, это какое-то очень редкое чувство. Если вы его познали, все остальное по сравнению с ним кажется тусклым, бесцветным. От Эдит я могла все принять, и у меня еще оставалось ощущение, что я перед ней в долгу.

Американцы не могли понять Эдит. Она была для них слишком необычна. Они не представляли себе, что такое существует. Ее талант они сумели оценить только после циркового блефа Фишера, который объявил: «Увидите, что вам покажут!»

Но она возвращалась после концерта, и дома ее никто не ждал. Женщина была одна. Когда она устраивала приемы, к ней приходили, чтобы увидеть «звезду». Тогда ее двухкомнатная квартирка была набита битком. Но уходил последний гость, выделывая ногами зигзаги, и все кончалось. Ей оставалось валиться в постель и спать.

Они подружились с Марлен.

«Я никогда не встречала женщин умнее Марлен. Умных встречала, но умнее – нет! А красива! Как в кино! Каждый раз, когда я смотрела на нее, я вспоминала фильм «Голубой ангел», знаешь, то место, где она поет в черных чулках и цилиндре. Американки – те настоящие «звезды», они так совершенны, что невозможно себе представить, что они едят, как все прочие смертные. Когда Марлен мне сказала, что любит готовить и ее любимое блюдо – мясо с овощами, я подумала, что она надо мной смеется!

Мы часто ужинали вдвоем. Вначале я следила за собой, боялась опозориться, но она мне сказала: «Будьте сами собой, Эдит. Для меня вы – Париж, более того, вы – Панам. Должна вам сказать, что вы мне напоминаете Жана Габена. За столом вы держитесь, как он, говорите, как он. От вас, такой хрупкой внешне, исходит такая же сила, как от него».

То, что она сказала о Габене, произвело на меня впечатление – нелегко найти актера и мужчину лучше него.

Однажды вечером, когда я, вероятно, напомнила ей ее Габена особенно сильно, она сняла золотой с изумрудами крестик, который носила на цепочке, и надела мне на шею.

«Возьмите его, Эдит, я хочу, чтобы он принес вам счастье, как принес его мне. И потом, с вами он снова увидит Париж».

У меня слезы навернулись на глаза».

Эдит долго носила этот крестик, но после гибели Марселя Сердана сняла, решила, что зеленые камни приносят ей несчастье.

Дружба с Марлен наполняла жизнь Эдит, но ее сердце было пусто. Случайные встречи не оставляли следа…

«Ты не можешь себе представить, насколько для них любовь превратилась в гигиену здоровья. Они берутся за дело, «раз-два, раз-два», быстро, плохо – и на боковую. Встречаются извращенцы, для которых, раз ты француженка и парижанка, то должна выполнять любые прихоти, которые тебе неприятны; у них глаза на лоб лезут, когда ты отказываешь. Или еще – они сентиментальны. Ведут себя как будто ты их мать, а они твои дети, прибежавшие к тебе за защитой! Но в постели это к чему?

Самое смешное у меня произошло с киноактером Джоном Глендайлом, красивым, как бывают только американцы. Высокий, спортивный, элегантный, хорошо одетый, немного самовлюбленный, хотя держится свободно и просто. Но я решила: «Ничего, в постели лоск с него слетит, мысли будут заняты другим!»

Приглашаю к себе несколько человек и его. Смеемся, выпиваем, не больше. У меня ни в одном глазу. Я хотела, чтобы у меня была светлая голова. Он мне слишком нравился, чтобы рисковать все испортить.

Гости расходятся. У двери прощаемся. Джона нет. Я думаю: «У парня есть такт. Не хочет засвечиваться».

Возвращаюсь в уверенности, что он меня ждет. Заранее представляю себе его улыбку, чувствую, как его руки меня обнимают. Я была очень возбуждена – да и как иначе, такой мужик!

В гостиной никого. Иду в спальню. И что вижу? Джон Глендайл в чем мать родила курит сигарету на моей постели…

Не могу выразить, что я почувствовала. А он говорит мне: «Иди ко мне, я жду!» Я схватила всю его одежду в кучу и запустила ему в морду.

Он стал лепетать: «Но… разве вы не этого хотели?» А я орала: «Убирайся к чертовой матери! Скорее. Я тебе не проститутка… Я не проститутка!..»

Он был таков. А я, Момона, всю ночь лила слезы, одна в постели…».

От подобных оскорблений Эдит в дальнейшем была застрахована. В Нью-Йорк прибыл молодой боксер Марсель Сердан.

Глава одиннадцатая. С Марселем Серданом «Жизнь в розовом свете»

Я была в Касабланке по приглашению будущего мужа. Помолвка – это прекрасно, а будущий муж всегда очень мил! Несмотря на это, мне было одиноко, так как ни нареченный, ни его семья, ни все остальное не имело для меня никакого значения. Мне все было безразлично: в жизни любишь только раз, и у меня это уже состоялось! Человек, которого я любила, погиб на войне, когда мне было двадцать лет. Такие вещи не забываются.

Я здесь жила уже около полугода и вся пропиталась солнцем. Никогда я его не видела так близко. В Париже я едва могла поверить в рассказы легионеров, но здесь я могла понять, почему на человека нападает тоска, почему и как сходят с ума, почему начинают пить.

Не так-то легко забыть Париж, когда с ним сросся. Чтобы не сойти с катушек, я должна была забыть Эдит, ее смех, ее песни. Мне не за что было уцепиться. Я рассталась со своим будущим мужем; я уже отправила его в прошлое!

Если бы можно было забыть, что я так далеко от Эдит! Но я уехала по доброй воле. Я могла бы уехать в Фонтенэ-о-Роз или в Бобиньи, оттуда я бы ей звонила, и мы бы потихоньку встречались, как тайные любовники. Мы это делали во времена Ассо. Но больше я так не могла. Возле нее открыто – или ничего. Значит, ничего.

Из газет я в основном знала, что она делает. Подробности я домысливала. Мне осточертело думать обо всем этом.

В приморском городе нельзя прогуливаться только по улицам, неизбежно оказываешься на берегу моря; вода притягивает. На меня нападало желание броситься в эту воду, которая пела слишком громко, билась о скалы. Для меня в этой патетической музыке была Эдит: на сцене «АВС» или на другой сцене, в сопровождении большого оркестра. Я слышала ее голос:

 
Солнце дырявит кожу…
Солнце… Солнце…
 

Кровь стучала в висках, лихорадочно билось сердце… Я плыла по воле волн…

Как-то ночью я легла на песок и стала смотреть в небо: искала Большую Медведицу. Легионеры мне говорили, что в этой стране ее нет, что здесь ее заменяет Южный Крест; но в небе надо мной было слишком много звезд, они светили слишком ярко, я ничего не могла найти, я заблудилась. Мой ум тоже где-то блуждал. Подул ветерок, он освежил мне лоб и сердце, я почувствовала себя лучше. Тягостные мысли улетели к звездам… Я была одна…

Послышался хруст песка. Кто-то шел мимо. Нет, кто-то приближался ко мне… может быть, хотели спросить, который час.

И я увидела его. Он не был Аполлоном. Он был гораздо лучше.

Возле меня стоял человек. Луч луны, как луч прожектора, освещал его бледное лицо, глаза сияли. Южный Крест, который я искала, сверкал в его взгляде. У меня было богатое воображение и обостренная чувствительность.

Не говоря ни слова, он растянулся рядом со мной на, песке. Забавно, но ему захотелось рассказать мне свою жизнь, а мне – свою. Все началось очень просто. Он меня спросил:

– Что ты здесь делаешь?

– Отдыхаю. Я в отпуске.

Почему он заговорил со мной на «ты»? Я не стала строить из себя маркизу. Заговорил на «ты», ну и что? Это было даже приятно. Как будто мы давно знакомы. Я спросила у него:

– А ты живешь здесь?

– Да.

– Что ты делаешь?

– Я боксер.

У него был акцент, он действительно был здешним. Он приподнялся на локте, положил голову на свою руку, такую белую, что трудно было представить, что она наносит удары. Потом сообщил: «Меня зовут Марсель Сердан».

В голосе звучало торжество, он был похож на мальчишку. Он так гордился своим именем, своим занятием, своими надеждами, что, честное слово, это была Эдит в образе мужчины! Бокс был его жизнью, пусть даже пока о нем писали всего в нескольких строчках.

Бокс меня не интересовал, он был мне чужд. Мюзик-холл, песня – это моя стихия. Но спорт! – на худой конец велосипедный кросс по Франции… Кроме него, я ничего, ну абсолютно ничего не знала о спорте.

Я молчала. Он решил, что поразил меня. Вовсе нет! Я только подумала: «Занятно, если бы он пел, его имя хорошо бы выглядело на афише. Даже по алфавиту оно стояло бы в числе первых».

Вот так, совсем просто, потому что мы провели ночь на песке у моря, мы стали друзьями. Мы никому об этом не сказали, и никто об этом никогда ничего не узнал.

Мы часто встречались в маленьких барах за чашечкой кофе или мятного чая. В первый раз я выпила чинзано, потом, как и он, заказывала напитки без алкоголя. Марсель не пил.

До чего он серьезно ко всему относился! Тренировался, ничем не отвлекаясь. Был домосед, у него была жена Маринетта и мальчики – Марсель и Рене. Думаю, я была его единственным грехом. Со мной он вдыхал воздух Парижа. Когда-то он им дышал. И теперь хотел еще.

Я ему рассказывала все. Он слушал меня часами. Никогда мне не встречался мужчина, обладавший такой мягкостью, таким терпением. Он сидел передо мной, спокойный, слишком большой для обычного стула. Он старался сделаться меньше. Вне бокса собственная сила, казалось, всегда удивляла его. Никогда он не проявлял раздражительности, нетерпения, злости. Если бы вы наступили ему на ногу, он бы извинился.

«Посмотришь на тебя и не скажешь, что ты зарабатываешь на жизнь тем, что дерешься». Он рассмеялся: «Но я дерусь не за тем, чтобы сделать больно, я честно наношу удары».

Мне захотелось попросить у него прощения.

Марсель вкалывал в поте лица. Когда я увидела его на тренировке, он был похож на большое животное, он весь состоял из мышц, таких твердых, что если бы в них вонзить иголку, она бы сломалась. На голове у него была каска, а прокладка в зубах делала его похожим на бульдога. Он подпрыгивал на быстрых ногах, как танцовщица. Боксерские перчатки превращали его руки в огромные, круглые лапы, и он так загонял своего партнера-тренера, что мне его стало жаль. В конце концов Марсель, как и я, забеспокоился. Задача его заключалась в том, чтобы бить сильнее, но он всегда боялся, как бы не ударить слишком сильно.

«Как дела, старина?» – спрашивал он своего «противника», который начинал задыхаться. – «Ничего, Марсель, давай. Нападай».

Сам Марсель совершенно не переносил, когда ему причиняли боль. Он, такой добрый, считал, что это делают нарочно, и приходил в ярость.

Того, что было у меня с Марселем, никогда не было с другими – удивительное согласие. Не нужно было ничего говорить. Он знал обо мне все, кроме одного: Эдит, Могла ли я подумать, что благодаря боксеру из Касабланки я к ней вернусь?

Шло время. Я продолжала изнывать от тоски в этой чертовой дыре, а Эдит тем временем встретила Марселя. Мне это не было известно, я застряла на Жобере. Мне казалось, что я брошена ею, забыта, а она все уши прожужжала Марселю о своей сестренке:

«Знаешь, у меня есть сестра, она тебе понравится».

«Конечно, понравится!» – ласково отвечал Марсель, он всегда разделял мнение Эдит. Она стала его божеством. Все, что она ни говорила, что ни делала, было прекрасно.

Позднее они рассказывали, каждый в отдельности, про это, и я могла представить себе, как все произошло.

Эдит очень гордилась своим возлюбленным, своим Марселем, и сгорала от желания показать мне его. Уж о нем-то я бы не сказала ничего плохого при всем том, что характер у меня паршивый и, когда мне не нравились ее возлюбленные, я им устраивала веселую жизнь. Я их раскусывала с первого взгляда. Опыт у меня был, а сердце мое в оценке не участвовало. Мужчин, особенно мужчин Эдит, я судила холодно и беспристрастно.

Но он, ее Марсель, не был похож на других. Он должен был меня поразить. Ей хотелось скорей мне его представить. Рассказывая ему обо всем, она говорила и о своем одиночестве:

«Знаешь, ведь у меня нет семьи. Матери нужны только мои деньги». Тебе этого не понять. Вот, например, однажды, мы уже были тогда с Момоной, я сказала: «Все-таки у меня есть мать!» Чтобы разыскать ее, мы пошли к отцу. Узнали ее адрес. Мне было пятнадцать лет, ребенок, я пела на улице с Момоной.

Приходим. Мать на нас смотрит. Ни поцелуя, ничего.

– Так, это ты. А другая кто?

– Момона.

– Ладно. Идите сюда! Какие вы грязные!

Она коснулась наших волос кончиками пальцев:

– У вас вши!

Они нам не мешали, мы привыкли. Она послала нас в аптеку за жидкостью от насекомых, намазала нам головы и продержала дома два дня. Потом велела вымыться.

«Можете уходить, – сказала она, – вот вам на еду», – и дала несколько су.

Ни одного ласкового слова! И не думай, Марсель, что у нас с ней наладилось потом. Нет.

В 1932–1933 годах мать пела в «Черном шаре». Мне захотелось ее повидать. Мы пошли к ней, она не изменилась.

«Опять ты? А другая – кто?»

На этот раз она жила не одна, а с молоденькой девушкой, ее звали Жанеттой. Совсем девочка, очень милая, она пыталась что-то сделать для нас, чем-то помочь, вымыть хотя бы. Она была очень предана матери. Она немножко подрабатывала на панели, когда мать сидела без работы, а это было часто. Бедная девочка умерла от туберкулеза.

Видишь, у меня по-настоящему не было матери. Моя единственная семья – это Момона».

Что после этого оставалось Марселю? Он сказал Эдит: «Надо позвать сестренку обратно».

Эдит хотеть-то хотела меня позвать, да не знала, где я. А я тем временем возвратилась в Париж и работала в пригороде на бензоколонке. Как-то вечером хозяин послал меня за газетой «Франс-суар». На первой странице я увидела Сердана, Эдит Пиаф и мисс Коттон. Это одна американка. Они спускались по трапу самолета.

В тот момент я их никак не связала. Я вообще ни о чем не подумала, я видела только одно: Эдит вернулась. И на фотографии никаких следов Жобера.

Я бросилась звонить повсюду и узнала, что она остановилась в том самом «Кларидже», куда я забрела однажды девчонкой.

Я позвонила ей. Меня спросили: «Кто говорит?» Я ответила: «Симона». Мне не пришлось ждать ни секунды. Вероятно, она предупредила, она ждала моего звонка. «Приезжай!» – услышала я.

Я заплакала от радости. Ведь без Эдит я не жила.

Швейцар снизу сообщил ей по телефону: «Сестра мадам». Это было похоже на водевиль, но у меня стоял ком в горле.

Перед дверью в коридоре отеля я приложила руку к сердцу, чтобы оно не выскочило. Я боялась: наши встречи не всегда проходили гладко. Я так давно не видела Эдит. Я постучала и услышала ее голос: «Входи».

Она стояла спиной ко мне, лицом к окну. Она смотрела на улицу, сжимая рукой занавеску. Как кадр из фильма. Она обернулась ко мне и сказала: «Видишь, Момона, я всегда жду…» И правда, вся жизнь ее прошла в ожидании.

Ноги у меня были как ватные. Я смотрела на нее, мне стало чуть не дурно, все произошло слишком быстро. Еще час назад я была на бензоколонке с руками, вымазанными машинным маслом, а сейчас – стояла перед ней. Эдит смотрела на меня… Я изменилась, стала печальней, у меня для этого было достаточно причин. Но она, как она была хороша, как она светилась от нового счастья!

Она стояла у окна (между нами было несколько метров ковра), я – у двери, а мне казалось, нас разделяют тысячи километров. Но через несколько секунд я очутилась в ее объятиях. Она плакала от радости, целовала меня, говорила: «Момона, как я счастлива, ты не можешь себе представить. Я люблю и любима самым замечательным человеком на земле, и ты со мной… Момона, мне страшно, я, кажется, умру от счастья…»

Счастье – не горе, от него не умирают.

Эдит осмотрела меня с ног до головы. Ну, какой у меня мог быть вид! Она открыла шкаф: полно платьев… И это показалось мне странным. Значит, возле нее не было никого, кто бы выманивал у нее деньги. «Возьми, что тебе нравится».

Затем она заказала чай в номер. Платья, чай… Ничего нельзя было понять! Я ее не узнавала. Ее серый костюм восхитительно сидел на мне.

Она подстраховалась: «Предупреждаю, Момона, этого человека я люблю». Я поняла, что это означало: не смей на него поднимать глаз, не смей критиковать. Все серьезно. Мне хотелось поскорей его увидеть. Через два бесконечных часа мы услышали стук в дверь. Он! «Входи!» – крикнула Эдит.

Земля разверзлась у меня под ногами. Я услышала: «Марсель Сердан, а это Момона…» Он подошел ко мне со своей ангельской улыбкой и протянул мне руку. Эдит смотрела на нас с беспокойством: понравимся ли мы друг другу?

Какое мужество мне понадобилось, чтобы, глядя ей в глаза, сказать: «Ты права. Он в самом деле замечательный».

Ни он, ни я не сказали ни слова о прошлом. Это было невозможно. Она смотрела на нас как доверчивый ребенок. Сказать ей правду? Сказать, что Деда Мороза не существует?

Мы застыли, как восковые фигуры в музее Гревэн. Нужно было что-то делать. Эдит не терпелось рассказать мне о своей любви. Это блюдо нужно было подавать горячим. К счастью, Марсель догадался уйти. Мы остались одни.

Она меня коротко спросила:

– Что ты делала все это время?

– Расскажу позднее.

Ей только этого и надо было. Она начала свой рассказ.

«Сначала я должна тебе рассказать о своем разрыве с Жобером. Лопнешь от смеха.

Марсель жил у меня в моей квартире в Нью-Йорке. Жобер часто звонил, он находил, что я медлю с возвращением. Однажды вечером меня не было дома. Жобер позвонил и, услышав мужской голос в трубке, сухо спросил:

– Кто это?

– Марсель Сердан.

– Что вы там делаете?

– Я не могу вам этого сказать, но вам лучше не возвращаться.

Повесил трубку и лег спать. Когда я вернулась, на своей подушке я нашла клочок бумаги:

«Звонил Жобер и… долго объяснять. Разбуди меня».

– Потрясающий парень, да?»

Я разделяла мнение Эдит. Сам того не зная, Марсель отомстил за меня Жоберу. И моему злорадству суждено было длиться довольно долго. В течение нескольких месяцев двери дома оставались для него закрыты, несмотря на то, что совместные контракты Жобера и Эдит еще продолжались. Она пела с «Компаньонами» в одном кабаре, а следовательно, встречалась там с Жобером. Я, как могла, издевалась над ним. Вечером перед уходом я каждый раз ему говорила: «До свиданья, Жан-Луи, мы идем прямо домой, потому что завтра с утра мне нужно заняться делами Марселя!» Жобер бесился.

На этот раз мы были не в ванной. Эдит сидела в гостиной на диване, уютно устроившись, подложив под себя ноги.

В джемпере и юбке она была похожа на Эдит начала своей карьеры. Только эти юбка и джемпер стоили дорого. И волосы стали короче. Она сама их подстригла однажды вечером в Нью-Йорке. Ей было жарко, парикмахера под рукой не оказалось, а она никогда не любила ждать. Схватила ножницы – и раз, раз – прошлась вокруг головы. Это ей открыло шею, которая у нее была довольно короткой, сверху она волос не трогала, и они падали ей на лоб. Прическу эту, родившуюся по воле случая и из-за ее нетерпения, она сохранила навсегда.

Я всматривалась в ее лицо, пытаясь понять, что в ней изменилось. Она стала спокойной. Это женщина, довольная жизнью. Как это важно! В уголке дивана она почти не занимает места. Ее руки неподвижны, а глаза сияют… Они освещают все вокруг, они горят, они прекрасны.

«Как я познакомилась с Марселем?»

Вот оно, начало истории.

«Представь себе, однажды в «Клубе пятерых», в конце сорок шестого года, ко мне подвели «марокканского бомбардира». Это была судьба! Мы при всех пожали друг другу руки!»

Их первая встреча была трогательной. Марсель был очень робок. Ему представили «Великую Эдит Пиаф», для него она была тогда и навсегда осталась такой. Он не отдавал себе отчета, что сам тоже был «Великим Марселем Серданом». В другой сфере, но таким же, как она.

«И тут я подумала: «У него глаза не такие, как у других». А потом, знаешь, – что мне тебе врать – больше о нем не вспоминала. Поводов для встреч у нас не было. Во всем виновата Америка! Я пела в «Версале». Менеджер Марселя Люсьен Рупп устроил для него матчи в «Мэдисон Скуэр Гардене».

В своей квартире в Нью-Йорке я чувствовала себя никому не нужной, особенно после истории с Джоном Глендайлом.

Вдруг зазвонил телефон. Это был Марсель. Я переспросила:

– Марсель? Простите, а как ваша фамилия?

– Сердан. Боксер. Вы не помните? Мы познакомились в «Клубе пятерых». Я в Нью-Йорке.

Мне было ужасно смешно. От смущения он делал большие паузы. С него, наверное, пот градом катился.

– Как же, как же, – говорю, – я вас не забыла.

– Знаете, я тоже. (Он облегченно рассмеялся.) А не поужинать ли нам вместе? Я за вами заеду.

Разумеется, я согласилась.

«Делаю» себе лицо, надеваю лучшее платье. Знаешь, такое, на вид простое, но стоит на вес золота. Не успела одеться, как он явился. Одна нога здесь, другая там!

– Скорей, – говорит, – умираю с голоду.

Выходим на улицу: ни машины, ни такси.

– Это тут совсем близко!

Пошли пешком. Еле поспеваю. Он делает шаг, я – три. Такой темп невозможно выдержать. Почему он выбрал бокс? Надо было спортивную ходьбу. Летит вперед и ничего не видит вокруг. Непробиваем как стена.

Входим в какую-то забегаловку. Влезаю на табурет – после марафона – альпинизм! Под нос мне суют тарелку «пастрами». Вываренное сухое мясо – клошар есть не будет! Горчица – вырви глаз! Потом дают мятное мороженое. Все запивается стаканом пива. Каторжника с Гвианы и то стошнит. За все про все – сорок центов.

Невоспитан да к тому же скуп! Стоило разряжаться и мазаться! Удачный вечер!

Марсель смотрит на меня и улыбается своей доброй улыбкой. Он ничего не понял.

– Пошли?

– Ах так, значит, это была закуска? Нельзя сказать, чтобы она вас разорила. И это называется «пригласить даму в ресторан»?

Марсель покраснел до ушей. Он взял меня за руку, не сжимал, но держал крепко. Испариться я не могла.

– Простите, я не сообразил. Я так обычно ужинаю. Но вы, конечно, правы, с вами все должно быть по-другому.

Такси. По дороге ни слова. Старался даже не смотреть в мою сторону. Приехали в «Павильон», самый шикарный ресторан в Нью-Йорке. Вот так в наш первый с Марселем вечер я съела два ужина.

С тех пор мы больше не расставались.

Первый шаг пришлось сделать мне, потому что он не представлял себе, что это возможно. Он робел передо мной, хотя он настоящий мужчина».

Эдит не верила своему счастью: ее обожает мужчина, который делает все, что она хочет, не потому, что нуждается в ней или боится криков и сцен, а потому, что очень любит.

Он так же знаменит, как она. У него своя публика, у нее своя. Когда они вместе и их встречают аплодисментами, это относится в равной степени к обоим. Счастье, что у них разные профессии. Никогда их имена не будут вместе на одной афише.

«Когда он полюбил меня, все остальное перестало иметь для него значение. Марсель верный и преданный человек. Маринетта, его жена, дала ему сыновей, это свято. Но любит он меня…

Она должна меня ненавидеть; я на ее месте уже давно бы устроила скандал, но она знает, что тогда его потеряет. Он об этом никогда не говорит, но думает, понимаешь?»

Эдит не знала, до какой степени я ее понимала. Я знала, что Марсель человек удивительно чистый, прямой, что он не создан для лжи и по-своему страдает, без комплексов, но страдает.

К тому же я знала свою Эдит, и мне нетрудно было многое домыслить. Свою любовь она не прятала за семью замками. Когда она любила мужчину, она показывала его всем.

«Ты меня знаешь, Момона. Я не могу скрывать свои чувства. Однажды мы пережили чудесные мгновения.

Как-то поздно вечером Марселю пришла удивительная мысль:

– Пойдем на гулянье.

Было уже за полночь.

– Ты с ума сошел. У них тут не бывает гуляний.

– Бывает, на Конни Айленде.

Никогда никто мне об этом не говорил. И надо же было, чтобы сказал Марсель.

Конни Айленд – это целые гектары гулянья. Аттракционы у американцев не какая-нибудь там карусель времен моего дедушки. Когда выходишь оттуда, ноги дрожат, голова кружится, сердце готово выпрыгнуть! Пока соберешь себя по частям!

Мы наелись сосисок, вафель и мороженого. Мне хотелось, чтобы эта ночь никогда не кончалась, чтобы все продолжало петь, кружиться, смеяться…

Марсель посадил меня в вагончик… Американские горы у них высокие, как небоскребы. Марсель выл от восторга, а я делала вид, что мне страшно, и прижималась к нему. Что со мной могло случиться в его объятиях! Мне ничто не грозило. А визжать доставляло удовольствие! Это входило в программу веселья.

Когда мы спустились на землю, сотни американцев принялись вопить: «It’s Cerdan![35]35
  «It’s Cerdan!» – «Это Сердан!» (англ.).


[Закрыть] Гип, гип, гип ура!» И так без конца. Потом они узнали меня и стали орать на наш мотив: «Жизнь в ро-зо-вом! Жизнь в ро-зо-вом!»

И я запела, Момона, как пела на улице. В воздухе стоял праздничный аромат: пахло жареной картошкой, сахаром, потом. Со всех сторон неслась музыка. Не можешь себе представить, что это было!

В другой раз я пошла на матч смотреть Марселя. Он так захотел.

– Я не хочу, Марсель, мне страшно.

– Мне тоже страшно, когда ты выступаешь, но я прихожу тебя слушать. Ты всего прекрасней, когда поешь. Бокс – моя работа. Нужно видеть, как мужчина делает свое дело, чтобы узнать его по-настоящему.

Его доводы всегда так просты, что возражать невозможно.

Вначале я зажмурилась, Я слышала звуки ударов по голому телу, и мне было больно. Я боялась, что все они сыплются на него. А публика кричала, свистела, в воздухе висел табачный дым. Вокруг все хрустели кукурузой, щелкали орешками. Это было ужасно. Я открыла глаза.

Кончилось тем, что, скрючившись в своем кресле (мы бы могли поместиться там с тобой вдвоем), я орала: «Давай, Марсель, давай!»

Это был он и не он! Он не спускал глаз с противника, таких глаз я у него никогда не видела, жесткие, быстрые, прищуренные. Он победил. Но у него была рассечена скула, подбит глаз. Чуть не плача, я бросилась к нему, как мать, которая хочет утешить своего ребенка, когда тот возвращается в крови.

Очень мягко он оттолкнул меня: «Не нужно, Эдит. Это пустяки. Это входит в мою работу».

Ну, разве не прекрасный ответ! Он такой милый. Если бы ты знала, до чего он милый!»

Я знала.

«Журналисты так старались, так бегали за нами, что Марсель согласился на пресс-конференцию. «Идиллия двух французских «звезд» в Нью-Йорке» – лакомый кусок для всех газет! Пришли все до одного. Кто курил, кто жевал резинку, кто вытащил ручку, кто еще нет.

Марсель пошел напролом. Он всегда идет прямым путем. Если бы ты слышала, как он им выдал! Мне он сказал: «Ты ничего не должна говорить; я бы вообще хотел, чтобы тебя здесь не было». Но я не уходила, я хотела все слышать.

Там был запасной выход, я спряталась за дверью. Марсель стоял так, что никто не мог к ней пройти.

«Ну так вот. Вас интересует только одно. Значит, не будем зря терять времени. Вы хотите знать, люблю ли я Эдит? Да. Любовница ли она мне? Она мне любовница только потому, что я женат. Если бы я не был женат и у меня не было детей, то она стала бы моей женой. А теперь пусть тот, кто никогда не изменял своей жене, поднимет руку».

Все остолбенели.

«Вы можете задавать мне любые вопросы, но на эту тему я все сказал. Завтра я увижу, джентльмены вы или нет».

Назавтра в газетах о нас не было ни слова, а я получила огромную, как небоскреб, корзину цветов с запиской: «От джентльменов женщине, которую любят больше всего на свете!»

Во Франции такого не дождешься!

Момона, ты меня не узнаешь. Марсель меня изменил. У него такое чистое сердце, что, когда он на меня смотрит, я чувствую себя отмытой, как будто в моей жизни ничего не было.

С другими мне всегда хотелось начинать все с нуля. С ним я это сделала».

В жизни Эдит произошла еще одна значительная перемена. С Марселем она ни за что не платила. Бумажник вынимал он.

«Знаешь, не так-то легко заставить его принять подарок. Но я нашла выход: как только он мне что-нибудь дарит, я тотчас делаю ему подарок в ответ.

Вот смотри, Момона. Он купил мне мое первое норковое манто. Какая красота!»

Это было трогательно. Нет, гораздо сильнее. У вас сердце переворачивалось, когда вы видели, как ее маленькая рука гладила мех, погружалась в него, брала его полными пригоршнями. И дело было не в качестве и не в цене подарка, ей на это было наплевать. Эдит сама могла заплатить за него. Лаская мех, она ласкала Марселя, наслаждалась любовью, в которую погружалась…

«Норковое манто… Мне бы в жизни в голову не пришло, а ему пришло! Ты бы видела, как он доставал чековую книжку, – лорд!

Я со всех ног бросилась к Картье и купила ему пару запонок – самых лучших, с бриллиантами, и еще часы и цепочку, все, что попалось на глаза! Он достоин всего самого лучшего. Когда я ему все принесла, он радовался как ребенок. Он схватил меня на руки, поднял в воздух и стал кружить по комнате.

Он сводит меня с ума, Момона. Я теряю разум. Единственно, мне больно, что мы не все время вместе. У нас разные профессии… И потом Маринетта. Я внушаю себе: он прав, что не оставляет ее, но все равно страдаю.

Завтра встаем пораньше и едем к портному. Марсель в этом ничего не понимает. У него нет вкуса, в Африке родился. Ничего, научу его уму-разуму. Итак, нужно его одеть…».

Для меня все повторялось заново… «Для начала нужно его одеть…». Сколько раз я слышала эту фразу!

Эдит обожала одевать своих мужчин. Все через это прошли. Бедняга Марсель, он однажды пришел во Дворец спорта в сером костюме в полоску шириной с мизинец. Эдит и мне заказала такой. Он у меня еще сохранился, я его никогда не носила, настолько он был некрасив. А на Марселе, в довершение, была фиолетовая рубашка и жуткий галстук с оранжевыми разводами…